Савинков Борис Викторович - То, чего не было

ссия... Что стоит Колька-Босяк? Что стоит его, моя ненужная жизнь? Да и как доказать провокацию?.. Я уверен, что он провокатор. Именно он. И довольно. Я прав. Побеждает тот, кто хо­чет победы и кто смеет убить... Я убил. И я отвечаю. Перед партией? Перед Ваней? Перед Абрамом? Перед людьми?.. Нет, перед совестью, - перед Россией..." За­свистел встречный поезд, искрами озолотилось окно, и отчетливее загрохотали вагоны. Александр оглянулся. Сзади, у самых дверей, сидел вокзальный филер. "Аре­стуют? Пусть арестуют... Цусима... О чем я думал? О Кольке?.. Туда ему и дорога... В ад?.. Господи, дай мне счастье... Дай мне счастье послужить великой России".

   Он закрыл устало глаза. Но предчувствие поражения, предчувствие бесславной судьбы ни на минуту не поки­дало его. И казалось, что именно сегодня был памят­ный бой, именно сегодня гремели орудия, именно сего­дня победили японцы и именно сегодня взвился белый флаг.

   Александр поздно приехал в Москву. Сам не зная зачем, он зашел в ночной ресторан "Варьете" и спро­сил бутылку вина. Хотел не думать. Хотелось верить, что он не один, что где-нибудь в Москве, в Петербурге, даже не в самой Москве и не в Петербурге, а хотя бы за тысячу верст, есть такой человек, который захочет его понять, - захочет понять, что значит "раскрывать" провокацию, что значит "делать террор" и, главное, что значит убить. "А Абрам?.. А Свистков?.. А Ваня?.. - с неизведанной еще, горячей любовью подумал он о дружине. - Разве они не поймут?.. Разве они не оценят?.. Ведь мы не друзья, мы - кровью спаянные, родные братья..." Он не замечал ни белоснежных сто­лов, ни звенящих шпорами офицеров, ни раскрашен­ных женщин, ни даже прилично одетого господина, с золотыми кольцами на руках, который изредка посмат­ривал на него. Грубой насмешкой показалась ему "ра­бота". "Не сумели, не смогли победить... Там, при Цусиме... Не сумели, не смогли победить... Здесь, у се­бя, в Москве...

   Я убил Кольку. Но разве Колька один? Разве не было доктора Берга?.. Их легион, этих Колек и Бергов... Везде предательство и позор..." Перед ним предстала вся партия, - умирающий, смертельно ра­ненный лев. Он увидел с трудом налаженное, хозяй­ственное веретено: "конспиративные" сходки, комитеты, союзы, организации, рабочие группы, дружины и сту­денческие кружки. Он увидел, как в каждом городе, в каждой деревне, в занесенных снегом русских степях члены партии кропотливо строят новую жизнь. И он увидел, что всюду, от Архангельска до Баку, от Варша­вы и до Иркутска, лицемерно "работают" двуликие Кольки и как черви точат партийное тело. "Разве мож­но бороться? К чему мои изыскания? К чему убий­ство? К чему надо воскресить поверженный труп, най­ти заклятье от гноящихся ран... Но как?.. Но какое?.. Может быть, другие найдут... Я не могу... А если я не могу, значит... значит, Цусима". Он не допил вина и вышел на Трубную площадь. Прилично одетый, с золо­тыми кольцами господин расплатился и посмотрел, в какую сторону он пошел.

   В гостинице "Метрополь" были настежь раскрыты двери. В швейцарской было светло, и на пороге стоял громадного роста неизвестный Александру лакей. Алек­сандр взглянул на часы. Стрелки не двигались. Часы показывали двенадцать.

   - Который час у тебя?

   - Половина второго-с.

   Александр кивнул головой и стал подниматься к себе. Но на третьей ступеньке кто-то сзади, с силой схватил его за плечо. Еще не понимая, что аресто­ван, не понимая, кто держит его и зачем, и, бледнея от оскорбления, Александр поспешно обернулся на­зад. Он узнал того человека, который из Кунцева ехал с ним. Человек, не опуская руки, испуганно смотрел на него. Не думая ни секунды, Александр размахнулся и больно ударил его по лицу. Он сейчас же почувствовал, что свободен, и взбежал по лестни­це вверх.

   Он взбежал на площадку между первым и вторым этажом и круто остановился. Только теперь он увидел, что в западне и что ему не уйти. В углу, у плюшевого дивана, стояла чахлая, полузасохшая пальма. "Паль­ма... - подумал он, - зачем она здесь?.." И далеким вос­поминанием на миг блеснуло южное небо, сверкающий лазурью залив, крики розовых чаек, багровый кактус и желтолицый японский солдат. "Часовой... Нагасаки... Цусима..." Он выпрямился и равнодушно посмотрел вниз.

   Внизу, из дверей неосвещенной столовой, один за другим выбегали солдаты. Их было много. В швейцар­ской зазвенели штыки. Офицера не было видно. Алек­сандр, голубоглазый, в расстегнутом сером пальто, не шевелясь, стоял на площадке, и в руке у него чернел блестящий наган. Он все еще не верил, что вот эти, в серых шинелях, люди, - люди, которые умирали в Цу­симском бою, - захотят стрелять в него, в Александра. Он взвел наган и спокойно, как на ученье, опять взгля­нул на солдата. Он знал, что не убьет никого. Но как только щелкнул предохранитель, чей-то голос крикнул:

   "Стреляй!.." Правофланговый, неуклюжий, с длинной шеей и огромными кулаками, ефрейтор нерешительно поднял винтовку. Но Александр, точно отстраняя его, протянул вперед руку и приставил револьвер к груди. "Все равно... Я не смог... Не послужил спасению Рос­сии..." И просто, быстрым движением, как и тогда, ко­гда стрелял в Кольку, надавил послушный курок. Грянул выстрел. У дивана под запыленною пальмой лежал Александр.

   Его твердое, с голубыми глазами лицо было холодно и бесстрастно. И можно было поверить, что он крепко спит.

  

  

   В ту же ночь, когда был убит Колька-Босяк и, не желая сдаваться, застрелился в гостинице Александр, были арестованы Абрам, Анна, Свистков, Соломон Моисеевич и в Киеве - Розенштерн. Соломон Моисее­вич оказал "вооруженное сопротивление властям". В своей комнате, на Ильинке, он наглухо забаррикадиро­вал двери и отстреливался, пока хватало патронов. Его убили под утро, - через прорубленное отверстие в по­толке. Один только Ваня случайно избег ареста. Он был в театре, когда к нему явились жандармы. В одинна­дцать часов он вернулся домой. У ворот его остановил дворник и, боязливо озираясь кругом, шепотом посове­товал не входить. Ваня ушел. Он "нелегально" прожил месяц в Клину и, переменив паспорт, уехал в Одессу. В Одессе он скрывался до октября, а в октябре отправил­ся в Болотово, к родителям Александра. Как-то весной, еще в начале "работы", Александр взял с него обеща­ние, в случае его смерти, уведомить стариков. Теперь Ваня счел своим долгом исполнить эту грустную просьбу.

   Стояла осень, ненастная, поздняя, с жестоким се­верным. ветром и неумолчно-надоедливыми дождями. Липы уронили свой темно-зеленый убор, и на дорожках обнаженного сада густым ковром легли опавшие листья. Цветы увяли. В любимом цветнике Николая Степанови­ча уже не алели гвоздики и не пахло левкоем и резедой. В лесу было сыро и тихо. Шептались сосны, трещал подгнивший валежник, и по мокрым опушкам носились с карканьем стаи грачей. Печалью веяло от поредевшего леса. Предчувствовалась долгая и холодная, безрадост­ная зима.

   После смерти второго сына, Андрея, с Николаем Степановичем случился удар. Более года он не поды­мался с кровати. Его полное, еще недавно крепкое тело высохло и застыло, и бескровные губы напрасно сили­лись что-то сказать. Ухаживала за ним Наташа, молча­ливая, строгая, с длинными косами льняных белокурых волос и такими же, как у братьев, голубыми глазами. Старуха Татьяна Михайловна с трудом пережила не­жданное горе. Ей казалось, что Бог покинул ее. Она по-прежнему молилась целые дни и заказывала заупо­койные панихиды. Но теперь вся любовь, неисчерпае­мая материнская нежность, - та любовь и та нежность, которые давали ей силу жить, - сосредоточились на одном человеке, - на третьем сыне, на ее первенце Александре. Она знала, что он оставил флотскую служ­бу, но скрыла это от мужа. Она догадывалась, что он пошел по той же дороге, на которой погибли Михаил и Андрей. Она хотела верить, что это не так, что она, ко­нечно, ошиблась, что Александр, покорный и любящий сын, пощадит ее старость и умирающего отца. Наташа успокаивала ее, говорила, что брат живет за границей и что на днях, наверное, будет письмо. Но, успокаивая, она сама не верила своим утешениям. И часто обе пла­кали вместе, - мать о детях и о матери дочь.

   Год прошел в безутешных слезах и заботах о Нико­лае Степановиче. Беспросветная туча, которая нависла над домом, чувствовалась всеми без исключения, даже прислугой и редкими, всегда непрошеными гостями. Вос­троносая ключница Маланья Петровна ходила на цы­почках, вздыхала и закатывала под лоб свои мышиные глазки. Горничные Лукерья и Даша уже не пели весе­лых песен. Управляющий Алексей Антонович крестил­ся, охал и, оправляя немецкий пиджак, являлся к ба­рышне и терпеливо выслушивал неумелые приказания. Хозяйство шло вкривь и вкось. В лесу по ночам стучал неугомонный топор, и никто не спрашивал, кто рубит и для кого. Хлеба собрали вдвое меньше, чем у соседей. Сад заглох. Покривились ветхие службы. Опустели ко­нюшни. Николай Степанович волновался, хрипел и бор­мотал невнятные, точно проглоченные слова: "Волосати­ки... Негодяи... Россию продали... Вешать..." Тогда Наташа неслышно подходила к отцу и гладила его по седым волосам. Не было прежней дружной семьи с тремя сыновьями - румяным Мишей, стройным Андрюшей и широкоплечим, приземистым Сашей. Было разоренное, развеянное бурей гнездо.

   Ваня приехал в усадьбу утром. В крестьянском за­платанном армяке и подшитых бечевкою валенках, он был похож на безработного батрака. Алексей Антоно­вич принял его в конторе. Когда Ваня сказал, что явил­ся по личному делу, он недоверчиво мотнул расчесанной бородой, но все-таки кликнул мальчишку и велел доло­жить. В сенях чадил самовар. Пахло дымом и новыми хомутами. С грязных, оклеенных бумагою стен глядели портреты митрополитов и генерала Скобелева на белом коне. Ваня видел в окно, как, прыгая через лужи, воз­вращался босоногий мальчишка, как от ветра гнулась сирень и на кухне хлопотала Маланья Петровна. Он смотрел на эту чужую помещичью жизнь, и ему каза­лось, что он напрасно приехал сюда. Но на крыльце то­ропливо застучали шаги. В контору вошла Наташа. На ней, поверх черного платья, был накинут вязаный, тоже черный, платок. По голубым, холодным глазам Ваня тотчас узнал ее. Наташа в недоумении обратилась к нему:

   - Вы по делу?

   - Да, по личному делу...

   Они вышли на двор. На размытой, липкой земле до­гнивала солома. Перелетали озябшие воробьи. Ваня за­мялся.

   - Я от вашего брата...

   - От Александра?.. - с тревогой повторила Ната­ша. - Вы от него? Он жив?

   Ваня потупился.

   - Да говорите же... Говорите.

   - Александр Николаевич умер... - боясь взглянуть на Наташу, взволнованно вымолвил Ваня. Наташа ниче­го не сказала. Ваня покраснел и умолк.

   - Когда?

   - В Москве двадцатого августа.

   - Я читала... Так это он?

   - Да. Он.

   Она повернулась и, забыв про Ваню, пошла назад, к дому. Она шла черная, точно монашка, с белокурой, низко опущенной головой. Ване казалось, что она сей­час упадет. Но на полдороге она внезапно остановилась:

   - Вы его товарищ? Да? Простите... Вам... ничего не нужно?

   - Нет, ничего.

   - Прошу вас...

   - Благодарю. Ничего.

   Она долго стояла, не решаясь уйти, словно желая что-то понять. И вдруг слабо взмахнула руками:

   - Господи... Да как же я им скажу?

   До станции было семь верст. Ваня пошел пешком. Было ветрено, ноги вязли в грязи, с неба сеяла мокрая пыль, и налево, за лесом, взмывала синяя, как свинец, тяжелая туча. Всюду, сколько хватал острый глаз, тяну­лись однообразные, взрытые, взбороненные и скошен­ные поля, и только по большаку - одинокие часо­вые - выстроились березы. Ежась от холода и слушая, как посвистывает ветер в ушах, Ваня невольно вспомнил свою жизнь. Он вспомнил детство, с колотушками, руганью, пьянством и мужицкой, неприкрашенной ни­щетой. Вспомнил юность, завод, лязг железных машин, снова пьянство и опять нищету. Вспомнил Володю, огромного, сильного, с властным голосом и маузером в руках. Вспомнил Пресню, мороз, баррикады, и Сережу, и училище, и драгун. Вспомнил Анну, и Ипполита, и убийство главного военного прокурора. Вспомнил Абра­ма, и Берга, и Кольку, и Александра. И, когда он вспомнил всю свою бесплодную жизнь, ему стало страшно. "Безусловно, разбиты... Если не смогли ни Володя, ни Сережа, ни Ипполит, ни Болотовы, ни Розенштерн, то кто сможет? На кого надежда? Или вовсе нету надежды? Вовсе нету правды на свете?.." От этих мыслей стало еще холоднее, и казалось, что грешно, бессмысленно и бессовестно жить.

   Он пришел на станцию в пятом часу. Еще не смер­калось, но было мглисто, и слезливо плакало осеннее небо. На платформе толпился народ. Артель пильщиков собралась в отъезд. Впереди стоял рослый, широкий в плечах, длиннобородатый мужик, издали напоминавший Володю. Его сосредоточенно-твердое, слегка рябое лицо и умный взгляд серых глаз поразили Ваню. "Ей-богу, Володя..." - подумал он и ясно увидел рабочую Русь. Он увидел Русь необозримых, распаханных, орошенных потом полей, заводов, фабрик и мастерских, Русь не студентов, не офицеров, не программ, не собраний, не комитетов и не праздную, легкоязычную и празднослов­ную Русь, а Русь пахарей и жнецов, трудовую, непобе­димую, великую Русь...

   И сразу стало легко. Он понял, что и чиновничий комитет, и хулиганство, и провокация, и бессильные баррикады, и дерзость Володи, и предан­ность Ипполита, и мужество Александра, и сомнения Андрея только пена народного моря, только взбрызги мятущихся волн. Он понял, что ни министры, ни коми­теты не властны изменить ход событий, как не властны матросы успокоить бушующий океан. И он почувство­вал, как на дне утомленной души чистым пламенем сно­ва вспыхнула вера, вера в народ, в дело освобождения, в обновленный, на любви построенный мир. Вера в веч­ную правду.