Савинков Борис Викторович - То, чего не было

shy;дят... Нет спасения, - замирая, подумал он и тотчас же ухватился за новую мысль:- А если не выйти?.. Если спрятаться тут?.. Кто может заставить меня выходить... Буду сидеть вот на этом диване... И напишу полковни­ку... Нет?" Он успокоился на мгновение и даже попро­бовал закурить, но пальцы не слушались и ломали тон­кие спички. "А доктор Берг?... Ведь к нему пришли на квартиру... А если придут и ко мне?.. Неужели придут? Ну да... Очень просто: придут!" Он не сомневался те­перь, что, где бы он ни был, что бы ни делал, как бы ни стремился себя защитить, безжалостный Фрезе всюду разыщет его. Он бросил на пол незажженную папиросу и осторожно выглянул в коридор. В соседнем номере немолодая, с измученным лицом горничная прибирала постель. "Горничная?- заколебался Эпштейн.- Я вче­ра ее не заметил... Горничная и?.. Господи Боже мой!" И, чувствуя, как кружится голова, он юркнул по лест­нице вниз и вышел на Невский.

   Садовую улицу густо запрудила толпа. Хоронили ка­кого-то офицера. Пока тянулись бесконечные экипажи и однообразно маршировали солдаты, Эпштейн подоз­рительно осматривал всех прохожих. Его смущало, что где-то близко, может быть рядом с ним, караулит Фре­зе, Колька, или Свистков, или другой, неизвестный ему дружинник. У ворот публичной библиотеки стоял лох­матый, в черной тужурке студент. "Странно! - решил Эпштейн, прилежно разглядывая его. - Зачем он здесь?.. И почему не смотрит? И почему прячет глаза? Кто же знает, кто он такой?.." И, не размышляя, боль­ше всего на свете боясь оглянуться назад, боясь, что студент догонит его, он бегом побежал по Садовой. Он бежал, расталкивая мужчин, натыкаясь на женщин, хрипло дыша и не видя, куда бежит. Он слышал в ушах немолкнущий звон, перед глазами прыгали искры, и но­ги путались в полах пальто. Необозримый, чугунно-каменный Петербург, многоэтажные, непроницаемые до­ма, театры, памятники, скверы, дворцы казались оди­ночной тюрьмой, хитро раскинутой ловушкой. Ему ка­залось, что не один Фрезе наблюдает за ним. Ему каза­лось, что извозчики, и газетчики, и рассыльные, и ни­щие, и увечные старики - вероломные террористы, то­варищи по дружине, и что каждый ищет его убить. Ему казалось, что все смеются над ним и что на свете нет ни одного человека, который бы его пожалел. Он добе­жал до Калинкина моста и повернул на Галерный. На другой стороне в Чекушах чернели кирпичные иглы, за­коптелые трубы заводов.

   У таможни лепились сараи, торговые склады, магазины и низкие, александровской постройки, ряды. Эпштейн остановился. Алмазно-синие волны сверкали серебряным блеском, и из Морского ка­нала величаво выплывал пароход. Веселым звоном пе­резванивали колокола. "Воскресенье... Звонят, - очнул­ся Эпштейн. - Надо укрыться... Укрыться... И чего я так испугался?.. Какая глупость!.. Чего?.. Ведь если да­же Фрезе следит, то стоит только сказать полковнику Шену... Сказать полковнику Шену?.. Значит, я - провокатор..." Он не посмел думать дальше. Сгорбленный, в темных очках, он, качаясь, неровной походкой перешел Египетский мост и вышел на Петергофский проспект. Но как только он опять увидел людей, - беззаботную, снующую по тротуарам толпу, - снова сделалось страшно. "Не убежать... Не уйти", - почти в беспамят­стве всхлипнул он и вскочил в проходящую конку.

   В конке было пыльно и тесно, звякали оконные стекла и безусый кондуктор, скучая, раздавал копееч­ные билеты. Эпштейн забился в угол и озабоченно, хму­рясь, осмотрел дребезжащий вагон. На скамейке, про­тив него, поклевывал носом отставной, с медалями на груди, солдат. "Когда он сел?.. До или после ме­ня?.. - чувствуя тягостную, все увеличивающуюся уста­лость, пытался припомнить Эпштейн. - Кажется, по­сле... Да, разумеется, после... Как же я не заметил?.. Почему он молчит?.. Притворяется, что заснул?.. Я, ка­жется, где-то видел его..." Отставной солдат насупил се­дые брови и водянистыми, ничего не выражающими глазами равнодушно посмотрел на Эпштейна. Эпштейн съежился и крепче прижался к стене. "Рассматривает... Хитрит... Боится ошибки... Господи Боже мой... Надо слезть...

   Лучше всего выпрыгнуть на ходу..." Завизжали несмазанные колеса, и хромоногие клячи замедлили бег. "Технологический институт", - просунув голову, уныло крикнул кондуктор. Эпштейн встал и с трудом протискался на площадку. Следом за ним протискался и старик. "Ну да... конечно... конечно, - коченея от страха, подумал Эпштейн. - Так и есть... Что делать?.. Надо бежать..." Он оглянулся на старика и проворно, как мышь, шмыгнул за Загородный проспект. "Я где-то видел его... Да, видел"... - твердил он, постепенно уско­ряя шаги. Он переулками пробрался на Обводный канал и мимо газового завода и городских скотобоен прошел к конно-железному парку. "Если они следят, то непре­менно придут сюда... И я увижу... Увижу..." Он не знал, что именно он увидит и почему хорошо, если дружин­ники найдут его здесь, на безлюдной окраине Петербур­га, где никто не мог бы ему помочь. День был солнеч­ный, по-летнему жаркий. За полотном Варшавской до­роги сиротливо белели кладбищенские кресты. "Госпо­ди, что со мной? - схватился за волосы Эпштейн. - Господи, я, должно быть, с ума схожу... Сказать пол­ковнику?.. Нет?" Но эта мысль сейчас же угасла. "Нет... Уехать... Уехать... Уехать... Уехать из Петербурга...

   Совсем... За границу... В Париж..." И Париж, непривет­ливый и мрачный Париж, где он мерз, голодал и вла­чил опустошенные дни, показался теперь обетованной землей. "Но как уехать?.. Ах, все равно... Там никто не отыщет меня... Там никто не посмеет убить..." Он по­смотрел на часы. Было четыре часа. "Кажется, поезд есть... А вдруг они следят на вокзале. Нет... Нет... Не может этого быть..." Он нанял извозчика и, по привыч­ке, приказав поднять верх, велел ехать на Варшавский вокзал. Уже давали третий звонок. Отходил дачный по­езд до Луги. Эпштейн, волнуясь, счастливый, что нет никого, сел в первый класс, и когда пронзительно свист­нул свисток и тронулся поезд, он "из конспирации" обошел все вагоны. Передний от паровоза был почти пуст. Эпштейн бросился на грязный диван и закрыл ру­ками лицо. "Слава Богу... Кончено... Слава Богу... Я спасен... Спасен... Спасен!" - повторял он, еще не веря своему счастью. Его пальто распахнулось, шляпа измя­лась, и, упав, разбились очки. Однозвучно постукивали рессоры, подрагивал на скреплениях вагон, и в раскры­тые окна тянуло влажной прохладой. И казалось, что все забыто, все прожито, все прощено и что примирив­шийся Фрезе не требует никаких обещаний.

  

  

   Дружина Фрезе нетерпеливо ожидала "работы". Долгие месяцы прошли в бездействии и тоске, в не­объяснимых и непредвиденных неудачах. Саратовский губернатор, за которым дружинники усердно "наблюда­ли" зимой, на Рождество внезапно выехал в Петербург и не вернулся более в Саратов. В феврале, в Казани, накануне готовой "экспроприации" Колька заметил, что за дружиной следят. В марте, в Одессе, не состоялось убийство знаменитого своей жестокостью прокурора только потому, что не был доставлен вовремя динамит. В апреле, в Твери, случайно "провалился" "транспорт" оружия, и пришлось отложить давно решенное нападе­ние на почту. Фрезе не утратил присутствия духа. Он приехал в столицу, чтобы "уничтожить" охранное отде­ление, и был несказанно счастлив, что открылась воз­можность убить полковника Шена. Он не сомневался, что, устрашенный угрозой, Эпштейн не посмеет ни до­нести, ни бежать, и был уверен, что дружина с честью завершит предстоящее "дело". Он думал, что обязан мстить за Володю, обязан мстить за побежденный тер­рор и за пораженную революцию. И хотя он ненавидел Эпштейна, как ненавидят лицемерного и озлобленного врага, он решил отправить его за границу, если полков­ник Шен действительно будет убит. На другой день, после свидания с Эпштейном, он увиделся со Свистковым и Колькой. Он рассказал им о задуманном покуше­нии. Встретились они на Выборгской стороне, в деше­вой кухмистерской "Ростов-на-Дону".

   Выслушав Фрезе, Свистков покрутил волнистые, длинные, как у Вильгельма II, усы и ничего не ответил. По его солдатскому, загорелому, со щетинистым подбо­родком лицу невозможно было понять, что он думает о "провокации" Эпштейна. Фрезе не удивился. Он при­вык, что Свистков, "помалкивая в тряпочку", делает опаснейшие "дела". Колька, рыжеволосый и толстогу­бый, начинающий полнеть парень лет двадцати восьми, громко расхохотался. Хохотал он задорным и вызываю­щим смехом, точно втихомолку подтрунивал над собе­седником и собой.

   - Вот так печка-лавочка! Ишь ты, малый - не промах!.. По деньгам товар!.. Ха-ха-ха... И что это, как я погляжу, сколько теперь этой сволочи развелось!.. Я бы его, паршивца, своими руками бы задушил, тут же на месте б пришиб!.. Трещи не трещи, а гнись!..

   Фрезе молча поманил полового и приказал подать чай. Колька заерзал на стуле и, вытаращив смышленые, зеленоватые, как у кошки, глаза, захохотал еще веселее:

   - Был, помню, у нас в мастерской один, Филаткою прозывался... Так... Шпана, а не человек... Присматри­вали за ним. Глядим: что-то как будто не то. Туды-сю-ды, туды-сюды... Вертит хвостом, как лисица... Что по­делаешь?.. Приходим. Спрашиваем: "Ты, сукин сын, та-кой-сякой, негодяй!.. Признавайся... Будем тебя су­дить..."

   А он как завизжит, залопочет... Заелозил, заме­тался, завыл: "Братцы, как Бог свят, - не я... Братцы, вот вам крест, что я ни при чем..." Ладно, толкуй: тор­говал кирпичом, да остался ни при чем?.. Так, что ли?.. Не так?.. А кто вчера в охранное бегал?.. Говор-ри, су­кин сын?.. Рас-шибу!.. Ревет как белуга: "Голубчики, простите, отпустите душу на покаяние..." Ну, да нас не объедешь... Амур-могила! Шабаш!..

   - Пошабашили, значит? - сумрачно заметил Сви­стков.

   -А что же, прощать?..

   - Так им и надо.

   Фрезе плохо слушал, о чем они говорят. Мысль о полковнике Шене не давала ему покоя. "Ежели полков­ник Шен будет убит, - расчетливо думал он, - дружи­не сразу станет легче работать... Ведь именно он знает все... Именно он стоит во главе охранных шпионов... Эпштейн укажет его квартиру и часы, когда можно за­стать... Я сделаю бомбу... Бомбой гораздо вернее... А как бы решил Володя?.. Ведь Эпштейн все-таки прово­катор... Обманет?.. Нет, не обманет... А вдруг убежит?.. Ежели он убежит, что я тогда буду делать?.. Напрасно я не учредил за ним наблюдения... Да нет, он трус... Не посмеет он бежать..." Он поднял голову и посмотрел на Свисткова. Свистков, белоусый и белобрысый, согнув широкую спину и расставив круглые локти, шумно, с присвистом, сосал теплый чай. "А Володи нет... И Ели­зара... И Ольги", - вздохнул Фрезе и тронул Свисткова за рукав.

   - Слышь, Свистков...

   - Слушаю.

   - Ты завтра в восемь часов зайдешь на дом к Эпштейну...

   - Точно так.

   - В гостиницу...

   - Точно так.

   - Ты скажешь, чтобы он ожидал меня у пассажа...

   - Точно так.

   - Ты возьмешь с собой маузер и покараулишь Эпштейна... Понял?

   Свистков, не отрываясь от блюдца, кивнул одними глазами. Колька насторожился:

   - Герман Карлович, а ведь это как будто не­ладно?..

   - В чем дело?

   - А я?

   - Ты? - задумчиво переспросил Фрезе. - Для те­бя пока нет работы...

   - Выходит: один работник, а семеро едо­ков?.. - засопел обиженно Колька. - Что же, каждый день тебе в петлю лезть?..

   Фрезе, не отвечая, похлопывая его по плечу, распла­тился и вышел. "Ежели завтра, то нужно приготовить снаряд", - вспомнил он, входя к себе в номер. Он акку­ратно запер двери на ключ, аккуратно раскрыл чемодан и вынул круглую, по краям запаянную коробку. "На­следство Володи", - улыбнулся он слабой улыбкой и развернул пахучее, вязкое, желтовато-прозрачное тесто. Он так часто заряжал тяжелые бомбы, так давно при­вык к динамиту, так гордился трудной "работой", что мысль о взрыве не пугала его. Он работал, как работает ювелир - бесстрастно и точно, не увлекаясь и не спе­ша, согласуя расчисленные движения. "Да... я велю Эпштейну показать квартиру полковника Шена, - повто­рял он, разминая упругую массу. - Свистков бросит бомбу... Завтра... Да, завтра..." В коридоре глухо засту­чали шаги. Фрезе встал и, прислушиваясь, подошел к двери.

   "Вздор, никто не войдет", - не испытывая трево­ги, равнодушно подумал он и снова вернулся к столу. Наполнив доверху жестяную коробку, он осторожно по­ложил ее на кровать и ощупал хрупкий запал. Стеклян­ная трубка была цела, но гремучая ртуть отсырела, и надо было ее просушить. По-прежнему забывая о взры­ве, он зажег спиртовую машину и на сковородку высы­пал ртуть. Сухо потрескивали крупинки. "А если вспых­нут? - встревожился Фрезе. - Не вспыхнут... Ведь ни­когда не вспыхивали еще..." Он сел и сосредоточенно, внимательными глазами, стал следить за трепещущим огоньком. В гостинице было тихо, со двора не доноси­лось ни звука. "А раньше Ольга хранила наш дина­мит, - беззвучно прошептал Фрезе. - Ольга... Как это было давно..."

   И неожиданно, здесь, перед почти заря­женной бомбой, за несколько часов до готового поку­шения, он почувствовал страх. Он понял, что революция разбита, что его попытки напрасны и что окончен тер­рор. Он понял, что ни убийство полковника Шена, ни взрыв охранного отделения, ни казнь Эпштейна, ни де­сяток отчаянных "экспроприации" уже не могут повер­нуть обманчивый ход событий, уже не могут ничего из­менить. "Так зачем я живу?.. Зачем работаю?.. Зачем убиваю?" - с грустью спросил он себя и потрогал ру­кой облысевший лоб. Но одиночество теперь тяготило его, не та оставленность, которую он испытал после смерти Володи, не ощущение мертвой пустыни и не за­брошенность и даже не кровь. Его тяготило внезапно вспыхнувшее, потрясающее сознание бесплодности уже разгромленного террора, сознание оторванности от жиз­ни, бесполезности запоздалых усилий. "Революция раз­бита", - впервые вдумываясь в унизительные слова, промолвил он вслух и тупо, непонимающим взглядом, взглянул на разгоравшийся огонек.

   "Хорошо... Пусть разбита... Я обязан оставаться на поле сражения... Мы не сдаемся... Я не имею права и не могу отступать... Я защищаю последнюю баррикаду... Я защищаю красное знамя... Пусть я погибну... Ведь Володя погиб..." Забыв про Эпштейна, про Шена и про гремучую ртуть, поте­ряв обычное хладнокровие, он взял с комода графин и выпил стакан воды. "Неужели нельзя победить? Неуже­ли нас победили?.. La commune est battue ne s avoue pas vaincue... (Коммуна погибла, но не признала своего поражения... (фр.)) Ax, все равно... Мы не сдадимся...

   Я во вся­ком случае не сдаюсь..." Он выпрямился и опять тупо посмотрел на огонь. Его твердое, с резкими чертами ли­цо побледнело и сузилось, и близорукие, выпуклые гла­за стали еще грустнее и строже. Он наклонился к столу. Больше он ничего уже не помнил. Что-то звенящее, огненно-красное, жаркое молнией полыхнуло в глаза, закружились синие пятна, и зашатался фиолетовый по­толок. Не было времени испугаться. Не было времени крикнуть. Не было времени убежать. Он уронил беспо­мощно руки и со всего роста ничком упал на ковер.

   Когда он пришел в себя, он долго не мог понять, что случилось и где он лежит. Неизведанно-новое, огромное чувство владело им. Это было чувство покоя, блаженное чувство радостного отдохновения. Точно окончился утомительный путь, и он нашел наконец уединенную пристань. Все то, о чем он только ду­мал, - революция, Эпштейн, полковник Шен и дружи­на, - показалось далеким, неважным и, главное, изжи­тым.- "Как хорошо,- прошептал он, чувствуя запах гари и не понимая, где горит и почему никто не тушит пожара. "Как хорошо.,. И я исполнил свой долг... Мы не сдаемся... Я не сдаюсь... Взрыв?.. Да, взрыв... Воло­дя... Володя..."

   Он попробовал приподняться, но больно заныла нога и захрипело в груди. Он вытянул вперед руки и, прижимаясь горячей щекою к ковру, полуот­крыл один глаз. Но он ничего не увидел. То же огром­ное, примиренное чувство по-прежнему говорило в ду­ше. "Ich sterbe..." (Я умираю... (нем.)) - по-немецки, уже слабее, вымол­вил он и счастливо, всею грудью вздохнул. "Да... Ich sterbe... И все хорошо... Все прекрасно..." То большое и светлое, непередаваемое словами, что теперь совершалось в нем, было так значительно и глубоко, что он не сомневался, что это именно и есть смерть. Он судорож­но дернул рукой, его шея втянулась в плечи, и сильно дрогнуло стройное тело. Он вздохнул еще раз и пере­стал жить.

  

  

   Месяц спустя после убийства доктора Берга, одно­временно, в разных концах России, были арестованы Залкинд, Арсений Иванович, Вера Андреевна и Алеша Груздев. Больной, давно уже кашлявший кровью, Ген­надий Геннадиевич, по совету врачей, уехал на юг. Пар­тия осталась без комитета. Розенштерн, по горло заня­тый "организационной работой", поручил Александру "боевые дела".

   Арест товарищей не взволновал Александра. Он ви­дел дряхлость Арсения Ивановича, прекраснодушие Алеши Груздева, беспечность Веры Андреевны, но, как и Володя, был не в силах понять, что "канцелярская во­локита" создалась не их сознательной волей, а духом партии, тем ее духом, который допустил расцвет прово­кации и возможность разбойного грабежа. Он думал, что наученный горьким опытом Розенштерн возродит любимую партию и вернет утраченное доверие. Но та ответственность, которую принял он, безвестный лейте­нант Александр Болотов, взволновала его. Он не ждал, что ему, не подготовленному к "работе" и не пережив­шему ни каторги, ни тюрьмы, суждена высокая честь управлять партийной дружиной. Но выбора не было. Хотя товарищи не мирились с горестным поражением и красноречиво доказывали на сходках и писали в газе­тах, - что террор желателен, и даже необхо­дим, - после "раскрытия" доктора Берга никто не смел рисковать своей жизнью. Кроме Абрама, Вани и Анны, к Александру примкнули Колька-Босяк и Свист­ков, да приехавший из Сибири, еще бодрый старик, Соломон Моисеевич Бух. С ними, с этими испытанными людьми, Александр и приступил к заветному "делу".

   В конце июля дружина стянулась в Москву. Однаж­ды в августе Александр назначил свидание Абраму. Он вышел из дома вечером, но вместо того, чтобы идти на Тверскую, по Воздвиженке прошел в Кремль. Только здесь, в крестьянской Москве, в Москве дегтя, поддевок, рогож, чудотворных икон и расстрелянных барри­кад, он всем сердцем сознавал, что он русский, что он кровно связан с Россией. На западе, за Пресненскими прудами, в багряно-алых, прощальных лучах торже­ственно догорало солнце. В прозрачном воздухе звенели крылья стрижей. Александр остановился у Тайницкой башни. Он увидел синюю ленту неширокой, за лето об­мелевшей реки, орумяненное зарею Замоскворечье, Не­скучный сад и Симонов монастырь - огромную, рус­скую, живущую многовековой жизнью Москву. "Всерос­сийское бремя... Террор... - задумался он.

   - Но поче­му я?.. Почему не Розенштерн, не кто-либо из тех, кто заслужил эту честь, кто доказал, что имеет право?.. Гос­поди, почему умер Андрюша?.. Он бы мог, он бы меня научил... Где взять мужество? Где взять уменье?.. Я обязан убить. Кого убить? На кого поднять руку?..

   А если снова разгром?.. Если снова незабываемый стыд?" Смеркалось. Кремль был пустынен, и у ворот его равнодушно, как океан, роптала Москва. Здесь, у белых Кремлевских стен, перед Успенским собором, в двух шагах от усыпальницы русских царей, Александр почув­ствовал колебание. Но он понял, что ему, и партии, и народу нужна эта кровь, - что только ею увенчается революция, только ею спасется Россия. Ему казалось, что справедливо и хорошо, если именно он, офицер рос­сийского флота, сделавший японский поход, нанесет последний удар, - отомстит за Порт-Артур и Цуси­му, - если именно он, ценою собственной жизни, суме­ет завершить революцию. "Желябов и Пестель, - радо­стно думал он, - декабристы и народная воля... И ве­ликая, освобожденная мною Россия..." На Кремлевской набережной, внизу, звездочками зажглись огни, и за Не­скучным быстро темнело небо. Он, волнуясь, вышел на Красную площадь и мимо Лобного места спустился в Александровский сад. Шептались березы. Александр вздрогнул: кто-то маленький, тощий, с закрученными усами, в упор смотрел на него. "Тутушкин", - вспо­мнил он и ускорил шаги. Но Тутушкин кивнул головою. Александр, нахмурившись, подавляя неприятное чув­ство, пошел вслед за ним.

   - Что тебе надо?

   - Здравствуйте, Александр Николаевич... Смею по­беспокоить... Кажется, нет никого?..

   Александр пожал брезгливо плечами. Таинственный закоулок, укромный блеск фонарей, шептанье Тутушкина и его филерский картуз напомнили Берга, Машу Охранную и незаслуженный, недавно пережитый позор. "Из тех рыбаков, что из кармана удят", - с отвращени­ем подумал он, и холодно повторил:

  

  

   - Что надо?

  

  

  

  

  

   - Опасаюсь на улице, Александр Николаевич... На­ших, положим, не видно, да долго ли до греха?.. Собла­говолите зайти в пивную. Дело есть...

   Через пять минут они сидели в пивной. Тутушкин, низко наклоняясь к столу, скороговоркой говорил Алек­сандру:

   - Искал я вас, Александр Николаевич, давно... Случая не было-с... Положим, адрес нам, конечно, из­вестен...

   - Адрес?

   - Да-с, адрес... Гостиница "Метрополь"?.. Ну, од­нако, я, конечно, поопасался. Хотя временно сокращено наблюдение, чтобы, извините, не испугать, а все-таки швейцар, лакеи, то-се...

   Александр слушал и не верил ушам. Ему казалось, что Тутушкин смеется, что он нарочно обманывает его. Помолчав, он тихо сказал:

   - Ты врешь... Откуда ты знаешь?..

   - Вру?.. Я уже докладывал вам, мы все знаем... Дозвольте вам объяснить... Воля ваша... Вы можете сомневаться... Только я вот по совести... Честное сло­во... Ведь сам на волосочке вишу... Единственно из рас­положения к вашей особе... Я и брата вашего, покой­ного Андрея Николаевича - царство ему небес­ное, - знал... Припомните господина доктора Берга... Кто осветил? Я... Дмитрий Тутушкин... И теперь я вот, значит, командирован с летучим отрядом на предмет наблюдения за вами...

   - Говори.

   - Да-с... Так вот-с... Всего опасаюсь... Я ведь чело­век маленький... обремененный семейством... Посудите сами: шесть человек малолетних детей... Ногтем полков­ник придавит, - и нет ничего, только мокро осталось... А вас я искал, в надежде, что вы меня не забудете... Зная ваше великодушие... Дело, Александр Николаевич, в том, что за вами учреждено наблюдение... И не только за вами-с. Нам известно, что, кроме вас, работают шесть человек, и кому грозите, поверьте, тоже извест­но... Тут не губернатором пахнет-с... Барышня живет на Арбате, белобородый еврей, по-нашему "нос", - на Ильинке, помоложе еврей - "заклепка", тот, что в под­девке ходит, - в номерах стоит, на Садовой... Верно я говорю?.. Или снова не верите? Ну так вот, значит, те­перь вы, Александр Николаевич, предупреждены, а там дело ваше... А меня не обидьте-с...

   - Кто же нас выдал?.. - спросил Александр. Он не испытывал теперь ни отвращения, ни гнева. Точно то, Что сказал Тутушкин, было естественно и понятно, и иного он не мог ожидать. Потом, много позже, вспоми­ная об этом унизительном разговоре, он никак не мог объяснить, где он взял ту спокойную силу, которая под­держивала его. Тутушкин с грустью развел руками:

   - Кто выдал?.. Вот уже этого я знать не могу... Не знаю... А ведь, ей-богу, кто-то продал за грош... Уж это не сомневайтесь... Уж поверьте... Всегда так бывает. И осмелюсь вам доложить, всего вернее, что кто-нибудь же из ваших...

   - То есть?

   - А из этих шести...

   - Ну, уж это ты врешь...

   - Как угодно-с...

   "Как он смеет так говорить... Как смеет", - вспых­нул, как зарево, Александр и вынул бумажник. Он мол­ча подал Тутушкину сто рублей и хотел встать. Но Ту­тушкин, зажимая деньги в кулак, осторожно сказал:

   - Мерси. Очень вам благодарен... А только я вам скажу, хоть, может быть, опять обидно покажется... Я, конечно, ручаться не буду, а только всех ли вы зна­ете хорошо?

   - Говори прямо, кто провокатор?

   - Не знаю-с... Ей-богу, не знаю-с... - заторопился Тутушкин. - Кабы знал, я бы, поверьте, не скрыл...

   - Да ты, может быть, недоволен?

   - Нет-с, покорно благодарим.

   - Говори, денег надо?

   - Господи!.. Что же деньги?.. Металл!.. Душевно бы рад... Да, ей-богу, не знаю... Мой совет, Александр Николаевич, уезжайте-ка вы за границу... Завтра, конеч­но, не арестуют, ну, а все-таки... Извините: береженого и Бог бережет...

   - Почему завтра не арестуют?

   - А потому, что имеют намерение с бомбой в ру­ках... На месте, так сказать, преступления... Чтобы, зна­чит, с поличным... В момент аттентата...

   - В момент аттентата?

   - Именно-с... Тогда награда им выйдет.

   Александр внимательно посмотрел на него.

   - Так не знаешь, кто провокатор?

   - Не знаю-с...

  

  

  

  

  

   Когда Александр ночью возвращался домой, в гости­ницу "Метрополь", ему казалось, что кто-то горько на­смеялся над ним. "Усыпальница русских царей, Успен­ский собор... Кремль... Святая Москва... - с жесткой усмешкой подумал он. - Я русский... Да, конечно, я русский... Мы все русские, слава Богу... И Тутушкин, и Стессель, и Небогатов, и доктор Берг, и полковник фон Шен, и этот, подкупленный, неизвестный "товарищ"... Мы все русские... Внуки Пестеля, дети Желябова... Ка­кой позор... Что мы можем? Что мы умеем?.. Несчаст­ная, рабская, в снегах схороненная Россия..."

   У Иверской какой-то лохматый мужик, сняв шапку, кланялся в пояс и тыкал пальцами в грудь. Александр с презрени­ем взглянул на него. "Великий русский народ... Великая русская революция... Одна надежда на Бога... На право­славного, молебствующего попа..." Он вспомнил, как на корабле перед боем служили молебен, как судовой свя­щенник, толстый иеромонах, отец Евил, которого ма­тросы называли "халдей", под гром пушек возглашал многолетие. "Японцы, небось, не молились... Не кланя­лись образам... Они учились стрелять..." И он вспомнил свою молитву: "Господи! Дай мне счастье каплею в океане, искрой в пожаре послужить спасенью России... Господи, дай мне видеть победу..." И послужил... И увидел... И послужу... И увижу", - кусая губы до кро­ви, почти вслух вымолвил он. На Театральной площади было темно. Чернело здание театра. Было душно, и не было видно звезд.

  

  

   Когда первое, острое горе прошло, Александр ре­шил, что должен бороться. Но он не знал, как бороться. И Соломон Моисеевич, и Ваня, и Абрам, и Анна, и Сви­стков, и Колька-Босяк были честные террористы. Не­возможно было поверить, что один из них иуда-преда­тель. Ваня дрался в Москве. Анна изготавливала снаря­ды. Абрам убил доктора Берга. Соломон Моисеевич провел в каторге десять лет. Свистков и Колька "рабо­тали" у Володи. Никто из них не внушал подозрения.

   Александр телеграммой вызвал Розенштерна в Моск­ву. Розенштерн, похудевший и побледневший, утомлен­ный "партийной работой", выслушал его и спросил:

   - Что вы думаете делать? Скажите...

   Они сидели в кофейне Филиппова, в дальней комна­те, у дверей. У буфета смеялись детские голоса, позвя­кивали стаканы, и пахло хлебом и табаком. Александр взглянул на голые, увешанные прейскурантами стены, на засаленные столы, на заплеванный, забросанный окурками пол и не сразу ответил. Было странно, почти непонятно, что он, Александр Болотов, лейтенант рос­сийского флота, блестящий молодой офицер, скрывает­ся, как разбойник, что на улице караулят филеры, что его ежеминутно могут арестовать и что рядом сидит из­вестный в партии Розенштерн. Еще ни разу за всю свою жизнь, ни в океане, ни в бою, ни потом в Киото, он не испытывал такого горького чувства, чувства жалостного бессилия. Он тряхнул головой, стараясь отогнать эти мысли, и, вынув серебряный портсигар, закурил:

   - Я буду с вами вполне откровенен... Если бы я мог предвидеть, что доктор Берг - провокатор, я бы в партию не вошел... Почему именно мне поручено боевое дело? Вы скажете: некому поручить. Вы скажете: после доктора Берга никто не хочет идти на работу. Хорошо... Пусть так... Я принял ответственность. Я ее не боюсь... Но научите меня... Вы много лет работали в комитете, вы должны меня научить... Мы оба знаем, что есть про­вокатор. Но где он? Кто? Как узнать?..

   Розенштерн отвернулся. Его круглые плечи опусти­лись медленно вниз, и затряслась курчавая, подстри­женная клинышком борода. Расчетливый, всегда урав­новешенный Розенштерн, тот Розенштерн, который не смутился гибели комитета, растерялся теперь, как маль­чик. Ему казалось, что снится сон, что не Александр го­ворит о дружине, а кто-то недобросовестный произно­сит бессмысленные слова. Он не мог верить, что партия умирает, что его благоустроенное хозяйство - то хо­зяйство, которому он себя посвятил, - беднеет и ру­шится и грозит рассеяться в прах. Он хотел сказать Александру, что Тутушкин намеренно лжет, что не мо­жет быть провокации и что он, Розенштерн, ручается за дружину. Но он ничего не сказал и закрыл руками лицо.

   - Знаете, когда меня назначили на эскадру, - на­чал вполголоса Александр, - я знал, что японцы сильнее, знал, что у Небогатова "самотопы", что был бой двадцать восьмого июля, что погиб "Петропавловск", что мы - невежды, не умеющие водить кораблей... Я знал все это, и вам странным покажется - верил в победу... Нет, даже не верил, а крепко надеялся на нее, хотел надеяться, что можно храбростью победить... Да, да... одною храбростью, бесшабашным русским "авось"... Я верил еще в нашу силу, в силу России... В Россию Истомина, Корнилова, Ушакова... И сказать вам, когда я утратил надежду? Когда я понял, что одною храбростью ничего не возьмешь? Когда я увидел, что все и несомненно погибло?.. Вы думаете, во время боя? Когда затонул "Ослябя"? Когда загорелся "Суво­ров"? Нет, много раньше. В бой я уже шел без малей­шей веры, по долгу присяги, по долгу перед Россией. Вот как было дело...

   В ноябре, двадцать третьего, по­дошли мы к берегу Африки, к Бенгуэле, к португаль­ским колониям. Подошли всей эскадрой, всею нашей непобедимой армадой: "Суворов", "Александр", "Боро­дино", "Ослябя", "Орел", "Нахимов", "Аврора", "Дон­ской"... Бухта... По-английски: "Great Fish Bay".,. Песча­ная отмель... Песок и море... Стали мы уголь гру­зить... И что же? Видим, от берега задымился дымок. Ближе и ближе... Идет посудина, корабль не корабль, а черт знает что, солонка какая-то... Канонерская лодка старой постройки, с одним орудием и двумя митраль­езами... И название дурацкое: "Лимпопо"... Развевается португальский флаг... В солонке не то мулат, не то негр, при шпаге и с перьями...

   Поравнялись с нами, с "Суво­ровым", руки рупором сложил и как крикнет: "Извольте выйти немедленно вон, а то буду стрелять!.." Это "Суво­рову" - "Лимпопо"! Вот тогда я впервые и усомнился, что мы победим. Не усомнился... Всем сердцем почув­ствовал, что - конец... Международное право? Конеч­но... Но будь мы сила, разве бы он посмел? Разве бы он решился?... А теперь вот этот Тутушкин... Ведь это наш "Лимпопо"... Советует мне уехать в Париж... "Извольте немедленно выйти вон, а то буду стрелять..." Ну, вот научите... Я знаю: Соломон Моисеевич, Анна, Ваня, Аб­рам, Свистков и Колька-Босяк... и... вы? Да, не обижай­тесь, и вы... кто-нибудь провокатор... Так предупредил "Лимпопо"... Помните "Майскую ночь"? Помните, стоит парубок у пруда, в пруду ныряют русалки... Он знает, знает наверное, что одна из них не русалка, а ведьма... Но какая именно?.. Кто?.. Все одинаковы, все белы, все чисты... Так и мы... И у нас все белы и чисты... Мне эта история с доктором Бергом трудно досталась... Ведь не только несчастье... Поймите: позор, если в партии есть провокатор... В партии, в комитете... А теперь, вот в дружине... Как быть?..

   Александр не привык к многословным речам. Он удивился своему красноречию. "Я сделал поход... Был в бою... Пережил плен... Вошел в партию... Задумал убий­ство... И все для того, чтобы здесь, вот в этой смрадной кофейне спрашивать, кто провокатор, ждать совета, ждать, когда меня арестуют?" - с горечью подумал он и умолк. Розенштерн, бледный, с красными пятнами на щеках, искоса посмотрел на него:

   - Если есть провокация, надо ее раскрыть...

   - Да, конечно, раскрыть... Но как?

   - Как? Не знаю...

   - Но ведь вы раскрыли доктора Берга?..

   Розенштерн болезненно улыбнулся:

   - Доктора Берга?.. Ах, Боже мой... Какое сравне­ние... Я три месяца наблюдал за ним... Ну, а вас аресту­ют через неделю...

   - Так что же делать?

   - Не знаю.

   В кофейню вошел рыжеватый гладко выбритый гос­подин в клетчатом долгополом пальто. Он сел за сто­лик в противоположном углу и спросил себе чаю. Ро­зенштерн пугливо насторожился.

   - Пойдемте...

   Они встали и вышли. На другой стороне, у меблиро­ванных комнат "Мадрид", скучало два человека. Неда­леко от них, на углу, перебирал вожжами лихач:

   - Вот, барин, пожалуйте...

   - Это филеры... - промолвил шепотом Розен­штерн. - Я вот что думаю, Александр Николаевич... Вам необходимо проверить... Проверить всех... Необхо­димо присмотреться... Необходимо сделать нужные изыскания... И... и потом распустить дружину.

   Александр понял, что Розенштерн не поможет, - не умеет, и не в силах помочь. И как только он это понял, он почувствовал, что не уйдет из террора, что ни Розен­штерн, ни дружина, ни партия не властны остановить покушение и что он обязан довести его до конца. Он почувствовал, что отвечает за провокацию, отвечает не перед партией - перед Россией, и что если нельзя по­бедить, то можно не признать себя побежденным. Он понял, что достоинство революции, честь дружины, па­мять умерших, кровь, пролитая за народ, непреклонно требуют этой жертвы. Но мысль о смерти не испугала его. "Господи! Дай мне счастье каплею в океане, искрой: в пожаре послужить спасенью России", - на этот раз молитвенно вспомнил он. Выпрямляясь и твердо глядя в глаза Розенштерну, он громко сказал:

   - Я дружины не распущу.

   Розенштерн подумал немного:

   - Вы погубите себя.

   - Может быть.

   - Но ведь это нелепо.

   - Может быть.

   - Но ведь вы не верите же в успех?

   - Не знаю.

   - Не верите, что раскроется провокация?

   - Не знаю.

   Розенштерн помолчал:

   - Послушайте, - мой совет: уезжайте теперь же.

   - За границу?

   - Да, за границу...

  

  

  

  

   - "Лимпопо", Аркадий Борисович.

   - Ну, что ж, "Лимпопо", - не обиделся Розен­штерн, - Тутушкин прав... Послушайте, что же делать? Ведь вас повесят, повесят зря... И дружину с вами, ко­нечно... Зачем это нужно?.. Кому? Ведь это значит идти на рожон... Какой смысл? Поймите, вы вернетесь назад, вы можете быть полезными вы еще можете работать в терроре... Ну, хорошо, в дружине есть провокатор... Раз­ве нельзя собрать другую дружину?.. Я прошу вас... Понимаете, прошу... я настаиваю... Во имя партии, во имя террора... Вы слышите?..

   - Слышу.

   - Ну и что же?

   - Да ничего.

   - Боже мой, - уже с гневом продолжал Розенштерн. - Ведь это - упрямство... Вы - член партии, вы обязаны с нею считаться... Чего вы добьетесь? Ну, будет громкий процесс... Что толку? Разве нам процес­сы нужны? Нам нужен террор... Что же будет, если вас арестуют? Я не могу работать один. Или вам кажется, что могу?.. Ведь партия погибает... Боже мой, партия! Подумайте: погибает!.. - Розенштерн в волненье оста­новился. Ему хотелось еще говорить, хотелось доказать Александру, что его долг, партийного человека, беречь партию, а значит, беречь свою жизнь. Но Александр, перебивая его, сухо сказал:

   - Довольно слов, Аркадий Борисович. Вы знаете: я не уеду.

   Розенштерн вздрогнул:

   - Значит, Рожественский?

   -Да.

   - Значит, Цусима?

   Александр ничего не ответил. Розенштерн порыви­сто протянул ему руку и, не оборачиваясь, быстро по­шел по Тверской.

  

  

   - Как я бежал? - переспросил угрюмо Свистков и погладил волнистые, длинные, как у Вильгельма II, усы. - Не стоит и разговора... Бежал, и - делу конец.

   - Нет, ты уж мне расскажи.

   - Да что... Был у нас в полку бунт. Ну вот.

   - Бунт?

   - Так точно. Забастовала пятая рота. Земляки кричат: "Бери, ребята, винтовки..." Похватали мы тут винтовки... Ну, вот.

   - Из-за чего бунт?

   - Из-за мяса. С червями мясо, гнилое... Пятая ро­та в строю, на правом фланге ефрейтор, грузин, винтов­кою машет: "Ко мне, ребята, ко мне!.." Пошумели, гля­дим - белостокцы пришли, из пулеметов стали стре­лять... Ничего и не вышло. Ну вот.

   Он забыл рассказать, что заколол офицера и что, когда стреляли из пулеметов, он, единственный из всего батальона, не убежал в испуге в казарму и не бросил ружья. Александр закурил папиросу:

   - Дальше.

   - Дальше что? Ничего... Арестовали нас! Поволок­ли на гауптвахту. На самый верх посадили, в третий этаж. Сто двадцать пять человек. Конечно, судить... Не иначе - к расстрелу... Сидим. Караул свой, земляки... Ну вот. Стали, конечно, думать - как из этой клоповки стрекнуть? Постучали в стенку, - стучит. Пусто. Зна­чит, труба.

   Для вентиляции положена... Начали стенку ножом ковырять. Проковыряли дыру... Ну вот... - Он прищурился, что-то припоминая, и поднял голову вверх. Сквозь зеленую шапку берез пробивалось горячее солнце и играло на пыльной скамье. Далеко, в Сокольниках, по песку шуршали колеса. Колька, до сих пор не ска­завший ни слова, засмеялся и задергал локтями.

   - Стыдлив, как рак... Неужто забыл?.. Ишь ты, де­вичья память... Ну-ну, рассказывай... Нечего петрушку валять...

   - Да чего рассказывать?.. Проковыряли дыру, из простынь веревку свили. Ну вот... Был у нас солдатик один, Фитик ему фамилия... Перекрестился, полез, на­чал по веревке спускаться. Долго лез. Наконец слы­шим, - дрыг... Тащите, значит, обратно. Вытащили... "Пустое, говорит, место... Стена... А за стеной, говорит, кухня". - "Откуда знаешь?" - "Кирпич один, говорит, отломал". Ну вот... - Свистков приостановился и сплюнул. - Бедовый был этот Фитик, на все руки мастак. В Одессе его поймали... Ну вот... Кухня, гово­рит... Стали мы тут рядить, кому первому лезть? В пер­вый день восемнадцать человек убежали. И я в том чи­сле. Через кухню прошли... Меня еще караульный офи­цер встретил.

   - Ну?

   - Встретил. Говорит "Ты куда?" - "За кипят­ком", - говорю. Ну вот.

   - За кипятком? - подмигнул Колька. - Здорово!..

   Счастлив твой Бог...

   Александр знал об этом побеге, - невероятном по­беге тридцати семи гренадер. Но он не мог представить себе, что неповоротливый, сумрачно-равнодушный, все­гда угрюмый Свистков решился по веревке спуститься в трубу и на глазах у часовых уйти за ворота. Ленивый рассказ Свисткова, его медлительный голос и скучные, точно потухшие, оловянного цвета глаза смутили его. "Не на него ли намекает Тутушкин?" - почти с облег­чением подумал он и бросил окурок.

   - Говори дальше.

   - Дальше я к Владимиру Ивановичу поступил.

   - Что же ты делал?

   - Пьянствовал... - захохотал Колька.

   - Как пьянствовал?..

   Свистков сдвинул брови и покраснел. Было странно видеть его солдатское, загорелое, теперь смущенное и по-детски разгневанное лицо. Он в негодовании махнул рукой и совсем другим, обиженным тоном сказал, не глядя на Александра:

   - Помалкивал бы в тряпочку... Так точно. Обязан сознаться... Даже уволил меня Владимир Иваныч... Только будьте благонадежны, - я теперь уж не пью.