Савинков Борис Викторович - То, чего не было

изко склонился Арсений Иванович. По его сгорбленным, ста­рым плечам и напряженной жилистой шее было видно, что он удручен. На лицах Залкинда, Веры Андреевны, Алеши Груздева и других, неизвестных Александру то­варищей было написано любопытство и та особенная, лихорадочная тревога, которая овладевает людьми пе­ред неожиданным и неизбежным несчастьем. Доктор Берг аккуратно вытер очки и приступил к чтению:

   "Товарищи! между вами есть провокатор. Он выдал террориста, известного под кличкою "Ипполит", указал склад оружия за Невской заставой, донес о пребывании в Петербурге Аркадия Розенштерна, сообщил комитет­скую явку. Берегитесь. Ожидайте повальных арестов. Ищите провокатора близко. Письмо сожгите. Ваш до­брожелатель".

   Доктор Берг приостановился и громко спросил:

   - Господа, не желает ли кто-нибудь высказаться? Александр медленно поднял свои холодные, молочно-голубые глаза. Доктор Берг, высокий, бритый, пря­мой, в зеленом галстуке и в воротничках до ушей, не­брежно помахивал бумажным листком и смотрел на то­варищей пытливым и, как казалось, насмешливым взглядом. Можно было подумать, что он знает, кто про­вокатор, и если молчит, то единственно потому, что бо­ится преждевременных споров. Александр удивился, Было трудно поверить, что в партии среди людей, всем сердцем любящих революцию, в беспорочном и испы­танном комитете, может отыскаться предатель. И в не­доумении, тщетно стараясь понять оскорбительную за­гадку, он еще раз заглянул в лицо доктору Бергу. Док­тор Берг аккуратно, трубочкой свернул прочитанное письмо и, опуская его в карман, повторил:

   - Кто просит слова, товарищи?

   В комнате было светло, сияла хрустальная люстра, и обманчивый электрический свет однообразно и бледно освещал Венеру Милосскую, товарищей, ковры, картины и зеркала. Все молчали, не доверяя себе, боясь сказать неосторожное слово, пугаясь тягостных и унижающих мыслей. Наконец, после долгого колебания Арсений Иванович вздохнул и, не глядя ни на кого, теребя дрожащими пальцами скатерть, заговорил надтреснутым басом.

   - Да, да... кормильцы... Положение... Положение весьма затруднительное... Как же быть? А?.. И кто же этот доброжелатель?.. И... и... Да нет, что же это в са­мом деле такое?.. - он умолк и широко развел руками. Снова наступило молчание.

   - Необходимо расследование... - твердо сказал доктор Берг.

   - Расследование? Конечно, расследование... - точ­но пробужденный от сна загорячился Геннадий Генна­диевич. Он встал и, подбежав к доктору Бергу, задыха­ясь и кашляя, начал быстро, взволнованно и серди­то: - Надо, золотой мой, сдать это дело в комиссию... Но ведь прежде необходимо проверить... Ведь документ анонимный... Кем он написан? Я утверждаю, что он написан лицом, прикосновенным, понимаете ли, при-ко-сно-вен-ным к полиции... Только такое лицо, только полицейский, провокатор или шпион, может быть в курсе партийных дел... может знать комитетскую явку... Но если письмо писал полицейский... - Генна­дий Геннадиевич передохнул и, успокаиваясь и пони­жая таинственно голос, договорил раздельно и веско:- Если письмо писал полицейский, то нельзя ли допу­стить гипотезу, конечно, только гипотезу, что письмо преследует не партийные интересы?

   - То есть? - хмуро спросил Розенштерн.

   - То есть не уместно ли будет предположить, что автор письма писал его в личных целях?

   - Ну, уж этого я, серебряный мой, объяснить не могу... - хватаясь за грудь, снова закашлялся Геннадий Геннадиевич. - Что вы хотите?.. Я ведь не полицей­ский... Охранной души не знаю... Я думаю только, что на основании этого документа нельзя утверждать, что между нами есть провокатор...

   И хотя то, что сказал Геннадий Геннадиевич, было не убедительно и не ясно и не рассеивало душевной тре­воги, и хотя каждый втайне не сомневался, что хитро придуманная "гипотеза" - пустые слова, всем товари­щам стало легче, и все сразу и оживленно заговорили. Только Розенштерн нахмурился еще более, да Алек­сандр, удерживая нарастающий гнев, терпеливо ожидал окончательного решения.

   - Я не могу согласиться с товарищем...- очень громко, покрывая шум голосов, возразил доктор Берг и небрежным движением поправил галстук.

   - Les affaires sont les affaires... Мы получили письмо, хотя анонимный, но все-таки документ... Мы обязаны предположить, что один из нас - провокатор. Ответственность перед партией слишком значитель­на... - Он помолчал и, окинув беглым полунасмешли­вым взглядом всю комнату, сухо докончил:

   - Я требую, чтобы дело было расследовано. Груздев, одиноко сидевший в дальнем углу, при по­следних словах решительно поднялся с кресла. Его доб­рое, русское, с пушистыми волосами лицо покраснело неровными пятнами, и голос обиженно задрожал.

   - Господа, я, ей-богу, не понимаю... Как нам не стыдно... Одно из двух: или мы верим друг другу, или... или... мы способны заподозрить черт знает что... Если мы верим, то это письмо надо сжечь, да, сжечь, бросить в печку... Если же кто-либо может допустить мысль, что один из нас... один из нас провокатор, тогда... тогда на­до распустить комитет... Я верю всем. Я хочу, чтобы ве­рили мне. Иначе - грязь и позор. В такой грязи рабо­тать нельзя... Я не могу... Воля ваша, а я не могу...

   Он стукнул дверью и вышел. Арсений Иванович со­крушенно покачал головой:

   - Да-а... Как постелешь, так и поспишь... Как же быть-то, кормильцы?..

   Когда позднею ночью, после утомительных и бес­плодных речей, Александр, негодуя, что комитет бесси­лен защититься от провокаций, удивляясь растерянно­сти товарищей и не зная, как предотвратить надвигаю­щуюся беду, надел пальто в нарядной прихожей, к нему подошел Розенштерн. И по острым и грустным глазам, и по твердой походке, и, главное, по тому, что он весь вечер молчал, Александр понял, о чем он хочет с ним говорить. Они вместе вышли на улицу. Бледным заре­вом разгоралась заря, и за Невою тускло поблескивал Исаакий.

  

  

   По гранитному тротуару звонко стучали шаги, и на ровную мостовую ложились длинные голубые тени. Вставало солнце. Над Невою таял полупрозрачный ту­ман. В его клубящейся мгле тонули белые бастионы крепости. На Французской набережной не было никого. Розенштерн взял под руку Александра и, наклоняясь к нему, негромко спросил:

   - Ну, что скажете, Александр Николаевич? Александр задумался на минуту. Здесь, на набереж­ной Невы, под сияющими солнечными лучами, казалось, что приснился нелепый сон и что не было вечернего за­седания. Было стыдно и горько за комитет. Но не это новое чувство смущало его. Его смущало сознание соб­ственного бессилия - наивной неподготовленности и детского легковерия. И еще ему было противно, против­но думать о полиции и жандармах. И, сердясь на себя и с неудовольствием замечая, что Розенштерн украдкою наблюдает за ним, он, не поворачивая головы, резко сказал:

   - Я не знаю, кто провокатор.

   - И не догадываетесь?

   - И не догадываюсь.

   - А ведь он присутствовал на собрании, - тихо возразил Розенштерн. Александр невольно вздрогнул всем телом.

   Когда доктор Берг говорил свою речь и потом, когда возмущался Алеша Груздев, презрительно молчала Вера Андреевна и "анализировал" Геннадий Геннадиевич, Александр испытывал жуткое ощущение, точно здесь, на квартире у Валабуева, рядом с ним, за тем же сто­лом, сидит провокатор, то есть тот человек, который продал их всех. Он не верил этому ощущению. Он не верил, что можно за деньги вешать людей. Но теперь, когда Розенштерн высказал, наконец, затаенную мысль, он вдруг понял, что нет ошибки и что Вера Андреевна, или Алеша Груздев, или доктор Берг, или Залкинд, или даже сам Розенштерн тот иуда, предатель, о котором предупреждает письмо. Чувствуя неприятный озноб, он остановился и глухо сказал:

   - О ком это вы говорите?

   Розенштерн усмехнулся:

   - Вы не знаете?

   - Нет.

   - Хорошо. Обождите четверть часа.

   Они в молчании миновали Александровский сад и свернули на Вознесенский. Лавки были закрыты, но на углу Офицерской еще торговал освещенный трактир. Розенштерн толкнул стеклянные двери. Навстречу ему из-за одного из столов почтительно встал человек.

   Человек был маленький, тощий, с вздернутым носиком и жидкими, бесцветными волосами. В его наружности было что-то подобострастное и забитое, точно он сам не верил себе и боялся, что и никто ему не поверит. Его можно было принять за лакея, полицейского, писаря или конторщика, потерявшего должность. Он улыбнулся заискивающей улыбкой, расшаркался и протянул руку:

   - Мое почтение, Аркадий Борисович!.. А я уж не чаял, что соблаговолите прийти... - Он быстро и неза­метно, с ног до головы осмотрел Александра. - А это никак Александр Николаевич, господин Болотов? Мое почтение, господин Болотов...

   - Ты откуда знаешь меня? - почему-то обращаясь на "ты", с удивлением спросил Александр и брезгливо поморщился.

   - Что вы-с!.. Сделайте милость... Вас не знать - все одно что свое начальство не знать... Кто же вас, прошу покорно, не знает? Как вы из военной службы ушли и в революционную партию поступили, с самой этой минуты, согласно секретного предписания, учреж­ден за вами надзор - сквозное, так сказать, наблю­дение.

   - Какое наблюдение?

   - Сквозное.

   - Сквозное?

   - Да-с.

   - Что это значит?

   Александр, не понимая, с кем говорит и куда его привел Розенштерн, чувствуя, что происходит что-то позорное, может быть, еще более нелепое, чем вчераш­ние разговоры, повернулся медленно к Розенштерну. Розенштерн, пощипывая бородку, спокойно и остро, не отрываясь, смотрел на филера, точно взвешивал каждое слово и изучал каждый жест.

   - Что это значит? - повторил Александр.

   - А это значит, что нам решительно все известно... Позвольте папироску... мерси... Не случалось вам заме­чать у вашего дома, Фурштадтская, N 2, на углу Вос­кресенского, извозчик стоит?

   - Мало ли их там стоит.

   - Может, и номер заметили?

   - Нет, номера не заметил.

   - Ай-ай-ай... Как же вы это так... - Он неодобри­тельно, в каком-то даже испуге, закачал головой и за­чмокал губами. - Ведь поверьте, достойно внимания...

   Ай-ай-ай... Наш извозчик, Леонтий, из охранного отде­ления, N 1351... А осмелюсь спросить, прислуга у вас от хозяйки?

   - Да, от хозяйки.

   - Машей звать? Так-с.

   - Да, Машей, а что?

   - А то, что Маша, да не ваша, а наша... Тоже охранная... Маша Охранная... Да-с...

   - Ну, вот что, Тутушкин, ты зря не болтай... Все это и без тебя прекрасно известно... Ты говори де­ло... - Нетерпеливо нахмурился Розенштерн. - Узнал?

   - Да ведь вот они спрашивают... - делая озабо­ченное лицо, заторопился Тутушкин. Александр взгля­нул на его бесцветные волосы, на грязный, замасленный на отворотах пиджак, на жидкие, белесоватые, стрел­ками закрученные усы и опять брезгливо поморщился:

   - Ты все врешь... Почему же меня до сих пор не арестовали?

   - Вру? - обиженно проворчал Тутушкин. - Отро­дясь никогда не врал... А тут - вру! Здрасте!.. А не аре­стовывали вас до сих пор потому, что полковник еще не велел.

   - Какой полковник?

   - А начальник... Полковник фон Шен.

   - Ладно. Довольно... - сердито перебил Розен­штерн. - Я тебя спрашиваю: узнал?

   - Узнал, - опуская глаза, ответил Тутушкин.

   - Ну?

   - Чего изволите?

   - Ну, говори, если узнал.

   - Слушаю-с... Только...

   - Что только?

   Тутушкин быстро заморгал глазами и, подымая без­бровое, бледное, испитое лицо, просительно улыбнулся.

   - Только вы уж, Аркадий Борисович, меня не обидьте...

   - Разве я тебя обижал?

   - Нет... Что вы?.. За все большое спасибо. Чув­ствительно тронут... Но ведь случай особенный, можно сказать, замечательный случай... Не дай Бог, полковник узнает...

   - Знаю. Говори, сколько?

   - Прошу обратить внимание: жалования - сорок рублей... Семейному человеку!.. Семейство обремени­тельное... Опять - не дай Бог, кто-нибудь да нагавкает, и полковник, узнает. Что я тогда? Раб и презренный червь?

   - Сколько?

   - И еще, Аркадий Борисович, прошу обратить вни­мание: весьма нелегко узнавать... Верьте совести...

   Единственно из сочувствия к партии и расположения к вашей особе... Ведь сами себя боятся... Не верите? Честное слово - правда!

   - Сколько?

   Тутушкин умолк и задумчиво, с тем же озабочен­ным видом, забарабанил пальцами по столу. Барабанил он долго, точно что-то высчитывал и старался высчи­тать верно, без лукавства и без обмана. Наконец, он с глубоким вздохом сказал:

   - Сколько положите, Аркадий Борисович. Вам до­веряю. Ей-богу!

   - Нет, уж ты говори.

   - Ну, что же? Чтобы и вас не обидеть... Радужную надо бы положить.

   Розенштерн тихонько свистнул сквозь зубы... Ту­тушкин всплеснул руками.

   - Аркадий Борисович!

   - Ну-ну... Цены, я вижу, у тебя без запроса.

   - Аркадий Борисович, прошу обратить внимание...

   - Двадцать пять.

   - Господи! Двадцать пять! Да ведь это дешевле грибов... Нет уж, что уж?.. Разве я из-за денег? Что деньги? Тьфу! Металл - и ничего больше... Но где ж это видано? Аркадий Борисович!

   Александр побледнел, этот мелочный торг, торг Аркадия Розенштерна с грязным филером, в грязном трактире, торг о том, кто предатель, казался ему не­достойным и оскорбляющим революцию. Он нагнулся через стол к Розенштерну и шепотом, гневно, сказал:

   - Черт с ним!.. Дайте ему.

   - Партийные деньги, батюшка... - тоже шепотом, невозмутимо возразил Розенштерн. - Разве мы Рот­шильды?.. Да и этих мерзавцев баловать не годится... Отбою не будет... Ну, вот что, Тутушкин, - повысил он голос, - последняя цена - пятьдесят.

   - Прибавьте красненькую, Аркадий Борисович!

   - Пятьдесят, и довольно. Разговаривать не о чем... Не хочешь, как хочешь...

   Трактир опустел. Полусонные половые, зевая, туши­ли огни. Тутушкин вздохнул и опять забарабанил паль­цами по салфетке.

   - Аркадий Борисович!

   - Что?

   - Да разве же это цена?.. Честное слово... Шесть человек детей... Должен же я их кормить?..

   - Как хочешь.

   Тутушкин встал и скучно, нехотя, с видимым сожа­лением стал отыскивать шляпу. Отыскав ее и надев, он уныло направился к выходу, но вдруг мотнул напома­женной головой и, поворачивая назад, отрывисто, почти грубо, сказал:

   - Давайте деньги!

   Получив деньги и сосчитав, он положил их в карман и боком подсел к столу...

   - Ну, теперь говори.

   - Да нечего говорить.

   - Ну...

   - Да все так и есть, как я докладывал вам. Они и есть, конечно, "подметка".

   - Подметка?

   - Да-с, секретный сотрудник.

   - Да говори же, каналья, кто провокатор? - едва владея собой и сжимая под столом кулаки, закричал Александр.

   - Провокатор?.. Вы желаете фамилию узнать? - подобострастно ухмыльнулся Тутушкин. - Вот-с: зна­менитый член комитета, господин доктор Берг, - он хихикнул тонким смешком и, шаркнув ножкою, провор­но вышел на улицу.

  

  

   Еще издали, подходя к своему дому, Александр с беспокойством заметил, что у подъезда стоит извозчик. Он мимоходом взглянул на номер. На красной, полу­стертой доске белели четкие цифры: 1351. "Наш извоз­чик, Леонтий, из охранного отделения", - зазвучали хихикающие слова, и снова стало противно и жутко. Двери открыла Маша. Она кокетливо улыбнулась:

   - Добрый день, Александр Николаевич.

   "Маша Охранная... Фу..." Он молча прошел в свою комнату и, не снимая пальто, сел на диван. Несколько минут он сидел неподвижно, пытаясь понять, что же именно произошло бессонною ночью? Лысый, в ворот­ничках до ушей, доктор Берг, его загадочная усмешка, анонимное и двусмысленное письмо, растерянный Арсе­ний Иванович, грязный трактир и подобострастный Ту­тушкин, - все было так ново, так неожиданно и так странно, что, не веря себе, боясь, что память изменяет ему, он задумчиво поднял руку и провел по разгорячен­ным щекам: "Доктор Берг - провокатор... А меня не вешают потому, что не велел полковник фон Шен... Я в руках охранных шпионов... Как захочет полковник фон Шен. Захочет - повесит, захочет - помилует... Фу"... И, испытывая ощущение почти физической боли, он встал и медленно подошел к окну. Ходил он по-военно­му - прямо, подняв голову и делая размеренные шаги.

   Вспомнилась ненастная осенняя ночь. Тяжело заби­рая кормой, грузно качается броненосец. Свищет ветер. Плещет волна. Плачет дождь. Впереди, во мгле коле­блются огни "Александра". Все обычно, серо и скучно. Хочется спать. Лениво длится "собачья" вахта. Но вот, внезапно разрезая свист ветра, звонко запел серебряный горн. Блеснул сигнальный огонь. И сейчас же по­жаром вспыхнул прожектор, засветились свинцовые волны, затопотали ноги по трапам, загремели беседки, залязгали рельсы, и тревожно зазвенел телеграф. Тяж­ко и властно, оглушительно громко прогромыхал пер­вый выстрел. "Минная атака!.. Атака..." Промелькнуло испуганное лицо комендора, скуластого башкира Ма­лайки, и опять зазвонили звонки, и забегали люди, и грохочущей молнией опоясался борт... А потом взволно­ванный голос: "Как ты смеешь стрелять? Разве не ви­дишь?.. Рыбак!.."

   "Да, стреляли по рыбакам... Да, позор... Да, ошиб­ка... Но ведь только ошибка... Ведь невидимый неприя­тель, море, ночь и... судьба России. А сейчас?.. Не судь­ба ли России? Не позор?.. И опять невидимый неприя­тель... Кто? Японцы? Адмирал Того? Нет, Тутушкин и доктор Берг... "Разве я из-за денег? - точно въявь рас­сыпался угодливый смех. - Что деньги?.. Металл... Со­рок рублей семейному человеку!.."

   И Розенштерн торгу­ется с ним? Покупает его?.. А господин доктор Берг? "Les affaires sont les affaires..." И его слушают... И Арсений Иванович беспомощно разводит руками... И это в партии, в комитете", - он презрительно скривил губы и распахнул двойное окно.

   Запахло весной. Во­рвался уличный гомон. Наверху, между краями домов, голубело синее небо. Внизу у ворот терпеливо караулил извозчик. "Извозчик N 1351... С ним бороться? С пол­ковником Шеном? С Машей Охранной?.. Да?.." Он об­локотился о подоконник и только теперь заметил, что забыл снять пальто. "И если бороться, то как?.."

   Вспомнилась другая, еще более бесславная ночь, та ночь, которую он не мог бы забыть, если бы даже хо­тел. Управляясь машинами, робко, ощупью бредет бро­неносец, его броненосец, любимый корабль, на котором он сделал поход и вчера без отдыха сражался весь день. Ходит крутая зыбь, потушены предательские огни, в море - мрак. На броненосце груда обломков. Наполо­вину сбита фок-мачта. Срезаны мостики. Разворочены люки. Сожжены ростры. Взорваны башни. Исковеркана броня. В кольца свернуты железные трапы. Сохрани­лась одна - только одна - неповрежденная пушка,- последнее прибежище и надежда... В жилой палубе лазарет. На матрацах, носилках, брезентах лежат иска­леченные тела. На полу, поджав разутые ноги, сидит раненый комендор Малайка. Его скуластое, темное, посиневшее от напряжения лицо обезображено болью. Зубы оскалены. Он держится за голову руками и, рас­качиваясь и горбясь, хрипло визжит: "Во-ды... Во-ды... Во-ды..." Розовеет восток. Далеко на краю горизонта, в голубой и сверкающей мгле, заструились дымки. Один, два, три... двадцать шесть. В бинокль отчетливо видны:

   "Миказа", "Сикисима", "Фудзи", "Асахи", "Касуга", "Ниссин", "Идзумо", "Ивате"... двадцать шесть кораб­лей, точно не было боя, не погиб несчастный "Осля­бя", не защищался, как лев, "Суворов", не переверну­лось "Бородино". Из кормового плутонга сиротливо и глухо прогремел единственный выстрел, и на фоках за­реял сигнал... А потом по волнам запрыгал паровой ка­тер, и чужие, вооруженные люди цепко, как обезьяны, ползли на броненосец. Взвился ненавистный японский флаг. "Позор... Не сумели, не смогли победить... Не су­мели, не смогли умереть. Нет оправданий... Ну, а теперь сумеем ли победить? Или опять униженно попросим по­щады? Не у японцев, у полковника Шена..." Он отошел от окна и почти упал на диван. Бессильное утомление охватило его. Хотелось уснуть, уснуть крепко, успокоен­ным и освежающим сном, забыть и Тутушкина, и Цуси­му, и комитет, не помнить, не думать, главное, не ре­шать.

   В дверь постучались.

   - Войдите.

   Вошла Маша в белом переднике, с чайным подносом в руках и ласково улыбнулась:

   - Не прикажете чаю, Александр Николаевич?

   Александру казалось, что это вошла не Маша, что сотни глаз наблюдают за ним и десятки ушей подслу­шивают его. Казалось, что все охранное отделе­ние - все полковники, провокаторы и филеры, все пре­датели, доносчики и жандармы - стоят за ее спиною и хихикают, как Тутушкин. С отвращением, отворачивая лицо, он сказал:

   - Ничего не надо. Уйдите.

   Маша обиженно зашуршала накрахмаленной юбкой. Александр встал и в раздумье прошелся по комнате. Теперь он испытывал равнодушие, - то презрение к опасности, которое он пережил на корабле перед боем. Он не мог бы сказать, где источник неожиданной пере­мены, но уже было ясно, что никакие Тутушкины его не смутят и что он не выйдет из партии. "Если я не умею перешагнуть через грязь, - холодно думал он, - я не должен работать в терроре...

   Но ведь я пришел не пото­му, что революция сильна, а потому, что хотел бороться и верил, что нужен мой труд... Так отчего я сомневаюсь теперь?.. Разве я оставил военную службу потому, что сдались "Сенявин" и "Николай"?.. Потому, что была Цусима?.. И разве верить в партию и народ - значит верить в непогрешимость партийного комитета? В непо­грешимость доктора Берга?.. - И, чувствуя несмелую радость и уже твердо веруя в свою правоту, он докончил без колебания: - Я пришел, желая служить народу, партии и России. Кто властен мне помешать? Доктор Берг? Тутушкин? Фон Шен? Но если надо с ними бо­роться, я не погнушаюсь борьбы. Если надо их побе­дить - я уверен в победе. Тем лучше, - пусть невиди­мый неприятель, пусть борьба не на жизнь, а на смерть... И если я обязан бороться, то... Розенштерн прав. Да, он прав... Или блюсти белоснежную чистоту, или не бояться никаких унижений... Или сентименталь­ничать, как Алеша Груздев, или... или убить. Нет выбо­ра... Третьего не дано... И я не хочу искать третьего...

   Зуб за зуб и око за око!.."

   Он сказал себе так, и, хотя чувство тайного отвраще­ния все еще не покидало его, ему стало весело и спо­койно, точно он наконец отыскал утраченный путь. "По­беждает тот, кто хочет победы... Кто ничего не страшится и кто смеет убить..." Потянуло на воздух, за го­род, к морю, к величавой и молчаливой Неве. Он надел шляпу и вышел. Извозчик по-прежнему скучал у подъ­езда. На этот раз Александр не заметил его.

  

  

   Розенштерн доложил комитету о ночном разговоре с Тутушкиным. Слова его были встречены с возмущени­ем. И Арсению Ивановичу, и Вере Андреевне, и Залкинду, и Алеше Груздеву "провокация" доктора Берга каза­лась вопиющей нелепостью и обидною клеветой. Доктор Берг работал так безупречно, так блестяще "организо­вывал технические дела", так давно был "кооптирован" в комитет, что страшно было признаться, что именно он, даровитый и честный, испытанный революционер, за деньги служит у полковника Шена. Но еще страшнее было признаться, что не оправдалось доверие партии, что во главе ее стоял провокатор, что благодаря не­опытности, прекраснодушию и слепоте были повешены десятки людей и разгромлен наголову террор. И поэто­му товарищи волновались и не смели поверить, что Тутушкин не лжет. И хотя они думали, что защищают доктора Берга, его достоинство и его честь, на самом деле они защищали себя - от тяжких мыслей и томи­тельных угрызений. Алеша Груздев горячился и гово­рил, что "гнусные сплетни деморализуют партию". Вера Андреевна пожимала худыми плечами и доказывала, что "все охранники - негодяи" и что "слушать их - значит унижать комитет". Геннадий Геннадиевич жа­лел о "своеволии товарищей" и настойчиво утверждал, что охранное отделение, опасаясь доктора Берга, зате­вает "интригу", то есть пытается посеять партийный раздор. Но более всех был огорчен Арсений Иванович.

   - Эх, кормильцы! - горько жаловался он на засе­даниях. - Аркадия Борисовича послушать, - ерши по телу встают... Доктор Берг - провокатор!.. Надо осмот­рительно рассуждать, не увлекаясь и не теряя присут­ствия духа... Ну, хорошо, ну, допустим, что тот самый, как его?.. Тутушкин?.. Не врет... Хотя грешно утаить: сдается мне, старику, что он из тех рыбаков, которые из кармана удят... Ну, однако, допустим... Теперь, кор­мильцы, вопрос: а не может ли этот Тутушкин добросо­вестно заблуждаться? Кто он?.. Обыкновенный филер, мелкая сошка, уличный соглядатай... Что ж, полковник фон Шен филеру секреты рассказывает? Писарю спи­сок "сотрудников" доверяет?.. Э-эх!.. Не уместнее ли допустить, что Тутушкин просто-напросто ошибает­ся - слышал звон, да не знает, где он?.. И еще вам ска­жу, кормильцы: доктор Берг - наш товарищ, заслужен­ный работник, честный солдат. Всякое колебание, малей­шее, кормильцы, сомнение следует толковать в его поль­зу... Да... да... В его пользу... Кто провокатор - не знаю, но утверждать, что именно Берг - не годится... Нет, не годится. В жизнь себе не прощу, если по доносу филера заподозрю товарища... Да и вам не прощу, Аркадий Борисович... Ну, а что касается партии, будто охранное отделение интригу плетет, то вот вам присказка, на ней и покончу: "Люди хулят-не захулят, ветры веют- не развеют, дожди мочат - не размочат..." Не размо­чат партию никакие дожди, и никакие полковники Шены опозорить ее не могут... Не тем концом нос при­шит... Да.

   Розенштерна не убеждали речи товарищей. Уверен­ный в сочувствии Александра, он твердо настаивал на своем - на неизбежности суда над доктором Бергом. Но только через неделю, после споров, горячих упреков и негодующих обвинений, когда с цифрами в руках уда­лось доказать, что доктор Берг проживает десятки ты­сяч, Арсений Иванович поколебался: "Как же так? Да-а... После Бога деньги, стало быть, - первые? - с недоумением покачал он белою бородою. - Подозре­вать не могу... Но и оставить без внимания нельзя... Уж и не знаю, как быть?.." Несмотря на протесты Алеши Груздева, было решено назначить "следственную комис­сию". В нее вошли Александр, Розенштерн и упрямо поддерживавший спасительную "гипотезу" Геннадий Геннадиевич.

   Александр не сомневался, что доктор Берг провока­тор. Ему, неответственному за комитет и неискушенному в "конспиративных" делах человеку, было ясно, что Ту­тушкин не посмеет солгать и что о "полицейской" интри­ге не может быть разговора. Он не понимал, зачем из­брана "следственная комиссия": зачем заподозренного и в сущности уличенного в провокации "товарища" допра­шивать и судить? Ему казалось, что келейный суд - по­лумера, что с провокаторами надлежит поступать по за­конам военного времени, как поступают на войне со шпионами - без пощады и промедления.

   - Если бы доктор Берг служил в войсках, то в два­дцать четыре часа был бы расстрелян,- сухо заметил он Розенштерну. Розенштерн искоса взглянул на него:

   - Вы думаете?

   - Да, я думаю.

   - Вы правы... Но что же поделаешь?.. Вся партия возмутится: убили, мол, невинного человека... И первый, поверьте, Арсений Иванович...

   Александр давно оставил свою квартиру, Машу Охранную и извозчика N 1351. Но он не уехал из Пе­тербурга: внезапный отъезд мог встревожить доктора Берга. Он жил теперь без паспорта, "нелегально", но­чуя у чужих, "сочувствующих" людей, у купцов, чинов­ников и попов. Бродячая жизнь истомила его. Он с недовольством повел плечами:

   - Если я прав, то чего же мы ждем?

   Они сидели в "Аполло", полутемном подвале на Нев­ском. Было шумно и жарко; гнусаво пиликал дамский оркестр, и без роздыха сновала будничная толпа. Розен­штерн задумался и молчал. Александр повторил свой во­прос:

   - Чего же мы ждем?

   - Чего мы ждем?.. Послушайте, Александр Нико­лаевич, мы - члены партии. Должны мы считаться с об­щественным мнением или, по-вашему, нет?

   - С общественным мнением?

   - Да... Или вы, может быть, полагаете, что обще­ственное мнение - пустяк?.. Хорошее дело... Я убежден, что доктор Берг - провокатор: я три месяца наблюдаю за ним... Ну, а пойдите растолкуйте товарищам. Знаете, у нас говорят: Ицек - Ицхок, Ицхок - Исаак, Исаак - Изак, Изак - Айзик... Вот и вышел из Ицека - Айзик. Вы скажете: "получилось письмо". Геннадий Геннадие­вич закричит: "письмо писал полицейский". Вы скажете:

   "Тутушкин донес". Вера Андреевна всполошится: "Ту-тушкины - негодяи". Вы скажете: "Растратил партий­ные деньги". Груздев вам бросит в лицо: "А у вас казен­ный сундук?.." Удивительная смекалка!.. И это те, кото­рые знают! Ну, а те, кто не знает, кто не слыхал про письмо, про Тутушкина и про деньги? Ведь для них док­тор Берг - неприкосновенный член комитета... Я вам говорю: из Ицека выйдет Айзик... Скажут, застенок, Шемякин суд, инквизиция... Что, не так?.. Разве не скажут?

   - Пусть скажут.

   -Ну вот, - опять великолепное дело... Я так и знал... Ну, подумайте же минутку... Ну, разве можно строить работу на недоверии? Ну, разве можно, чтобы о комитете сплетничали: "застенок"? Ну, разве можно, чтобы подозревали меня, Арсения Ивановича, вас?.. Ну, и, значит, надо доктора Берга судить...

   - Но ведь следственная комиссия - не суд.

   - Ах, Боже мой!.. - с раздражением возразил Ро­зенштерн, и глаза его заблестели. - А чего вы хотите? Вы хотите присяжных? Защитников? Прокуроров? Ре­чей? Ведь мы - партия. У нас нет судебных установле­ний... Мы можем только допросить доктора Берга... И нам нужен этот допрос... Нужен, чтобы никто - пони­маете, ни один человек - даже во сне не подумал, что мы не позволили защищаться и что Ицек - не Ицек, а уважаемый Айзик... И баста. А доказать, что доктор Берг провокатор, - нельзя: прямых улик нет...

   - Но если нельзя доказать, то нельзя и судить... Вы предлагаете пустую формальность... Вы ведь верите, что Берг провокатор? Вам ведь не надо никаких доказа­тельств, вам не надо заседаний и разговоров. Разве этого не довольно? И убедит ли допрос в виновности Берга?.. Если Берг не дурак, он сумеет разжалобить вас... А то еще лучше, пока вы спорите в комитете, он уйдет, а вас арестуют... И знаете, Берг по-своему будет прав...

   Розенштерн усмехнулся:

   - Не уйдет... Вы сказали: пустая формальность. Поймите: не пустая формальность, а добровольная уступка партийному мнению... И имейте в виду: провока­цию никогда нельзя доказать... Разве что сознается про­вокатор... Ну, и как же нам быть?.. Вы, наверное, думае­те, - он сделал долгую паузу и открыто и смело посмот­рел Александру в глаза, - что у меня решимости не хватает, что ответственность разделить не хочу? Это не­правда... Разве вы не видите, как мало нас, революционе­ров, людей, готовых на все? А если мало, то будет боль­ше...

   И чтобы их было больше, надо считаться с теми, которые есть, надо считаться с Верой Андреевной... Да, и с Верой Андреевной... Только уважением вырастет партия, добрым именем, влиянием массы... Я так ду­маю... Я в этом уверен... А вы?

   Все так же пиликал жидкий оркестр, суетились лакеи и гудели хриплые голоса. Александр слушал, и от благо­разумных слов Розенштерна ему становилось досадно и скучно. "Я пришел в партию, чтобы работать... На моем пути стоит провокатор... И я бессилен... Связаны руки: надо считаться с Верой Андреевной..." Он закурил и, глядя вверх, на синеватые кольца, резко сказал:

   - Знаете, этот ваш суд - комедия... Я понять не могу - зачем гипотезы, споры и перманентные заседа­ния? Какое мне дело, "что станет говорить княгиня Ма­рья Алексеевна"?.. У меня своя голова на плечах. Кто не революционер - не должен быть в партии. Кто не сол­дат - не должен идти на войну... Кажется, ясно?.. Кан­целярская волокита...

   - Так что же делать? Скажите.

   - Что делать? Надо кончать.

   - То есть?

   - То есть не надо суда.

   - И допроса?

   - Да, и допроса.

   - Но это же невозможно.

   - Почему?

   - Да потому, что комитет не позволит. Они оба умолкли. Теперь Александру казалось, что Розенштерн не смеет убить, что в глубине души он не утратил надежды: быть может, Тутушкин солгал и док­тор Берг не служит в охране. Казалось, что доктор Берг и не будет убит и что дерзкое оскорбление останется без ответа. Но, приученный к послушанию, он пода­вил эти мысли.

   - Я - член партии. Я подчиняюсь партийному при­говору. Я пойду на допрос... Но скажите, если вы убеди­тесь, что доктор Берг провокатор, что вы будете делать?

   Розенштерн понял, чего опасается Александр. Он сдержанно улыбнулся. В его черных, юношески блестя­щих глазах вспыхнули острые огоньки.

   - В этом случае... По законам военного времени.

   - А что скажет Вера Андреевна?

   - После суда она ни слова не скажет.

   - Вы уверены?

   -Да.

   Они расстались на Невском. Был вечер. Среди редею­щих облаков, дрожа, мерцали первые звезды. Александр вздохнул полною грудью. "Да, он сдержит свое обеща­ние, - с облегчением подумал он. - А если нет?.. Если нет... то доктор Берг все-таки будет убит". Он повернул за угол и скрылся в толпе.

  

  

  

   Доктор Берг жил на Малом проспекте, во дворе, в небольшой, нанятой им на собственное имя, квартире. На черной лестнице было мокро, пахло кошками, кухней и нестираным детским бельем. "Странно... Если он здесь живет, то куда же он деньги девает?" - с недоумением спросил себя Розенштерн и остановился на верхней пло­щадке. Александр решительно нажал кнопку звонка.

   Двери открыл доктор Берг. Увидев товарищей, он изумленно, но без испуга, пристально посмотрел на них, точно стараясь понять, чем вызвано неожиданное посе­щение. Еще не было случая, чтобы член комитета, нару­шая партийную "дисциплину" и не считаясь с обязательной "конспирацией", пришел к нему на дом. Слегка по­бледнев и потирая тонкие руки, он небрежно спросил:

   - Очень рад... В чем дело, товарищи?

   - Мы пришли от имени комитета.

   - Прошу садиться... В чем дело?

   Комната, в которой принял гостей доктор Берг, была низкая, темная, по-студенчески бедная, с железною кой­кою у стены и некрашеным полом. Над койкой висел портрет Маркса. На этажерке, в углу, лежало несколько книг. Александр развернул объемистый, испещренный отметками том и рассеянно прочитал заглавие: "Продол­жительность рабочего дня на фабриках и заводах". "Изучает рабочий вопрос", - улыбнулся он недоброй улыбкой. Эта нищая обстановка, и ученые книги, и Маркс, и лысый, одетый с иголочки, доктор Берг показа­лись насмешкой, издевательством над обманутым коми­тетом. Доктор Берг заметил его улыбку и нервно попра­вил очки.

   - Я вас слушаю, - сказал он, не глядя на Алек­сандра.

   Геннадий Геннадиевич закашлялся и, хватаясь за грудь, с усилием выговаривая слова, точно заранее прося прощения, забормотал сконфуженно и бессвязно:

   - О, пустяки... Настоящие пустяки... Как бы это сказать?.. Вы извините, серебряный мой... Вот види­те, - это инсинуирующее письмо... То письмо, которое вы читали на заседании... Ну-с, так знаете, комитет по­становил расследовать дело... И оказал нам высокую честь... Приказано опросить всех товарищей... В том чис­ле вас... Чтобы, знаете, не было разговоров... А то в "пе­риферии" зашепчут: знали, - и оставили без последствий, получили письмо, - и в корзинку... Ох уж эта! "периферия!..". "Периферия", золотой мой, всегда недо­вольна... Я, вы знаете, держусь особого мнения... Я убежден, что вся эта история не стоит ломаного гро­ша, я убежден, что это интрига, шантаж полковника Шена... Но что поделаешь?.. - он огорченно вздох­нул. - Комитет полагает иначе... Вы не подумайте че­го-нибудь, ради Бога, но мы обязаны задать вам некото­рые вопросы...

   Речь Геннадия Геннадиевича доктор Берг выслушал очень спокойно, почти равнодушно, опустив голову и по­игрывая золотою цепочкою на груди. Когда Геннадий Геннадиевич умолк, он взял со стола карандаш и, отки­дываясь на спинку плетеного стула, громко сказал:

   - Очень хорошо. Должен ли я понять, что комитет подозревает меня в провокации?

   Геннадий Геннадиевич замахал в испуге руками. Розенштерн поднял густые брови:

   - Да, вы именно так и должны понять. Комитет по­дозревает вас в провокации.

   - Очень хорошо. В таком случае потрудитесь предъ­явить мне следственный материал.

   - Следственный материал?

   - Да, следственный материал.

   - Мы вам его не предъявим.

   - Во всяком суде, - постукивая карандашом, нра­воучительно возразил доктор Берг, - будь это да­же жандармское управление, обвиняемый имеет право узнать, на чем именно основано обвинение. Я - обвиняемый. Вы не можете меня лишить моих прав.

   - Следственный материал представлен не будет.

   - Почему?

   - Потому что мы не суд и не жандармское управ­ление.

   Доктор Берг хотел опять возразить, но раздумал. Он поморщился, точно от боли, положил карандаш и мед­ленно встал со стула. Его бритое лицо потемнело. Он по­дошел к Розенштерну и, нагибаясь и поблескивая очка­ми, заглянул ему прямо в глаза.

   - Послушайте, Аркадий Борисович... Я понимаю, что Груздев, или Залкинд, или другие товарищи, не знающие меня, могут... могут высказывать такое... такое ужасное подозрение... Но ведь вы меня знаете, ведь мы не один год работали в комитете, ведь вы видели мою жизнь, ведь вы не можете, не имеете права сомневаться во мне... Как вам... Как вам не стыдно. Я не в укор говорю. Я понимаю... На вашем месте я, вероятно, поступил бы как вы... Но... но... заподозрить меня... меня... меня... - Он отвернулся и стыдливым и мягким, непривыч­ным движением смахнул задрожавшую на ресницах слезу.

   Он говорил так правдиво и просто, такой неотрази­мой обидой звучали его слова и так искренни были сле­зы, что Розенштерн невольно смутился: "А что, если я ошибаюсь?.. Что, если Тутушкин соврал. Что, если прав Арсений Иванович..." Он посмотрел с тревогой на Алек­сандра. Александр, голубоглазый, широкоплечий, с не­возмутимым и строгим лицом, по-военному прямо сидел у стола, и было видно, что он не верит доктору Бергу и презирает сомнительный суд. Поймав растерянный взгляд Розенштерна, он усмехнулся и резко сказал:

   - Все это не относится к делу.

   - Не относится к делу? - быстро, как на пружи­нах, в негодовании повернулся к нему доктор Берг. - Вот что я вам скажу, господин лейтенант Александр Николаевич Болотов, - его го