Савинков Борис Викторович - То, чего не было

только партию революция застала врасплох. И жандармы, и сыщики, и чиновники, и министры, хотя и боялись ее, хотя и чувствовали ее приближение, не могли верить, что-то небывалое, что происходит у них на глазах, и есть та страшная революция, которую они тщетно пытались предотвратить. Но вот настало так дол­гожданное и все-таки внезапное "завтра". Сверкнула молния: разразилась великая забастовка. Наяву свер­шился сказочный сон.

   Как это произошло, никто не знал и никто бы не су­мел объяснить. Какое именно из распоряжений прави­тельства переполнило чашу? Какой именно революцио­нер подал пример отваги? Чья невинная кровь растопила Северный полюс?.. Так Нева, полноводная и большая река, спит зимой в своей каменной колыбели. Но вот, резвясь, соскользнул с тюремного бастиона апрельский живительный луч. Снег засверкал алмазными искрами, но не побежали ручьи и не тронулся лед. За первым лу­чом брызнул второй. Над Петропавловской крепостью засияло петербургское солнце,- бледный, немощный и все-таки всемогущий Дракон. И невидимкою, тайно, на дне, на морозных невских глубинах, омывая Алексеевский равелин, зазвенели, журча, гремучие ручейки. К ним понеслись говорливые воды. С тяжким грохотом вскрылась Нева, и пошел весенний, звонкий и ломкий, всесокрушающий лед.

   Когда вышел манифест 17 октября, Андрей Болотов не сразу понял его значение. Он со вниманием читал ши­роковещательные страницы о созыве Государственной думы, о свободе печати, совести, союзов, собраний, но, читая эти слова, не мог освоиться с ними.

   Тогда, когда он встретил на Невском мальчишку, продающего карика­туры на Витте, когда он купил одну из этих карикатур и прочел остроумно-грубую подпись под ней - насмешку над всесильным министром, - он понял, что в России что-то переменилось, что, каково бы ни было новое, ста­рое, дряхлое и ветхозаветное вернуться не может. Пер­вый раз в жизни он испытывал счастливое чувство осво­бождения: падали все неразгаданные вопросы, те вопро­сы, которые удручали его в последнее время. Можно бы­ло забыть о терроре, о Ване, о смерти, о своем праве на жизнь. Все опять было ясно. Казалось, достигнуто глав­ное, то неоспоримое главное, в чем заключалась сокровенная цель всех усилий: казалось, открылся путь в обе­тованную землю - к справедливому и свободному устроению России. Но это чистое и светлое чувство пришло не одно. Его отравило недоумение: как приспо­собиться к жизни, как жить вне подполья, вне комитета, вне конспирации, как отвыкнуть от партийных привычек, как устроить не мир, а свою муравьиную жизнь? Спра­шивая себя впервые, что он знает и на что он способен, Болотов с удивлением признавался себе, что, кроме ре­волюционного опыта, у него нет богатства и что, кроме навыков конспирации, он не вынес из партии ничего:

   многотрудная жизнь миллионов серых людей была ему неизвестна, непонятна и недоступна. И становилось жаль, что так скоро все кончено, что революция уже по­бедила, что он, как поденщик после расчета, бесприютен и сир. С горечью вспоминались когда-то слышанные от Арсения Ивановича затейливые слова: "Сатана гордил­ся - с небес свалился, Фараон гордился - в море уто­пился, а мы гордимся - куда годимся?.."

   Третье чув­ство, которое он испытывал, наиболее сложное, рождав­шее в нем одновременно и надежду и озлобление, было неискоренимое доверие к возвещенной манифестом сво­боде. Он видел еще недавно измученное, а теперь умиро­творенное лицо Веры Андреевны; видел самодовольную улыбку доктора Берга, точно именно доктор Берг руко­водил забастовкой, слышал старческий бас Арсения Ивановича: "Теперь, кормилец, шабаш... рычагом не вы­воротишь, жерновом не вымелешь..." Он видел и слышал все это и все-таки не мог успокоить горького, взращен­ного годами, сомнения. Его смущала не капитуляция правительства, а единственно то, что она наступила так скоро, без упорной борьбы и почти без жертв. Видя, как внезапно, помимо его желания и воли, вспыхнула вели­кая забастовка, как широко она разлилась, как глубоко потрясла всю Россию, он понял и с сокрушением при­знал, что не партия со своими комитетами "сорганизова­ла" ее и что не в ее, партии, власти остановить, ускорить или замедлить величавый ход надвигающихся событий. И это, очевидное для всей России, бессилие возлюблен­ной партии было источником для него непрестанного и тяжкого огорчения.

   Колебания его продолжались недолго. Однажды, то­ропясь в редакцию партийной, разрешенной новым зако­ном, газеты, он проходил по нарядной Адмиралтейской набережной. Омраченная осенним ветром, Нева сердито вздувала свои свинцовые воды. Воздух был влажен. Таял желтый, волнистый, петербургский туман. В Александ­ровском, голом, усеянном ржавым листом, саду теснил­ся народ. Серая, сдержанно-молчаливая, точно делаю­щая свое важное, кровное, всем одинаково близкое дело, толпа выливалась темными брызгами на Адмиралтей­ский проспект и редела на Исаакиевской площади. Кое-где уныло, как тряпка, висели красные флаги. На черных сучьях деревьев и на чугунных столбах решетки гнезди­лись галчата - голодные уличные мальчишки в надвину­тых на уши шапках и в тяжелых подкованных сапогах. Какой-то, совсем еще юный технолог, в расстегнутой, несмотря на туман, тужурке, несмелым тоненьким голо­ском говорил обычную речь: "Товарищи!.. Манифест!.. Свобода!.." - сквозь холодную мглу долетали до Боло­това обрывки знакомых слов. Болотов видел густое море людей, над этим безмолвным морем безусое лицо гово­рящего речь студента. Уйти было некуда: всюду - спе­реди, сзади, слева и справа, его сжимали чьи-то мокрые, широкие спины, чьи-то плечи, чьи-то стесненные груди. Вдруг студент крикнул что-то, чего Болотов не успел ра­зобрать. Толпа вздрогнула, потом тихо, как бы в разду­мье, поколебалась. Потом опять вздохнула сильнее, глубже. И вдруг сразу, как стадо перепуганных коз, давя и толкая друг друга, спеша, волнуясь и задыхаясь, ша­рахнулись стены смятенных человеческих тел. Кричали дети, плакали матери, мужчины с побледневшими лица­ми, сжав кулаки, силой пробивали себе дорогу. Стоял то­пот и рев и придушенный, сдавленный отчаянием стон. Болотов поднял голову. На пустынном Адмиралтейском проспекте, загораживая выход из сада, сплошною цепью протянулись солдаты в измокших, грязно-серых шине­лях.

   Почему-то именно эти шинели, их твердое и унылое однообразие, вселяли суеверный, нерассуждающий страх. "Неужели будут стрелять? - мелькнуло у Боло­това, но эта мысль показалась смешной. - Стрелять? Да у нас ведь свобода..." - с облегчением подумал он. Но в ту же минуту раздался странный, короткий, неожидан­ный треск. О решетку сада защелкали пули. Болотов ви­дел, как с оголенной, чахоточной липы, ломая ветви, по­катился маленький, невзрачный комок. На потемневшей сырой дорожке, неудобно подвернув под себя правую ру­ку, лежал ничком мальчик лет десяти. Он лежал так спо­койно, точно не он упал сверху, а кто-то другой, а он лег сам, по своей охоте. Издали можно было подумать, что он крепко спит. Болотов наклонился. Из-под ушастого, должно быть, тятькиного картуза виднелась тонкая шея с завитками нежных светлых волос. Плечи были худые и торчали углами. К слабому тельцу, к узкой детской спи­не прилипла розовая, в рваных заплатах, рубашка. Не отдавая себе отчета, Болотов осторожно тронул мальчи­ка за плечо, но тотчас, отдернув пальцы, встал и медлен­но мимо солдат вышел на Невский. "Обернуться?.. Не обернуться?.. Бежать?.. - думал он, чувствуя легкий и неприятный озноб. - Что это? Неужели я трус?.." - кольнула обидная мысль, и, выпрямившись во весь свой Высокий рост, он нарочно замедлил шаги и пошел по Невскому, прямо по мостовой. Он шел один. Кругом не было никого.

  

  

   В начале декабря, когда крепко стал санный путь и мороз зачертил узоры на окнах, в Петербурге упрямо за­говорили о неминуемых баррикадах. Хотя Болотов и его товарищи знали, что никакими постановлениями нельзя заставить людей бунтовать, если они этого не хотят, они все-таки думали, что их долг перед партией разрешить вопрос "государственного значения": быть или не быть забастовке, то есть всероссийскому вооруженному, как им казалось, непременно победоносному восстанию.

   Заседание было назначено в 11 часов вечера на Ка-менноостровском проспекте, в уединенном особняке куп­ца Валабуева. Внизу, у резного, в русском стиле, подъез­да ливрейный лакей бесшумно отворял дубовые двери. Товарищи, раздевшись и отряхнув мокрый снег, подыма­лись по мраморной лестнице во второй этаж, в кабинет хозяина дома. Там их встречал Валабуев, рыхлый, с об­рюзгшим сытым лицом господин, остриженный под гре­бенку. Он был одет по английской моде: в узкие брюки, просторный черный сюртук и цветную жилетку. Он не знал никого, кто должен был явиться к нему, но здоро­вался дружелюбно, как добрый знакомый: библейская борода Арсения Ивановича внушала ему уважение и страх.

   Когда Болотов вошел в кабинет, все товарищи были в сборе. Недоставало только Аркадия Розенштерна да приезжего из Москвы Владимира Глебова, или, как в партии называли его, "Володи".

   В полутемном, дальнем углу, на диване; род боль­шим, писанным во весь рост, портретом Толстого, Вера Андреевна разговаривала со старым, густо заросшим курчавыми волосами евреем. Болотов знал этого челове­ка - фамилия его была Залкинд, - знал, что он всю свою долгую жизнь томился по тюрьмам и, как умел, служил революции. Но Болотов его не любил. Не любил за зеленоватое, золотушное, в красных прыщах лицо, за воспаленные, оловянные глазки, за неопрятный пиджак и за преувеличенную товарищескую развязность. Он стыдился этой своей нелюбви, упрекал себя в несправед­ливости и пристрастии и старался быть с Залкиндом изысканно предупредительным и любезным. Завидев Болотова, Залкинд приветливо закивал головой и, не вставая, протянул холодную и сырую руку:

   - Здравствуйте... Что нового? Как поживаете?..

   - Благодарю вас. А вы? - с принужденной улыб­кой проговорил Болотов и сейчас же почувствовал то хмельное и злобное раздражение, которое мучило его минувшее лето. "Ну, зачем этот здесь? - подумал он, глядя с ненавистью на Залкинда. - Что он знает? Что он умеет? Что он может решать?" - с внезапной тоской спросил он себя.

   Вера Андреевна, в неизменном черном, без всякого украшения, платье, положив ногу на ногу и то и дело чиркая спичкой, что-то длинно рассказывала. Болотов прислушался к ее усталому однообразному голосу. Она говорила о том, как ее однажды арестовали в Полтаве и как она сидела в полтавской губернской тюрьме. Зал­кинд слушал ее и сокрушенно вздыхал.

   - Вы знаете, - зажигая потухшую папиросу, ска­зала Вера Андреевна, - ...книг мало, только духовного содержания... Свиданий нет... Скучно...

   - Вы что? Вы долго сидели? - опять вздохнул Зал­кинд.

   - Двадцать шесть месяцев...

   Болотов не стал слушать. "Господи, - думал он, - о чем они говорят?.. Одно и то же всегда, всегда, всегда, и у всех одно и то же..." За круглым чайным столом за се­ребряным самоваром сидели в креслах Арсений Ивано­вич, Валабуев и доктор Берг. Болотов подошел к столу. Арсений Иванович, размешивая ложечкой чай и погля­дывая с лукавой улыбкой на Валабуева, говорил надтрес­нутым басом:

   - Незачем нам, кормилец, калину ломать... Дело яс­ное... Что ж, что они совет рабочих депутатов арестова­ли?.. Вода путь найдет... Вот погодите, Учредительное собрание отдаст землю народу. Теперь мы на полушке помириться не можем. Не-ет, теперь либо все, либо ни­чего, - улыбнулся он, накладывая себе варенья, - если народ восстанет, тогда как? Что они могут поделать?.. Нет, кормилец, теперь наша взяла, теперь мы силой уси­лились, теперь им не устоять... куда-а!..

   Арсению Ивановичу хотелось убедить Валабуева в значении и силе партии, но Валабуев молчал, слегка по­качивая круглой стриженой головой, и невозможно было понять, соглашается он или не возражает только из веж­ливости. Доктор Берг зевнул, посмотрел на свои золотые с монограммой часы и с досадой перебил Арсения Ива­новича:

  

  

   - Черт знает что! Половина двенадцатого... Всегда кто-нибудь опоздает. Вечная неаккуратность россий­ская...

   Доктор Берг считал себя самым практичным и пото­му самым полезным и ценным из всех членов партии. По его мнению, половина неудач революции происходила от русской, славянской лени, от неумения, как он говорил, "написать простое деловое письмо". Он любил точность и ставил себе в достойную награды заслугу, что никогда не забывал адресов, никогда не опаздывал на свидания и никогда не смешивал "паролей" и "явок". "Les affai­res sont les affaires..."Дело есть дело... (фр.)" - повторял он по-француз­ски и с презрением относился к тем из товарищей, кото­рые "суетятся" и "зря суются в опасность". У него были тонкие, белые руки. Он носил высокие воротнички и раз­ноцветные галстуки. Он был членом партии много лет, но арестован не был ни разу.

   - Так-то, кормилец, - продолжал Арсений Ивано­вич, ласково похлопывая Валабуева по плечу, - расска­жу я вам случай. Помню, было это в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, нет, постойте... - он задумал­ся, - нет, не в семьдесят седьмом, а в семьдесят восьмом...

   Он не успел окончить рассказ, как заколыхалась тя­желая занавеска и без доклада раскрылась дверь. Вошел молодой человек, лет двадцати шести, громадного роста, с кудрявою черною бородой и со множеством глубоких рябин на лице, и молча остановился. Одет он был в си­нюю, грубого сукна, поддевку. Его можно было принять за приказчика, артельщика, молодого старообрядца-куп­ца но никак не за революционера. Это был Глебов, ле­гендарный "Володя", знаменитый на Волге своей отчаян­ной отвагой. Валабуев мельком взглянул на нового гостя и потупясь, вышел из комнаты. Володя небрежно кив­нул головой и сел у окна подле гипсовой статуи Венеры Милосской.

   Арсений Иванович кашлянул:

   - Что ж, начнемте, кормильцы?..

   И опять точно так же, как полгода назад, когда об­суждался вопрос о военном восстании, они заговорили в непоколебимой уверенности, что от их разговоров зави­сит если не исход революции, то, по крайней мере, ее на­чало. Болотов слушал и с гневом ловил себя на злых, надменных, несвойственных ему мыслях. "Неужели они не научились еще? - думал он, не замечая, что вместо "мы" поставил разделяющее "они". - Неужели не до­вольно примера Давида?..

   Неужели они не знают, что го­ворить об убийстве имеет право единственно тот, кто сам готов умереть, кто видел ее?" Он с беспокойством огля­нулся на Глебова. Он слышал о нем, как о прямодушном и смелом революционере, и боялся теперь, что и он бу­дет говорить бесконечно бесплодные речи. Но Володя, свесив на грудь лохматую, черную, как у жука, голову и равнодушно закрыв глаза, казалось, дремал. Тогда Боло­тову захотелось громко сказать, сказать так, чтобы слы­шали все, вся партия, все товарищи, что разговоры эти - игрушки и что от них ничего зависеть не может. Захотелось сказать, что если вспыхнет восстание, то только по воле тех, кто сам возьмет в руки оружие, по воле тех безвестных рабочих, которые, не спросясь поз­воления, выстроят баррикады. Но он промолчал. Он предчувствовал, что его не поймут и что доктор Берг не­пременно скажет те значительные слова, на которые не хватит духу ответить. Доктор Берг холодно спросил его: отрицает он влияние партии или нет и если отрицает, то зачем состоит ее членом, а если нет, то как может он от­носиться с пренебрежением к ее "директивам"?

   Говорил Арсений Иванович, как всегда, веско, вну­шительно роняя слова:

   - Что греха таить?.. Силы наши не собраны, а раз­бросаны... Оружия мало. До сих пор войско не с нами. Рабочие истомились. Объявить сейчас забастовку зна­чит... Что, кормильцы, то значит?.. Значит - призывать к революции, к восстанию всем миром... Ну, а готовы ли мы? Эх, послушайте меня, старика... Ржаной хлебуш­ка - калачу дедушка... Обождать надо. Приезжал по весне тут один, как его?.. Давид?.. Или как?.. Машет ру­ками, кричит: восстание... В полку восстание!.. И не по­слушался нас... - с укоризной взглянув на Болотова, упрекнул Арсений Иванович: он считал Болотова виновни­ком неудачи Давида. - Что же вышло хорошего? И вос­стания-то не было, и сам еле-еле ноги унес. Я вот и ду­маю: обождать. Лучше мала, да нивка, чем велико, да бо­лото... Не время теперь восстания-то делать... Надо тер­петь... До весны потерпеть; там видно будет, а пока что - нельзя, нельзя и нельзя...

   Слова Арсения Ивановича были благоразумны и осторожны. Но почему-то Болотову казалось, что Арсе­ний Иванович не прав, что в его рассуждениях скрыта тонкая, ему самому незаметная ложь. Он хотел гово­рить, но Володя предупредил его. Нехотя поднявшись со стула, он, точно спросонья, медленно обвел всех глаза­ми, усмехнулся зелено-желтому галстуку доктора Берга и, обращаясь к одному Арсению Ивановичу, начал гром­ко, по-московски растягивая слова:

   - Вздор говорите, Арсений Иванович... Для чего мы здесь собрались? Для решения филозофического, - он так и сказал "филозофического", - вопроса о судьбе ре­волюции? Ну, так лучше взять шапки и по домам: не в коня корм... Не для словопрений я приехал сюда... Во­прос вовсе не в том, следует или нет объявить забастов­ку - не нам ее объявлять, - а вот в чем, и только в этом: если в Петербурге, Москве или где-либо в Рос­сии вспыхнет восстание, что намерена делать партия? Я спрашиваю: чем партия поможет ему?.. Случилась первая забастовка. Где мы были?.. Ну, так это - позор! - Володя помолчал. - Нужно дать денег, ору­жия, людей... Да и самим идти нужно... А не баклуши бить, - твердо договорил он и сел.

   При этих словах Арсений Иванович забарабанил пальцами по столу. Вера Андреевна покраснела. Залкинд часто заморгал воспаленными глазками и с негодующим изумлением уставился на Володю.

   - По-вашему, значит, товарищ, - потирая белые руки, заметил холодно доктор Берг, - если только я верно вас понял, выходит так: если где-либо, кто-либо, по своему усмотрению, не испросив дозволения партии, выстроит баррикаду, мы обязаны оказать ему помощь... Так я вас понял?

   - Так, - неохотно ответил Володя и закурил.

   - Хорошо-с, оказать ему помощь, то есть истощить средства партии? Так?

   - Так.

   - Хорошо-с, и не только истощить средства партии, но и самим неизбежно погибнуть?

   - Да, если нужно, погибнуть.

   - Хорошо-с. Значит, если завтра будет восстание в Москве, надо ехать в Москву.

   - Надо ехать в Москву.

   - И бросить все дела в Петербурге?

   - Какие, к черту, у вас дела? - вдруг, сдвинув бро­ви и быстро вскакивая со стула, загремел Володя.- Языком трепать? Суждения постановлять? филозофические вопросы решать?.. Какие, к черту, дела, когда завт­ра восстание?..

   - Эх, молодость, молодость! - мягко, вкрадчивым голосом вмешался Арсений Иванович. - И туда и сю­да... И восстание... И поскорее... И чтобы не иначе как завтра... А кто будет кашу расхлебывать, и горюшка ма­ло... Вот поживете с мое - поймете.

   - Вам, конечно, и книги в руки... - возразил с усмешкой Володя, - вы наши отцы... Только я из Моск­вы не за поучениями, а за делом приехал... Даете денег? Да или нет? Даете оружие? Да или нет? Есть у вас лю­ди? Да или нет?..

   Когда он, все еще красный от гнева, вышел на мра­морную, устланную малиновым ковром лестницу и Валабуев в модном жилете и длинном английском сюртуке, кланяясь, жал ему руку, Болотов, все время молчавший, нерешительно подошел к нему:

   - Послушайте, Глебов...

   - Чего? - спускаясь с лестницы, недовольно бро­сил Володя.

   - Постойте... Я поеду с вами в Москву. Володя остановился и подозрительно, сверху вниз, посмотрел на него.

   - Вы?..

   Болотову стало обидно. Он не уловил презрения в словах Володи: он не мог бы поверить, что кто-нибудь может его презирать, - такой осмысленно-сложной и самоотверженно-трудной казалась ему его жизнь. Но он понял, что для Володи он не любимый партией, извест­ный революционер Андрей Болотов, достойный доверия и уважения, а человек, мужество и решимость которого требуют доказательств. Он хотел рассердиться, но угрю­мое лицо Володи внезапно просветлело улыбкой.

   - Ну, что же? В Москву?.. Правильно... Хочешь есть калачи, не лежи на печи... - засмеялся Володя и сильно стукнул дубовою дверью.

   С ближайшим поездом они вместе, в одном вагоне, выехали с Николаевского вокзала.

  

  

   - Ответьте мне на один вопрос, - сказал Болотов, когда поезд тронулся и, закачались вагоны, - почему вы удивились, что я хочу ехать в Москву? Что же вы думае­те, мы не способны на то, на что способен любой член вашей партии?

   Володя ответил не сразу. Когда он думал, он высоко подымал брови, и от этого его бородатое лицо теряло обычную строгость и становилось простым и добрым, обыкновенным русским лицом.

   - Как вам сказать? - заговорил он, снимая потер­тый картуз и кладя его в сетку. - Точно, я мало верю тем, кто языком треплет. Ну, да ведь есть исключения... Меня не это смущает. Главное вот в чем: не можешь ид­ти, - не иди, не иди, не надо, никто на веревке не та­щит, но зачем слова разные говорить?.. Помалкивали бы в тряпичку, а то мы-ста, да мы-ста, мы - соль земли, мы - интеллигенты, мы - партия, мы - революция, мы мир переделаем... Вот один такой, я где-то читал, - так тот так прямо и жарит: "мы - строители Сольнесы, мы на каменных фундаментах строим воздушные замки". Каково? Вот уж поистине стыда нет... Ведь когда дело до дела дойдет, до настоящего дела, - где они, эти строители? Днем с огнем не сыскать... Если и сделано что, то ведь не ими, не теми, кто решения постановляет и канцелярские циркуляры пишет... Ложь это все. И большая... Я-то ведь понимаю, меня на вороных не объ­едешь, а вы посмотрите, рабочий им верит, каждому сло­ву... А они? Эх!.. - с сердцем махнул Володя рукой и стал скручивать толстыми пальцами папиросу.

   "Точь-в-точь я и Ваня..." - подумал Болотов, но как только он это подумал, ему стало досадно. Разве Арсе­ний Иванович не готов умереть? Разве доктор Берг не готов умереть? Или Вера Андреевна? Или Залкинд? Или он сам? Ведь вот он едет в Москву. "Зачем, в самом деле, я еду в Москву?" - спросил он себя и, не найдя от­вета, поморщился и сказал:

   - Как вам не стыдно думать, что они... что мы, - поправился он, - лжем?.. Случится, мы сумеем умереть не хуже других...

   - Улита едет, когда-то будет... Вы вот что мне объясните, - выпуская кольцами дым, возразил спокой­но Володя, - я философ плохой и разных там ваших штук не знаю. А что вижу, то говорю. Партия признает террор? Да? А кто бомбы бросает? Вы? Как бы не так. Из вас никто никогда бомбы в руках не держал. Партия призывает к восстанию? Да? А кто дерется на кораблях, в казармах, на баррикадах? Вы? Нет, не вы. Из вас ни­кто и пороху-то не нюхал. Вот вы слышали, как этот ваш немец Берг испугался: "Бросить все дела в Петербурге!" И ах, и ох, и опять ах... Вот, изволите видеть, и так каждый раз. Каждый раз "государственные дела" меша­ют. Почему они мне не мешают? И какие такие, скажи­те, "государственные дела"?

   Добро бы действительно де­лали дело, а то ведь празднословие одно. Вы говорите: "случится". Не смею, конечно, спорить, но когда же и как "случится", если за семью замками сидеть, всю жизнь в перманентных, черт их дери, заседаниях зво­нить? Я так рассуждаю: если ты - член партии, при­знающей террор, ты должен уметь в любую минуту выйти с бомбой в руках. А у нас? Из десятка... Да что из де­сятка?.. Из сотни идет один, а куда деваются осталь­ные? Вы скажете: пропаганда, агитация, организация и всякая штука... Прекрасно. Но скажите вы мне, на кой черт агитировать за восстание, если сам поджимаешь хвост? Вы подумайте только, - пишут статьи о терроре, призывают, вопят, а сами в террор не идут, да и верят еще, что правы: мы-де голова партии, ее мозг, или у нас-де "специальных способностей" нет. "Специальных способностей"?.. Для чего? Для того, чтобы умирать? Какие, к черту, способности тут нужны? Не трусь, не трусь, и еще раз не трусь. Вот вам и вся наука. Против­но смотреть, ей-богу...

   Сидит вот этакий хлюст, воротни­чок до ушей, галстук, как у павлина, и цедит сквозь зу­бы: "Принимая во внимание"... "каковой"... "поелику",.. или циркуляры строчит, а циркуляров-то этих никто знать не хочет, прочтут - ив корзинку... Ему оправда­ние: я-де в террор не иду потому, что я партии нужен...

   Или еще вот "разделение труда" придумали. Ну-с, будь­те же справедливы. Убить Плеве, скажем. Обыватели радуются. Так им и Бог ведь велел; на то они обывате­ли, чтобы либо на радостях глотку драть, либо ругаться. С них взятки гладки. Они и не лезут в герои. Шпана, так и есть шпана. Ну, а орлы? Ну, а партия? Да ведь, дорогие товарищи, господа члены партии, прочитав те­леграмму о взрыве, от радости пьяны вповалку. Тут со стыда сгореть, что не я Плеве убил, от зависти лопнуть... Куда... Ничуть не бывало. Мы - террористы, конечно, только прошу извинить, на словах. Выпили, пропели "отречемся от старого мира", и баста. Террор, мол, Созоновы сделают, а мы будем книжки о пользе террора писать да за границей печатать. Ну, поймают, посадят на год в Кресты или в Якутку сошлют. Только и всего. Очень покойно. Тьфу!..

   - Что же, по-вашему, делать?

   - Что делать? Да вот что: всякий, способный но­сить оружие, обязан его носить, а младенцев и хилых, трусов и празднословов - по шее. Тогда выйдет толк. А теперь толку нет. Канцелярия какая-то всероссийская и ничего больше. Агитация, пропаганда... Прекрасно. Да время ли теперь языком трепать? Ведь у нас революция. Поймите: уже революция. Не будет, а есть, уже есть. Не готовиться надо, а делать. Ведь это все равно как если бы на нас немцы напали, а мы вместо того, чтобы кре­пости защищать, грамоте бы солдат стали учить. По­беждают не книжкой, а кулаком, не тем, что нюнят, Лазаря поют, а бомбами, пулеметами, кровью. Ну-с, а теперь рассудите так: всех членов партии, скажем, ну, сколько?..

   Ну, десять тысяч человек. Бросьте вы книжки в печку, вооружите вот этих людей, пусть все идут в бой. Сила?.. Не так ли? И ведь каждый из них на словах за террор и о баррикадах толкует... А у нас что делает­ся? Что?.. Срамота... Готовы идти сотни две. Ну, сотни две и идут... без вашего разрешения. А вы, ручки сло­жив, поощряете: идите, голубчики, бейтесь, а мы дома скромненько посидим, чайку на досуге заварим, филозофические вопросы обсудим либо съезд соберем, докла­дов глубокомысленных наготовим, речей назвоним. И что ведь самое скверное: никто этого знать не хочет, никто этого позора не замечает. Так, мол, и хорошо. Так, мол, и надо. В этом, мол, правда. Ведь, помилуйте, туда же о морали толкуют... Наша-де мораль высока, выше буржуазной морали. Мы-де социалисты, и еще разная ахинея... Позор!..

   От слов Володи у Болотова неприятно туманилась голова и трудно было дышать. Возлюбленная, белоснеж­но-чистая партия становилась грязной, замаранной, точ­но чужие цепкие пальцы прошлись по ней. И если вчера у Валабуева в доме ему хотелось ответить Арсению Ива­новичу, хотелось крикнуть, что слова его - ложь, то те­перь им овладело злобное чувство. "Нет, он не прав, - стараясь не смотреть на Володю, с негодовани­ем твердил он себе. - Не в этом правда... Не в этом..."

   - А главное, вот в чем беда, - продолжал спокой­но Володя, сплевывая и скручивая новую папиросу, - мешают! Ну, лежали бы на печи и молчали. Так нет. Суются. Сентиментальность их одолела. Того нельзя, то безнравственно, это непозволительно. Хотят револю­цию в белых перчатках сделать. Не понимают то­го, - вдруг загремел он, - что кровь - всегда кровь, как там ее ни размазывай, как ручек ни отмывай. "По­меньше, мол, крови..." Да ведь это же иезуитство... Не в церковь, - на баррикады идем. Какие уж тут молитвы! А по мне, стесняться нечего: нету денег - воруй или, как в ваших салонах выражаются, "экспроприируй"...

   Я на Волге недавно был. Господи, что там творится!.. Жалко смотреть. Парень под виселицей, пойма­ют - шабаш, а он без паспорта, без сапог, трое суток не евши. Ну, что ему делать? Разобьет казенную лавку, деньги украдет - спасен. Так, извольте видеть, - нель­зя, а если и можно, то, извините, без жертв, а уж част­ных лиц ни-ни, невозможно, не тронь!..

   Конечно, не тронь!.. Сидит буржуа толстопузый, господин коммерции советник Карманников, или помещик, благодетель крестьян, какой-нибудь генерал Забулдыгин, или паук Удавков. Нельзя, сохрани Бог: частные лица. Ну, зна­чит, парню - на крюк. Чепуха! - стукнул он кулаком. - На войне, так не в гостиной, а на войне. Чего тут миндальничать? С нами не поминдальничают небось. Нас за ушко и на солнышко, дозвольте вам галстук на­деть, а мы - и нашим и вашим, и капитал приобрести и невинность девичью соблюсти. Все это глупость одна... Сидят-сидят, как Симеоны-столпники, по тридцати лет свою святость высиживают, а в это время нас бьют мор­дой об стол да в кровь... Дерзай! На все дерзай, только тогда ты и человек. Червяки... И никаких вопросов тут нет, все позволено, слышите: все... Лишь бы добиться, только бы победить... С вопросами этими, с филозофиями, с белыми ручками, черта с два, далеко не уедешь... Ну, разболтался я с вами, - резко оборвал Глебов, - не охотник я до этих разговоров... интеллигентских. Не осудите. Завтра будем дело делать в Москве, а доказы­вать предоставим философам, вот этим, в манишках, черт их дери!.. Покойной ночи...

   Володя скинул поддевку, положил ее под голову, по­вернулся к стене и сейчас же уснул. Должно быть, в по­ле шумела метель: сквозь грохот колес слышался тон­кий, едва различимый, жалобный вой. Болотов, опустив голову на руки, не мигая, смотрел на просаленную обив­ку дивана и с усилием думал: "Прав Володя? Нет, ко­нечно, не прав. Правда не здесь. Но где же? - в сотый раз спросил он себя.- Обязан каждый член партии в момент революции носить оружие? Да, конечно, обя­зан... Значит, и Арсений Иванович, и доктор Берг, и я, и тысячи таких, как и я, - лжецы и трусы... Но ведь мы не лжецы... Ведь я не лжец и не трус... Я-то ведь знаю, что я не трус... Я ведь знаю, что могу быть солдатом... да, да, да... именно, незаметным солдатом партии. Я-то ведь знаю, что каждый из нас готов умереть... Нужно партией управлять? Нужно. Значит, и Арсений Ивано­вич, и я, и Вера Андреевна, и доктор Берг делаем хоро­шее и умное дело. Но что же мы делаем?..

   Разве не правда, что мы призываем к убийству и сами не убива­ем? Разве не правда, что мы говорим, говорим, говорим, а как до дела дойдет, где мы? И разве разговаривать значит руководить?.. - покачиваясь в такт поезда и чув­ствуя, что запутался в мыслях, мучительно думал Боло­тов. - Но тогда Арсений Иванович, и я, и доктор Берг - лжецы, и нас надо выбросить вон, как негодный ни на что сор, дать нам волчий билет..."

   - Ваш билет, - раздался заспанный голос. Сонный кондуктор, с фонарем на поясе, прощелкнул маленький желтый кусок картона и, возвращая его, сказал:

   - В Москву едете? Как бы греха не вышло.

   - А что?

   - Да дай Бог доехать. Говорят, пошаливают в Москве.

   Поезд остановился. Двери были открыты, и из кори­дора тянуло морозом. На шапке, пальто и на сапогах кондуктора налип тающий снег: должно быть, метель разыгралась вовсю. На станции слышались голоса, че­ресчур громкие, звучные в ночной тишине. "Давай тре­тий"... "Дава-ай"... Пискнул далеко впереди паровоз. Поплыли станционные фонари. Болотов, не раздеваясь, бросился на диван.

  

  

   В Доброй Слободке, у калитки двухэтажного камен­ного дома купца Брызгалова стояло три человека. Двое были одеты по-русски, третий, болезненный и бледный еврей - в осеннее драповое пальто. Невдалеке от них, шагах в сорока, несколько молодых рабочих, оживленно переговариваясь, возились с извозчичьими санями. Тут же, поперек улицы, валялся негодный хлам: подгнившие доски, срубленный телеграфный столб, желтый, рассы­хающийся комод, оконная рама и широкие, звенящие на ветру, куски листового железа. Мороз щипал щеки. Бле­стел серебряный, выпавший за ночь, неизъезженный по­лозьями снег. У церкви Воскресения в Барашах звонили к обедне.

   Один из молодцов, в полушубке, невысокого роста, скуластый, с калмыцкими, узкими, как щели, глазами и мозолями на иззябших руках, с любопытством следил за тем, что делалось у саней.

   - Слышь, Сережа, потеха... Ей-богу, распречь не умеет, - сказал он и засмеялся.

   - Распряжет... - лениво заметил Сережа.

   - Извозчик ругается... Или пойти взглянуть? - по­молчав, возразил первый. Не спеша передвигая ногами, он медленно подошел к кричавшим и ругавшимся людям.

   - Ну, чего, товарищи, стали? - возвысил он голос. - Чего?

   Дряхлый, в полинялом синем халате, извозчик, крях­тя, тянул к себе седую, тоже дряхлую лошадь. Увидев нового человека, он выпустил вожжи из рук и, кланяясь в пояс, слезливо забормотал:

   - Ох-ох-ох... Батюшка... Ваше благородие... Прика­жи отпустить... Лошадь-те не моя, вот-те Христос, ло­шадь хозяйская и сани хозяйские, хозяин-те спросит... Ох-ох-ох... Яви Божескую милость, прикажи отпу­стить...

   - Замолчи, старый хрен!.. А вы что стали? Эй, това­рищи, вам говорю!..

   Пять или шесть румяных заводских парней и ка­кой-то широколицый малый в овчинном тулупе, смеясь, указывали на тощего господина в пенсне. Господин этот тщетно пытался размотать туго стянутые гужи. Непо­слушные, тонкие, покрасневшие на морозе пальцы бес­помощно хватались за узел, но только крепче связывали ремень. Малый в тулупе закрыл рукавом лицо и фыркнул в кулак:

   - Так что вот, значит, они хвалились распречь...

   -Экий безрукий какой, руки - как крюки... - с негодованием сказал человек в полушубке, проталкива­ясь вперед и быстро и ловко снимая дугу. - Ну, теперь выводи...

   Господин в пенсне сконфуженно взялся за вожжи. Разбитая, нетвердая на ноги лошадь, тяжело раздувая боками, понурив голову и опустив шею, сделала два шага и стала как вкопанная. Извозчик, сосредоточенно на­блюдавший, как распоряжаются хозяйским добром, по­рывисто сдернул шапку и с силой бросил ее о снег;

   - Пущай... Пропадать... Бери, ребята, бери... И ло­шадь бери и сани... Чего там?.. Ох-ох-ох... Дело ваше та­кое... Дай вам, Господи!.. Царица Небесная!.. Чтобы, как следовает: свобода!..

   - И, повернувшись лицом к дале­кому, поблескивающему на солнце, золоченому куполу, он закрестился трясущимися руками.

   -Ваня... - громко позвал Сережа.

   Чего?

   - Поди сюда, Ваня.

   - Зачем?

   - В Машковом переулке кто-то идет.

   Ваня бросил оглоблю и, увязая по колено в рыхлом снегу, побрел обратно к калитке. Пошептавшись с това­рищами, он бегом побежал в Машков переулок. По без­людному тротуару, не торопясь, шло двое людей. В од­ном из них, по черной бороде и громадному росту, он сразу узнал Володю. Другой был тоже будто знакомый: высокий и бритый, с голубыми глазами.

   - Господи, вы ли это, Владимир Иванович?.. А мы вас заждались, - радостно здоровался Ваня, стараясь припомнить, где он видел эти голубые глаза. Болотов протянул ему руку.

   - Не узнаете?

   - Виноват. Не признал... - смутился Ваня и по­краснел.

   - Что делаете, ребята? - весело крикнул Воло­дя. - Баррикаду? Хорошее дело... Будет им на орехи!.. А, Давид, и вы тут? - кивнул он головою еврею.

   Давид засуетился и, отвечая за всех, заговорил за­икающейся скороговоркой:

   - Да, да... баррикаду, Владимир Иванович... Знаете, в Париже, во время коммуны... Ах, и вы с нами, Болотов?.. Как чудесно... А, знаете, Владимир Иванович... Ах, как все это чудесно... Мы ведь вчера дрались... Вчера с вечера в Москве баррикады... Революция, Владимир Ива­нович!.. А в Петербурге что?.. Ничего?.. Что значит?.. Ведь в Петербурге тоже восстание?.. Да, так я говорю: ведь вчера, знаете, мы недалеко отсюда, на Чистопруд­ном бульваре, отбили атаку. Вы не верите? Ей-богу, от­били... Вот спросите Сережу... Теперь я знаю: будет Уч­редительное собрание, теперь, наверное, будет республи­ка... Как вы думаете, Андрей Николаевич?.. Что?..

   Та "атака", о которой рассказывал Давид, была ата­кой только в его сознании. Он искренно верил, что нака­нуне было сражение, окончившееся его, Давида, побе­дой. На самом же деле, когда на бульваре дружинники и случайные прохожие люди - лавочники, извозчики, разносчики, босяки, - торопясь и волнуясь, построили первую в Москве баррикаду и Давид, задыхаясь от сча­стья, поднял над ней красное знамя, казачий разъезд, из шести человек, на рысях выехал со стороны Маросейки. Заметив баррикаду и на баррикаде вооруженных людей, казаки остановились. Постояв в нерешительности и пе­реглянувшись между собой, они разом все вместе, точно по пугливой команде, повернули круто назад и, взрывая пушистый снег, ускакали обратно. Вдогонку им, сам не понимая зачем, только потому, что у него в кармане был браунинг, Давид выстрелил много раз, но никого не убил и не ранил. Ему было обидно теперь, что Володя слуша­ет его с неохотой. Хотелось еще говорить, хотелось рас­сказать Болотову, как он и Сережа смело явились в ка­зарму, как в них стреляли, как они и солдат Габаев шли по двору, как Габаев был потом арестован в Одессе, а они скрылись в Финляндию, разыскали знаменитого Глебова и вступили в его дружину. Но, взглянув на не­улыбающееся лицо Володи, он вздохнул и ничего не

   сказал.

   - Работаете? - не глядя на Давида и обращаясь к людям, строившим баррикаду, спросил Володя.

   - Работаем, Владимир Иванович... - отозвалось несколько голосов. Малый в тулупе поднял красное, об­ветренное на морозе лицо, подумал, почесал у себя за спиной и снова фыркнул в кулак. Володя подошел к рас­пряженным саням и проворным, неожиданно легким для его громадного тела, движением шутя приподнял их на аршин от земли. Точно пробуя свою медвежью силу, он секунду их держал на весу и вдруг, размахнувшись, бросил в нагроможденную, уже политую водой и почти об­леденелую баррикаду.

   - Вот так, - широко улыбнулся он.

   Болотов со все возраставшим волнением смотрел на него.

   По обезлюдевшей, опустелой Москве, по занесенным ночною метелью улицам, по заколоченным окнам, по за­пертым наглухо железными болтами лабазам и лавкам, по отсутствию городовых и казачьих разъездов и по этой, строящейся на Чистых прудах, баррикаде он во­очию увидел, что в Москве совершается что-то торже­ственно-важное, что-то такое, что не зависит ни от его, ни от чьей бы то ни было отдельной воли. Он увидел, что не власть партии всколыхнула многолюдную, богатую, деловую и мирную Москву, и петербургские заседания показались ему жалкими и смешными.

   Он пытался по­нять и не мог, какая же именно скрытая сила движет те­ми людьми, которые в Лефортове и в Кожевниках, на Миусах и на Арбате одновременно начали строить бар­рикады, одновременно решились умереть и убить. И те­перь, стоя под лучами морозного солнца, среди не город­ского белого снега и веселых, здоровых, вооруженных людей, бойко делающих незнакомое и опасное дело, он испытывал счастливое и бодрое чувство. Казалось, что Москва поднялась, как один человек, всей своей веками накопленной русской силой, и сознание новой, тяжкой ответственности, ответственности не перед партией и Арсением Ивановичем, а перед потрясенной революцией Россией, волновало его. И еще казалось, что именно он, Андрей Болотов, - тот избранный вождь, который при­ведет восставший народ к победе. Он приветливо улыб­нулся Ване:

   - Как же это вы меня так скоро забыли?

   - Безусловно, забыл... - тоже с улыбкой ответил Ваня. - А помните, как вы меня напугали?

   - Напугал?

   - А то нет?.. Я ведь думал, не шпион ли какой?.. Болотов рассмеялся. "Так вот как он понял меня... Разве не все равно?.. Разве важно?.. Важно, что солнце, что снег, что баррикады и что он и я вместе на баррика­де... неужели вправду на баррикаде? - с изумлением спросил он себя.- Да, я в Москве... И в Москве восста­ние... В России восстание... И это превосходно... И все превосходно", - почти вслух прошептал он, точно же­лая проверить, что не спит и что все действительно превосходно. Ему вспомнился доктор Берг. "Ну и пусть он там решает свои дела..." - беззлобно подумал он.

   - Вот что, ребята, - громко сказал Володя, - бар­рикада окончена... Чего без дела толкаться? Вы, Василий Григорьич, покараульте здесь, у крепости нашей, - по­вернулся он к господину в пенсне. Господин этот все время не спускал с него влюбленно-восторженных глаз. - А мы зайдем на минуту в Брызгаловский двор... А ты кто таков? - заметил он малого в полушубке.

   - Я-с?

   - Да, ты. Ты откуда взялся такой?

   - Я-с?.. Я брызгаловский дворник-с...

   - Что ж ты тут делаешь? - нахмурил брови Володя.

   - Так что дозвольте, ваше благородие, - замялся дворник и робко снял шапку, - уж очень занятно...

   - Занятно?

   - Так точно.

   - Ну, если занятно, черт с тобой, оставайся и ка­рауль.

   Володя открыл калитку и быстро прошел во двор.

   Двор был запущенный, узкий, усаженный молодыми бе­резами. Обремененные инеем пушились голые ветви. На дорожках и на прошлогодней траве великолепным ков­ром лежал серебряный снег, еще более целомудренно-чистый, чем на уличной мостовой. Когда все собрались,

   Володя сказал:

   - Слышь, ребята, смелым Бог владеет, а пьяным черт качает... Баррикада - дело хорошее, только ведь стоянием Москвы не возьмешь... Нечего ждать, когда на­чальство пожалует, самим надо жаловать... Вы, Сережа, что думаете?

   - Что думаю? Да нечего думать, - закуривая папи­росу, ответил Сережа, - нужно делать террор...

   - Как? Как? Что значит?.. Как делать террор? - заторопился, перебивая его, Давид.

   - Как? - нахмурился снова Володя. - Ну, это де­ло десятое, там видно будет, как его делать... Маузеры у всех? Ладно. А вы, Болотов, с нами?..