Тынянов Юрий Николаевич - Смерть Вазир-Мухтара

ичагские рудники в Армении, в Дарачичагском Магале, в десяти верстах от деревни Баш-Абарана, в пятидесяти восьми от Эривани.

  

  - Породы: гранит, афанит темно-зеленый, змеевик серый, обсидиан черный с красным...

  

  И другой человек, в очках, повторяет, кивая:

  

  - Обсидиан... Рудники в сторону.

  

  - Сады речбарские в провинции Шехинской. Речбары бежали, и коконы без шелковой пряжи.

  

  - Хлопчатая бумага в области Санжинской, в весьма малом количестве... Можно было бы изготовить изюм, если бы знали французский способ...

  

  Табачный дым виснет хлопчатой бумагой в воздухе.

  

  - В Ширванской области юз-баши злоупотребляют: собрано четыре тысячи восемьсот двадцать пудов шелку,

  --------------------

  

  (1) Кахетинцы (фр.).

  [182]

  в пользу казны должно бы четыреста шестьдесят, получено сто двадцать. Генерал Сипягин лично...

  

  - Тем лучше. В сторону Сипягина. Цифры внести надобно в доклад.

  

  - Кахетинское индиго...

  

  - Эриванская кошениль дикой породы...

  

  - Кофейное дерево тек, в воде не гниющее, дало бы возможность строить корабли лучше европейских...

  

  Что такое Кавказ?

  

  Шафран, кошениль, марена были слова. Но слова охлопьями уже лежали в пустой комнате, лежали тюками, и ноги вязли в каких-то ошметках: марены? шелковичных червей? Полуголая дворцовая комната, ни русская, ни грузинская, становилась негоциантской конторою.

  

  - А смотреть на область Закавказскую как на такую колонию, которая бы только грубые материалы доставляла для России, - не смогут.

  

  - Почему? - спрашивает он, торжествуя.

  

  - Потому что пути не устроены, - отвечает он и хитрит, - и еще потому, что фабрик таких в России нету.

  

  Тот, другой, покручивая польские усы, задает ему тогда вопрос, вопрос тихий и настороженный:

  

  - А при учреждении мануфактур на Кавказе, если все здесь разбогатеют чрезмерно, не может ли ослабнуть взаимная связь с Россией?

  

  И это вопрос не пустой. Губернатор Завилейский, которого Грибоедов выбрал в наперсники, говорлив в обществе, ласкателен, со всеми женщинами ласков до крайности. Но иногда он устает, и тогда становится видно, что человек он осторожный и не такой уж ласковый, что он человек чужой, польский человек. И, может быть, оттого так до крайности ласков, что более всего занят собою и своими мыслями. Он знает наизусть Мицкевича. Он точен, он столько сведений со всех сторон извлек для проекта, безо всякого шума. И этот вопрос он второй уже раз задает Грибоедову. О каком ослаблении связей хлопочет он? О Кавказе, о Польше? Самый воздух тифлисский стал неверен.

  

  Но Грибоедов машет беспечно рукой:

  

  - Не будем об этом заботиться чрезмерно. Время само о себе позаботится. В России стрелять умеют, не умеют только пуль отливать.

  

  И вот если человек другого, более старого века, например папенька Грибоедова, Сергей Иванович, вошел бы в эту комнату, он подумал бы: двое мальчишек, один в очках, а другой усатый, играют в странную и даже скучную игру,

  [183]

  которая, сдается, называется гео-гра-фия, тогда как девы, девчонки и даже девки ждут их объятий, а кони - шпор.

  

  Прислушавшись, он, пожалуй, брякнул бы:

  

  - Маменькины штучки. Жадности. Торгашом, что ли, Алексаша стал?

  

  Потому что он был прям и прост, папенька Сергей Иванович.

  

  И только старый англичанин, один из основателей государства Ост-Индийского, пыхнул бы сигарным дымом и повторил бы насмешливо и понимая все и даже больше:

  

  - В России стрелять умеют, не умеют только отливать пуль.

  

  И, причесав баки, он утвердил бы на шишковатой крепкой голове цилиндр и отправился бы в Сент-Джемсский кабинет.

  

  Сент-Джемсский кабинет был теперь распущен на летние вакации, и министры длинными, сплинными рыбами плескались в разных заливах Средиземного моря.

  

  В Петербурге шел косой дождь, и Нессельрод переселился в Царское Село.

  

  Таковы были дела дипломатические. В гошпиталях лежали раненые солдаты, казачьи лошади выплывали на турецкий берег. А белая комната была пуста. В ней сидел теперь русский автор и шевелил длинными пальцами. Он был в одном белье, потому что была невыносимая жара. Он был совсем один. Завилейский, человек с пушистыми польскими усами, ушел.

  

  И проект не ладился, что-то в нем не клеилось. И не самый проект, который был и прост и верен, а люди, а деньги. Но, может быть, так строится и всякое государство?

  

  Он пил вино; вино было привозное, у него был слабый нефтяной привкус: бурдюки, в которых его привозили, обмазывали нефтью.

  

  

  13

  

  

  - Солдаты! Вы оказали врагам нашим военную руку победоносного его величества войска!..

  

  Серая площадь пестрела, как сковорода, на которой печется рыба, помидоры, каперсы. Рыба была чешуйчатая, в форме.

  

  Генерал Сипягин сидел на белом коне и помахивал рукою в белой лайке. Конь под ним танцевал, солнце било в круг-

  [184]

  лый, выкинутый назад генеральский стан, затянутый в корсет. Сверху, с террасы, казалось, будто генерала поразила пуля, он падает назад и застыл в падении.

  

  - Солдаты! Кампания окончена с желанным успехом действием военного оружия!

  

  Перед полком караваном стояли дроги, запряженные четверками, покрытые парчой, и между ними длинные пушки. Лошади были в чехлах. Только передние дроги были не покрыты, и на них желтый, тусклый стоял золотой трон. Руки барабанщиков с палочками подрагивали. Ждали, когда кончит генерал. Сверху, с террасы, парад был подобен военным похоронам, остановившимся в движении, трон - опочившему полководцу, остальные повозки - безымянным мертвецам.

  

  Это проходил мимо дома военного генерал-губернатора сводный гвардейский полк, возвращавшийся из Персии и везший куруры и трофеи.

  

  Этот полк был особый полк. Тут были части Московского полка л части Кавалергардского. Их стасовали из обломков, их старательно перемешали, после того как, взятые в плен русскими же полками на Сенатской площади в декабре месяце 1825 года, они посидели в острогах и крепостях. И перед каждой ротой стоял безотлучно особо испытанный офицер. Командир был тоже не простой - это был тот гвардейский командир, которого в декабре столкнули младшие офицеры с каменной казарменной лестницы. Он слетел с лестницы и возвысился. Теперь он внимал генеральским словам.

  

  Трофеи, которые привез полк, были: трон Аббаса-Мирзы, семь пушек персидского мастерства, Ардебильская библиотека старых свитков и две картины, изображавшие победы Аббаса-Мирзы.

  

  Куруры была самая тяжелая кладь, трон - самая высокая, а мертвая библиотека - самая тихая. Картины же были взяты в Уджанском замке, потому что там нечего было больше взять. Их можно было преподнести императору, чтобы тот показывал их в своем дворце хотя бы французам-путешественникам.

  

  - Солдаты! Вы имели случай изгладить пятно минутного своего заблуждения и запечатлеть верность свою к законной власти, проливая кровь при первом военном действии!

  

  Они были в запыленных сапогах, с лицами землистыми, по цвету столь непохожими на лицо генерала, будто они и генерал принадлежали к разным нациям.

  [185]

  

  Все тифлисское население высыпало на широкие плоские кровли и смотрело на парад.

  

  Грибоедов, стоя на террасе, нечаянно толкнул высокого архиерея, стоявшего рядом. Грибоедов в забывчивости пробормотал:

  

  - Pardon...

  

  Архиерей не дрогнул ни одним мускулом фиолетовой толстой мантии. Панагия сияла на нем, как детский нагрудник; было так жарко, что капли медленно падали с архиерейского носа.

  

  Грибоедов смотрел на солдат, он кого-то искал взглядом внизу.

  

  - Справедливость и кротость покажет ныне врагам нашим ясно, что не порабощения мы желаем, но ищем единственно освободить их от бедствий и угнетений. Солдаты! Сии трофеи! Сии куруры!..

  

  Становилось ясно: единственным бедствием народа персидского были куруры, и его от них освободили.

  

  - Это, кажется, из Тацита, - сказал на ухо Грибоедову Завилейский. Он стоял рядом. Из Тацита ли или из Карамзина - вспомнить на такой жаре было невозможно.

  

  Грибоедов нашел то, чего искал.

  

  Вот он стоит, внизу, в первом ряду за курурами, этот человек.

  

  Сминая, комкая, стаскивал для чего-то белую перчатку Грибоедов. Руки его дрожали.

  

  Лицо у человека было сизо-бритое, цвета розового с смуглым, как тронутая тлением ветчина. Форма капитана была на нем. И он стоял, как все, прямо и вытянувшись, внимая и не внимая словам Карамзина, или князя Кутузова, или Тацита - смотря по тому, откуда генерал набрал цитации.

  

  Он никогда не знал, что его слова, то любезные, то жесткие, слова, которые он обращал к Аббасу-Мирзе, тоже любезному и веселому, - обернутся мертвыми курурами, мертвой библиотекой на площади.

  

  Генерал кончил. Лошадь танцевала на месте.

  

  Тогда началось ровное, длительное:

  

  - Ура...

  

  Рты у солдат были раскрыты ровным строем, словно лекарь, обходя фронт, дергал зубы.

  

  И он никогда не знал, что его куруры привезет человек с лицом цвета сизого, лежалой ветчины, тонкий прямой человек, шутовское имя коего произносится шепотом...

  

  - Ура...

  [186]

  

  ... капитан Майборода, предатель, доносчик, который погубил Пестеля, своего благодетеля, который их на виселицу...

  

  Руки в белых перчатках возятся. Рядом оперлись на перила белые пальцы архиерея.

  

  Если перчатка полетит вниз...

  

  Перчатка полетела вниз.

  

  Архиерей с любопытством глянул, как она закружилась листком и легла на безветренные камни.

  

  Барабанщики забили в барабаны.

  

  Полк прошел. Дамы зашевелились на террасе, как одушевленные розовые кусты.

  

  - Oh! comme c'est magnifique! (1)

  

  - Notre general... (2)

  

  - Charmant! (3)

  

  -... mant...

  

  - Magnifique!

  

  - A красноречие-то все-таки из Тацита, - сказал Завилейский, подмигнув Грибоедову.

  

  Но зубы у Грибоедова были оскалены, губы дрожали, и Завилейский подхватил его, и засуетились слуги.

  

  - Александру Сергеевичу дурно!

  

  

  14

  

  

  Потом было поздравление от аманатов - залога верности племен разнородных: сытых, полуголодных и совсем голодных, бедного состояния. Их принарядили.

  

  Привели под слабым караулом пятьсот пленных персиян, в совершенном порядке. Наибов угощали, а солдаты стояли вольно.

  

  На террасе было угощение: экзарха и знатного духовенства, почетных граждан и пленных персидских ханов, приведенных без всякого караула: Алима, Гассана - бывшего сардара Эриванского - и еще третьего, узкобородого.

  

  Угощение губернатора Завилейского и полномочного министра персидского Грибоедова.

  

  Угощение знатных дам.

  

  Был молебен, молодецки отслуженный экзархом, и была большая пальба из пушек. На террасе близ дома разложили ковры для аманатов и ремесленников, и они уселись на них.

  --------------------

  

  (1) О! как это великолепно! (фр.)

  

  (2) Наш генерал... (фр.)

  

  (3) Прелестно! (фр.)

  [187]

  

  Генерал Сипягин обходил их и пальцем считал. Насчитал пятьсот человек.

  

  Нарочно расставленные песельники в разных местах города, и главным образом на площадях, запели национальные грузинские песни.

  

  Были извлечены пыльные барабаны и трубы, употреблявшиеся при грузинских царях, и в них играли.

  

  Национальные плясуны скакали.

  

  Аманаты внимали музыке, звуки которой всегда доставляют неизъяснимое удовольствие.

  

  В окнах и на крышах домов сидело большое количество зрителей. Женщины, робко укутавшись в чадры, вышли на площадь.

  

  Аманатам было роздано по пятаку и вдовам по гривне. Сироты ели жареных баранов. Генерал Сипягин смотрел, чтобы всем досталось.

  

  И национальные плясуны скакали.

  

  Тифлисское купечество пожертвовало на устроение богоугодных заведений сорок шесть тысяч рублей ассигнациями.

  

  В семь часов вечера все окончилось.

  

  Тогда поставили столы на сто пятьдесят персон в зале.

  

  И снова тогда началось.

  

  

  15

  

  

  Сипягин сказал толстому полковнику, указывая глазами на грибоедовскую спину и, в другом конце залы, на край Нинина платья:

  

  - Это брак по расчету, полковник. Я распознаю влюбленных. И не пахнет. У него есть замысел на Грузию, я это знаю достоверно. Жаль, хороша!

  

  Он на ходу написал записочку, подозвал лакея и тихонько сказал: - Госпоже Кастеллас, незаметно, - бросил полковника, потом подхватил Грибоедова, по дороге подцепил Завилейского и рухнул с ними на диван.

  

  - Музыка какова? - спросил он и засмеялся глазами.

  

  - Откуда вы взяли музыкантов?

  

  - А что, хорошо ведь играют, Александр Сергеевич?

  

  - Нет, плохо.

  

  - Музыкантов я так набрал, - сказал тогда Сипягин вовсе не смущаясь: - пять человек из своей дворни, пять из проходимцев да один аманат из князей. И иногда гляжу на

  [188]

  них: Васька ли это? Ведь это же Васька, говорю себе. А он, шельмец, в черных одеждах, и уж не Васька, нет. Он - музыкант. Он капельмейстер. Управитель.

  

  - Это, стало быть, Васька капельмейстером?

  

  - И заметьте, Александр Сергеевич, как это возвышает, так сказать, облагораживает. И потом - это даже сближение двух народностей. Аманат - тот плохо играет, я того, если хотите, так взял: может быть, туземный гений какой-нибудь из него образуется.

  

  - Покамест, не видно, - сказал почтительно Завилейский.

  

  - Не видно, - согласился генерал. - Но опыт, опыт. Все опыт, все. Все вокруг - опыт.

  

  Прекрасными серыми глазами посмотрел вокруг генерал. Прямо перед ним был Муштаид-Ага-Мир-Фет, главный мулла тифлисский. Он сидел важный, в отличном халате, и осанкою напоминал архиерея.

  

  Но котильон скрывал по временам Муштаида, котильон, в котором плескались вместе с русскими девами и грузинки в национальных костюмах. Вот проплыла Нина. Грузная чета грузинских князей играла в мушку, в отдаленном углу, и - рядом заглядывал в карты старый русский полковник с кальяном в руках.

  

  - И все политика, - сказал генерал восхищенно - все, что вы здесь видите, - политика. Я знаю, что осуждают: Сипягин - мот, Сипягин - тот да этот. А я: Сипягин - политик.

  

  Генерал хитрит. Он запрокидывает голову. И не дождавшись любопытства:

  

  - Политика, - говорит он, - границы, - говорит он, - ведь это не только что раз-два. Границы провести легко, но стереть-то, стереть-то их трудно. Я центром политики ставлю что? Единственно душевные потребности.

  

  - Но, например... - начинает Завилейский.

  

  - Например, - перебивает генерал, - ханы. Бунтуют? Недовольны? Пожалуйте на раут. Например, капитаны и поручики - на раут, на раут, господа. Не ворчите на походы. Хлеб-соль, господа. Туземная аристократия негодует на нисхождение? - веселитесь, господа. Вы пленный... наиб? - спрашивает он у Завилейского. - Приходите покурить, если танцевать не умеете. И вот, собственно, уже до вас относящееся, милый мой Александр Сергеевич: почтите, полюбите в соприкосновении особу. Наружное оказательство ведь имеет на здешний народ большое влияние. А потом и до Персии дойдет.

  [189]

  

  - За что же они меня, Николай Мартьянович, любить-то будут?

  

  - А за что Милорадовича любили? - спрашивает генерал серьезно.

  

  - То есть не персияне же собственно Милорадовича любили?

  

  - Все любили. А за что? А ни за что, - торжествует генерал. - Просто русский баярд, chevalier sans peur et reproche (1). Он понимал человека, душевные потребности понимал. Он, например, с Блюхером цимлянское пил. Шампанского он не любил. Сидят, молчат. Ну и... употребят. Блюхер спустится под стол, адъютанты его подымают и относят в экипаж. И Милорадович мне раз говорит: люблю Блюхера, славный, говорит, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает. Но, ваше сиятельство, возразил я ему раз, вот как вы, - генерал кивнул Завилейскому, - Блюхер не знает по-русски, а вы по-немецки. А по-французски оба плохо знали. Какое же вы находите удовольствие в знакомстве? И граф мне тогда ответил: э, как будто надо разговоры. Я и без разговоров знаю его душу. Он потому и приятен, что сердечный человек.

  

  Грибоедову вдруг захотелось пощекотать Сипягина. Генеральские серые глаза были детские, и по корпусу, лицу, даже морщинам ясно было видно, каким генерал был в детстве.

  

  - О, - говорит вдруг генерал, - а что было в Париже! Какие женщины! Какие женщины, бог мой! Combien de fillettes! (2) Одна - Jeannette (3) танцевала на столе - sans dessous (4), - громко шепчет генерал, - так граф ей, знаете, цветы, цветы туда бросал.

  

  Но, заметив невдалеке Елизу с Мальцевым, он сорвался и их тоже притащил в угол.

  

  - Здесь прохладнее, графиня. Надеюсь, на этой жаре лед растаял? У наших милых дам самолюбие охладело? У нас здесь, в глуши, у милых дам очень развилось самолюбие.

  

  Елиза не хочет наносить первой визиты, а дамы тоже не хотят. Сипягин терпеть не может Паскевича, а тот его, и потому генерал всячески печется об Елизе. На балу познакомились, и теперь визиты пойдут как по маслу.

  

  - Вспоминал, графиня, своего баярда. Цифра четыр-

  --------------------

  

  (1) Рыцарь без страха и упрека (фр.).

  

  (2) Сколько девочек (фр.).

  

  (3) Женетта (фр.).

  

  (4) Без белья (фр.).

  [190]

  надцать имеет для меня, графиня, особое значение. Четырнадцатого октября я родился, четырнадцати лет поступил на военную службу, сержантом, - генерал улыбается, - четырнадцатого ноября двенадцатого года был назначен начальником штаба авангардных войск. В четырнадцатом году вступил в Париж. О, Париж, графиня! Какой это был геройский год! И четырнадцатого декабря я потерял своего баярда.

  

  - Граф ведь был вашим начальником, генерал, - говорит Елиза, чтобы что-нибудь сказать.

  

  - Отцом. О, это была важная для России пора! На пути от Вязьмы к Дорогобужу, поверите ли, графиня, среди разломанных повозок, побитых лошадей и разбросанного оружия, я наблюдал... людоедство.

  

  Графиня смотрела значительно на Мальцева.

  

  - Не более и не менее. Французы безо всякого содрогания резали на куски тела своих павших товарищей и, обжаривая оные на огне, - ели.

  

  - Oh! - Графиня ищет защиты у Грибоедова.

  

  - И часто, Николай Мартьянович, вы наблюдали подобные случаи? - спрашивает с участием Завилейский.

  

  - Часто, - генерал машет рукой, - но покойный наш баярд за вечерним товарищеским чаем, бывало, любил рассказывать, как случалось во время голода питаться ему своей амуницией.

  

  Елиза нарочно роняет веер. Генерал наклоняется за ним.

  

  - Как же это он питался амуницией? - любопытствует Завилейский.

  

  - Ваш веер, графиня. Просто. Нет фуража, нет разных баранов, нет, графиня, разносолов - и вот однажды, когда уже граф съел под Вязьмою свое сено...

  

  - Но как же сено? - Елиза не смотрит уже на генерала и начинает задыхаться.

  

  - Это часто случалось, - генерал закрывает веки, - когда приходилось плохо, граф обыкновенно брал себе в палатку сено из стойла, и доктор его, немец, я забыл к сожалению, его фамилию, нужно заглянуть в мемориалы... фон Дальберг...

  

  - Вы пишете записки?

  

  - Писал. Клочки походной жизни. Исчезнут вместе со мною... фон Дальберг...

  

  - Это, должно быть, страх как любопытно?

  

  - Нет, - генерал смотрит добряком, - просто некоторые тактические соображения и ряд, может быть, живописных, но увы, уже не имеющих цены случаев. И фон

  [191]

  

  Дальберг отбирал съедобные стебли для графа. Что пишет наш дорогой граф, графиня? - спрашивает генерал, слегка краснея.

  

  - Благодарю вас. Он здоров и бодр.

  

  Кивок человека, посвященного в семейные тайны и сочувствующего.

  

  - А к Александру Сергеевичу у меня великая просьба, - говорит генерал напоследок, - я хочу вашим именем, Александр Сергеевич, украсить первые нумера "Тифлисских ведомостей". Ведь вы у нас главный член Комитета.

  

  - А разве статей не довольно?

  

  - Много. Как можно, это ведь умственный канал. И я, знаете ли, делаю это постепенно. Сначала легкий отдел - примечательности, смесь. Иностранные известия. А потом - пожалуйста, политические и собственно военные статьи. Петр Демьяныч статью дал, презанимательную.

  

  - В этом нумере, - говорит Завилейский, - будут чудесные статьи. Я читал с удовольствием: об ученых блохах - простите, графиня, - и об одном мужике.

  

  Генерал крякнул с неудовольствием, но глаза его смеются.

  

  - Да что ж об ученых блохах. Их ведь нынче тоже много развелось, - говорит он весело, - ученых-то блох. А о мужике, признаться, прелюбопытный эпизод. Вы напрасно, Петр Демьянович, критикуете.

  

  - Я не критикую, - поспешно говорит Завилейский, - действительно, о мужике очень любопытно, и я даже удивляюсь, как духовная цензура не придерется.

  

  - Духовная цензура, - говорит генерал с удовольствием, - да мне это сам экзарх рассказывал.

  

  - Расскажите же нам, дорогой генерал, что это за мужик? - просит Елиза.

  

  - Сущие пустяки, графиня. Просто один комиссионер, который хлеб заготовлял где-то там в Имеретин, купил у мужика хлеб и, не успевши возвратить ему десять мешков, умер. Ну, провиантская комиссия послала своих чиновников описывать мужиково состояние. Но мужик чиновникам говорит: извольте мне вернуть мои мешки. А чиновники, видно из молодых, отвечают, что как комиссионер умер, то мужик может о мешках просить у бога. И вот проходит несколько дней. Что там чиновники делают, я не знаю, но мужик опять является и объявляет комиссии: я, говорит, по полученному приказанию просил у бога, но бог, говорит, направил меня в комиссию, чтоб от нее получить мешки. Те, конечно, изу-

  [192]

  мились и говорят ему: что ты лжешь? А мужик отвечает: если, говорит, не верите, то справьтесь о том у бога.

  

  Грибоедов засмеялся счастливо.

  

  - И это вам, генерал, сам экзарх рассказывал?

  

  - Не верите, так спросите у него, - сказал Сипягин и захохотал.

  

  Елиза поднялась. Она нашла, что все это неприлично.

  

  Завилейский ускользнул. Издали мелькнули грек Севиньи и Дашенька.

  

  И генерал, оставшись с Грибоедовым наедине, вдруг взглянул на него добрым оком.

  

  - Стар становлюсь, - сказал он. - Так ли я плясал когда-то.

  

  Он действительно осел весь, глаза у него были старческие.

  

  Тут только Грибоедов увидел, что генерал сильно, по его выражению, употребил.

  

  И вдруг генерал взял его за руку и пролепетал, указывая на кого-то:

  

  - Tenez-vous, mon cher... (1)

  

  В углу залы стоял, с длинной талией, капитан Майборода.

  

  - Я вот не люблю сего создания века, - сказал генерал и зевнул. - Это роняет, если хотите, гвардию. Ну пусть бы оставили в армии, наградили бы как-нибудь, не то зачем же в гвардию? Это шермицель.

  

  Генерал выражался по-военному. Шермицель - это был урон, афронт, поражение.

  

  - А в армии можно? - спросил с любопытством Грибоедов.

  

  - В армии можно. Куда ж его деть? - уверенно ответил генерал.

  

  Грибоедов, улыбаясь, положил свою руку на красную и растрескавшуюся генеральскую.

  

  - В армии можно, - повторил озадаченный генерал.

  

  - Ив гвардии можно. Теперь... теперь, генерал, можно и в гвардии. И полковником. И... - он хотел сказать: генералом...

  

  Но тут Сипягина перекосило несколько. Он пожевал пухлым ртом.

  

  - Зачем же, однако, так на наше время смотреть. На наше время, когда военная рука опять победоносна, знаете ли, Александр Сергеевич, так неуместно смотреть.

  --------------------

  

  (1) Держитесь, мой дорогой... (фр.)

  [193]

  

  И он поднялся, совсем старый, и с неудовольствием осмотрелся. Но, задержавшись взглядом на цветах в вазе, вдруг улыбнулся, звякнул шпорами, и стан выпрямился, и глаза засмеялись, и он сказал:

  

  - А я совсем и позабыл о своих обязанностях. Пойти распорядиться фейерверком.

  

  И он прошелся разок по зале.

  

  К Грибоедову подошел Абуль-Касим-хан. На нем был шитый золотом халат, и он говорил по-французски.

  

  - Я понимаю, ваше превосходительство, что вы несколько медлите отъездом в наш бедный Тебриз, когда в Тифлисе так весело, так любезно.

  

  - Я нимало не медлю, ваше превосходительство, - ответил Грибоедов спокойно, - я еще не получил дополнительных инструкций и верительных грамот.

  

  Хан улыбнулся с пониманием.

  

  - А между тем его высочество сгорает нетерпением... И его величество также.

  

  - И его светлость Алаяр-хан также, не правда ли, ваше превосходительство ?

  

  - Его светлость поручили мне передать генералу Сипягину живейшую благодарность за его любезность во время пленения его светлости. Все забыто. Вас ждут как старшего друга. Какая прекрасная музыка! Когда я был в Париже...

  

  Тут случилось странное перемещение: его превосходительство спрятался за хана и несколько согнулся. Персидский глаз засмеялся, персидский глаз покосил в ожидании женского платья: близко проходил высокий, стянутый в рюмку пехотный капитан. Лицо его было узкое, гладкий пробор напоминал пробор его превосходительства. Абуль-Касим-хан сказал:

  

  - Как здесь приятно, как здесь любезно. Но здесь слишком жарко, не правда ли?

  

  Хан был очень любезен, Грибоедов давно его знал. Он прозвал его когда-то: chan sucre (1), и все его теперь так звали в Тифлисе.

  

  А Сипягин полюбезничал мимоходом с дамами и с ханами и потом свободно, независимо вышел в дверь и спустился в сад, где его ждала молодая госпожа Кастеллас.

  

  До фейерверка оставалось еще добрых полчаса, ночь становилась бледнее, хмель бежал из тела и не следовало упускать времени.

  --------------------

  

  (1) Сахарный хан (фр.).

  [194]

  

  Какие в Тифлисе женщины! Мой бог, какие женщины! Combien des fillettes! (1) И где-то подвывает зурна, а вдали, в городском саду, еще горят лампионы.

  

  

  16

  

  

  Кавказ император Александр называл жаркою Сибирью.

  

  В ту ночь был разбит за городом серый полотняный город солдатских палаток. Квартирмейстеры развели офицеров по городу, и они возвращались после бала в жилые комнаты. А так как две тысячи без малого солдат нельзя было поместить и удобно и безопасно, так, чтобы они ни с кем из статских не разговаривали и чтобы поблизости не было ни корчмы, ни кабака, - их вывели за город.

  

  Полотняный город окружали воинские патрули, посланные Сипягиным. У каждой палатки стоял тифлисский часовой. Воины, оказавшие военную руку, могли отдыхать спокойно, но, выходя до ветру, встречали внимательный глаз часового.

  

  Они не спали по большей части. Ничто так не бередит солдатского тела, как парад. Переходы и бои сваливают солдата, и он спит как убитый. Но парад дребезжит ночью в членах, еще рот забит криком ура, в глазах стоят разноцветные пятна: знамен, генеральских штанов, золотых мундиров и архиерейской панагии с террасы. Еще нужна трубка и тихая речь, чтобы тело потеряло ненужное упорство, обмякло, чтобы подул сонный ветер на веки.

  

  В одной палатке располагались солдаты на ночлег. Их было десять человек. Двое из них были раньше унтер-офицерами, один - полковником, один - подпоручиком, а шестеро и раньше были солдатами.

  

  Легко было полковников и поручиков сделать солдатами, но их должно было потом поместить куда-нибудь. Этот вопрос встал перед Паскевичем и перед Николаем и был еще далеко не решен. Решили было помещать их в отдельные квартиры и палатки, потому что так они были лишены способов сообщать прочим нижним чинам какие-либо вредные внушения. Но, не имея никакого ни с кем сообщения, варясь в собственном соку, не смогут ли они с большей удобностью утверждать себя во вредных мнениях, а также как их не один десяток, то не возникнет ли покушение на какое-либо злое

  --------------------

  

  (1) Сколько девочек! (фр.)

  [195]

  намерение? И решили: помещать их в квартирах и лагерях с солдатами, но с препоручением их в надзор старослужащих и староопытных унтер-офицеров.

  

  Поэтому в палатке были бывшие и сущие солдаты: Акульев, Дмитриев, Горкин, Сапожников, Еремеев, Байков, бывшие унтер-офицеры и сущие солдаты: Шутиков и Ломов, бывший гвардии подпоручик Нил Петров Кожевников и бывший гвардии полковник, сущий солдат, Александр Карлов Берстель.

  

  Только что заглянул в палатку вице-унтер-офицер, проверил, по списку, внимательно на всех взглянул и ушел.

  

  Унтер-офицерам и вице-унтер-офицерам запрещалось быть в одной квартире с солдатами, они должны были находиться поблизости и навещать спящих два раза в ночь.

  

  Дмитриев, молодой бледный солдат, сказал:

  

  - Опять кошкодав ночью будить придет. И будит, и будит, войдет, выпялится...

  

  Он лежал на шинели, которую раскатал у самого входа. Было очень душно.

  

  Акульев, седой солдат, набивал трубку и сказал спокойно:

  

  - Нет, он не придет больше...

  

  Он затянулся, пустил дым в дверь, направил его рукой и повторил:

  

  - Он больше теперь не придет...

  

  И, глядя на товарищей с удовольствием, он пояснил:

  

  - Он наглотавшись теперь.

  

  Оборотясь к Берстелю, который уставился седыми усами в пол, он протянул кисет:

  

  - Александр Карлыч, табачку не желательно? В Табризе три фунта за грош купил.

  

  И Берстель взял табак и тоже стал курить.

  

  Они были самые старые в палатке.

  

  Акульев был разговорчив и спокоен. Разговорчивость перед сном солдатам еще приятнее, чем чтение романов в постели авторам. И солдаты ждали его разговоров. Отзыв о вице-унтер-офицере и отчасти предложение табаку было авторским вступлением. Но, разговаривая, Акульев всегда как бы обращался к Берстелю, а остальные слушали.

  

  - Я этот табак за грош купил, - сказал Акульев, - когда мы на карауле у Аббаса-наследника стояли. Можно курить, Александр Карлыч?

  

  - Ароматный табак, - сказал Берстель.

  

  - Вот. А я его купил. Я стоял с Одинцовым да еще с двумя на карауле. Проходит человек. А если ночью там

  [196]

  ходит человек, так это либо б..., либо вор. Так и есть. Нос срезан, и из-под шапки видно, что в ушах нехваток. А идет прямо на нас. Одинцов ему ружье показывает: проходи. Надо правду сказать, что воры у них - почище наших. Не говоря худого слова, подходит он и в руке показывает табак. Фунтов пять. Дает нюхать. Я ему на пальцах показываю: сколько? Он мне руку показывает, а на руке всего-то два пальца у него и осталось. Нету других у голубчика. Там ведь за воровство тоже и пальцы рубят. Ну, мол, показал два пальца - получай два гроша. Он сунуться пробовал, Одинцов приложился, для смеху. Видит - нас двое, он один, зубы оскалил, ушел.

  

  - А скажи, дяденька, - сказал рябой солдат, Еремеев, - что с Одинцовым сталось, без вести он, что ли, пропал?

  

  - Это через наиба Наумова, - отвечал Акульев. - Наиб Наумов ему записку прислал. Он - у Самсон Яковлича полковником, Наумов. Погляди-ка там, - он мигнул Еремееву.

  

  Еремеев вышел тихонько.