Тынянов Юрий Николаевич - Смерть Вазир-Мухтара

арили ему.

  

  И Смольный институт.

  

  Девы стояли с открытыми лицами, и принц задыхался. И одна из них, покраснев, дисциплинированно выступила и прочла восточное стихотворение, подражание Гафизу.

  

  Хозрев-Мирза зорким персидским оком смотрел в ее открытое лицо, как европейцы смотрят на обнаженные ноги.

  

  Они двинулись под начальством директрисы из комнаты, шурша.

  [405]

  

  И он, вздохнув, опомнившись уже, сказал:

  

  - Непобедимый батальон.

  

  Что было сейчас же записано.

  

  Поэзия.

  

  Он гулял во дворце под руку с мамзель Нелидовой очень долго.

  

  Увидев затем госпожу Закревскую на балконе ее дачи, Хозрев-Мирза тотчас же пошел сделать ей визит.

  

  И сделал.

  

  У генералов на обеде Бенкендорф пил его здоровье, Левашов рассказал французский анекдот, Голенищев-Кутузов напился.

  

  Потом Бенкендорф отвел его несколько в сторону.

  

  - Ваше высочество, - сказал он со всею свободою светского человека и временщика, - у меня к вам просьба, и притом, может быть, не вовсе приличная. Брат мой, генерал, вашему высочеству, может быть, неизвестный, очень расположен к вашей великой стране. Я патриот, и скажу без утайки: было бы приятно, если бы ваше высочество отметили это расположение пожалованием Льва и Солнца.

  

  Он улыбнулся так, как будто говорил о женских шалостях. Знаменитые ямочки воронкой заиграли на щеках. Хозрев-Мирза не удивлялся более.

  

  Что-то переломилось, в климате Петербурга были изменения, не ясные ни для кого, Хозреву начинало казаться порою, что он победитель. Он становился снисходителен.

  

  Лев и Солнце, подарки.

  

  Ему простили девятый и десятый курур.

  

  Дама Ольга Лихарева поднесла ему вышитую подушку.

  

  Дама Елизавета Фауцен - сафьянный, шитый бисером портфель. Девицы Безюкины - экран из цветов. Живописцы Шульц и Кольман поднесли: первый - портрет императора, второй - четыре рисунка.

  

  И издатель "Невского альманаха" прислал ему "Невский альманах". Даме Фауцен и живописцу Кольману Хозрев отослал обратно портфель и четыре рисунка. Не понравилось.

  

  А Николай Иванович Греч представил ему свою грамматику, два тома. Он обращал в посвящении внимание высочества, что в некоторых местах сей книги высочество найдет доказательства одного происхождения и сходства русского языка и персидского.

  [406]

  

  Было сходство между языками.

  

  Лакей провел графа Хвостова в апартаменты.

  

  Графу Хвостову подали шербет.

  

  Стояли рядом с Хозревом - придворный поэт Фазиль-хан, Мирза-Салех, лекарь и переводчик. Хозрев-Мирза сидел, поджав ноги, на ковре.

  

  Граф Хвостов склонил небольшую голову перед иранским принцем.

  

  - Вы поэт? - спросил его принц.

  

  - Имею счастье, ваше высочество, - ответил поэт, - называться сим именем.

  

  - Вы придворный поэт? - спросил снова принц.

  

  - Имею счастье быть придворным по званию своему, но поэтом - по милости божьей.

  

  - Bien (1), - сказал принц, - прошу вас.

  

  Граф Хвостов прочел:

  

  

  Не умолчит правдивое потомство

  

  Высоких душ прямое благородство

  

  И огласит, остепеня молву,

  

  Что внук царей державного Востока,

  

  Едва узрел седмьхолмную Москву,

  

  Средь быстрого любви и чувств потока,

  

  Искал в ней мать - печальную жену.

  

  И лет числом и горем удрученну,

  

  Он, оценя потерю драгоценну.

  

  С роднившею тоски ее вину,

  

  О сыне скорбь, рыданье разделяет

  

  И слез поток, состраждя, отирает.

  

  

  Переводчик, запинаясь и разводя руками, переводил, слегка вспотев.

  

  - Ничего не понимаю, - сказал по-персидски Хозрев-Мирза, вежливо улыбаясь и восхищенно качая головою, Фазиль-хану, - этот старый дурак, по-видимому, думает, что я обнимался со старой матерью Вазир-Мухтара.

  

  И сказал графу Хвостову все с той же улыбкой, по-французски:

  

  - Граф, я говорил сейчас нашему князю поэтов Мелик-Уш-Шуара - и историографу, что в сравнении с вашими стихами стихи всех наших придворных поэтов - то же, что дым по сравнению с огнем.

  

  Принесли билеты в театр.

  

  Графа поили шербетом.

  

  Омовения, шахматы, театр.

  --------------------

  

  (1) Хорошо (фр.).

  [407]

  

  

  16

  

  

  Театр.

  

  Старики в позолоченных мундирах, завидующие легкости прыжков на сцене, обеспокоенные живыми стволами и ветвями, там мелькающими.

  

  Юноши в зеленых мундирах и фраках, все до единого в мыслях уже обнимающие розовые стволы.

  

  Женщины на сцене, с непонятным увлечением проделывающие служебные прыжки, полеты и биенья ног одна о другую.

  

  "Что такое вальс? Это музыкальная поэма в сладостных формах - или, лучше, поэма, которая может принимать всевозможные формы. Вальс бывает живой или меланхолический, огненный или нежный, пастушеский или военный, его такт свободен и решителен и способен принимать всевозможные изменения, как калейдоскоп".

  

  Вот он и был пастушеским и военным.

  

  Ставился специально для Хозрева-Мирзы "Кавказский пленник, или Тень невесты, большой древний национально-пантомимный балет Дидло, музыка Кавоса".

  

  Прыжки и вальсы были вдохновлены стихами Пушкина. Но Дидло надоел Пушкину. Пушкина в зале не было. Он был на военном театре.

  

  На сцене была Катя Телешова, и ее военный, ее пастушеский вальс имел в себе много древнего. Она не была тенью невесты, она была осязательна.

  

  Кавказский же пленник только кружился вокруг нее, хватал изредка за талию, поддерживал и потом разводил руками.

  

  Два камер-юнкера дышали в креслах так громко, что мешали бы друг другу слушать музыку Кавоса, если б ее слушали.

  

  Но и вторая невеста, или кем она там была, но и хор грузинских национальных дев производили впечатление.

  

  В средней, царской ложе сидел принц Хозрев-Мирза. Он смотрел на Катю и на вторую невесту.

  

  Фаддей и Леночка сидели в рядах.

  

  Фаддей долго, перед тем как отправиться на спектакль, негодовал.

  

  - Что я за переметная сума, - говорил он, - что я за флюгер такой, чтобы именно пойти на этот спектакль? Я больше крови видал, чем иной щелкопер чернил. Нет-с, дорогие экс-приятели, идите уж сами, - говорил он и одевался перед зеркалом.

  [408]

  

  Чуть не задавив себя галстуком, надутый, злобный, ухватил он Леночку за руку и потащил в театр. Но услышал за собою: "Это Булгарин" - и несколько повеселел.

  

  В креслах он толкнул в бок экс-приятеля, что сидел рядом, и шепнул:

  

  - Баба какая! Ай-ай. И как пишет хорошо!

  

  Экс-приятель скосил глаз:

  

  - Пишет? Кто? Телешова?

  

  - А что ты думал? Девка преумная, она такие епистолы писала... Она Истомину забьет.

  

  - Кого-с? - спросил экс-приятель.

  

  - Кавос-то, Кавос, - ответил Фаддей, - да и Дидло постарался.

  

  На них зашикали, и Фаддей, помолодев, обернувшись, вгляделся в ложу, в Хозрева (ранее избегал). И почувствовал вдруг легкое, слегка грустное умиление: ведь это принц крови, ведь принца крови прощали, музыка, и Катя, и вообще Россия прощали - вот этого самого принца. Некоторое довольство охватило его: вот согрешил принц, а его простили.

  

  И он подумал, что в "Пчеле" следует описать эту пантомиму именно как национальное прощение древнего принца.

  

  Наступил антракт. Хозрев-Мирза вышел в залу покурить кальян, попить шербет, поесть мороженого с графом Сухтеленом.

  

  Тут Петя Каратыгин нечто надумал. Петя Каратыгин был как вальс, который может принимать разнообразные формы.

  

  Он занимался теперь и живописью.

  

  Актер, театральный писатель и живописец.

  

  Вот, когда антракт кончился, Петя, стоя в местах за креслами, начал постреливать в Хозрева-Мирзу взглядами. Постреливал и рисовал. Когда кончился второй антракт, Хозрев-Мирза был зарисован с некоторой точностью.

  

  Сам же Хозрев этого и не знал. Он сидел как на иголках и съел для охлаждения в антрактах на большую сумму мороженого.

  

  

  17

  

  

  Дома Петя не пошел в спальную к жене. Рябая маленькая Дюрова хворала, и... близок был, верно, ее час.

  

  Он сразу же засел за рамочку. У него была чудесная

  [409]

  рамочка, а картинка в рамочке - дрянь. Вот он вынул картинку из рамочки.

  

  С утра он и засел, и перерисовал карандашный портретик акварелью на кость, довольно порядочно. Вделал в рамочку, принес на репетицию.

  

  Тут его встретил приятель его, Григорьев 2-й, Петр Иваныч, выжига и пьяница, но добрый малый.

  

  - Что у тебя? - спросил он.

  

  - Да ничего, портретик, - ответил Петя небрежно.

  

  - А ну-ка покажи, - сказал Григорьев 2-й.

  

  Взглянув на портретик, он долго смотрел на Петю, так что Пете даже стало неприятно.

  

  - Ты мужик добрый, - сказал Григорьев 2-й, - а глуп, - и Петя удивился.

  

  Тогда Григорьев 2-й сказал:

  

  - Глуп. Потому что, если поднести, он за эту штуку червонцев десять прислать может. Они ж ни на волос художества не понимают.

  

  - Нет, - сказал Петя, отчасти обидевшись, - не стоит, чего там.

  

  - Ну, если ты сам не хочешь, - сказал Григорьев 2-й, - так я, так и быть, пособлю. Я подам Сухтелену в театре, а он его и покажет принцу.

  

  Он взял у Пети из рук портретик, так что тот даже испугался несколько, как бы не присвоил Григорьев 2-й портрета. Но Григорьев хоть и был выжига, но добрый малый. Он так и устроил. Подошел к Сухтелену, когда тот пил шербет, и вручил портретик. Тут же Сухтелен отдал принцу, и все персияне стали изумляться. Григорьев 2-й сразу же побежал за кулисы.

  

  - Ну, - сказал он, - сделано дело. Только, чур, уговор дороже денег: как пришлет тебе принц червонцы, половина тебе за работу, половина мне за хлопоты.

  

  Петя пожалел, что сам не отдал. Заметив это, Григорьев 2-й его приободрил:

  

  - Тут ведь, голова, работа ни при чем. Если б работа у тебя осталась, так что бы ты с нею стал делать? На стенку бы разве повесил. Да и работа, знаешь, не говоря худого слова...

  

  Петя из гордости, чтоб не ронять себя, не возразил.

  

  Два дня прошли, и Григорьев 2-й пришел к Пете:

  

  - Ну что, брат, ничего еще не прислали?

  

  - Нет, - ответил неохотно Петя.

  

  Григорьев 2-й озаботился:

  [410]

  

  - Работа, главное, не годится. Сухтелен слово скажет и все напортит...

  

  Регулярно, как служащий, стал приходить после этого Григорьев 2-й каждые два дня.

  

  - Ну что? Все еще нет?

  

  - Ннет...

  

  - Да ты получил, наверное, брат, ты все шутки шутишь. Не поверил бы с твоей стороны.

  

  - Честное слово, - говорил Петя.

  

  - Работа плохая, - убивался Григорьев, - так и не пришлют ничего.

  

  И Петя обижался.

  

  Но работа была вовсе не такая плохая.

  

  Дело в том, что принц Хозрев-Мирза заболел.

  

  Заболел он не опасно, болезнь его считалась даже смешной между молодежью.

  

  Не все женщины были светские. Были еще девицы Безкжины, девица Фауцен и другие.

  

  Его на следующий день после "Кавказского пленника" посетил вице-канцлер Нессельрод, сидел очень долго, и к концу визита принц почувствовал жжение.

  

  Пятьдесят пиявок в продолжение трех дней, Меркурий, шпанская мушка и другие лекарства не принесли ему облегчения.

  

  Тогда стал его лечить лейб-медик Арендт, опытный в этом деле врач, - и в неделю исчезло все, как рукой сняло.

  

  Как только это совершилось, - принц послал подарок в дирекцию театра на Петино имя.

  

  Григорьев об этом пронюхал и тотчас побежал к Пете.

  

  Он имел вид не столько радостный, сколько смущенный, и щипал волоски на большой бородавке, которая была у него на подбородке.

  

  - Пришел подарок-то, - сказал он Пете.

  

  - Ну?

  

  - Вот тебе и ну. Табакерка.

  

  - Золотая? - спросил Петя живо.

  

  - Ну и что ж, что золотая? - ответил злобно Григорьев 2-й. - А делиться-то как? Кому дно, кому крышка? Продать ее нужно.

  

  Тут Петя приосанился.

  

  - Нет, - сказал он, - не хотелось бы. Я сберегу ее на память.

  

  - А уговор? - окрысился Григорьев 2-й.

  [411]

  

  - Мы пойдем к золотых дел мастеру, - благородно, но твердо сказал Петя, - он оценит ее, и я тебе половину выплачу.

  

  Тотчас и пошли в театр, получили табакерку и отправились в Большую Морскую.

  

  - Сюда? - спросил небрежно Петя и указал на знакомую ювелирную лавку.

  

  - АН нет, не сюда, - ответил с торжеством Григорьев 2-й, - этот мастер тебе, брат, десять рублей скажет за табакерку. Ты с ним, брат, знаком.

  

  Петя несколько огорчился.

  

  - Куда хочешь в таком случае веди. Слагаю с себя всякую ответственность.

  

  Немец-мастер взвесил табакерку.

  

  - Двести тридцать рублей ассигнациями, - сказал он равнодушно.

  

  - Эк какой, - сказал Григорьев 2-й, - мы ж не продавать ее, понимаешь ли ты, несем, мы ее сами купить хотим. Давай уж настоящую цену.

  

  - Двести тридцать, - сказал равнодушно немец.

  

  - Ин все триста стоит, - сказал Григорьев 2-й, - видно, что ты, брат, нечестный мастер.

  

  Во второй лавке русский мастер дал двести.

  

  - Подкупил ты их, что ли, - говорил озабоченно Григорьев 2-й.

  

  В третьей лавке еврей-мастер дал сто восемьдесят.

  

  - Ты, брат, Христа за тридцать Серебреников продал, я тебя знаю, ты мошенник, - сказал ему Григорьев 2-й.

  

  Четвертый и пятый дали по сто шестьдесят и сто семьдесят.

  

  - Подкупил, - говорил Григорьев 2-й, - не ожидал, брат, подкупил. И когда успел?

  

  Петя остановился.

  

  - Вот что, - сказал он с достоинством, - я этот портрет делал более из любви к художеству и чувства патриотического. Зайдем в эту лавку, и полно тебе алтынничать. Что он скажет, тому и быть. Не желаешь - воля твоя. Я б и сам, собственно, мог поднести портрет.

  

  Григорьев махнул рукой.

  

  - Мог, да не поднес.

  

  Мастер-немец посмотрел работу, взвесил аккуратно и дал сто шестьдесят.

  

  - Разбой, - сказал Григорьев 2-й и побледнел, - ей-богу, разбой. Хлопотал, бегал, и нате, получай на здоровье

  [412]

  восемь гривен ассигнациями. Профарфорил я! Ты хоть сам. Петр Андреевич, надбавь. Чего там! Ведь если бы не я, ведь дрянь же портретик.

  

  Петя побагровел.

  

  - Извольте получить на будущей неделе свои восемьдесят рублей и прекратить немедля профанировать.

  

  

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  

  

  1

  

  

  Разве знает Хозрев, что российский успех не пойдет ему впрок, что он слишком вскружит ему голову и что через пять лет, во время борьбы за престол, ему выколют глаза и он проживет жизнь свою слепым?

  

  И знают ли почетные караулы, расставленные у Тифлиса для отдания последних почестей телу Грибоедова, медленно движущемуся к Тифлису, знают ли они, кого они встречают?

  

  

  2

  

  

  Ночью были посланы люди к дому российского посольства, которое зияло дырами.

  

  В руках у них были фонари и заступы.

  

  Начальствовал ими Хосров-хан, шахский евнух.

  

  Русское правительство требовало выдачи тела Вазир-Мухтара.

  

  Хосров-хан велел копать ров. Вскоре обнаружились черные, полусгнившие тела и части тел. Их выбрасывали на поверхность рва, и они лежали рядом, похожие друг на друга, как будто под одним нумером изготовила их одна фабрика. Только у одних не хватало рук, у других ног, а были и вовсе безыменные, не имевшие названия предметы.

  

  Хосров-хан знал, как приступить к этому делу. Он не полагался на себя: он слишком мало видел Вазир-Мухтара, чтобы узнать его. Поэтому он прихватил с собою несколько знакомых армян-купцов, которые утверждали, что узнают Вазир-Мухтара. Они часто видели его в Тифлисе.

  [413]

  

  Когда они говорили так, то воображали человека среднего роста, желтоватое лицо, синевыбритое, вытянутые вперед губы музыканта, глаза в очках.

  

  Но когда Хосров-хан и купцы наклонились над не имевшими названия предметами, когда фонарь осветил их цвет и состояние, они отшатнулись и поняли: ничего не узнать.

  

  Хосров-хан растерялся.

  

  Он велел рыть дальше, перейти на улицу и вскопать канаву.

  

  Предметы прибывали. В канаве нашли наконец руку не совсем обычную. Когда фонарь наклонился над нею, она ударила в него светящейся точкой. Хосров-хан вгляделся и увидел бриллиантовый перстень. Он велел отложить руку в сторону.

  

  - Аветис Кузинян, - сказал он старому купцу, - узнай теперь, пожалуйста, Вазир-Мухтара.

  

  Старый купец взял еще раз фонарь и снова обошел мертвецов. Вместе с ним ходили и другие купцы.

  

  - Невозможно узнать, - сказал один из них наконец, и все остановились.

  

  - Что же нам делать? - спросил Хосров-хан и сильно побледнел.

  

  Аветис Кузинян все еще ходил с фонарем и всматривался. Потом он подошел к Хосров-хану. Он был старый купец из Тифлиса, знавший, что такое товар и как его продают.

  

  - Тебе поручил шах отыскать Грибоеда? - спросил он евнуха по-армянски.

  

  И в первый раз прозвучало имя: Грибоед.

  

  - Так, значит, - продолжал старый Аветис Кузинян, - дело не в человеке, а дело в имени.

  

  Хосров-хан еще не понимал.

  

  - Не все ли равно, - сказал тогда старик, - не все ли равно, кто будет лежать здесь и кто там? Там должно лежать его имя, и ты возьми здесь то, что более всего подходит к этому имени. Этот однорукий, - он указал куда-то пальцем, - лучше всего сохранился, и его меньше всего били. Цвета его волос разобрать нельзя. Возьми его и прибавь руку с перстнем, и тогда у тебя получится Грибоед.

  

  Однорукого взяли, руку приложили. Получился Грибоед.

  

  Грибоеда положили в простой дощатый ящик. Его отвезли в армянскую церковь, там его отпели, и там он лежал

  [414]

  неделю. Потом взяли тахтреван, наполнили два мешка соломой и установили ящик между двумя мешками, потому что нельзя вьючить ни лошадь, ни осла, ни вола только мертвым.

  

  И тахтреван тронулся. Повез его старый Аветис Кузинян и несколько других армян.

  

  Вазир-Мухтар был ныне другой: граф Симонич, старый, подслеповатый генерал на пенсионе, был извлечен из отставки и назначен Вазир-Мухтаром.

  

  Грибоедов снился по ночам людям. Нине он снился таким, каким сидел с нею на окошке ахвердовского дома.

  

  В шлиссельбургском каземате снился он другу молодости Вильгельму Кюхельбекеру, не знавшему о его смерти. Они ни о чем не говорили, и Грибоедов был весел.

  

  Катя вдруг задумалась в Петербурге, найдя его записку.

  

  Грибоед на арбе, между двумя мешками соломы, медленно и терпеливо ехал к Тифлису.

  

  

  3

  

  

  Волы величаво поднимались в гору. Позади, на высоком берегу, была крепость Гергеры, голая, как гора. Впереди - мост, похожий на флейту Пана, быстрая речка играла. Грибоед между двумя мешками приближался к мосту.

  

  Верховой в картузе и черной бурке только что переехал мост. Он быстро спускался по отлогой дороге. Поравнявшись с тахтреваном, он кивнул на ходу проезжающим и быстро спросил по-русски:

  

  - Откуда вы?

  

  Аветис Кузинян покивал ему головой и ответил неохотно:

  

  - Из Тегерана.

  

  - Что везете? - спросил человек, уже проезжая, и взглядом путешественника посмотрел на мешки и ящик.

  

  - Грибоеда, - кивнул ему равнодушно Аветис.

  

  Лошадь быстро несла человека под гору и вдруг затанцевала, остановилась. Человек натянул поводья.

  

  Он всматривался в тахтреван. Волы помахивали хвостами, и виден был передний мешок и двое армян, сидевших сзади.

  

  Пушкин снял картуз.

  

  Смерти не было. Был простой дощатый гроб, который он

  [416]

  принял за ящик с плодами. Волы удалялись мерно и медленно.

  

  Он поехал, удерживая коня.

  

  Были ощутительны границы опаленной Грузии и свежей Армении. Становилось прохладнее.

  

  Лиловые вымена впереди были холмами, дорога - пустой строкой черновика.

  

  Река хрипела позади.

  

  "Жизнь его была затемнена некоторыми облаками".

  

  Тучи сгущались, круглые, осязаемые.

  

  "Могучие обстоятельства. Оставил ли он записки?"

  

  Дождь начал накрапывать, и вдалеке зарница осветила пунктиром зеленые пространства. Он обернулся. Волы были мухами внизу. Темнело. Дорога была дурная, и конь устал.

  

  "Ему нечего более делать. Смерть его была мгновенна и прекрасна. Он сделал свое: оставил "Горе от ума"".

  

  Конь брел, спотыкаясь. - Кляча, - сказал Пушкин, затянул ремни у бурки, надел башлык на картуз. Дождь лил... "Мгновенна и прекрасна... Поручим себя провидению. Бурка не промокнет. Гроб каков! Ящик".

  

  Омраченные луга цвели. Плодородие вошло на Востоке в пословицу.

  

  Показались груды камней, похожие на саклю.

  

  Женщины в пестрых лохмотьях сидели на камне - плоской кровле подземной сакли. Мальчишка с детской шашкой в руке плясал на дожде.

  

  - Чаю, - сказал Пушкин, спешился и укрылся под каменный навес.

  

  Ему вынесли сыру и молока.

  

  Пушкин бросил деньги. Дождь внезапно, как начался, так и кончился. Он поехал дальше и оглянулся.

  

  Мальчишка топтался в луже; женщины смотрели ему вслед...

  

  "Влияние роскоши и христианства могло бы их укротить, - подумал он, - самовар и Евангелие были бы важными средствами".

  

  И вдруг вспомнил Грибоедова.

  

  Тонкой рукой прикоснулся к нему Грибоедов и сказал:

  

  - Я все знаю. Вы не знаете этих людей. Шах умрет, в дело пойдут ножи.

  

  И посмотрел на него.

  

  Он был добродушен. Он был озлоблен и добродушен.

  [417]

  

  Он знал, хоть и ошибся. Но если он знал... - зачем...

  

  Зачем поехал он?

  

  Но власть... но судьба... но обновление...

  

  Холод прошел по его лицу.

  

  "Мы нелюбопытны... Человек необыкновенный...

  

  Может быть, Декарт, ничего не написавший? Или Наполеон без роты солдат?"

  

  "Что везете?" - вспомнил он.

  

  - "Грибоеда".

  

  

  

  [418]

  

  ПРИМЕЧАНИЯ

  

  

  Впервые: Звезда, 1927, Š 1, 2, 3, 4, 6, 11, 12; 1928, Š 1, 2, 4, 5, 6. Первое книжное издание - Л.: Прибой, 1929.

  

  Критика высказывает о романе мнения радикально противоположные. Так, А. В. Луначарский назвал его "великолепным". М. В. Нечкина, доказывая в своем фундаментальном исследовании "А. С. Грибоедов и декабристы", что автор великой комедии, "изведавший царскую тюрьму... не изменил основным идеям, под знаменем которых стояло его произведение", говорит "о крайне неправильной концепции в романе "Смерть Вазир-Мухтара", но никак не аргументирует это свое утверждение.

  

  В последние годы весьма серьезно ведет спор с романом Тынянова С. А. Фомичев. Назвав роман "талантливым", исследователь видит "противоречие между художественной убедительностью образа и его вопиющим несоответствием реальному прототипу". (Фомичев С. А. Автор "Горе от ума" и читатели комедии. - В кн.: А. С. Грибоедов. Творчество. Биография. Традиции. Л.: Наука, 1977, с. 22).

  

  Расхождения в оценке "Смерти Вазир-Мухтара" во многом связаны с определением жанровой специфики этого произведения. В ряде случаев "Смерть Вазир-Мухтара" вполне обоснованно называют историческим романом. Но несколько раз книга была названа и "романом-исследованием". Подчеркивая "познавательное значение", "познавательную сущность" лучших советских исторических романов, Т. Ю. Хмельницкая в статье "Исследовательский роман" полагает, что у Тынянова это "ощущается особенно остро", что дает критику основание определить романы писателя как "исследовательские" (см.: Хмельницкая Т. Голоса времени. М.; Л.: Наука, 1963, с. 42 и др.).

  

  Сходное мнение высказал и Б. М. Эйхенбаум, назвавший книгу Тынянова "своего рода научным романом" (Эйхенбаум Б. О прозе. Л.: Худож. лит., 1969, с. 419).

  [419]

  

  Однако даже цитируемые авторы проявляют вполне объяснимую непоследовательность, невольно опровергая свои же определения. Так, Т. Хмельницкая видит силу Тынянова-беллетриста в том, что "он дает нам образ эпохи куда шире и глубже, чем в своих очень интересных... историко-литературных исследованиях". Б. Эйхенбаум, по существу, подвергает сомнению свою же мысль о "научности" романа Тынянова, заявляя, что судьба Грибоедова - проблема, "вряд ли разрешимая научными методами из-за отсутствия материала". Весь тон повествования в этом романе, говорит далее Б. Эйхенбаум, не является "объективно-эпическим; здесь внутренние монологи героя сопрягаются с лирически напряженными авторскими комментариями". При этом разные "несоизмеримые" вещи связаны отнюдь не логической, а поэтической связью и т. д. Поэтому Эйхенбаум в итоге склоняется к более точной формулировке: роман Тынянова "содержит все возможности для научной монографии о Грибоедове" (там же). Стало быть, книга не является научным "исследованием", а важные проблемы, в ней поставленные, анализируются методами искусства, а не науки.

  

  Необходимо отметить, что определение "исследовательский роман", или "научный роман", противоречит представлению самого Тынянова о жанре его художественных произведений. В них я выступаю не как историк, а как "беллетрист", пишущий на исторические темы, - так Тынянов говорил неоднократно. Надо сказать, что определения "роман-исследование", "научный роман" не выдерживают критики и, скорее всего, внутренне несостоятельны: как бы ни сближать методы науки и искусства, - границы между ними всегда сохраняются. В романе не только допустимы, но даже обязательны домысел и вымысел, работа воображения, способствующая воплощению "поэтической мысли" (определение Ф. М. Достоевского), то есть художественной концепции писателя. Здесь многое может быть недоговорено в расчете на мысль и воображение читателя. Другое дело - исследование, подчиненное не поэтической, а научной, логической мысли, опирающееся прежде всего и главным образом на реальные факты, отличающиеся ясностью, четкостью, однозначностью выводов и обобщений.

  

  Не до конца продуманное, необоснованное определение "Смерти Вазир-Мухтара" как "романа-исследования" дает иным авторам, изучающим жизнь и творчество Грибоедова, поводы для упреков Тынянова в том, что одни факты он смещает во времени, другие "додумывает", освещая их по-своему, и т. д., то есть пользуется всеми правами романиста.

  

  Прав, с нашей точки зрения, А. Лебедев, считающий, что уже в первых строках пролога к "Смерти Вазир-Мухтара" начинается "тыняновская версия Грибоедова". Ввиду того, что грибоедовские бумаги утрачены, признает цитируемый автор, в данном случае "нам остается лишь право на предположение" (Лебедев А. Грибоедов. Факты и гипотезы. М., 1980, с. 47; выделено А. Л. Лебедевым). Тынянов воспользовался этим правом как художник, и критиковать "Смерть Вазир-Мухтара", оценивать достоинства и недостатки книги следует, исходя из того непреложного факта, что перед

  [420]

  нами роман, то есть художественная версия, убедительность которой не для всех обязательна в равной мере.

  

  Как уже было сказано во вступительной статье, этот роман насыщен и даже перенасыщен скрытыми ассоциациями и цитатами из писем, мемуаров, художественных произведений, побуждающими вдумчивого читателя к пониманию не только прямого, но и подразумеваемого смысла и значения слов, сравнений, описаний.

  

  Многие факты истолкованы здесь Тыняновым по-своему. Поэтому С. Фомичев в указанной выше статье предлагает сопровождать издание "Смерти Вазир-Мухтара" такими комментариями, которые "позволили бы читателю отграничить тыняновский образ духовно мертвого Вазир-Мухтара от живого Грибоедова" (указ, соч., с. 27). Полагаем, однако, что цель примечаний весьма скромная: облегчить читателю понимание романа, указать на наиболее важные случаи "своевольного" истолкования писателем некоторых фактов. Задача создания иного, не "тыняновского" образа Грибоедова невыполнима в примечаниях. Она лежит не на исследователях творчества Тынянова, а на тех исследователях жизни и творчества автора "Горя от ума", которые возьмут на себя труд создать его научную биографию.

  

  С. 7. Эпиграф к роману - из стихотворения Е. А. Баратынского "Надпись" (1826). В одной из рукописных копий оно имело подзаголовок "А. С. Г. ", что давало основание связывать "Надпись" с портретом Грибоедова. В настоящее время это предположение считается сомнительным.

  

  ... Остзейская немота Бенкендорфа... - Бенкендорф Александр Христофорович (1783-1844); с 1826 г. - шеф жандармов и начальник III отделения собственной его величества канцелярии (тайной полиции). Был родом из прибалтийских (остзейских) немцев.

  

  С. 8. Лунин Михаил Сергеевич (1787-1845) - подполковник лейб-гвардии, видный деятель декабристского движения. Попав после казематов и каторги на поселение, он, единственный из декабристов, пытался продолжить борьбу с самодержавием. Его рукопись "Взгляд на русское тайное общество с 1816 до 1826 года" получила широкую известность.

  

  Ермолов Алексей Петрович (1777-1861) - генерал, участник войны с Наполеоном I, с 1816 г. - главноуправляющий Грузией. В 1827 г. был уволен Николаем I в отставку. См. также наст, изд., т. 1, с. 510.

  

  "Масонский знак". - Масонство - религиозно-этическое движение, возникшее в начале XVIII в. в Англии и распространившееся в других европейских странах, в том числе и в России. Масоны объединялись в ложи (местные организации), названия которых, как и особые символические знаки (циркуль, молоток, отвес и т. п.), заимствованы ими из практики средневековых цеховых объединений строителей-каменщиков.

  

  ... За "камер-юнкера" лечь тяжелее... - Камер-юнкер - придворное звание. В 1826 г. был установлен штат в 12 камергеров и 36 камер-юнкеров.

  [421]

 &nb