Савинков Борис Викторович - То, чего не было

lign="justify">   Болотов туго затянул узел. Он услышал, как неровно и сильно забилось сердце и как в такт ему зазвенел свинцовым грузом запал. "Умру?" - опять поднялся пугливый вопрос, но на этот раз он не понял его значения.

   Казалось теперь, что он не сможет, не отыщет решимо­сти умереть и что все происходящее сон. Не верилось, было бессмысленно и ужасно, что сейчас, через десять минут, он уйдет из этого сада, от этих близких и уже далеких людей, что он встретит карету и бросит бомбу и, наверное, будет убит. Отчетливо вспомнился двор, по­кривившиеся конюшни. Супрыткин, Стрелов, трактир "Друзья" и белокопытый, мерно пофыркивающий Буян. И многотрудная, "халуйская" жизнь, голод, холод, грязь, ругань, пьянство, и "наблюдение", и Сережа, и комитет показались безоблачным и недосягаемым счастьем.

   - А Ваня?.. - промолвил Болотов робко. -Ваня?.. Ваня уже на месте... И Абрам тоже на месте... Если прокурор не поедет, приходите в двена­дцать часов...

   Болотов, опустив голову, вышел из сада. Осторож­но, боясь оступиться и не понимая, куда идет, он побрел на Литейный. Мерно тикала бомба. Тик-так, тик-так, - стучало где-то внутри, и он знал, что это ходит грузик по трубке и что, стоит только посильнее на­жать, - трубка расколется и вспыхнет гремучая ртуть. "Ну, что же?.. Тем лучше... Я, во всяком случае, не услышу..." - улыбнулся он вялой улыбкой и крепче сжал бомбу. Боязливо вздрагивая плечами, он взошел на Симеоновский мост. На Фонтанке, у самого моста, у подернутых рябью живорыбных садков, в высоких сапо­гах и пальто, с тяжелым свертком в руке, стоял Ваня. Блеснули смышленые узкие, как щели, глаза, и Ваня шепотом, ласково и серьезно сказал:

   - Человек ходит, а Бог водит... В добрый час, Анд­рей Николаевич.

   Болотов не сразу ответил. Алая краска огнем залила его щеки. Стало совестно, что он задумался о себе, по­жалел свою жизнь, что в тот день, когда понадобилась его отвага, он, как купец, торговался с собой. "Неужели я трус? - бледнея, с ненавистью спросил он себя. - А Сережа? А партия? А дружина?" И с радостным облегчением, со счастливым сознанием, что суждено умереть и что смерть не пугает его, он, обернувшись к Ване, сказал:

   - За землю и волю!

  

  

   Был девятый час на исходе. Дождь отшумел, и сквозь мутные облака желтоватым пятном разгоралось солнце. Болотов повернул на Литейный проспект и оста­новился у табачного магазина. Чуть-чуть туманилось в голове, и по-прежнему сильно стучало сердце. Он тупо взглянул на заваленное разноцветным товаром окно и прочитал по складам название; "Пу-тан-ная кро-шка... Цена один рубль..." - "Что значит крошка?.. Пу-тан-ная кро-шка... И почему один рубль?.."

   Чувствуя уста­лость в плечах, точно кто-то тяжко гнул его шею, он без­участно, бесцельно оглянулся на прокурорский подъ­езд. И хотя у подъезда дежурил городовой и в воротах караулили дворники, а по улице шныряли шпионы, он не хотел, да и не мог верить, что сейчас, вот здесь, в двух шагах от него, появится прокурор. "А вдруг не по­едет?" - малодушно, с тайной надеждой подумал он. Он не смел признаться себе, что в глубине опустошенной души гнездится темная мысль: "Пусть... пусть... пусть не поедет..." Он гнал от себя эту минуту, он остатком сил старался ее заглушить, но все настойчивее вспыхивало желание, чтобы прокурор не поехал, чтобы не было по­кушения, чтобы помешала случайность, непредвиденное несчастье. "Значит, я трус..." - снова густо краснея, с отвращением подумал он и вдруг выпрямился напря­женно и твердо. По Литейному, от Бассейной, по правой руке, в расстоянии шагов сорока, прямо навстречу, тороп­ливою рысью мчалась карета. Болотов сразу, не рас­суждая, узнал прокурора. Он узнал плотного, рыжеусого кучера в круглой шляпе с павлиньим пером, вороных, в масть подобранных лошадей, блестящую упряжь и крас­ные спицы колес.

  

   И в ту же минуту те мысли, которые волновали его, - жалость к себе, жажда жизни и бо­язнь покушения - исчезли, как сон. В памяти встал Сережа. Болотов слышал, как бойко стучит запал. Уже радуясь этому стуку, он сделал два тяжелых шага и кру­то остановился. Он стоял на асфальтовом тротуаре, ху­дой, высокий, голубоглазый, в расстегнутой синей под­девке, и, на весу держа тяжеловесную бомбу, загорев­шимся взглядом следил за приближающейся каретой. Он видел тонкопородистые, храпящие морды коней, ры­жие усы кучера, глянцевитый кожаный кузов и отчетли­во слышал частую дробь железных подков. И когда осталась одна сажень, он сбежал с тротуара и поднял бомбу над головой. Через зеркальное, выпуклое стекло он увидел сухощавого старика в генеральском мундире. Старик, горбясь, сидел в углу и, опустив седые ресницы, дремал. Но вдруг он вздрогнул, протянул порывисто руку и высохшей украшенной орденами грудью подался вперед. Мелькнуло старое, желтое, морщинистое лицо и надменные, не испуганные, а непонимающие глаза. Не было времени размышлять. Болотов размахнулся завя­занной в платок бомбой и, зажмурясь, точно падая в хо­лодную воду, бросил ее в окно.

   В то же мгновение задребезжали разбитые стекла и его ударило с оглушительной силой по голове. Сжав плечи и вдыхая запах горячего дыма, он секунду стоял неподвижно, не веря, что уже окончено все. Когда он пришел в себя, он заметил струйки крови на обожжен­ных плечах и вместо лошадей и кареты окровавленную и мягкую груду. Правее, у самого тротуара, на мостовой, почти у его ног, лежал толстый кучер. Он до пояса был раздет. Болотов видел голое, розовато-белое тело, ред­кие волосы у сосков и огромный, вздутый живот. Один глаз, распухший, сине-багровый, был полузакрыт, дру­гой, стеклянный, круглый, точно живой, в упор смотрел на него. Болотов всхлипнул. И сейчас же сзади кто-то цепко схватил его руки. "Не уйдешь... А-ть... Вре-ешь... Не уйдешь..." - кричал исполненный ужаса голос. Болотов не пробовал защищаться. Он еще раз взглянул себе под ноги, вниз. Тот же круглый, слегка прищурен­ный глаз так же пристально и упорно, удивленно смот­рел на него. Что было потом, - Болотов никогда не мог вспомнить. Кто-то кулаком ударил его по лицу, и он потерял сознание.

  

  

   На Подьяческой улице дружина Володи "экспро­приировала" не полмиллиона, как надеялся Митя, а все­го двести тысяч. На эти деньги Володя расширил "орга­низацию" и приступил к заветной мечте - к "система­тическому" террору. В мае был убит тверской губерна­тор и смертельно ранен агент охраны; в июле была бро­шена бомба в министра юстиции; в августе дружина сожгла две дворянских усадьбы; в сентябре ограбила Хапиловскую контору и на улице, в Киеве, расстреляла начальника жандармского управления. Имя Володи гре­мело по всей России. Даже Арсений Иванович, покачи­вая седой бородой, говорил в комитете; "Кто, кормиль­цы, гуляет да удит, у того ничего не будет... Вот у Воло­ди дела так дела: и рыбисто и ушисто..." Арсений Иванович не одобрял, конечно, "частных экспроприации", но не мог не жалеть, что такой "железный" революцио­нер, как Володя, "зря", "по капризу" вышел из партии.

   Дружина Володи сильно выросла численно, и состав ее изменился. Митя был повешен в Твери. Прохор был убит в Киеве.

   Елизар был арестован в Москве. Эпштейн уехал в Париж издавать "свободный журнал". Кроме Ольги, из старых, отборных боевиков остались только Фрезе и Муха. Зато прибавилось человек сорок но­вых - студентов, рабочих и ремесленников-евреев. Те­перь дружинников было много, и не все они принимали участие в покушениях. Большинство томилось в ожида­нии "работы". Среди этих праздных, не занятых делом людей, от безделья, от скуки, по привычке к суетным разговорам, начались разногласия, то "интеллигентское пустословие", которое ненавидел Володя. С этим "зво­ном" Володя был бессилен бороться. Он с презрением махал рукой на бесчисленные советы, на десятки "вер­нейших" планов, на сотни "остроумнейших" предложе­ний и заботился только, чтобы "звон" не вредил "кон­спирации", чтобы товарищи не собирались на сходки и чтобы не было переписки с родными. Но и это не всегда удавалось ему. Он не мог внушить своим людям, что нужна осторожность. Террор был удачен, дружина была крепка, денег было довольно, и не верилось, что воз­можны аресты. Мало-помалу, от праздности и тоски, завелось запойное пьянство: один из дружинников, бег­лый солдат Свистков, пропил свой маузер. Володя, не желая знать унизительных оправданий, сейчас же, сво­ею властью, выгнал его. Но пьянство не прекратилось. Стали пить втихомолку, прячась от Володи и Фрезе.

   За лето Володя постарел на пять лет. Его карие, жи­вые глаза утратили быстрый блеск и под бородою, у губ, прорезались преждевременные морщины. Он все так же верил в себя, в белоснежную правоту террора, но не сомневался уже, что если его повесят, дружина рассеет­ся и погибнет. Он не отвечал на призывы Эпштейна, пи­савшего из Парижа, что "сильному позволено все", без внимания выслушивал рассуждение Ольги о "безднах верха и низа" и подолгу, один на один, беседовал с Фре­зе. Он смутно чувствовал, что та волна крови и неза­труднительного убийства, которая поднялась после пер­вой "экспроприации", грозит затопить и дружину, и тер­рор, и даже его, Володю. Иногда ночью он часами, без сна, просиживал в кресле, и если бы кто-нибудь спросил, что он думает в эти часы, он не сумел бы ответить. Ольга с недоумением наблюдала за ним. Ей казалось, что "работа" идет хорошо и что Володя не прав, ибо мелкие грехи, вроде "пьянства", "звона" и ссор, необхо­димо прощать. Один только Фрезе понимал Володино горе. Всегда точный, молчаливый и аккуратный, он рев­ниво следил за каждым шагом дружины. Ежедневный скучный и мелочный труд ложился всею тяжестью на . него. Он не только ведал деньгами, "явками", паспорта­ми, оружием, "конспирацией" и бомбами. Он знал наи­зусть всех дружинников и, зная их, огорчался вместе с Володей. Особенно его смущал Муха. После "экспро­приации" в Хапилове Муха резко переменился. Послуш­ный и преданный, он внезапно стал ленивым и дерзким.

   В октябре дружина готовила покушение на москов­ского губернатора. За неделю до срока Муха пожелал говорить с Володей наедине.

   Володя назначил ему свидание в Сокольниках, на той же дорожке, где полгода назад впервые увидел его. День был пасмурный и дождливый. Нахмурившись, мок­ли ели. Увядающие березы роняли желтый, прощальный лист. Пахло мокрой травой и мохом. Муха, заложив за спину руки, молодцеватой походкой, слегка покачиваясь на сильных ногах, шел рядом с Володей и с плохо скры­ваемым раздражением говорил:

   - Посудите сами, Владимир Иванович, - ведь не первый же день мы с вами работаем... Я ли, кажется, не старался?.. Извольте вспомнить: на Подьяческой, напри­мер... Или в Киеве, когда Прошку убили... Могу сказать, не щадя живота...

   - Ну?

   - Так что, Владимир Иванович, что же я вижу? Заместо, можно сказать, благодарности, стало быть, окончательно одно недоверие... Вот хотя бы Герман Карлович Фрезе... Все им нужно насквозь узнать, во все, извините, длинный нос сунуть... "Сколько денег ты вчера издержал?.. Где ты был?.. Куда идешь?.. Покажи пас­порт... Покажи маузер..." - с негодованием передраз­нил Муха и сплюнул. - На что похоже-с?.. Словно на корабле, прости Господи... Не крепостной ведь я... До­звольте вам, Владимир Иванович, сказать...

   - Ты недоволен? - сурово спросил Володя.

   - Уж и не знаю, как объяснить... - замялся Муха и стал скручивать папиросу. Спички размокли, и он дол­го чиркал, прежде чем закурить.

   - Отвечай, когда спрашивают.

   - Так точно. Я недоволен.

   - Фрезе?

   - Никак нет. Что же Фрезе?.. Бог с ним, с господи­ном Фрезе...

   - А чем? Отвечай.

   - Да всем-с, Владимир Иванович...

   - Толком говори, чем?

   - Да помилуйте, как же мне быть довольным?.. Первое - окончательно нет доверия...

   Володя остановился и сверху вниз, исподлобья, взглянул на Муху. Муха вызывающе, смело поднял хищное, как у птицы, лицо.

   - Эй, Муха, смотри!

   - Воля ваша, Владимир Иванович...

   - Говори, что надо?

   - Да что?.. О чем говорить-с?.. Языком и лаптя ведь не сплетешь...

   - Я сказал: говори толком.

   - Извольте... Наше дело маленькое... - Муха по­жал плечами. - Коли требуете, я вам скажу. Я вам всю правду скажу... Денег, извините, на Подьяческой - две­сти тысяч... В Хапилове - двадцать пять... Итого, стало быть, двести двадцать пять тысяч... на бумаги, на револь­веры, на бомбы, на лошадей, на то на се ушло тысяч со­рок... Не так-с?.. Я считал...

   Володя побагровел. Он начинал понимать, куда кло­нит Муха. Муха, опустив голову и выставив правую ру­ку, поигрывая пальцами у себя за спиной, молча кон­цом сапога постукивал по мокрой земле. Володя еще раз взглянул на него.

   - Ты считал?..

   - Так точно. Считал... Владимир Иванович, до­звольте же вас спросить, - разве я не вместе с дру­гими?..

   - Чего?

   - Не вместе с другими работал, то есть, попросту говоря, извините, грабил? Был я на Подьяческой или нет?

   - Ну?

   - Ну-с, так воля ваша, за вами должок...

   Но он не успел договорить. Володя, багровый, креп­ко сжав губы, не понимая, где он и что именно хочет делать, чувствуя, что кружится голова и что он сейчас упадет, широко размахнулся рукой и, схватив Муху за воротник, стал трясти его, как былинку. Он видел, как напружилось посиневшее лицо Мухи и как злые, сужен­ные глаза загорелись огнем. Задыхаясь от гнева и изо всех сил неистово тряся Муху, Володя хрипло повторял одни и те же слова:

   - Как?.. Как?.. Как?.. Как ты смел?.. Как ты смел?..

   Муха, с обезображенным злобой лицом, уперся нога­ми в землю и больно у кисти сдавил Володину руку.

   - Пустите, Владимир Иванович.

   Но Володя, если бы и хотел, не мог отпустить его. Он, не помня себя, забывая про Муху, про дружину и про террор, вымещал на нем все сомнения, всю тяготу, всю печаль, весь обман своих дней. Муха повторил на этот раз очень спокойно:

   - Пустите, Владимир Иванович.

   И когда наконец Володя, пошатываясь, отошел от него, Муха, оправляя смятый пиджак и кося глазами в сторону, на березы, с недоброй улыбкой сказал:

   - Как угодно-с, Владимир Иванович...

   - Знаю, что как угодно... - загремел, тяжело ды­ша, все еще багровый, Володя. - И чтобы духу твоего не было! Слышал?..

   - Так точно. Слышал... Только как же так-с? Мок­рый дождя, а голый разбоя не боятся... Как бы про­машки не вышло-с?

   - Какой еще к черту промашки?

   - Да ведь, что же-с? Обидеть нетрудно... Нетрудно-с обидеть, Владимир Иванович... А только кто же за обиды будет платить-с? Мы люди маленькие, конечно...

   - Не мели. Чего мелешь...

   - Ничего-с... Счастливо оставаться... Прощайте!

   Муха поднял картуз и, точно ничего не случилось, все такой же молодцеватой походкой, поблескивая оло­вянной серьгой, не торопясь пошел по дорожке. Володя устало сел на скамью. Он долго смотрел ему вслед. Зашумели верхушки елей, и глухо и часто застучал на­бежавший дождь.

   "Продаст... - кольнуло что-то Володю. - Ей-богу, продаст". Он вскочил и, бегом догнав Муху, с силой рва­нул его за плечо:

   - Эй, Муха, убью!

   - Чего-с?

   - Не чего-с, а убью!

   - Воля ваша...

   - Молчать! Со мной, ты знаешь - не шутки!..

   - Я не шучу, Владимир Иванович, - жестоко и хо­лодно, с расстановкой отвечал Муха и прищурил гла­за. - Что вы-с?

   Какие шутки-с?

   И, приподняв еще раз картуз, он быстро свернул в боковую аллею и скрылся в мокрой чаще.

  

  

   Володя жил на Сретенке, в меблированных комнатах "Рим". В воскресенье, двадцатого октября, он утром вы­шел на Трубную площадь. Он спешил на Тверскую, на деловое свидание с Фрезе. Но он не свернул на бульвар, а через Неглинный прошел на Петровку и остановился у Дациаро.

   В последние дни он замечал что-то странное, необычно-тревожное, о чем упорно старался не думать. Казалось, кто-то зоркий следит, чьи-то ищущие глаза бесстыдно щупают плечи, бороду, руки, усы, кто-то хи­трый ставит дерзкую западню. В пятницу в кофейной Филиппова он увидел высокого рыжего господина. Гос­подин этот наспех, не раздеваясь, закусывал у буфета и украдкой озирался вокруг. Он был одет в английское клетчатое пальто. Вечером на Тверской Володя снова встретился с ним, а в субботу заметил его на Софийке, у окна сапожного магазина. С господином был еще малый в поддевке и картузе, с опухшим от пьянства лицом. Володя, стоя у Дациаро, искал их обоих: он чувствовал, что они караулят его. На Петровке их не было. Но на Кузнецком мосту, у Джамгаровского пассажа, мелькну­ла рыжая борода и заломленный на затылок черный картуз.

   На завтра было назначено покушение. Володя ни на секунду не забывал о нем. Мелочные заботы, хлопоты и дела, недовольство дружиной, сознание разобщенности с нею, даже тягостный разговор с Мухой не ослабили привычной тоски, - предчувствия задуманного убий­ства. И здесь, на Кузнецком, уже понимая, что за ним следят по пятам, он не думал о сыщиках и тюрьме, а ду­мал о губернаторе. Он не верил, что могут арестовать. Он привык к безопасности. Он привык, что его жела­ние - закон, и не сомневался, что губернатор будет убит.

   Он медленно отошел от витрины. День был сол­нечный, голубой и холодный. Стучали колеса, говорливо шумела толпа, и у церкви Рождества Богородицы празднично звонили к обедне. В Фуркасовском переулке Володя услышал взволнованные шаги. Он оглянулся. Придерживая звонкую шашку и широко махая рукой, его догонял внушительный, толстый, в белых перчатках, пристав. Пристав недружелюбно, со страхом смотрел на него. На другой стороне, у дверей ресторана, не спуская с Володи глаз, стоял рыжий, знакомый по кофейне Фи­липпова, господин и рядом четверо молодцов, - Володя догадался - филеров. Только теперь, увидев строгое ли­цо пристава, Володя понял, что его арестуют. Но точно так же, как на Подьяческой, он не поверил в близкую смерть. Он не поверил, что здесь, на Лубянке, накануне решенного покушения, его вправе задержать неизвест­ные люди, что люди эти вправе его осудить и, осудив, спокойно повесить. Он чувствовал так много здоровья и силы, так ярко сияло солнце, так шумно было на улице, что мысль о смерти казалась бессмысленно-непонятной, малодушно жестокой. Но рыжий филер кивнул головой. Володя пришел в себя и, нащупав заряженный брау­нинг, уже твердо зная, что делать, опустив лохматую го­лову и спрятав правую руку в карман, угрюмо, угрожаю­ще обернулся к толстому приставу.

   Пристав, не доходя двух шагов, боязливо остановил­ся. Опуская перед Володей глаза, он несмело, почти за­искивающе, сказал:

   - Господин Глебов, господин градоначальник вас просят...

   Володя мельком, нахмурясь, взглянул на него. При­став был бледен, и у него дрожал подбородок. И сейчас же, не рассуждая и не колеблясь, Володя уверенно под­нял револьвер, выстрелил два раза в упор и, повернув­шись, бросился бежать по Лубянке. Он услышал гром­кие крики, топот испуганных ног и, не понимая, что де­лает, чувствуя, что его настигают, и все еще не веря в опасность, кинулся в первый попавшийся двор. В тем­ных воротах не было никого. Володя пересек длинный, незастроенный, заросший травою пустырь. В углу, у вы­беленной стены, темнели штабели дров. Добежав до них, он наскоро оглянулся.

   В десяти шагах, догоняя его, запыхавшись и вспотев, бежал красный, с пьяным ли­цом филер. У него в руках был револьвер. Володя неза­метным движением нажал послушный курок и, легко, по-юношески, вскочив на дрова, спрыгнул на землю и прижался всем телом к стене.

   За дровами было темно и сыро. Пахло плесенью и смолой. Жидкий солнечный луч скупо, пятнами освещал плечо и руки Володи. Володя на бегу обронил шапку, и его черные волосы спутались и упали на лоб. Покраснев от быстрого бега и еще не отдавая себе отчета, что именно с ним происходит, он по-прежнему в глубине ду­ши был уверен, что не могут, не смеют арестовать. И хо­тя сзади отвесно поднималась каменная стена, и двор наполнялся людьми, и уйти было некуда, эта муже­ственная уверенность ни на мгновение не оставляла его. Пригнувшись низко к земле, он торопливо вынул патро­ны и пересчитал их. Патронов было больше пятидесяти. Зарядив горячий, уже накалившийся браунинг, он раз­бросал сырые дрова и в узкое окошко увидел пустырь. У ворот суетились городовые, размахивал руками рыжий филер и щеголеватый жандармский ротмистр, волнуясь, отдавал приказания. Володя просунул в щель руку и, хо­тя до ротмистра было далеко - шагов тридцать пять, - выстрелил наудачу. Дрова густо заволокло си­ним дымом. Володя увидел, как городовые, толкая друг друга, суетливой толпой побежали назад. На чахлой траве осталось лежать чье-то большое тело. "О, будет вам на орехи..." - кривя губы, усмехнулся Володя и шире раздвинул щель.

   Но как только он опять прикоснулся к холодным дровам, как только руки его еще раз ощутили скользкую плесень мха, болезненно-острое чувство овладело им. Это чувство было так сильно, что он невольно опустил браунинг и опять прижался к стене. Он стоял, расставив длинные ноги, и тупо, без мыслей, смотрел на сложен­ные дрова. Он понял, что не выйдет отсюда, из-за этих штабелей дров, из-за этой выбеленной стены. Он понял, что это - конец, неотвратимая и бесславная смерть. На мгновение он почувствовал легкий озноб, и у него вне­запно похолодело в груди. Но он не испытал страха. Даже не было сожаления. Ольга, дружина, экспроприа­ция, Муха, Фрезе, террор казались обманчивым сном. Точно все, что случилось - этот испуганный пристав, это высокое небо, этот накалившийся браунинг, эта ка­менная ловушка, - то предательски-неизбежное, чего он ждал каждый день. Точно не было жизни, точно она началась сегодня, здесь, на Лубянке на заросшем травой пустыре. Точно он, Владимир Глебов, Володя, родился единственно для того, чтобы притаиться, как зверь, за дровами и с браунингом в руках умереть. И зная, что часы его сочтены, и уже не веря в спасение, он думал только о том, как бы дороже продать свою жизнь. "Все равно, - громко вслух повторил он, но не услышал своего голоса. - Зато будет им на орехи..." Из ворот, врассыпную, зигзагами, выбегали городовые. Володя вы­брал одного, молодого, с тупым солдатским лицом, и, жалея патроны, целясь в лоб, между глаз, выстрелил только тогда, когда городовой был близко, шагах в пят­надцати от него. Стреляя, он с удивлением заметил, что пальцы дрожат.

   Городовые повернули обратно. Володя, красный, с прилипшими ко лбу волосами, морщась от солнца, вы­глянул в щель. Ближе всех, почти у самой стены, лежал догонявший его филер. Он был в серой поддевке и ле­жал навзничь, ногами к дровам. Володя хорошо рассмот­рел его грязные сапоги и стоптанные подошвы. Круг­лое, прыщеватое, раздутое пьянством лицо было как у живого, и едва заметно шевелились неостриженные усы. Далеко, шагах в сорока, гораздо правее, почти у самых ворот, по-детски свернулся жандармский ротмистр. Солнце сверкало на пуговицах его пальто. Третий, толь­ко что упавший городовой был смертельно ранен. Он си­дел на траве, поджав худые колени, и, согнувшись, пра­вой рукой хватался за грудь. Изо рта его текла алая струйка крови.

   В воротах все стихло. Володя уже без надежды опять взглянул на стену, вверх. Стена была гладкая, без малейшего выступа, сажени в две высотой. Все так же морщась, он сел на землю, за дровами. Стреляя, он глу­боко занозил себе палец, и от этого ныла рука. Он си­дел, не шевелясь, не думая ни о чем, чувствуя, что уйти невозможно, и даже не пытаясь спастись. На земле ва­лялись мокрые щепки. Он поднял одну, заостренную, длинную, с засохшей смолой по краям, и зачем-то пома­хал ею в воздухе. Вспомнилась юность, такой же широ­кий пустырь, такое же синее небо, такие же штабели дров, и он, веселый мальчишка, играет в лапту. "Славно играть в лапту", - с улыбкой подумал он и опять взмахнул мокрой щепкой. На сырой, размытой вчераш­ним дождем, земле было неприятно сидеть. Володя мед­ленно приподнялся и, нагнув голову, нагибаясь огром­ным телом, пополз вдоль стены. Зачем он полз, он не знал. Он видел глинистую тропинку, полоску далекого неба и отсыревшие, поросшие мхом дрова. Теперь ка­залось, что он один, что полиция отступила и что его не найдут. Но вдруг часто, пачками, затрещали винтовки.

   Зазвенели жалобно пули. "Не уйти", - подумал Володя. "Ладно, пусть не уйти..." И, неожиданно выпрямляясь, и уже не прячась, и открывая сильные плечи и грудь, он спокойно, почти равнодушно, из-за дров посмотрел на солдат. По околышу он узнал гренадер. Он прицелился и начал стрелять. Он стрелял беспрерывно, ежеминутно меняя кассетки и целясь тщательно каждый раз.

   Долго ли он стрелял, - он не мог бы сказать. Он по­чувствовал, что его сильно ударило по плечу, точно хле­стнуло кнутом. Сначала он не понял, что ранен, но ру­башка намокла и на пиджак просочилась кровь. Не бы­ло больно, и Володя, не обращая внимания на рану, все так же открыто, на виду у солдат, продолжал свою отча­янную стрельбу. Внезапно выстрелы смолкли. Почерне­лый от дыма, в разорванном пиджаке, Володя наскоро вынул патроны. Их оставалось пять штук. И когда он увидел, что их осталось только пять штук, у него опять похолодело в груди и он отчетливо понял, что через три минуты конец. И вдруг не злоба, не раздражение, не гнев, а слепое и буйное бешенство яростно овладело им. "Меня повесят?.. Меня? Владимира Глебова?.. Пове­сят?.. Они?..

   Вот эти?.." - с негодованием подумал он, и вспомнил о дружине и покушении: "Значит, губернатор останется жив... Значит, дружина погибнет". Он поба­гровел, и его расширенные зрачки налились кровью. Как в тумане, он видел, что к нему шеренгой подбегают сол­даты. Но, не давая им добежать до себя, он выпрямился во весь свой огромный рост и, кудрявый, черный, рябой, без шапки, с искаженным гневом лицом, окровавленный, с дымящимся револьвером в руке, соскочив на землю, быстро пошел прямо на них. Он шел без веры в спасе­ние, без надежды, что пощадят ему жизнь, сам не пони­мая, зачем он идет, повинуясь властительной силе, по­следнему напряжению защищающего себя, здорового, крепкого, не мирящегося со смертью тела. Володя был так громаден и страшен, такой жестокой решимостью блестели его глаза, так беспощадно чернело отверстие браунинга, что солдаты поколебались.

   Но один новобра­нец, невзрачный, с испуганными как у зайца глазами, зажмурился и присел и, не целясь, выстрелил из винтов­ки. Блеснул желтоватый огонь. Володя сделал еще один, неуверенный шаг. Колени его подогнулись. Стараясь со­хранить равновесие, он сильно, наотмашь, откинул ле­вую руку, пошатнулся и грузно, с размаху, упал на траву. Его тотчас окружили солдаты. Рыжий филер, в ан­глийском пальто, подошел, с любопытством посмотрел на него и слегка толкнул сапогом в бок.

  

  

   О смерти Володи Фрезе узнал в тот же день. На­прасно прождав два часа на Тверской, он вечером по­шел на запасную "явку" - в трактир "Порт-Артур". Плавал прогорклый дым, гудела "машина", приказчики пили водку, и мастеровые, в шарфах и сапогах, ругались пьяными голосами. За соседним столом степенный ку­пец, пыхтя и отирая лысину полотенцем, разговаривал с молодым мещанином.

   - Ох-ох-ох... Грехи!.. Развелось ноне этих... Не приведи Бог, Царица Небесная... Житья вовсе нет... Кричат: свобода, свобода... А что толку? В чем дело? Из-за чего шум? Понять невозможно... Ну, так вот... Окружили его казаки. Однако генерал пожалел: "Сда­вайся, говорит, не то погибнешь без покаяния..." Так что бы ты думал?

   - Н-ну?

   - Н-ну... Даже до удивления, сколько отчаянности в людях. Он генералу и говорит: "Покедова что Бог мо­им грехам терпит... Получай-ка гостинец..." И хлоп! На месте убил!

   - Генерала?

   - Его... Н-ну... Стали тут думать, как теперь посту­пить? Думали, думали, братец ты мой, да и решили: осторожного коня и зверь не берет... Привезли, значит, пушку. Из пушки давай пужать. Расстреляли его на­сквозь. Так ведь живучий какой: наземь упал, окровянился весь, дух из него вон, а туда же, руками машет: "Ви­ват свобода!"

   - Ах ты, Господи Боже мой!.. Жид?

   - Какой жид... Наш, говорят, московский, купече­ский сын... Володин, сказывают, ему фамилия, - впол­голоса добавил купец и вздохнул.

   Фрезе вздохнул. "О ком они говорят?.. Не может этого быть... Это ошибка", - бледнея, подумал он. Захотелось вмешаться, допросить подробно купца, но из "конспирации" он ничего не сказал и, подозвав полово­го, расплатился и вышел. Сеял зябкий, лукавый дождь;

   было холодно и темно; скупо мигали огни, и не верилось, что Володя не пришел на свидание. "Вздор... Что за глупый рассказ..." - махнул рукой Фрезе и, не зная куда идти, свернул на Никитский бульвар. "А как же, Господи, губернатор?.. Ведь завтра в десять ча­сов..." - вспомнил он, и сейчас же остановился. На­встречу бежал мальчишка, рваный, в заплатанном карту­зе, с пачкой вечерних газет:

   - Барин! Купите! Особенно интересно! Смерть раз­бойника Глебова!..

   Фрезе у фонаря развернул еще влажный лист и, дро­жа от волнения, бегло прочел газету. Длинный, прямой, в коротком черном пальто, с белым газетным листом в руках, он несколько минут стоял неподвижно. Он считал себя спокойным и решительным человеком. Именно он заряжал для дружины бомбы. Именно он на Подьяче­ской сберег в целости все мешки. Именно он застрелил агента охраны.

   Именно он обдумал киевское убийство. Именно он был правою рукою Володи. Он гордился сво­им хладнокровием, своей "невозмутимою" силой. Но здесь, вечером, под дождем, у мокрого фонаря, он по­чувствовал, что мужество оставляет его. Он не мог ве­рить, что Володя убит и что дружина осиротела. Он не мог верить, что террор побежден. Он не мог верить, что он, Герман Фрезе, остался один, без помощи и совета. И, согнувшись, точно став ниже ростом, и по-стариков­ски волоча ноги, он разбитой походкой, нехотя побрел на Арбат. На Арбате было светло "Эй... Эй... Побере­гись! Берегись!.." - услышал он громкий окрик. Сытый лихач обрызгал его липкою грязью. Фрезе старательно вытер грязь рукавом и от этого простого движения вне­запно пришел в себя. "Как мне не стыдно... Ежели Володя убит, значит, покушения не будет... Ежели он убит, значит, за дружиной следят, значит, за мною сле­дят... Значит, я обязан предупредить... обязан спасти..."

   Он быстро, ускоренным шагом, повернул на Тверскую. На Тверской, в гостинице "Княжеский Двор" жила Ольга.

   Поднимаясь по лестнице мимо величественного швейцара и услужливых казачков, он почувствовал на себе нескромные взгляды. Показалось, что в ярко осве­щенном подъезде у стеклянных дверей караулят филеры и что на улице чересчур много и городовых. "Неужели Ольгу арестовали?" - расстегивая пальто, спросил он себя и, опустив руку в карман, аккуратно взвел брау­нинг. "Все равно... Я обязан предупредить".

   Он постучался.

   - Войдите.

   Узнав голос Ольги, Фрезе с облегчением вздохнул. Не раздеваясь, он сел у стола. Он хотел говорить, но Ольга предупредила его. По тому, что он пренебрег "конспирацией" и пришел к ней в гостиницу, на дом, и по тому, что он, потупясь, молчал, Ольга поняла, что случилось что-то ужасное, чему она не может, не в си­лах поверить, чего еще никогда не было до сих пор. И, крепко прижимая белые пальцы к груди и медленно приподнимаясь со стула, она слабым и жалким, зазве­невшим мольбою голосом сказала:

   - Володя?

   Фрезе подал газету.

   - Я должен вам сообщить, Ольга Васильевна, весь­ма печальную новость...

   Она испуганно взглянула на его немецкое, узкое, точно высеченное из камня лицо: Фрезе увидел, как у нее задрожали губы и запрыгали румяные щеки. Прочи­тав извещение, она выронила газетный лист и, все так же прижимая пальцы к груди, неожиданно зашаталась, схватилась рукою за дверь и бессильно упала на стул. Где-то далеко, в другом конце коридора, кто-то шумно заиграл на рояле.

   Фрезе встал и прошелся по комнате.

   - Вот что, Ольга Васильевна... За нами следят. На улице я заметил филеров. Необходимо подумать о том, как уйти... Вы слушаете, Ольга Васильевна?.. Послушай­те же меня... Ежели вы не сознаете опасности, мой долг вам ее указать... Да, указать... Необходимо подумать о дружине... У вас лежит семь кило динамита и бомбы. Ежели вас арестуют, то и их арестуют. Позвольте, я их возьму...

   Ольга не понимала, что он ей говорит. Она слышала ровный, твердый, размеренный голос. Казалось, что в комнату залетела неугомонная черная муха и жужжит, жужжит не переставая.

   Она с усилием полуоткрыла гла­за. Фрезе ходил по комнате, длинный, тонкий, как трость, прямой, в коротком черном пальто.

   - Я не понимаю, о чем это вы?.. О чем?..

   - Я говорю: позвольте мне динамит. Вы за него отвечаете. Я отнесу в безопасное место. А сами, будь­те добры, уезжайте немедленно. Я полагаю, немед­ленно.

   Теперь казалось, что это ходит не Фрезе. Казалось, что качается узкий острый металлический маятник.

   Качнется вправо и потом неторопливо, ровно и твердо, влево. Вправо и влево.

   - Я не уеду...

   - Как можете вы так говорить? Вы не имеете права так говорить. Дело - прежде всего. Ежели за вами сле­дят, то вас арестуют. Вас арестуют сегодня ночью, мо­жет быть, через час. Ежели вам это известно, то вы обя­заны поступить так, как я говорю, то есть обязаны от­дать динамит и уехать...

   Она почувствовала, что кружится голова.

   - Я не уеду...

   - Я полагаю, Ольга Васильевна...

   - Вы слышали: я не уеду...

   - Ольга Васильевна...

   Она собрала последние силы и уже с ненавистью взглянула ему прямо в глаза.

   - Послушайте, Фрезе... Спасибо вам за вашу забо­ту. Но знаете что... Знаете что... Голубчик, умоляю вас, оставьте меня одну...

   Фрезе пожал плечами и поморщил белый, на висках лысеющий лоб. Ему казались возмутительными ее слова. Дружина была в опасности, покушение не удалось, а она думала о себе, о Володе, о своем женском, сердеч­ном горе. Он пристально посмотрел на ее круглое, бабье, потемневшее внезапно лицо.

   - Я понимаю, Ольга Васильевна... Ежели вы думае­те, что я не понимаю, вы ошибаетесь... Но я убедительно вас прошу: уезжайте скорее отсюда. Ежели вы не уеде­те, то вас наверное арестуют...

   Назойливо, однозвучно, назойливее, чем раньше, за­жужжала летняя муха, закачался стальной, неумоли­мый, размеренный маятник. Ольга, не владея собой, чув­ствуя, что сейчас хлынут слезы, что она не в силах слу­шать и говорить, что никакие слова не тронут, не могут тронуть ее, тем же слабым, звеняще-пронзительным го­лосом, каким она спрашивала о Володе, крикнула Фрезе:

   - Уйдите! Уйдите! Уйдите!

   Она закрыла руками лицо. Фрезе растерянный стоял перед ней, не зная, что делать, не зная, как заставить ее уйти. О себе он не думал. Он понимал, что следят и за ним и что его тоже могут арестовать. Но он давно ре­шил, что его повесят, и не испытывал страха. "Моя обя­занность спасти Ольгу, - думал он. - Да, обязан­ность... Мой долг члена дружины..."

   - Ольга Васильевна...

   - Вы еще здесь?

   - Um Gottes Willen...(Боже мой... (нем.))- волнуясь и переходя на немецкий язык, заговорил Фрезе, - Ольга Васильевна...

   Когда он, сумрачный, сердитый на Ольгу и на себя, спускался по лестнице, он опять заметил филеров. У подъезда, на улице, стоял околоточный надзиратель и с ним казачий, одетый по-походному, офицер. Околоточ­ный надзиратель подозрительно посмотрел на Фрезе. Шел дождь. Вдоль намокшего тротуара вереницей уны­ло светились огни фонарей. Красная площадь была пу­ста, тонул во мраке Василий Блаженный, Фрезе медлен­но прошел в Кремль и остановился у памятника Алек­сандру II. Схватившись за железную цепь и прижав­шись щекой к холодному камню, он долго, не шевелясь, смотрел на сонную, в темноте раскинувшуюся Москву. Над ним величаво чернела статуя царя. Где-то вдали грохотали колеса. Было тихо, и без роздыха сеял дождь. На Тайницкой башне пробило двенадцать часов. Фрезе вздрогнул и, согнувшись, опять беспомощно волоча но­ги, повернул обратно к Тверской. У подъезда гостиницы "Княжеский Двор" уже не было никого.

  

  

   Когда за Фрезе захлопнулась дверь и Ольга осталась одна, ей неудержимо захотелось смеяться. Не в силах бороться с собой, она залилась звонким, всхлипываю­щим, визгливым смехом. Щеки ее тряслись, голова би­лась о спинку стула, и зубы стучали. "И я могла... мо­гла... могла поверить ему... Могла поверить, что Володя убит... что Володя убит..." - громко, сквозь смех повто­ряла она. Мысль, что Володя расстрелян, что его уже нет в живых, что в полицейском участке валяется его труп, казалась такой бессмысленной и нелепой, такой неправдоподобной, безжалостной и смешной, что хоте­лось вернуть несчастного Фрезе, обласкать и успокоить его. Она знала, что Володю рано или поздно повесят. Она часто пыталась вообразить его смерть. Она не раз утешала себя, что умрет вместе с ним. Но теперь, когда Володю убили, когда случилось наконец то, к чему она готовилась каждый день, - спокойствие изменило ей. И обняв спинку стула руками, и содрогаясь полной грудью, и захлебываясь от смеха, и втайне веря, что Володя услышит ее, она выкрикивала любимое имя:

   - Володя!..

   Ее смех был так жалок и так жесток, что ей стало страшно. "Кто смеется?.. Чему?" - прошептала она и, подавляя рыдания, чувствуя, что все так же не пови­нуются зубы и стучат мелкою дробью, низко всем те­лом, точно от боли, нагнулась к полу. На пыльном ковре белела газета. Она осторожно развернула ее. В заголовке стояли крупные буквы: "Смерть разбойника Глебова".

   Уже почти владея собой, она внимательно, сухими глазами, перечла всю статью. Не было, не мог­ло быть сомнения: Володя был расстрелян сегодня, в воскресенье, 20-го октября, на Лубянке, во дворе лесо­промышленника Пыжова. Она положила газету на стол, разгладила измявшуюся страницу и встала. За желтою ширмой виднелась кровать, и под кроватью чемодан с динамитом. Ольга вспомнила, как Володя принес первые бомбы. Вспомнила рябое, бородатое, улыбающееся лицо, большие, сильные руки, поддевку и серебряную цепочку часов. Вспомнила голос, неторо­пливый и властный, по-московски певучий. Вспомнила обручальное, подаренное ею, кольцо. Вспомнила твер­дые, решительные шаги. И как только она это вспо­мнила, краской вспыхнули ее щеки и стало стыдно му­чительным и горьким стыдом. Она увидела себя рядом с Володей, на "конспиративной" квартире, когда он, истомленный, полный сомнений, вернулся после барри­кад из Москвы. Она услышала свои, лишенные смы­сла, слова, которые он снисходительно слушал: "Надо быть сильным...

   Сильному позволено все... Не надо бо­яться... Бездна верха и низа... Это я говорила ему?.. Я осмелилась ему говорить о мужестве и о силе, о ка­ких-то, Господи, безднах?" Она стояла посреди комна­ты, в изнеможении опустив руки, со слезами на покрас­невших глазах, и, не отрываясь, смотрела на чемодан. Чемодан был кожаный черный, в дырявом полотняном чехле. "Кому нужны теперь бомбы?" - с отчаянием, вслух, спросила она и, закрыв руками лицо, бросилась на кровать. В дальнем конце коридора кто-то играл на рояле. Слащавый тенор, фальшивя, запел французский романс.

   "Si tu m aimais... Si l ombre de ma vie-e..." ( Если ты меня любишь, если тень моей жизни... (фр.) - за­пекшимися губами, не узнавая своего голоса, повторяла Ольга надоедливые слова. Внезапно озябли ноги, и уста­лое тело заныло тупою болью. Она спрятала голову под подушку. Казалось, что жизнь расколота на две нерав­ные части и что впереди не может быть ничего. "Это сон... нет, это сон... Я проснусь..." - кусая до крови гу­бы, твердила она. Почудилось, что скрипнули двери и по ковру зашуршали ноги. "Неужели Володя?.. Да, конеч­но, Володя... Он придет... Как может он не прий­ти?" - приподнялась она на кровати. В комнате не бы­ло никого. Холодно сиял голубоватый рожок, просвечи­вала кисейная ширма и сильно пахло динамитом, апте­кой. И хотя Ольга видела, что нет никого, и хотя знала, что двери закрыты на ключ и что Володя мертвый ле­жит в участке, она потянула тонкие руки и закинула вверх голову, зашептала быстро и горячо: "Ты пришел? Да?.. Скажи... Ведь ты пришел? Почему ты молчишь?.. Нет, не мучь же меня, скажи... Ты знаешь, как я лю­блю... Ты ведь веришь в мою любовь?.. Ты веришь мне? Веришь? Ты ведь любишь меня?.. Посмотри, я одна... Мне страшно... Володя... Володя... Володя..." Тенор в ко­ридоре умолк. Стало жутко и тихо.

   Неожиданно вспомнилось детство. Благовещение. Благовест. Тает снег. Журчат на солнце ручьи. Она де­вочка, в коротенькой бархатной шубке, идет с отцом от обедни. Отец дряхлый, сгорбленный, добрый старик. Она крепко держится за николаевскую, пропахшую та­баком шинель. Ей весело: блещет ясное небо, беззубым ртом смеется отец, и она беззаботно хохочет. "Нет, это сон... это сон... Si tu m aimais... Si l ombre de ma vie-e..." Опять заныла тупая боль. Захотелось кричать, кричать громко, долго, всею грудью, кричать так, чтобы слышали все, чтобы услышал Володя. Вспомнила, как молилась ребенком. Темные своды. Нагоревшие свечи. Запах ладана. Херувимская песнь. "Молиться... Господи, если бы