Савинков Борис Викторович - То, чего не было

лос внезапно окреп.- Я не знаю, когда вы изволили вступить в партию и что вы сделали для нее... Быть может, и очень много... Не сомневаюсь, что так... Но я знаю, что я - пусть кто угодно будет свидетелем - работаю восемь лет... Хоти­те?.. Посмотрим, кто из нас больше работал, кто больше сделал для революции, кто больше имеет прав на дове­рие?..

   Я поставил двадцать три типографии. Я открыл все границы - от Кенигсберга до Ясс. Я сорганизовал десятки рабочих кружков... Я пять лет состою в комите­те... Я, не покладая рук, с утра до ночи, трудился, как муравей... И если партия выросла, если она поднялась на неизмеримую высоту, то я вправе сказать, я - один из тех, кто строил ее... А теперь приходите вы, вы, сделав­ший Цусимский поход, вы - невежда в революционных делах, и вы же мне говорите: это не относится к делу, и торопитесь меня обвинить... - Он с силою стукнул кула­ком по столу и в волнении зашагал из угла в угол.

   - Да, торопитесь обвинить... - красный от гнева, продолжал он через минуту. - Но где же доказатель­ства? Где?.. Кто дал вам право суда, раз вы не можете доказать?.. Кто?.. Партия?.. Комитет?.. Но ведь и я пол­ноправный член комитета... А если б вы могли доказать, вы предъявили бы следственный материал. Почему вы молчите? За нами слово, а не за мной... Не вы судьи, а я... Я обвиняю. Я говорю: вы не товарищи, вы не су­дьи, - лицемеры, вы клевещете на меня, вы топчете ме­ня в грязь... Да будет вам стыдно!.. Я требую вас к от­вету!..

   Розенштерн слушал, наклонив голову набок и не спу­ская с доктора Берга жестких, колючих, загоревшихся мстительной злобою глаз. Его смущение прошло, и те­перь было стыдно, что он, как слабый ребенок, поддался первому чувству. "А виселицы?.. А партия?.. А террор?.. Нет, Тутушкин не врет, не смеет соврать", - подумал он и твердо сказал:

   - И это тоже не относится к делу.

   - Да, вы думаете?.. И вы, Розенштерн?.. Что же мне остается?.. Где же. Господи, правда?.. - упавшим, почти расслабленным голосом повторил доктор Берг, но сейчас же опять овладел собой:

   - Очень хорошо. Так позвольте следственный мате­риал.

   - Вам уже сказано: следственный материал предъ­явлен не будет.

   - В таком случае я отказываюсь от показаний. Розенштерн презрительно прищурил глаза:

   - Отказываетесь?

   -Да.

   - Подумайте... Мы ведь не придем второй раз.

   - Я уже думал.

   - И отказываетесь?

   -Да.

   - Вы совершаете преступление.

   -Да.

   - Вы губите себя.

   -Да.

   - Вы знаете, что вас ждет?

   Доктор Берг безучастно кивнул головою. Казалось, что ему все равно, осудят его или оправдают, будет он убит или нет. Казалось, что то жестокое унижение, кото­рое он только что пережил, так несмываемо, неслыханно и огромно, что перед этой вечной минутой бледнеет и жизнь, и революция, и смерть. Геннадий Геннадиевич, чувствуя, что громко заплачет, вскочил и, подбегая к доктору Бергу, крепко сжал его руки.

   - Разве так можно? Ну, что вы делаете, серебряный мой, Бога ради... Ведь вы не подчиняетесь комитету... Что же мы доложим на заседании? Послушайте меня... Ну, Бога ради, послушайте же меня...

   Александр и Розенштерн встали. Когда они подошли к дверям и доктор Берг понял, что комиссия уходит, он сделал один замедленный шаг вслед за ней. Лихорадоч­но озираясь кругом, точно ища защиты, он секунду сто­ял без слов. И вдруг, дернув вверх подбородком, будто кто-то снизу больно ударил его, и зачем-то подымая правую руку, закричал звенящим фальцетом:

   - Господин Розенштерн!.. Вы можете мне не ве­рить... Вы можете меня убить... Да, убить... Но... Но... я... даю вам честное слово... Я никогда в полиции не служил...

   Он всхлипнул и отвернулся к окну. Александр с изумлением увидел, как тихо дрогнули его плечи, и за­трясся лысый затылок, и всколыхнулась перебегающей дрожью спина. Он рыдал без звуков, без слов, судорож­но схватившись за подоконник и не обращая внимания, видят его или нет. Все его длинное, узкое тело в модном темно-коричневом пиджаке дрожало и сотрясалось, и мелко стучали зубы, и прыгал выбритый подбородок, точно плакал не он, самоуверенный член комитета, изве­стный в партии доктор Берг, а беспомощный, маленький мальчик.

   Он был так жалок, так несчастен и слаб, так тяжело было безысходное горе, так страшен был безжа­лостный приговор, так бледен был Геннадий Геннадие­вич, что Розенштерн, не помня себя, поспешно вышел из комнаты. На лестнице его нетерпеливо ждал Александр.

  

  

   Тутушкину удалось украсть "документ" - доклад­ную записку, написанную рукою доктора Берга. Послед­няя надежда разбилась. Было ясно, что партия во власти охранного отделения и что в комитете "работал" шпион. Алеша Груздев, потрясенный, близкий к самоубийству, не простившись ни с кем, уехал из Петербурга. Геннадий Геннадиевич вынужден был признать, что успокоитель­ная "гипотеза" лишена оснований. Вера Андреевна пла­кала и негодовала, что ее "замарали". Арсений Иванович кряхтел, советовал "апеллировать в съезд". И хотя това­рищи видели, что провокация подрезала партию, как ко­са подрезает траву, и хотя каждый в душе сознавал по­зор обманного поражения, ни один из них не задумался над своей невольной виной. Измена доктора Берга каза­лась им стихийным несчастьем. Им казалось, что нет их греха, если наемный убийца хитростью проник в коми­тет. И так как в партии числилось множество членов, и все они верили доктору Бергу, и любили его, и "работа­ли" с ним, то и не было виноватых. И ни Арсений Ива­нович, ни Залкинд, ни Вера Андреевна, ни Алеша Груз­дев не умели понять, что провокация не случайное бед­ствие и что они в полной мере ответственны за нее. Доверие к комитету поколебалось: родились боязливые слухи, что доктор Берг не один. "Работа" остановилась: товарищи подозревали друг друга.

   Истощенная арестами партия, потерявшая лучших людей, разочарованная в собственных силах, уже не смела рассчитывать на победу. Как разбитое войско, как армия, руководимая устрашенным вождем, она отступа­ла без боя. Те, кто мужественно боролись вчера, сегодня в страхе бросали оружие. Иные жаловались на комитет, иные на "насилие и произвол", иные на "провокацию", иные на "равнодушие толпы". Но каждый думал, что до­бросовестно исполнил свой долг.

   Пока Розенштерн "наблюдал" за доктором Бергом, допрашивал его и судил, он втайне надеялся, что доктор Берг докажет свою невиновность. Он так долго "рабо­тал" с ним рядом, так привык его уважать, так по-дру­жески привязался к нему, что не мог представить себе его насильственной смерти. И хотя он обещал Александ­ру, что провокатор будет убит, он чувствовал, что не в силах выполнить обещание. Он говорил себе, что доктор Берг не товарищ, а охранный шпион, что они никогда не "работали" вместе и что партия одобрит узаконенное убийство, и все-таки не мог бы убить. Это странное раз­двоение тяготило его. Он понял, что все еще любит докто­ра Берга, что взращенное многолетней "работою" чувст­во не мирится с очевидною "провокацией" - не мирится с братоубийством. И, презирая свою сердечную слабость, он от имени комитета разрешил Александру "поступать по своему усмотрению". Александр в тот же день уви­делся с Абрамом и Ваней. Абрам возмутился.

   - Ха!.. Вот это настоящая американская выжимочка, - с негодованием воскликнул он, и его круглое, дет­ское, смеющееся лицо исказилось гневом. - Пять лет в комитете!.. Ин-тел-ли-ген-ция!.. Ну, хорошо. Так мы - не студенты... Мы - рабочие... Ха!.. Будьте покойны...

   Александр с любопытством взглянул на него.

   - Но ведь это - уголовное преступление.

   - Уголовное преступление? Что значит?.. Скажи­те, - важное кушание! А по-вашему, - Богу молиться?

   - Но ведь нет партийного приговора.

   - Так разве же я виноват, что его нет? - сердито сказал Абрам. Ваня пожал плечами.

   - Таскал волк - потащат и волка, - холодно, с не­навистью промолвил он. Александр улыбнулся:

   - Завтра?

   - Да, завтра.

   - На дому.

   - Да, на дому.

   - Ну, что ж? В добрый час!..

   6 мая в десятом часу утра Абрам подходил к кварти­ре доктора Берга. Задуманное убийство казалось ему не­трудным и неопасным. Он не думал о том, что его могут арестовать и что на Малом проспекте едва ли возможно скрыться. "Очковая змея... Негодяй... Арестовал Иппо­лита... Вот такие устраивают погромы...

   Насилуют жен­щин... Режут детей... Жгут... Гонят евреев... Ну, хоро­шо... Ха!.." - твердил он сквозь зубы. Он отыскал ука­занный Александром дом и стал медленно подниматься по лестнице. На нижней площадке была настежь откры­та обитая войлоком дверь. Из нее валил пар, горячий и душный: прачки стирали белье. Одна из прачек, мило­видная, полная, с раскрасневшимся от жара лицом, обернулась, заслышав шаги. "Работают... Ха... это вам не интеллигенты", - подумал Абрам и взошел на пятый этаж. Увидев визитную карточку "Доктор медицины Фе­дор Федорович Берг", он остановился и в волнении пере­вел дух. "Уголовное дело... Какой в этом смысл? Смеш­но..."

   Он взвел браунинг и хотел позвонить, но внезапно заколебался: "Покурю". Вынув коробочку папирос, он не спеша зажег спичку. Он курил жадно, коротенькими глотками, прислушиваясь к тому, что делалось на дворе. Было тихо. Только в прачечной глубокий контральто на­певал заунывную песню да на улице шмыгала дворниц­кая метла. Он не заметил, как окончилась папироса и дымящаяся бумага обожгла ему пальцы. "А если нет его дома? - протянул он дрожащую руку к звонку. - Будет знать, как громить... Будет знать, как вешать людей... Чтобы огонь его попалил..."

   Он ждал долго и боязливо, ощущая сухую горечь во рту и ощупывая револьвер. В прачечной умолкло кон­тральто, и кто-то весело рассмеялся. Во втором этаже спорили громкие голоса. Абрам вздрогнул и позвонил еще раз.

   В прихожей тупо щелкнул замок. На пороге за полу­открытой дверью показался длинный, в очках и в корич­невом пиджаке доктор Берг. Он исподлобья, угрюмо по­смотрел на Абрама.

   - Что вам угодно?

   - Не узнаете?

   - Нет. Что нужно? Кто вы такой?

   Абрам не ответил. Боясь, что захлопнется дверь, он всем телом подался вперед. Доктор Берг побледнел и, отступая, пропустил его в сени.

   Они стояли в полутемных сенях, не смея пошеве­литься, не смея думать, не смея дышать, готовые при первом движении кинуться друг на друга. Абрам чув­ствовал прерывистое дыхание доктора Берга и видел его расширенные, блестящие под очками, глаза. Долго ли это длилось - ни один из них не мог бы определить. Наконец, доктор Берг хрипло, шепотом повторил свой вопрос:

   - Что нужно?

   В то же мгновение Абрам поднял свой браунинг. Но выстрелить он не успел. Как только блеснул гладкий ствол, доктор Берг изогнулся и бросился на Абрама. Он поймал его руку и цепко, точно клещами, у кисти сдавил ее. Навалившись спиной, сопя и постепенно отодвигаясь к дверям, он старался разжать сжимавшие браунинг пальцы. Абрам почувствовал, что не может освободить­ся. Он выдернул левую руку и, незаметно просунув ее под жилет, вынул большой финский нож. Размахнув­шись и больно стукнувшись о косяк, он с силою ударил ножом. Что-то екнуло. Что-то мягкое упруго порвалось, и по пальцам заструилась горячая кровь. Доктор Берг сейчас же выпустил браунинг и, приседая, отступил на один шаг назад. Он вздохнул, схватился за грудь и, ста­раясь сохранить равновесие, плечом приткнулся к стене. Но тело его зашаталось, голова опустилась, и он как подкошенный упал на пол. Левый бок его был в крови.

   Абрам наклонился над ним. Доктор Берг лежал на боку, подогнув костлявые ноги. Лица его не было видно. Абраму почудилось, что он еще жив. Им овладел страх. Не помня себя, с помутившимися глазами, он присел на корточки рядом с трупом и торопливо стал наносить удары ножом. Он взмахивал окровавленною сталью и погружал ее в шею, в бока и снова бил, бил без отдыха и без счета, мстя за ужас, который он испытал. Он не по­мнил, сколько ран он нанес. Послышалось, что стукнула дверь. Обезумев от страха, не зная, что делать, боясь, что кто-нибудь позвонит, он бросил револьвер и осмот­релся вокруг. Если бы Ваня случайно вошел, он бы его не узнал. Это был не добродушный, смеющийся, хорошо знакомый кожевник Абрам. Это был другой, никому не ведомый человек. На бессмысленном, белом как скатерть лице повисли крупные капли пота, волосы слиплись, но­ги тряслись, и странно, горбом, согнулась спина. Он при­слушался. Не было никого. Стараясь не смотреть на истерзанный труп, он вышел в спальню доктора Берга. Уже мелькнула беспокойная мысль: "Надо умыться... умыться..." В углу, у койки стоял рукомойник, но Абрам не увидел его. Он ходил по комнате, точно слепой, шаря во всех углах, оставляя кровавые пятна и не находя ни капли воды. Не решаясь обойти всю квартиру, он вер­нулся обратно в сени.

   И вдруг желание уйти, желание спастись неудержи­мо охватило его. Он с трудом отыскал свой картуз и на­хлобучил его на лоб. Про браунинг и про нож он забыл. Крадучись, он на цыпочках вышел на лестницу и, через перила свесившись вниз, стал прислушиваться к каждо­му звуку. "Ничего мне на свете не надо", - в голос пел глубокий контральто. Абрам мотнул головой и начал спускаться. Прачечная была открыта, но прачки на него не обратили внимания. Он вышел на двор. У мусорной ямы младший дворник сгребал лошадиный навоз. Он ра­ботал спиною к Абраму и не заметил его. Спрятав лицо в воротник, Абрам быстро пошел вперед. За воротами бы­ла улица. Он кликнул извозчика и приказал ему ехать на Невский, и только за Николаевским мостом, взглянув на играющую на солнце Неву, он понял, что опасности нет. Он застегнул кожаный фартук, чтобы не было видно кровавых следов, и успокоенно, радостно, почти без­грешно вздохнул: "А все-таки ты убит... Ха!.. Будешь знать, как резать евреев..."

  

   Со смертью Володи дружина его распалась, как рас­падается разбитая молотом железная цепь. Члены ее рассеялись по России. "Систематический", "партизан­ский" террор закончился поражением. Часть дружинников занялась разбойничьим грабежом, другая отошла от "работы", и только незаметное меньшинство решилось продолжать Володино "дело". Во главе этой горсти лю­дей стоял Герман Фрезе. Он ясно видел, что борьба без­надежна и что правительство должно победить. Но он не смутился. Он думал, что его долг - долг непримиримого террориста - до конца оставаться на славном посту. И хотя он чувствовал, что бессилен и одинок и что товари­щи не поддержат его, он с неистощимым терпением дерзко строил Вавилонскую башню. За эти месяцы он постарел, облысел и утратил изысканно-барский вид - самоуверенные манеры состоятельного студента. Он объехал Волгу и юг, мечтая найти боевиков-анархи­стов. Он не нашел никого и, к своему душевному горю, вынужден был принять выгнанного Володей за пьянство беглого солдата Свисткова. Герасим Свистков, право­фланговый в гренадерском полку, белобрысый и белоусый, трехаршинный детина, очень похожий на Вильгель­ма II, смиренно покаялся в тяжком грехе. Он поклялся, что бросит пить, и свято держал свою клятву: не пил больше ни рюмки. Этот Свистков и сормовский молото­боец, балагур и песенник, Николай, по прозванию Коль­ка-Босяк, стали верными помощниками Фрезе. Но "де­ло" не шло. Покушения не удавались. И чем менее было надежд, тем усерднее, настойчивее и тверже "работала" ожесточившаяся дружина. Фрезе знал, что его повесят. Но он не боялся смерти. Он думал только о том, как бы выполнить завещание Володи: создать могучий и непобе­димый террор. В конце мая он приехал из Москвы в Пе­тербург для "изысканий" о взрыве охранного отделения. С ним приехали Колька-Босяк и Свистков.

   Остановившись в гостинице "Яр" и отдав для пропи­ски фальшивый, изготовленный Колькою паспорт на имя польского дворянина Довгелло, Фрезе вышел на Забалканский проспект. Повинуясь неясному чувству, он повернул на Фонтанку. Он не был в Петербурге с тех пор, как Володя сделал "экспроприацию", и теперь его тянуло туда, на Большую Подьяческую - к тому завет­ному месту, где Константин бросил первую бомбу и дру­жина "заработала" первые деньги. День был хмурый и теплый. Накрапывал летний дождь. Фрезе шел по мок­рому тротуару и с тоской узнавал когда-то изученные, как милые лица, дома. Один дом, купца Белякова, квад­ратный, холодный, казарменно-желтого цвета, с чугун­ными балконами во втором этаже и с зеленной торговлей внизу, запечатлелся в памяти на всю жизнь. Имен­но здесь, в пяти шагах от подъезда, лежали холщовые, выброшенные на мостовую мешки, и именно здесь про­исходил решительный бой. Фрезе вспомнил, как высокий и бородатый казачий урядник, верхом на малорослом коне, круглым движением вскинул винтовку и прицелил­ся ему в грудь. Он вспомнил, как в ту же секунду он на­угад поднял маузер и как сильно дернуло руку и тупо за­ныло плечо. Звякнула о камни винтовка. Скаля зубы, храпя и задирая вверх морду, взвился на дыбы испуган­ный конь. И еще Фрезе вспомнил, как пофыркивал ры­сак Прохора, серый, в яблоках, породистый жеребец, и как Прохор с мужицким лицом и озабоченными глазами, повернувшись на козлах, что-то звонко кричал Володе. "Прохора нет... И Володи... И Ольги... И Константина... И Мити...

   И Елизара... Кладбище... Заброшенные моги­лы... И никто не плачет о них", - с болью подумал он и, перейдя улицу, зашел в знакомую до ничтожнейших ме­лочей пивную. В этой темной пивной он и Муха ожидали Володю за четверть часа до убийства. Тот же толстый сиделец, который встретил его год назад, приветливо по­клонился ему, и тот же востроносый мальчишка вытер грязной салфеткою стол. Фрезе сел и закрылся газетой. Ему казалось, что вот-вот раскроются двери и войдет ве­снушчатый и вихрастый, в офицерском плаще, Констан­тин и как тогда, в то сияющее апрельское утро, скажет, пряча бомбу под плащ: "Добрый день... Вы уже тут?.. А где же начальник наш, Владимир Иванович?" Ему каза­лось, что вот-вот забарабанят частою дробью копыта и из-за верха пролетки мелькнет нарядная шляпа. "Ольга, - подумал он, - Ольга... Зачем она застрели­лась?.. А если бы не застрелилась?.. Повесили бы ее... Разве они щадят?.. Господи, нет никого... Все умерли... Все..." Он скомкал газету и встал. Сквозь туманные об­лака сверкнуло горячее солнце и заиграло на стеклах уличных фонарей. "Вот здесь, у этого фонаря лежал умирающий Константин", - потупился Фрезе и, в раз­думье, медленными шагами, побрел назад, на Фонтанку.

   У Юсупова сада кто-то окликнул его:

   - Герман Карлович! Вы?

   Перед ним стоял сгорбленный, зелено-бледный, в си­них очках Эпштейн. Он был в черной шляпе, коротком светлом пальто и в ярко-желтых перчатках. Можно бы­ло подумать, что он не революционер, "экспроприатор" и анархист, а беспечный и праздный молодой купеческий сын. И хотя он позорно бежал, и потом уехал в Париж, и не "работал" в дружине, Фрезе от всей души обрадо­вался ему. Он протянул Эпштейну руку и ласково улыб­нулся. Улыбался Фрезе одними глазами. Его немецкое, узкое, точно каменное, лицо оставалось неизменно спо­койным.

   - Вы давно из Парижа?

   - Вы спрашиваете!.. - удивленно, словно Фрезе должен был знать, когда именно он приехал, воскликнул Эпштейн. - Прямо с вокзала... Ну, что, как дела?

   - Какие дела?

   - Ну вот... Конечно же ваши...

   - Мои?.. Мои дела очень нехороши.

   - Что значит нехороши?

   - Дружинников мало.

   - А почему дружинников мало?

   Фрезе вздохнул:

   - Не знаю.

   - Не знаете... А кто же знает?.. Может быть, Гос­подь Бог? - Эпштейн строго взглянул на Фрезе. - Значит, товарищи не умеют работать...

   - Может быть.

   - Не может быть, а наверное... Если бы жив был Володя...

   - Так то - Володя... - неохотно возразил Фрезе.

   - Что такое Володя?.. - рассердился Эпштейн. - А чем мы хуже Володи?.. Вы читали мою статью "О худ­ших и лучших"? Нет?.. Я писал, что нужно сделать гене­ральную чистку... Понимаете - генеральную! Понимае­те, нужен террор массовый, универсальный, всеобъемлю­щий, беспощадный... Есть две расы людей. Раса эксплуа­таторов и раса эксплуатируемых. Эксплуататоры наслед­ственно злы, хищны и жадны. Сожительство с ними немыслимо. Их надобно истребить... Понимаете, истре­бить... Всех до единого, до последнего... Если их сто ты­сяч, надо истребить сто тысяч... Если их миллион, надо истребить миллион... Если их сто миллионов, надо истре­бить сто миллионов... Стесняться нечего... И я... я, Рувим Эпштейн, знаю, как это сделать. Я приехал нарочно, что­бы вас разыскать. Я вам скажу, как надо работать... Мы победим мир... Мы спасем революцию... Нет?

   Вечерело. Прозрачно-фиолетовой дымкой заткалась Нева, и на западе, за Балтийским заводом, взмыла се­рая, почти черно-лиловая туча. Подул свежий ветер.

   Стало холодно. Погромыхивал гром. Эпштейн застегнул на все пуговицы пальто и продолжал с увлечением:

   - Большое несчастие, что люди не умеют освобо­диться от предрассудков... Почему-то все боятся сво­боды... Почему-то никто не смеет дерзать... Вы скаже­те: неправда?.. Ах, я всегда говорил: какие детские сказки, что нужно думать о каких-то законах!.. Где они, эти законы?.. Я смеюсь над всеми законами... Я сам себе закон... Да... Вы читали Ницше? Непремен­но прочтите... Помните: "Мы хотим восхитительно устремиться друг против друга!" Да, да... именно "вос­хитительно"... Ольга понимала, она одна понимала, что свободному человеку позволено все. "Человек - это звучит гордо!" Понимаете: гордо! Ну, а мы? Даже смешно!.. Я приехал из Парижа, думал, вас отыщу и вы мне скажете что-нибудь очень хорошее... А вы го­ворите: плохи дела?.. Почему плохи? А потому, что вы не дерзаете, чтобы они шли хорошо... - Эпштейн замолк и, подняв слабую, как палка, тонкую, в жел­той перчатке, руку, задекламировал одушевленно и громко:

   За пределы предельного,

   К безднам светлой Безбрежности!

   В ненасытной мятежности,

   В жажде счастия цельного,

   Мы, воздушные, летим

   И помедлить не хотим.

   И едва качаем крыльями,

   Все захватим, все возьмем,

   Жадным чувством обоймем]

   Дерзкими усильями

   Устремляясь к высоте,

   Дальше, прочь от грани тесной,

   Мы домчимся в мир чудесный,

   К неизвестной

   Красоте!

   Фрезе наморщил белый, на висках облысевший лоб. Слова Эпштейна о "красоте", о "Ницше", о "худших и лучших", о "бездне" и о "дерзании" казались лишенны­ми смысла, мальчишеской болтовней. Он вспомнил рез­кий отзыв Володи: "Кулик не велик, а свистит громко..." Чувство радости внезапно потухло. И, пренебрежительно, сверху вниз измеряя Эпштейна взглядом, он устало спросил:

   - К чему вы это все говорите?

   - Как к чему? - заволновался Эпштейн. - Да ведь в этом обновленная, прекрасная жизнь, неустанное устремление к свету, а значит, и к революции... Как вы не понимаете? Разве не к красоте стремимся мы, рево­люционеры? Не ко всемирной гармонии? Не к истребле­нию двуногих скорпионов? Не к уничтожению мещан­ства?

   Или, может быть, - нет?.. Или, может быть, кра­сота не в дерзании? "В своей вражде мы должны быть созидателями образов и призраков и с помощью их объявить друг другу войну". Так сказал Ницше... А вы? Что вы на это скажете?.. Я должен вас заранее преду­предить: я убежден, что для успешности революции нужно дерзать решительно на все... Без исключений на все... Только тогда и может быть польза... Вы, может быть, думаете, что я так себе, разговариваю? - зашеп­тал он таинственною сгороговоркою и близко, плечом, придвинулся к Фрезе. - Я должен рассказать вам одну вещь, одну конспирацию... Один обдуманный, проверен­ный и уже принятый мною план. За этим только я и приехал. И вы убедитесь, что умному человеку позволено все и что я знаю, как надо делать террор... Вы убедитесь, когда дела пойдут хорошо... Нет?

  

  

   Фрезе задумался. Эпштейн, сгорбленный, бледный, в темных очках, казался ему таким неразумным, маленьким и смешным, что не хотелось слушать его "конспирацию". Но, преодолевая гнетущее чувство, он лениво сказал:

  

  

  

  

  

  

   - Ежели вы имеете сообщить что-либо полезное для террора, то я вас слушаю... Но на улице неудобно...

   - Да, да... Разумеется... На улице неудобно, - под­хватил, волнуясь, Эпштейн. - Едем на острова!.. Извоз­чик, на острова!.. - И, не давая Фрезе больше сказать ни слова, он сел в пролетку и приказал ехать за город, в ночной ресторан "Альказар".

  

  

   В шумный, сияющий огнями, полный суеты "Алька­зар" Эпштейн вошел уверенно и развязно. Он на ходу, в коридоре, потребовал "кабинет", и когда лакеи подали ужин, выпил залпом стакан вина и, закурив, обратился к Фрезе:

   - Вы не будете пить?.. Напрасно: неплохое вино... Скажите, вы не думали, почему террор окончился неудачей?.. То есть не окончился, но может окончиться?.. Нет?.. Было мало людей? Мало мужества? Мало денег? Мало расчета? Странное дело!.. Всего этого было до­вольно... Я вам говорю: не хватило дерзания. Ах, сенти­ментальные сказки... "Я же радуюсь великому греху, го­ворит Заратустра, как моему великому утешению. Но это сказано не для длинных ушей. Это тонкие, дальние вещи... И бараньим копытом их не должно касаться... Думаете ли вы, что я пришел сюда затем, чтобы испра­вить то, что вы испортили?.. Или вам, заблудившимся, указать легчайшую дорогу?.." Помните?.. Ну, так я именно за этим и пришел... Понимаете: я могу указать вам дорогу... Понимаете: я могу вам ее указать... Вы слышали про доктора Берга?

   Фрезе, зевая, слушал Эпштейна. Прокуренный и пропахший сигарами "кабинет", докучные взвизги орке­стра, жалкий, в темных очках, Эпштейн и высокопар­но-торжественные слова утомили его. Он провел рукой по лицу и, думая о своем, - о дружине и покуше­нии, - равнодушно ответил:

   - Да, я слышал про доктора Берга.

   - Ну и что?

   - Ничего.

   - То есть как ничего?

   - Да так: убит провокатор.

   - Странно!.. Ведь не в этом же дело...

   Я вас спра­шиваю: возможен террор, если провокатор - член ко­митета? Ну? Конечно же невозможен... Вы будете спо­рить?.. Я спрашиваю: возможен террор, если мы, бара­ньи головы, не будем бороться?

   - С чем бороться?

   - С чем? Ясно с чем: с провокацией!

   - Но как с ней бороться?

   - Так я же вам говорю: я затем и приехал... Я при­думал безошибочный план... Я укажу вам дорогу... Пой­мите, пока полиция знает все, террор не может иметь успеха... Единственное средство борьбы - поступить на службу в охранку... Не ясно? Надо доказывать? Раз­жевывать? Объяснять?.. В "Народной воле" был пре­цедент, давший блестящие результаты... Когда Клеточ­ников служил, Желябов был в безопасности... И потом, вы знаете: надо представить себе, что значит охран­ная служба... Подумайте только, что должен испыты­вать человек, осмелившийся дерзнуть?.. Какие эмоции, какие огненно-яркие ощущения должен он пережить!..

   Работать в терроре и сотрудничать одновременно в охранке!." Знать все, что делается по обе стороны бар­рикады! Знать, что от тебя зависит судьба революции!.. Судьба России... Какая красота! Какое величие!.. Веч­но ходить по краю обрыва и стремиться к "светлой без­брежности"! Вот бездна низа! Вот бездна верха!.. нет?.. Подумайте!.. Вы подумайте... Ну, что скажете? А?

   Эпштейн вскочил. Его лицо разгорелось румянцем, и курчавая голова гордо закинулась вверх. Теперь Фрезе уже без скуки, с ревнивым вниманием слушал его. "Болтает?.. Или?.. Нет, не может быть... Конечно, про­сто болтает". Он нахмурился и неохотно сказал:

   - Если вы меня спрашиваете, то я вам должен от­ветить: в охранное отделение ни при каких обстоятель­ствах не следует поступать.

   - А почему?.. Почему?.. Объясните мне, - почему?

   - Потому что это - измена.

   - Измена?.. Смешно!.. Сентиментальные сказки!.. Заповеди завета!.. Моральный императив!.. Закон!.. Но какая же, объясните мне ради Бога, измена, если я го­ворю: не для себя, а для террора, для революции!.. Ну, а закон... Что такое закон? Помните? "О пошлите мне бе­зумие, небожители!.. Пошлите мне бред и судороги, вне­запный свет и внезапную тьму, бросайте меня в холод и жар, заставьте меня выть, визжать, ползать, как живот­ное... Я убил закон... Если я - не больше, чем закон, то ведь я - отверженнейший из людей..." Так писал Фридрих Ницше. Ну, а я, Рувим Эпштейн, вам говорю: свободный человек больше, неизмеримо больше, чем са­мый большой закон. Свободный человек не должен "выть и визжать". Я смеюсь над глупым законом!..

   Он подошел к столу и опять жадно, залпом выпил вина. По громоздким цитатам из Ницше, по двусмыс­ленным, разбегающимся словам, по преувеличенно раз­вязным движениям и по натянутой и робкой улыбке Фрезе понял, что Эпштейн что-то таит и боится выска­зать вслух. "А если он не просто болтает? А если?.." - с тревогой подумал он и сказал:

   - Все это хорошо. Но ведь вы приехали из Парижа не для того, чтобы читать лекции о морали.

   Эпштейн не сразу ответил. Он опустился в глубокое кресло и долго молча смотрел на Фрезе. Среди мягких подушек, длинноволосый, сгорбленный и худой, он ка­зался еще меньше ростом, еще беспомощней и слабее.

   В "общем зале" гремел нахальный оркестр. В коридоре шушукались лакейские голоса. Эпштейн нерешительно кашлянул:

   - Я должен вам кое-что сообщить.

   - Я вас слушаю.

   - Ну вот... Я... Я... Вы ведь знаете мои взгляды?.. Я пришел к убеждению, что для пользы террора необ­ходимо служить в охранке...

   - И?

   - И... И... Вам я, Фрезе, скажу... Вы умный чело­век... Вы должны же меня понять... Я же вам говорю: террор только в том случае будет успешен, если мы оградим себя от охранки. Так?.. Ну... Дальше, - как оградить себя от охранки? Единственный способ - по­ступить на полицейскую службу... Так?.. Ну... А если так, то ведь кто-нибудь должен дерзнуть... Сильный дерз­нет... Слабый отступит... Я свободный человек... Автори­тетов не признаю... Вы не согласны? Вы, может быть, думаете, что это ошибка?.. Ах, я заранее знал!.. Нет ни­кого, кто бы понял меня... "Одиночество!.. О, моя отчиз­на, одиночество, - он схватился за голову рука­ми. - Теперь я в слезах возвращаюсь к тебе"... Ну, хо­рошо... Пусть одиночество... Пусть!.. Я вас спрашиваю: желаете вы, чтобы террор был успешен? Желаете вы победить?.. Желаете вы работать со мной?.. Подумайте, Фрезе...

   Эпштейн встал, ожидая ответа. Его впалые щеки тряслись, и губы дрожали. И хотя Фрезе видел, что он не шутит и что он действительно продал себя, - он не мог поверить кощунственному признанию. Не подымая глаз и все еще не веря себе, боясь услышать непоправи­мое слово, он тихо спросил:

   - Вы... вы служите в охранном отделении?

   - Да...

   - Вы... вы давно служите?

   - Два месяца...

   Фрезе побледнел и умолк. Только теперь он понял, всей своей правдивой душой, что перед ним не товарищ, не друг, не приятель погибшей Ольги, а наемный охран­ный шпион. "Кто предал Володю?.." - кольнула острая мысль. Стиснув зубы, он сурово сказал:

   - Сколько вы получаете?

   - Что значит?..

   - Сколько вы получаете?

   - Герман Карлович, что за допрос?.. Я не буду вам отвечать... Вы не имеете права...

   - Не будете? - переспросил Фрезе.

   - Не буду... Я вам сказал, как товарищ, а вы...

   Эпштейн злобно, украдкой взглянул на Фрезе и по­краснел.

   - Это черт знает что! Это насилие!..

   - Вы будете отвечать.

   - Ну, хорошо... Пятьсот рублей...

   - В месяц?

   - Да, в месяц.

   - Где эти деньги?

   - Как где?.. Я не понимаю... Что?.. Что такое? Что надо?..

   - Где деньги?

   Фрезе спокойно, не торопясь, опустил правую руку в карман. Эпштейн заметил это движение. Он вздрогнул и поспешно вынул бумажник, бросил его на стол.

   - Вот здесь триста рублей... Нате, считайте, если хотите...

   - Триста? А остальные?..

   - Не понимаю... Что же мне? Копить?.. Зарывать в землю? Или что еще? Ну?

   - Значит, вы прожили?

   - Да, прожил...

   - Вот что, Эпштейн!.. - угрюмо промолвил Фрезе. Он испытывал теперь все нарастающую, пьянящую и темную радость: он думал, что отомстит за Володю и что месть эта праведна и достойна его. Эпштейн не ка­зался уже ни неразумным, ни бессильным, ни жалким. Он казался лукавым и дерзким врагом, которого ща­дить - преступление.

   - Вот что, Эпштейн, я вынужден буду...

   - Довольно шуток, Герман Карлович!.. Нет?.. - заволновался Эпштейн. - Что это значит?.. Вы говори­те, как будто я провокатор?.. Абсурд!.. Нелепо! Глупо! Смешно!.. Я приехал сюда, чтобы работать в терроре... Я для этого только и поступил в охранное отделение... Что, мне приятно служить? Вы не убедили меня, что я сделал ошибку... Убедите!.. Я свободный человек! Я ничего не боюсь!.. Вы не можете мешать делать поль­зу для революции!.. Это насилие!.. Я протестую!.. И что из этого, что я деньги брал?.. Велика важность - деньги!.. А что же, не брать? Идеальничать? Возбуж­дать подозрение?.. Что за доказательство?.. Ну?..

   Фрезе бесстрастно выслушал горячую речь. Ко­гда Эпштейн, задыхаясь и вытирая губы платком, в изнеможении упал в глубокое кресло, он холодно по­вторил:

   - Ввиду того, что вы провокатор, я вынужден буду...

   - Что?

   - Я вынужден буду поставить одно условие...

   - Какое условие?.. При чем тут условие?.. Нет, как вам нравится? Я хочу ему пользы, я говорю, что и как надо делать, чтобы поставить террор, а он мне грозит!.. Сумасшествие!.. Глупость!.. Бедлам!.. Так невозможно!.. Что вы воображаете?.. Я людей позову!..

   Фрезе наморщил белый, на висках облысевший лоб и медленно вынул браунинг из кармана. Он положил его рядом с собой, на салфетку, и усмехнулся:

   - Ежели вы желаете звать людей, то почему вы их не зовете?.. Мое условие заключается в том, что вы по­можете убить полковника Шена... Иначе... Иначе... Я вынужден буду вас... истребить.

   Эпштейн с усилием поднялся в кресле. Вытянув тон­кую шею, он вяло, блуждающим взглядом осмотрел "кабинет". Двери были закрыты, и между Фрезе и им стоял уставленный бутылками стол. Было очень светло, очень жарко, и сильно пахло вином. На белой скатерти чернел заряженный браунинг. Эпштейн тяжко вздох­нул и, чувствуя, что теряет сознание, уронил голову на подушки. Как сквозь сон, он услышал размеренный голос:

   - Согласны вы или нет?

   Он ничего не ответил. Он не понимал, где он, и что с ним, и кто спрашивает его, и зачем блестит браунинг, и зачем сияют электрические огни. Он понимал только одно, что Фрезе его не отпустит и что окончена жизнь, что сейчас, через десять минут, он умрет позорной и бессмысленной смертью. Он был убежден, что Фрезе его застрелит, застрелит здесь, вот в этом пропахшем сигарами "кабинете", что напрасно молить о пощаде, напрасно плакать, кричать, звать на помощь, доказы­вать и даже бороться.

   Не отдавая себе отчета, не зная, что делать, он слабо кивнул головой и, как бывало с ним в детстве, крепко накрест, точно обороняясь, при­жал ладони к груди. Фрезе с ненавистью взглянул на него и спрятал браунинг обратно в карман.

  

  

   На другой день Эпштейн проснулся поздно, в один­надцатом часу. Привычный номер гостиницы, узорча­тый, запыленный ковер, зеркальный, желтого дерева шкап и кисейные занавески показались неуютными и чужими, точно за ночь изменилась вся жизнь. Хотя в комнате было тепло, он зябко потянул одеяло и, пыта­ясь снова уснуть, избегая мучительных мыслей, зарылся с головою в постель. "Ах-ах-ах, - простонал он, кусая ногти, - Фрезе... Ах-ах-ах... Глупость!.. Ужасная глу­пость!.. Безмозглая глупость!.. И кто тащил за язык? Надо было болтать?.. Не мог удержаться!.. Ведь он ни­чего бы не думал... А я бы работал... И было бы все хо­рошо... А теперь вот пропало дело... Пропало?.. Неужто пропало?.. Неужто выкрутиться нельзя?.. Ах-ах-ах... Что за черт!.."

   Он в глубине души был уверен, что по­ступил в охранное отделение исключительно "для поль­зы террора" и что между ним и доктором Бергом оче­видная для всех бездонная пропасть. Он был уверен, что он не продажный "секретный сотрудник", а непод­купный и мужественный революционер, более муже­ственный, конечно, чем те, кто не смеет "дерзнуть". И он был уверен еще, что его непростительный грех за­ключается единственно в том, что он "проболтался, как баба", - переоценил товарищеское доверие. "Не пони­мает!.. Фанатик!.. Дурак!.. Телеграфный столб!.. Тателе-Мамеле!.. - Заворочался он на кровати. - Насочиняли законов!.. Святые!.. Ах, глупость, глупость!..

   Сумасшед­шая глупость!.. Как же быть?" Он сел и, опустив оголен­ные ноги, взъерошенный и неумытый, в белой ночной рубашке, забормотал, размахивая руками: "Он что-то мне говорил... Говорил, что меня истребит... Что такое?.. Не смеет... За что? Что я сделал дурного?.. Разве я про­вокатор? Совесть моя чиста... Почему она может быть не чиста? Если я, например, убежден, что нужно рабо­тать в охранке?.. Пусть докажет, что я не прав... Пусть докажет... Да, да... пусть докажет... Кого я выдал? Кому повредил? А деньги?.. Мелочь!.. Пустяк!.. Ребенок пой­мет!.. Смешно..." Уже успокоенный и почти убежденный в своей правоте, убежденный, что его не за что осудить, он надел башмаки и начал тщательно одеваться. Но мысль о вчерашнем неотступно преследовала его. При­чесавшись и положив щетку на мраморный стол, он опять невольно подумал о Фрезе. И в ту же минуту вспомнился полковник фон Шен, остриженный под гре­бенку, румяный и пухлый, необычайно вежливый госпо­дин. Вспомнились круглые, без блеска, глаза, те глаза, которых он так боялся, и последний, испытующий раз­говор: "А не знаете ли, Эпштейн, где теперь Герман Фрезе?.." "Я выдал? - в ужасе вскрикнул он и почув­ствовал, как похолодели колени. - Почему выдал?.. Разве я провокатор?.. Разве я мог не ответить?.. Если бы я не ответил, он бы меня заподозрил, он бы понял, что я играю игру... Это же неизбежно... И чем же я по­вредил?.. Тем, что сказал, что Фрезе, кажется, в Петер­бурге? Мало ли что в Петербурге? Петербург велик... Надо найти..."

   Он старался себя оправдать, во что бы то ни стало старался поверить, что не совершил преступле­ния и что Фрезе не арестуют... "Даже если и будет ма­ленький вред, - рассудительно доказывал он, - то все-таки разница... Провокатор служит за деньги, а я служу идейно и бескорыстно... Не надо этого забывать... Надо помнить... Да, помнить... Иногда и жертвы необ­ходимы..." Он, спотыкаясь, дошел до окна и отдернул кисейную занавеску. "Фрезе говорит, что убьет... Фрезе убьет?.. Как?.. Что такое?.. Вот выйду на улицу, а он поджидает меня за углом... Разве он пощадит? Разве они щадят?.. И зачем я сболтнул? Ах, глупость!.. Убьет?.. Почему он вчера не убил?.. Ведь мог убить?.. Не посмел? Да... я ведь дал обещание... Идиотская глу­пость!.. Ах-ах-ах! Что делать? Что делать?.."

   Он нелов­ко, тщетно пытаясь попасть в рукава, накинул пальто и вдруг ясно представил себе минувшую ночь. Он увидел прокуренный, душный, сверкающий хрусталем "каби­нет", узкое, точно каменное, лицо, черный браунинг и уставленный бутылками стол. "Я вынужден предложить вам условие..." Так сказал Фрезе... Значит... Значит, бе­жать... Но куда?.. Куда бежать? Ведь, наверное, сле&