Тынянов Юрий Николаевич - Смерть Вазир-Мухтара

реть, как он будет смеяться.

  

  Профессора Сеньковского все оставили.

  

  Это неожиданно на него подействовало. Он молча сунул сторожу своего пса и стал раздеваться. Разоблаченный из мантии, он был неправдоподобен. Светло-бронзовый фрак с обгрызенными фалдочками, шалевый жилет и полосатый галстучек выдавали путешественника-иностранца. Гриделеневые брючки были меланхоличны, а палевые штиблеты звучали резко, как журнальная полемика.

  

  Так он нарядился на официальный экзамен.

  

  И, грустно склонив набок голову, он подошел к Грибоедову.

  

  Вот он, ветреная голова. Вот он, новое светило, профессор, писатель, путешественник. Новый остроумец, который грядет заменить старых комиков двадцатых годов,

  [65]

  сданных сразу в архив, глубокий ученый, склонный к скандалам со псом.

  

  Грибоедов с какой-то боязнью сжал его руку.

  

  Рука была холодная, это было новое, незнакомое поколение.

  

  И экзамен начался.

  

  Родофиникин, все хворавший, прислал маленького черного итальянца Негри сказать слово от министерства.

  

  Итальянец сказал несколько слов торопливо, всем видом показывая, что он человек наметанный и сам понимает, что задерживать экзамен речами невежливо.

  

  Профессура, сидевшая за длинным столом, была небрежным смешением Европы и Азии. Смешливый доктор, седой и красный француз Шармуа, перс Мирза-Джафар и какой-то татарин или турок Чорбахоглу.

  

  У сорока экзаменующихся учеников был вид недоверчивый, заморенный и жадный. Их отделяла пропасть от стола, за которым сидели знаменитости. Речи Негри, отвечавшего академика и болтнувшего вне очереди Шармуа были для них просто пыткой перед казнью.

  

  Гостям - дорогим почетным и знаменитым гостям, - так сказал Шармуа, предложили экзаменовать.

  

  Грибоедов отмахнулся, и его оставили в покое.

  

  Зато Сеньковский сразу же принялся за дело и быстро вошел во вкус. Резким криком он задавал вопросы ученикам, которых, как магнит, тянул к столу неразборчивый голос директора.

  

  - По какой причине бедуинские стихи хороши, по собственному мнению бедуинских поэтов?

  

  Ученик говорил тихо и обиженно, что, по мнению бедуинских поэтов, их стихи хороши по той причине, что они кратки и хорошо запоминаются.

  

  Сеньковский фыркнул.

  

  - Не то. Главной причиной бедуины выставляют то, что у бедуина не бывает насморка.

  

  Ученик был поражен.

  

  - Какой синоним в поэзии аравитян есть для слова "счастье"?

  

  Ученик запамятовал.

  

  - Все, что низменно и влажно, - кричал Сеньковский, - у них довольство и счастье. Все, что холодно, - превосходно.

  

  Лицо у Шармуа вытянулось - это был его ученик. Все, за исключением Грибоедова и доктора, были недовольны. Придираться на официальном экзамене было отсутствием

  [66]

  государственного такта. Грибоедов ждал, что будет дальше. Доктор с удовольствием смотрел на заморенного ученика.

  

  - Кто лучше пишет стихи, оседлые и спокойные аравитяне или же бродячие и воинственные? - кричал в воздух Сеньковский.

  

  - Оседлые и спокойные, - ответил благонравно ученик.

  

  - Кочевые, - кричал в воздух Сеньковский. - Разбойники, нищие, воины. Поэты аравитян презирают оседлых, они называют их толстяками, что на языке сухого, тощего бедуина значит: трус, лентяй, мерзавец. Перейдем к текстам, - крикнул он, выругавшись.

  

  Шармуа с татарином и персом успокоились.

  

  Так начались в невыразительной министерской зале арабские зияния и удушливые придыхания персидских гласных.

  

  Появились Мугальгиль, утончитель речи, бегуны Шанфари и Антар из поколения Азд и сам Амру-ибн-Кельтум.

  

  "... Когда вестники смерти произносили имя, я закричал им: "И земля еще не трясется? И горы еще стоят на своих основаниях? О мой брат, кто, как ты, мог бы возбуждать и вести всадников в величайшие опасности! При тебе, как у юных дев окрашены пальцы розовым соком хены, так у каждого всадника конец копья обагрен был вражеской кровью!"

  

  Сеньковский прерывал бормотание учеников и сам кричал, захлебываясь, старые слова.

  

  Он кричал словами Шанфари:

  

  - "Отвяжите ваших верблюдов, уезжайте, не ждите меня! Я пристану к обществу диких зверей, что в пещерах и скалах! Все готово к вашему отъезду. Луна освещает пустыню. Верблюды оседланы. Подпруги натянуты. Вы можете сразу пуститься в путь. Ждать вам нечего. А я остаюсь здесь, я остаюсь один!" - Он ударил себя в грудь.

  

  Лицо профессора надувалось все более, и склизкие глаза останавливались !

  

  Как странно! Во дворце, на параде все было детской игрой, нарочно разыгрываемой неизвестно для чего, - здесь собравшаяся так же неизвестно для чего разноплеменная банда учителей и учеников наполняла воздух убийством и Востоком. Верблюды кочевали по министерскому залу.

  

  - "... Копье мое прокладывает путь, - читал уже другой, бойкий ученик текст Антара, - ко всякому... вернее, к каждому храброму сердцу, и сраженного врага, как заколотого барана, я отдаю на съедение диким зверям... "

  [67]

  

  - Довольно. Прочтите Лебида, - хрипло ответствовал Сеньковский. Он действовал как восточный деспот и, не обращая внимания ни на Аделунга, ни на Шармуа, - вызывал и кричал.

  

  - "Лился дождь из всякого утреннего и ночного облака, - переводил ученик, - приносимого южным ветром и отвечавшего другому облаку треском".

  

  - Неправда, - закричал отчаянно Сеньковский, - так нельзя переводить арабов. Должно читать так: "Лился крупный, обильный из всякого утреннего и ночного, несомого южным и отвечавшего другому треском". Арабы не любят предметов и только предоставляют догадываться о них по признакам.

  

  Академик Аделунг спал. Доктор весело смотрел на невиданное побоище.

  

  Вдруг Грибоедов протянул вперед руку.

  

  - Прочтите, - сказал он улыбаясь, - из "Гюлистана" рассказ двадцать семь, конец.

  

  Сеньковский остановился с открытым ртом.

  

  - "Или нет более честности в мире, - читал ученик, - или, быть может, никто в наше время не исполняет ее условий. Никто не выучился у меня метанию стрел, чтобы под конец не обратить меня в свою мишень".

  

  - Очень изрядно, - сказал, улыбаясь, Грибоедов.

  

  Сеньковский съежился и покосился на Грибоедова.

  

  - Прочтите, - крикнул он вдруг, - из "Гюлистана" стихи из рассказа семнадцать.

  

  - "Не подходи к двери эмира, везира и султана, не имея там тесных связей: швейцар, собака и дворник, когда почуют чужого, - один хватает за ворот, другой за полу".

  

  - Передайте по-русски лучше, - сипел, надорвавшись, Сеньковский.

  

  Ученик молчал.

  

  - По-русски это передано в прекрасных стихах, ставших уже ныне пословицей, - сказал Сеньковский важно:

  

  

  Мне завещал отец:

  

  Во-первых, угождать всем людям без изъятья -

  

  Слуге, который чистит платье.

  

  Швейцару, дворнику, для избежанья зла,

  

  Собаке дворника, чтоб ласкова была.

  

  

  И профессор сжался в ком с отчаянным видом. Грибоедов насупился и посмотрел на него холодно.

  

  Но с отчаянным вызовом сжавшийся в ком Сеньковский, с затопорщившимся галстучком, на котором уныло торчала

  [68]

  булавка - эмалевый купидон, - злой и какой-то испуганный, одинокий, вдруг стал до крайности забавен. Грибоедов сказал с открытой, почти детской улыбкой:

  

  - Иосиф Иоаннович, вы слишком строги.

  

  Разноплеменная профессура мягко улыбалась. Крики разбоя и жесты деспота становились невозможны. Академик очнулся и тоже улыбался.

  

  - Сознаюсь, сознаюсь, - сказал томно Сеньковский, - каюсь, Александр Сергеевич, - он еще пожеманился.

  

  И все кончилось мирно.

  

  - Переведите мне, - говорил в нос, но очень любезно Сеньковский, - из Ааша.

  

  Он протянул: "А-а-ша" уже совершенно по-светски, даже как-то по-дамски.

  

  - "Как ослепительна белизна ее тела, - читал высоким голосом ученик, - как длинны и густы ее волосы. Как блестят ее зубы. Медленна и спокойна ее походка, как шаг коня, раненного в ногу. Когда она идет, то величественно колеблется, подобно облаку, которое тихо плавает в воздухе. Звук ее украшений как звук семян ишрика, качаемого ветром".

  

  - "Она сложена так нежно, - грустно прервал его Сеньковский, - что даже ни разу не может посетить своей соседки без усилия и напряжения".

  

  - "Когда она немного поиграет со своей подругой, все ее тело приходит в трепетанье", - добавил боязливо ученик.

  

  - "Ах, - вздохнул Сеньковский, - собственно, уа, - едва я увидел ее, тотчас и полюбил. Но, увы, - покачал он головою, - она пламенеет к другому. Так делим мы все одинаковую участь, - мелко покачивал он головой, - так чувствуем все мучения любви, и каждый, - он поучительно повысил голос и сунул пальцем в воздух, - или, вернее, всякий попадает в те сети, которыми сам опутывал других".

  

  - "Я томлюсь желанием... "- начинал ученик.

  

  - "... видеть, - прервал его Сеньковский, - раскрашенные руки любезной... " Очень хорошо. Можете садиться.

  

  В министерской зале, где происходил экзамен, боевой клекот сменился воркованием.

  

  Шармуа ощущал официальное, щекочущее довольство, перс и татарин сидели смирно, древний академик, вероятно, не думал ни о чем. Студенты смотрели, не отрываясь, на легкого человека, неожиданно явившегося им на спасенье. Грибоедов беззаботно слушал сиплого Сеньковского.

  [69]

  

  А в окнах был невнятный март, а слова Ааши, которые коверкали профессор и ученики, шли легкой походкой, колеблющейся, как ишрик, - какое это дерево? - Раскрашенные руки любезной, шаг коня, раненного в ногу.

  

  

  9

  

  

  Весь Петербург болел насморком. На Исаакиевской площади, которую они проходили, снег был мокрый, сизого цвета, ноздреват. Небо было белесое, чухонское.

  

  Леса, беспорядок и щебень; мокрые доски, старческого и безнадежного вида. Три поколения уже видели эти леса вокруг церкви, которая никак не хотела стать на болоте. Покрытая черными холстами, лежала колонна, как труп морской рыбы времен потопа.

  

  - Завтра будут ее поднимать, - сказал доктор, - будет торжество. Уже по всем гошпиталям известили, чтоб были готовы. Предполагается, что будет раздавлено несколько людей.

  

  - Пороки в архитектуре, - заметил Сеньковский. - Какая колонна - но отойдите к бульвару, и вся церковь - игрушка. В Египте строили лучше, грубо, но с полным понятием. Притом же церковь строится на сваях и лет через сто непременно погрузится в почву.

  

  - Может ли это статься?

  

  - Разумеется, - сказал Сеньковский с удовольствием. - Целые государства древности, возможно, бывали сметены, или сожжены, или утопали. И не увидишь более ни сих, ни оных.

  

  Однако ж мы довольно знаем и словесность древнюю и художества?

  

  - Нимало. Древние Венеры, например, - сказал Сеньковский томно, - нас привлекает в них что? Их белость. А древние Венеры были накрашены, как сапоги, - сказал он с огорчением, - и только потом уж облупились.

  

  Он притопнул своими новыми штиблетами, отряхая грязь. Пес увлекал профессора.

  

  - И прибавьте еще действие атмосферической влажности.

  

  - Вы изучаете древности? - спросил Грибоедов.

  

  - Так же как геологию и физику. Говоря в собственном смысле, я музыкант.

  

  Церковь, которая строится десятилетиями, с тем чтобы через сто лет провалиться сквозь землю, младенчество

  [70]

  и дряхлость, черное таяние снега, во всем недоконченность и шагающий рядом человек с его обширными и ненадежными познаниями. И этот утомительный громозд сравнений!

  

  Сеньковский был геолог, физик, профессор арабской словесности, и все ему было мало.

  

  Пес увлекал профессора.

  

  - У вас фортепьяно какой, - спросил Грибоедов, - Пляйеля или с двойной репетицией?

  

  - Разве может меня удовлетворить какой-либо фортепьяно, - сказал в нос Сеньковский. - Фортепьяно стучит, и только. Он отжил свой век, нынче потребны более сильные инструменты.

  

  - Это почему же?

  

  - Ибо требуется большая звучность. Я организую собственный инструмент. В нем восемь клавиатур. Он называется клавио-оркестр.

  

  - И что же, как играет ваш оркестр?

  

  - Он не совсем еще докончен, - сказал неохотно Сеньковский.

  

  - А что вы на нем играть будете?

  

  - Но, бог мой, все то же, что и на фортепьяно, - мрачно ответил Сеньковский.

  

  Вдруг он взял под руку Грибоедова и заговорил отрывисто, осклабив гнилые зубы:

  

  - Я презираю в Петербурге всех - всех, кроме вас. Давайте оснуем журнал, я был бы у вас сотрудником. Путешествия, ученые статьи. Иностранные романы для дураков. Мы... все журналы опрокинем... Мы... вы... - он задохнулся, - вы...

  

  Грибоедов пожал плечами.

  

  - Осип Иваныч, есть в мире неприятное ремесло, это журналы. Я давно отшатнулся, отложился от всякого письма. Завоевать русские журналы - разве на это станет охоты? И для чего стараться.

  

  Профессор Сеньковский судорожно метнулся, толкнулся назад, наскочил на пса, стал в позицию перед Грибоедовым.

  

  - Простите, - жеманно и медленно сказал он, приподнимая светлую шляпу с ярким бантом, - Александр Сергеевич, свидетельствую мое глубокое почтение.

  

  И быстро пошел прочь, волоча по грязи шубу, увлекаемый псом. Скоро он пропал в петербургском тумане.

  

  Грибоедов посмотрел на доктора. Крепыш стоял и улыбался всеми бороздами красного личика.

  

  - Дорогой доктор, - сказал Грибоедов с удовлетворением, - мне скоро потребуются, может быть, люди, веселые,

  [71]

  как вы. Согласны ехать со мною в одно несуществующее государство?

  

  - Всюду, куда угодно, - ответил доктор. - Но я не веселый человек.

  

  

  10

  

  

  Как привлекает кошек тянущий запах валерианы, так он тянул к себе людей. Когда он пытался жить оседло, вокруг него никогда никого не было. Должно было выйти за литературу, за столичную жизнь, размахнуться Кавказом и Персией, до конца износить легкое, детское сердце, чтобы люди почувствовали острый запах судьбы вокруг человека. Только когда становится слышен этот запах, люди, не зная почему, бегут на этого человека, как тот мотылек Саади, которому лестно было мчаться на огонь.

  

  Они толклись вокруг него, не зная, что с ним делать, чтобы унять мешающее им беспокойство; Сеньковский предлагал ему журналы; Фаддей - спокойную жизнь; его радость, беспричинную, как у всякого человека, они принимали за какую-то таинственную, значительную удачу в неизвестных им делах; его молчанье наполняли мыслями, которых у него в помине не было, а когда они надоедали ему и он с беспомощной вежливостью скрывался в соседней комнате, они умно переглядывались.

  

  Это называется славой.

  

  Бедная тень нервного офицера Наполеона Бонапарте была когда-то так заполнена людскими глазами. А Бонапарте упал в обморок в Совете Пятисот и только потом ухватил рукой секрет: математику и солдатское легкомыслие. Он тоже учился на театре, и Тальма был его учителем в отрывистом, даже косноязычном витийстве, которое казалось людям простым и торжественным.

  

  В тридцатых годах закочевали по Европе виртуозы, полководцы роялей, с безвредными, но шумными битвами. Их слишком черные фраки и слишком белые воротники были мундирами, надетыми на голое тело. Все эти гении были без белья и без родины. Полями сражения были фортепьяна Эрара, Пляйеля или Бабкока.

  

  У Грибоедова была родина.

  

  Как он любил ростовские и суздальские лица, как ненавидел петербургские, выглаженные и мятые, как воротники. Все же свою жизнь он проводил не в деревне, а на больших дорогах и в персидских, ветром обитых, дворцах.

  [72]

  

  Ветер гнал его. И пообносилось в пути белое, тонкое, дворянское белье, тканное крепостными матушки, теми самыми, что подняли однажды бунт.

  

  Он не соглашался ни на журнал, ни на спокойную жизнь.

  

  

  11

  

  

  Вот и теперь, когда он вернулся к себе в нумера, - там торчало бог знает сколько людей. Они ждали его давно и поэтому расположились удобно, болтали, курили, как будто он уже умер и стесняться его не приходилось.

  

  Он жал руки всем и с каждым говорил просто.

  

  Молодому генералу, который приходился дальним родственником Паскевичу и называл его "mon cousin", он тоже отвечал: "mon cousin"; с молоденьким дипломатом был отечески вежлив и предупреждал его, чтобы он, если вздумает ездить на Восток, не доверялся славе о жарком климате, а брал непременно шубу, иначе продрогнет; начинающему поэту обещал прочесть его стихи, а к трем неизвестным людям, которые просто открывали на него рты, относился свободно, как к хорошей мебели.

  

  Он поклонился им, потому что скоро уезжал, и даже в душе не посылал их к черту.

  

  Все-таки обрадовался, когда Сашка доложил, не глядя на гостей, что в кабинете лежат письма. С час как принесли.

  

  Он сделал жест, который означал не то: "сами видите, дела", не то: "делайте, что хотите", - и пошел в среднюю комнату.

  

  Действительно, были письма - четыре, пять или больше.

  

  Длинная розовая записка, с лиловым сургучом, от Кати:

  

  

  "Милый друг. Я залилась горькими слезами сразу после вчерашнего спектакля. Знайте, что такое обращение с женщиной ужасно! Я не хочу совсем вас более видеть! И если б вы захотели ко мне заехать, все равно вам не удастся, потому что я занята с 11 до 2 каждый день беспрестанно, а с семи уже в театре. Итак, прощайте! Навсегда! Вы ужасный человек!!

  

  Е.Т. "

  

  

  Грибоедов расхохотался! Какая таинственность! какой ужас! младшие классы театральной школы!

  

  Он посмотрел на розовую записку с разломанным сургу-

  [73]

  чом и положил на стол. С двух до семи каждый день беспрестанно было вполне достаточно времени.

  

  Потом ему показалось, что он и в самом деле боится встретиться с Катей. Женщины слишком долго оставались молодыми, время их не касалось; ему было заранее скучно. Он решил, что будет держать себя с Катей чрезвычайно почтительно и подурачит ее. Эта мысль ему очень понравилась.

  

  Длинное письмо от Леночки было написано по-немецки. Она тоже с ним прощалась и тоже плакала. Грибоедову было жалко Леночку. Он сунул письмо в карман. Леночка расплачивалась за других, она кого-то напоминала Грибоедову, чуть ли не мадонну Мурильо из Эрмитажа?

  

  И взглянул на третью печать.

  

  Третья печать была персидская, письмо было в неуклюжем конверте, и надпись, с затейливыми росчерками, была:

  

  

  ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ!

  

  РУССКОМУ СЕКРЕТАРЮ!

  

  ГОСПОДИНУ!

  

  АЛЕКСАНДРУ СЕРГЕЕВИЧУ!

  

  ГРИБОЕДОВУ!

  

  

  Русский секретарь нахмурился и сорвал печать.

  

  - Это письмо кто принес? - спросил он у Сашки.

  

  - Доктор оставили.

  

  - Какой доктор?

  

  - Английский, - важно отвечал Сашка.

  

  - Так вот, - медленно сказал Грибоедов, - если ты напредки будешь принимать от этого английского доктора письма или еще что-нибудь, так будет тебе напрегай. Понял теперь?

  

  - Вгладь ничего-с, - равнодушно ответил Сашка.

  

  - И дурак, - посмотрел на него с огорчением Грибоедов, - дурень!

  

  

  "Милостивый государь!

  

  Ваше превосходительство!

  

  Дочитайте это письмо, потому что в конце я даю важное предупреждение.

  

  Родина моя, в которой я родился, есть Россия. В этой самой родине я получил при покойной императрице тысячу палок да вдругорядь при его величестве императоре Павле 2500 шпицрутенов, по приключившейся отлучке из чина вахмистра Нижегородского драгунского полка, каким состоял до 1801 года.

  

  Ваше превосходительство! Рубцы ношу до сей поры на

  [74]

  теле, хотя мои годы теперь не молодые! Прошу вас, милостивый государь мой, теперь сообразите, какая является моя родина. Потому что всякий солдат тоже есть человек, и это забывают!

  

  Теперь, по лишении жены и детей, за которую вечно буду мстить называвшейся бывшей родине, что оставалось делать старому солдату-вахмистру?

  

  Господин Секретарь, я пишу теперь к вам в чине полного Генерала и Хана и уже с 1802 года признаю, что я родился в Персии и имею мусульманское вероисповедание, хотя не вовсе разучился писать еще по-русски.

  

  Десять лет назад вы выслали меня вон из комнаты при его высочестве Аббасе-Мирзе, при котором я состою полным Генералом, а тогда был ньюкером, что по-русски значит - просто Придворный! При этом обозвали меня на персидском языке, которому я хорошо разумею: каналья, подлец и другие слова. И увели тогда от меня 75 моих человек, молодых казаков сарбазов, которые были глупые и послушались, что вы обещали им и присягу давали, что будут счастливы, прощенные, есть русский хлеб, и другие слова. Где они счастливы теперь, Ваше превосходительство, Господин Секретарь, в котором месте их счастье? Все теперь знают, где сарбаз Ларин и сарбаз Васильков Меченой, где их счастье. Притом под моей командой состоит целый батальон бывших русских людей, солдат, которые послушают одного моего свиста и готовы разнести на куски всякого, потому что признают своей родиной Персию, а не Россию.

  

  Два года тому назад мой батальон в одном деле претерпел маленькую неудачу, и пришлось удалиться из Хоя, родины Персии, в крепость Чехри, на нашей границе с турками. Его превосходительство генерал Вельяминов меня захотел извести с моими людьми. Но не довелось пройти сквозь палки опять или сложить голову на плахе, к радости врагов. Хотя я подлец или даже каналья, Ваше превосходительство, но господину генералу Вельяминову не удалось!

  

  Не подумайте, Господин Секретарь, Ваше превосходительство, что пишу я вам для ругательства. Я в чине полного Генерала, звание Самсон-хан, и я не могу ругаться такими словами.

  

  А я прошу довести до русского императора Николая, что в мир, который вы изволили заключить с нами в Туркменчае, вставлена статья, чтобы возвратить всех русских из Персии. Слов нет, что русских пленных имеете право, но только не персиян, исламского закону, хоть и бывшей родины России.

  [75]

  

  Тут позабыли нашу оговорку, но прошу довести до русского императора Николая, что нужно думать об оговорке с добровольными пленными, и на это положение сабля навострена и рука готова.

  

  Честь имею, Господин Секретарь!

  

  Ваше превосходительство!

  

  Самсон-хан, называемый Самсон Маканцев".

  

  

  И сбоку большая, красного цвета, печать, на которой Грибоедов прочел по-персидски: "Самсон, земная звезда".

  

  Самсон Макинцев, вахмистр Нижегородского драгунского полка, с его русским батальоном, сражавшимся против русских войск, был позором Паскевича и Николая. Эти солдаты, с длинными волосами и бородами, в персидских шапках, Самсон с его генеральскими эполетами, быстрыми черными глазами, - это отсиживался в Персии новый Стенька. Стенька опять спознался с персидской княжной, но теперь он нахлобучил остроконечную шапку. Кто скажет слово Самсон-хану? На нем держалась вся Хойская область. Сарбазы убегали, эти разбойники втыкали штыки себе в животы, чтоб не сдаваться бывшей родине, России.

  

  Русские солдаты перебегали к нему сотнями. Их было уже там более трех тысяч человек. Это была шахская гвардия, бехадыраны, богатыри, гренадеры. Вахмистр писал грамоту Николаю.

  

  Грибоедов заходил по нумеру. В соседнем курили, болтали, болтали без конца.

  

  Он вспомнил, как Самсон в шапке с алмазным пером шел перед своим батальоном на персидском смотру и подпевал солдатам:

  

  

  Солдатская душечка,

  

  Задушевной друг...

  

  

  Этого унижения он не позабыл.

  

  Самсон Макинцев был с ним всегда вежлив. Только девять лет назад, когда он действительно обругал его при Аббасе-Мирзе канальей и подлецом и велел выйти вон, Самсон криво усмехнулся, зубы блеснули, он покачал головой, сплюнул, но смолчал и тотчас вышел, качаясь на кривых драгунских ногах. К вечеру того дня он напился пьян и пел под окнами Грибоедова:

  

  

  Солдатская душечка... -

  

  вызывая его на разговор.

  [76]

  

  Грибоедов не вышел, разговора не принял.

  

  Он был молод тогда и слишком горд. Теперь для него предрассудков не существовало. А о судьбе этих восьмидесяти человек, которых он вывел тому десять лет из Персии, он старался ничего не узнавать. До чего он был молод и глуп! Обещал им полное прощение, говорил о родине и сам верил. И оказался в дураках и обманщиках. И он вспомнил Василькова, "меченого", о котором писал Самсон, солдата, прогнанного сквозь строй в России, больного; он заботился об этом Василькове во время привалов, растирал ему колена ромом, вез на мягкой клади; и вдруг ночью Васильков вскочил с арбы и сказал, что уходит. И он вспомнил лицо солдата - рябое, белесое. Он больше ничего не знал о его судьбе: верно, его в ту же ночь прикончили персияне. И, может быть, к лучшему. Как потом с ними обходились в Тифлисе! А он вел их в страну млека и меда и говорил им речи, наполеонады.

  

  И, нахмурясь, он швырнул пакет с отвращением.

  

  Как, однако ж, обнаглел этот изменник!

  

  И последняя записочка - от Нессельрода, который назначал ему свидание на завтра, перед балом. Самая короткая из всех.

  

  Все-таки сердце у него стало качаться, как медная тарелка, он вдруг застегнулся на все пуговицы и почувствовал: час пришел.

  

  Он воровато открыл ящик стола и вынул пакет с проектом. Он взламывал печати со своего проекта, как шпион, и взглянул на синие листы с опаской.

  

  Все наступало слишком рано, как всегда наступают важные дни, но медлить более было никак невозможно.

  

  Проект был принят. Он, всеконечно, перехитрит Нессельрода, и он хорошо понимает императора.

  

  Проект его был обширен, больше Туркменчайского мира. Все было расчислено, и все неопровержимо.

  

  Он хотел быть королем.

  

  

  12

  

  

  - Нынче в Петербурге можно очень просто заработать деньги.

  

  - Рази?

  

  - Нынче в Петербурге не то что в старое время, а находятся очень многие образованные люди.

  

  - Рази?

  [77]

  

  - Нынче, конечно, обращают много больше внимания на одёжу, кто как одет.

  

  - Рази?

  

  Разговор нумерного и Сашки, которые думали, что он уже уехал, был в середней комнате. За все время Сашка из важности говорил только: "разве?" Но потом он говорил "разве?" - уже из любопытства.

  

  А Грибоедов сидел в плаще и слушал. Он было ушел и вернулся тихонько.

  

  - Но нужно очень много нынче внимания. Останавливаются важные бары.

  

  - Рази?

  

  - В прошлом году в десятом нумере играли в карты и одного барина полоснули шандалом.

  

  - Рази?

  

  Разговор ему помогал. Невозможно идти сейчас к Нессельроду, для того чтобы декламировать.

  

  Если человек задекламирует, дело его пропало.

  

  Он это знал по себе - никто не хотел слушать его стихов для декламации, а в них ведь он весь как на ладони. Так он было хотел начать свое "Горе", но потом стал портить для театра, вставлять фарсы, и все восхитились. Так было должно действовать и с Нессельродом.

  

  - С месяца два будет, у нас даже одна американская барыня разрешилась в пятом нумере мальчиком.

  

  - Рази?

  

  

  13

  

  

  Один дипломат сказал: все настоящие бедствия рождаются из боязни мнимых. Этим он хотел определить свое ремесло.

  

  Образовалось как бы тайное братство дипломатов, с общим знаком - улыбкой. Объединенные, отпавшие от людей, в экстерриториальных, то есть по-русски - внеземных, дворцах, они выработали особые приемы поведения.

  

  Нужно было притворяться обыкновенными людьми, чтобы уловлять людские слабости и создавать комбинации.

  

  Все знали: если Талейран кутит напропалую, задает бал за балом, вокруг дам, - Франция накануне комбинаций. Если Меттерних говорит о своей отставке и о том, что он собирается всецело заняться философией права - у Австрии есть комбинация.

  

  Дипломаты экстерриториальны, оторваны. Поэтому каждое вседневное человеческое действие превращается в

  [78]

  особый обряд. Обыкновенный обед вырос у них до безобразных размеров Обеда.

  

  Как африканские туземцы, в начале XIX века добывшие яд, который назвали "кока", и опьянявшиеся им, шагали в бреду через щепочки, потому что они казались им бревнами, - так дипломаты поднимали в своих бокалах не портвейн или мадеру, а Пруссию или Испанию.

  

  - Молодой человек, вы готовите себе печальную старость, - сказал Талейран одному молодому дипломату, который отказался играть в карты.

  

  Как раз в тот день, когда шел Грибоедов к Нессельроду, появилось в "Северной пчеле" краткое известие:

  

  

  Новости заграничные. Франция.

  

  В прошлое воскресенье Его Величество играл в карты с Принцем Леопольдом Кобургским и посланниками, российским и австрийским.

  

  

  Молодой принц готовил себе приятную старость, а Франция в этот вечер проигрывала России и Австрии. Это была заграничная новость, а не отдел "Нравов". В отделе "Нравов" было совсем другое: "Источник сплетен", подписанный Ф. Б., там был настоящий картеж и настоящий обед, там был Фаддей Булгарин.

  

  Коротенькая записка Нессельрода с просьбой пожаловать за час до бала - была новой комбинацией.

  

  В кабинете Нессельрода Грибоедов оценил место и дислокацию и не сразу приступил к военным действиям.

  

  Место было уютное. Бледно-голубые акварельки в тоненьких рамочках висели на стенках - симметрия леденцов. Домашние портретики императоров и дипломатов, лошадка Николая на литографии Гернера, гравюра Райта, где Николай изображен был на тарелочке с орлами, и Александр, пухлый, с женскими боками, на фоне Петропавловской крепости.

  

  Челюсть Меттерниха тоже виднелась.

  

  Место приятное, место уютное, невинное.

  

  Это было не очень хорошо.

  

  Он предпочитал несоразмеримо широкий и почти пустой кабинет министерства. Приходилось говорить о товарах, фабриках, капиталах. В этой комнатке никак нельзя себе всего этого представить, бумага остается бумагой.

  

  Нессельрод преклонялся перед словами: депеша и меморандум. Изящно написанный меморандум мог заменить в разных случаях войну, кровь и brouhaha. Это было влия-

  [79]

  ние кабинета, акварелек. Он все пошучивал и поднимал брови, усаживая Грибоедова в неизмеримое кресло.

  

  Дальше.

  

  Дальше был выздоровевший Родофиникин.

  

  Это было так и сяк.

  

  Это была птица старая, стреляная. Жесткая серебряная голова его не привыкла к дальним размышлениям, но привыкла к поворотам. Он служил со времен Екатерины. Был потом секретарем в Капитуле орденов при Павле и там изучил человеческое вихревращение, бывшее политикой. Был при Аустерлице и даже пожил в нем два дня. Когда он читал: "Солнце Аустерлица" - он вспоминал лаковые полы в замке, а если говорили: "День Аустерлица" - он вспоминал утро, чемоданы, повозки, базарную площадь; он убегал в этот день из Аустерлица, малого, скверного городишка. И долго потом разъезжал он с казенными поручениями по Азии, был в Константинополе, привык к военным делам и внезапным смятениям, которые потом оказывались победой или поражением. Но при Александре он был в тени, азиатские дела были не в моде, а теперь настал его час: было азиатское brouhaha, и Нессельрод без него ни на шаг. Дальних стремлений у него, как и прежде, не было, но было одно тайное: быть исконным русским дворянином, чтоб все забыли греческие звуки его фамилии. Хотел он также приращения имений и еще хотел быть предводителем дворянства, хоть уездным.