Тынянов Юрий Николаевич - Смерть Вазир-Мухтара

  - У вас большая библиотека?

  

  - Все мое имущество помещается в семи ящиках.

  

  - Когда прибывают ваши рукописи и книги?

  

  - Я жду их с часу на час. Мои слуги, слуга господина Грибоедова и двое ваших чапаров отправились за ними.

  

  Прошло полчаса.

  

  - А скажите, пожалуйста, - спросил доктор, - есть ли в женском коране расхождения по поводу омовений?

  

  - Есть, - ответил Мирза-Якуб и выглянул в окошко.

  

  Сашка, курьеры, Рустам-бек и его люди стояли на дворе.

  

  Сашка разводил руками. Вид у него был серьезный.

  

  Вещей евнуха с ними не было.

  

  Рустам-бек передал Ходже-Мирзе-Якубу письмо от шаха. Письмо было ласковое и приглашало Якуба вернуться для переговоров.

  [359]

  

  

  6

  

  

  Так они сидели и разговаривали о женском коране, и Ходжа-Мирза-Якуб становился литератором, товарищем Сеньковского.

  

  Ничего не изменилось в Тегеране.

  

  Разве только опустела площадка перед русским посольством.

  

  Но она пустела исподволь, родители, получившие детей своих и не получившие их, - разъехались, армяне с прошениями рассеялись. А сейчас не стало и торговцев.

  

  По ночам три больших машала освещали вход в русское посольство, и дым от машалов бежал пылью по красным и как бы нагретым лужам.

  

  Тряпки, смоченные нефтью, сухими выстрелами трещали в железных клетках, на длинных древках машалов.

  

  Дверь была наглухо замкнута, и у двери стояли сарбазы.

  

  За дверью говорили о женском коране.

  

  Ничто не изменилось за дверью.

  

  Но изменилось, нарушилось нечто по ту сторону ворот.

  

  Доктор Макниль был бледен, его дрожки стояли то у дворца Алаяр-хана, то у дворца шаха.

  

  Государство английское менялось в эти дни: его восточная политика была в руках белых, немужских, унизанных перстнями, опозоренных человеческих руках. И не только в них: она была уже в узких, длинных, цепких пальцах русского поэта, действовавшего в силу трактата.

  

  И были уже разграблены семь сундуков Ходжи-Мирзы-Якуба, запечатанные Манучехр-ханом. Исчезли квитанции на вещи, купленные евнухом для гарема, исчезли рукописи и записки. Исчезли и письма разных лиц - в том числе и доктора Макниля. Не было, стало быть, и того женского корана, которым так интересовался доктор Аделунг, желавший издать его под редакцией Сеньковского.

  

  

  7

  

  

  - Послать сарбазов и взять Ходжу из посольства.

  

  Таково было мнение шах-заде Зилли-султана.

  

  - Но это явное нарушение трактата, и пропадет восемь куруров.

  

  Но Зилли-султан ночей не спал именно из-за этих куруров, заплаченных изменником Аббасом.

  

  - Вернуть Ходже все его имущество и наградить по-

  [360]

  царски. Склонить обещаниями. Когда же он выйдет из посольства, убить его, - было предложение Алаяр-хана.

  

  Доктор Макниль еще утром в разговоре с Алаяр-ханом одобрил этот план.

  

  - Он не поверит.

  

  - Выдать кяфиру Самсон-хана, и тогда он согласится на выдачу Ходжи, - было мнение Зилли-султана.

  

  Самсон мозолил ему глаза. Если друг Аббаса не будет охранять отцовского дворца, Зилли-Султан много не потеряет.

  

  - Я ему послал уже дестхат о выдаче Самсона. Дестхат у него. Он не хочет выдавать Ходжу.

  

  - Вызвать к себе на загородную дачу Грибоедова, и в это время убить евнуха, - предлагал Алаяр-хан.

  

  - Это явное нарушение трактата.

  

  Но этого бы и хотелось Алаяр-хану. Каджарская династия пусть повоюет еще раз.

  

  Абдул-Вехаб, дервиш с лицом Никиты Пустосвята и колтуном нечесаных волос, внес тихое предложение:

  

  - Вызвать его на духовный суд.

  

  Доктора Макниля на этом совещании не было. Курьеры день и ночь скакали в Тебриз.

  

  

  8

  

  

  Дело перешло в духовный суд.

  

  Якуб Маркарян был собственностью шаховой. Собственность эту охраняла сила, более могущественная, чем государство, шах и его сарбазы: шариат.

  

  Старый человек с крашеной бородой, невысокого роста, сидел в Тегеране для того, чтобы охранять шариат. Имя его было Мирза-Масси.

  

  Ему были известны все повеления шариата, закона, под которым ходит сам шах.

  

  Мулла-Мсех, человек с бледным жирным лицом, человек святой жизни, служивший в мечети Имам-Зумэ, был его правою рукою.

  

  Когда Иран нищал от войны и податей, наложенных кяфиром, Мирза-Масси молчал: это было наказание божие, наложенное на Каджаров, которые лицемерно подчинялись шариату, но действовали исподтишка по-своему. Не он воевал с кяфирами.

  

  Когда жены Алаяр-хана перешли под русский кров, Мирза-Масси сказал: нечистые суки ищут нечистых кобелей. Обе они были кяфирками. Мирза-Масси не одобрял

  [361]

  обычай брать женами кяфирок. Не он писал мирный договор с кяфирами.

  

  Теперь евнух, пятнадцать лет исповедовавший ислам, убежал к кяфирам, чтоб ругаться перед безбородыми и безусыми, как он, кяфирами над исламом.

  

  Мирза-Масси и Мулла-Мсех сидели у шаха.

  

  Не они воевали, не они писали мирные договоры.

  

  Но они сидели над шариатом. Дело перешло в духовный суд.

  

  В тот же вечер шах услышал слово, которого долго не слыхал: джахат.

  

  Он ничего не возразил. Он хотел одного: освободиться от этих дел, которым не было конца, освободиться от уплаты куруров - его хазнэ была полна, но кяфир и до нее добирался, - забыть о кяфире, уехать в Негеристан, отдохнуть, руки Таджи-Доулэт пусть успокоят его. Он был стар.

  

  - И все же, неужели джахат?

  

  В тот же вечер он уехал тайком в Негеристан с женою своей, своей дочерью Таджи-Доулэт, без огласки.

  

  Да, джахат,

  

  В тот же вечер уехал с юным Борджисом и всеми своими людьми за город доктор Макниль - тоже отдохнуть, рассеяться немного, подышать чистым воздухом. Всего на один день.

  

  Джахат.

  

  Священная война.

  

  Против кяфира в очках. Священная война города против человека.

  

  - Запирайте завтра базар и собирайтесь в мечетях! Там вы услышите наше слово!

  

  

  9

  

  

  Самсон пообедал, отер рукавом усы, пригладил бороду и послал за Борщовым.

  

  Борщов, хлипкий, с бегающими глазами, прибежал тотчас. Они заперлись.

  

  - Вот что, - сказал Самсон тихо, - людей завтра начинай готовить. Послезавтра выступаем. Без шуму. Понял?

  

  - Понял, - сказал Борщов и качнул головой.

  

  - Мы в Мазендеран теперь пойдем. Там леса хорошие. Палатки все как есть захватить. Довольство перевел уже.

  

  - Есть уже дестхат? - жадно и с пониманием спросил Борщов.

  

  - Черта им дестхат, - сказал Самсон и выругался. -

  [362]

  

  Ихним не дадимся, сарбазов на печку пошлем. Мало штыка, так дадим приклада. Нету никакого дестхату, дело нерешенное, только вечером дело решится.

  

  Дестхат о выдаче Самсона с его батальоном лежал уже у Грибоедова, и Самсон знал об этом.

  

  - Ты до вечера ничего людям не говори, - сказал Самсон, - слышь, Семен.

  

  - Я что ж, я ничего, куда ты, Самсон Яковлич, туда я. Вместе воевали, вместе по уговору и лягем.

  

  - Вот.

  

  Самсон подумал.

  

  - Ты, Семен, на меня не обижайся. Я знаю, что у тебя обида на меня.

  

  Борщов развел руками.

  

  - Мало чего бывало, так все не упомнишь.

  

  - Я эту гниду к чертовой матери услал. Пусть чешется об забор.

  

  Самсон говорил о Скрыплеве, которому Борщов завидовал.

  

  Борщов встал.

  

  - Военное дело. Обижаться нам не приходится.

  

  Вечером Самсон опять послал за Борщовым.

  

  - Никому, Семен, не говорил?

  

  - Как ты сказал, Самсон Яковлич. Только видно, что знают.

  

  - Ну так вот, никаких приготовлений не делай. Никуда мы пока что не выступаем.

  

  - Что так?

  

  - Не будет дестхату. Вот и все. Только вот что: здесь шум, может, будет.

  

  Борщов смотрел внимательно.

  

  - Так людям не баловаться.

  

  - Как скажешь, все одно, - сказал уклончиво Борщов.

  

  - А я говорю: не баловаться, - сказал Самсон и вдруг побагровел. - Из казармы никого не выпускать. Слышь, Семен? Все отвечать будут. Запереть казармы.

  

  Он заходил по комнате, топча сапогами ковры.

  

  И давно уже не было Борщова в комнате, а Самсон все ходил по коврам кривыми кавалерийскими ногами в смазных сапогах, как баржа по мелководью.

  

  Потом он остановился, спокойно набил трубку, задымил и снова стал ходить.

  

  Раз в нерешительности он посмотрел на дверь и сунулся было в нее.

  

  Потом махнул рукой, сел и уставился на стену, на ковер

  [363]

  с развешанным оружием. Посмотрел на кривой ятаган, который ему подарил в прошлом году Хосров-хан, и на свои кривые ноги.

  

  - Ну и что? - спросил он негромко. - Тебе какое дело? Ништо.

  

  И нижняя губа отвисла у него, как в обиде.

  

  

  10

  

  

  В этот день Мирза-Масси говорил народу.

  

  В этот день Мулла-Мсех говорил народу в мечети Имам-Зумэ.

  

  В этот день спор шел между городом и человеком, мирным трактатом и шариатом, Персией и Европой, Англией и Россией.

  

  В этот день привезли наконец в русскую миссию подарки шаху, сильно запоздавшие. Ящики выгружались на дворе.

  

  Вечером метнулся тенью к русскому посольству человек. Спокойны были улицы, лежащие близ русского посольства.

  

  Человека привели к Вазир-Мухтару.

  

  Он был бледен, и глаза его блуждали.

  

  - Ваше превосходительство, - сказал он трясущимися губами, - я прихожу от имени Манучехр-хана. Мулла-Мсех и Мирза-Масси говорят сегодня народу. Они объявили джахат.

  

  Грибоедов закрыл глаза. Он стоял спокойно, только глаза его были закрыты.

  

  - Ваше превосходительство, - лепетал человек, - ваше превосходительство, отдайте, пока не поздно, Мирзу-Якуба.

  

  Грибоедов молчал.

  

  - Или пусть сегодня вечером Мирза-Якуб пройдет тайно в мечеть Шах-Абдул-Азима, ваше превосходительство, это два шага, только через ров перейти. В мечети его никто не тронет, ваше превосходительство.

  

  У человека были слезы на глазах, и он трясся.

  

  - Если кто-нибудь, а особенно русский подданный, - медленно и чужим голосом сказал слова закона Грибоедов, - приходит под русское знамя и находится под его покровительством, - я не могу его выгнать из посольского дома. Но если Якуб сам захочет уйти, я мешать не буду. Прощайте, господин Меликьянц.

  

  Человек неверными шажками, запинаясь, скатился с лестницы, и Грибоедов послал через десять минут Сашку с запиской к евнуху.

  [364]

  

  Сашка вернулся и доложил:

  

  - Господин главный евнух просили передать, что если ваше превосходительство захотят, так они завсегда рады исполнить, но только сами не согласны.

  

  - Спасибо, Саша, - сказал Грибоедов, - спасибо, Сашенька, ты верно передал.

  

  - А господин Меликьянц прямо не в себе приходили, - прибавил Сашка, довольный.

  

  - А теперь позови сюда, голубчик, Мальцева Иван Сергеича.

  

  - Будьте добры, Иван Сергеич, - сказал Грибоедов Мальцеву холодно, - написать ноту. Изложите все мои поступки со сносками на статьи. От самого приезда в Иран. Выражения допустите сильные, но титулы все сохраните. Закончите примерно так: нижеподписавшийся убедился, что российские подданные не безопасны здесь, и испрашивает позволения у своего государя удалиться в Россию, или лучше - в российские пределы. Всемилостивейшего, разумеется.

  

  Мальцов встревожился.

  

  - Есть какие-нибудь известия?

  

  - Нет, - сказал Грибоедов.

  

  - Сегодня же составить?

  

  - Лучше сегодня. Простите, что обеспокоил.

  

  Когда Мальцов ушел, Грибоедов взял листок и начал изображать:

  

  

  aol, otirsanatvfe' easfrmr

  

  

  По двойной цифири листок означал:

  

  

  Nos affaires vont tres mal (1).

  

  

  Кому писал это Александр Сергеевич?

  

  Он положил листок к бумагам на столе, не дописав его.

  

  Выдвинул ящик, пересчитал деньги. Оставалось немного, расходы были большие. Он становился скуповат.

  

  

  11

  

  

  Так наступила ночь, и никто в русском посольстве, кроме евнуха Мирзы-Якуба и Александра Сергеевича, не знал, о чем говорил растерянный человек.

  

  Сашка о нем забыл. Он читал на ночь любимую свою поэму "Сиротка", сочинение господина Булгарина. Потом он

  --------------------

  

  (1) Наши дела очень плохи (фр.).

  [365]

  улегся. Грибоедов сидел у себя, и окно его было освещено поздно.

  

  - Все сидит, - сказал казак, взглянув в окошко со двора.

  

  - Да, дела, - зевнул другой.

  

  

  12

  

  

  И вот перед ним встала совесть, и он начал разговаривать со своей совестью, как с человеком.

  

  - Дело прошлое, оставь свои бумаги, не хлопочи так над бумагами.

  

  - Присядь, подумай.

  

  - Ты сегодня пнул ногой собаку на улице, вспомни.

  

  - Неприятно, - поморщился Грибоедов, - но, вероятно, она привыкла.

  

  - Ну что ж, жизнь не удалась, не вышла.

  

  - Здесь ты прожил даром и совершенно даром...

  

  - Птичье государство, Nephelokkukigia?

  

  - Кто это сказал? - заинтересовался Грибоедов. - Птичье государство? Ах да, это доктор говорил.

  

  - Зачем ты бросил свое детство, что вышло из твоей науки, из твоей деятельности?

  

  - Ничего, - сказал Грибоедов негромко, - я устал за день, не мешайте мне.

  

  - Может быть, ты ошибся в чем-нибудь?

  

  - Зачем же ты женился на девочке, на дитяти, и бросил ее. Она мучается теперь беременностью и ждет тебя.

  

  - Не нужно было тягаться с Нессельродом, торговаться с Аббасом-Мирзой, это не твое дело. Что тебе сделал Самсон? Нужно больше добродушия, милый, даже в чиновничьем положении.

  

  - Но ведь у меня в словесности большой неуспех, - сказал неохотно Грибоедов, - все-таки Восток...

  

  - Может быть, нужна была прямо русская одежда, кусок земли. Ты не любишь людей, стало быть приносишь им вред. Подумай.

  

  - Ты что-то позабыл с самого детства. Твои шуточки с Мальцевым! Ты ошибся. Может быть, ты не автор и не политик?

  

  - Что же я такое? - усмехнулся Грибоедов.

  

  - Может быть, ты убежишь, скроешься? Ничего, что скажут: неуспех. Ты можешь выдать евнуха, ты можешь начать новую жизнь, получишь назначение.

  [366]

  

  - Да мимо идет меня чаша эта.

  

  - Ты же хвалился, что перевернешь всю словесность русскую, вернешь ее к истокам простонародным, песни ты хотел, феатра русского.

  

  - Я не хвалился, - сказал холодно Грибоедов. - Просто не удалось.

  

  - И притом все это преувеличено. Я надену павлиний мундир, выйду, и они уймутся.

  

  - Разве же впрямь нет России, нет словесности? Кажется, это зависть. Ты маменьки боишься, мой милый. Отсюда и провор.

  

  - Вспомни о Кате, ты ведь любил ее.

  

  - Золото мое, - сказал тихо Грибоедов и улыбнулся смущенно.

  

  - У тебя будет сын, Нина его будет качать: люшеньки-люли... Ради сына...

  

  - Ты можешь выдать евнуха, ты сам можешь укрыться в мечети.

  

  (- Завтра же поднести подарки шаху.)

  

  - Отрастишь бороду, как Самсон... Чего уж тут ловчиться. Будут Цинондалы.

  

  - Может быть, не поздно еще?

  

  - Поздно, не поздно, - отмахнулся Грибоедов рукой, как от надоевшего болтуна, - я все знаю сам.

  

  - Но бежать нужно, бежать. Это очень страшно умирать - больше ничего не увидишь, не услышишь.

  

  - Я не хочу об этом думать, - сказал Грибоедов. - Я честно исполнял трактат, - сказал он и встал.

  

  Он нехотя взял со стола какую-то кипу бумаг - может быть, дестхат о Самсоне, может быть, счета Рустам-бека или шифрованные записки. Он затолкал их в камин и зажег. Бумага тлела, плохо загоралась, тяга была дурная.

  

  Вошел Мальцов с листком в руках.

  

  - Разрешите прочесть вам... Вы сами растапливаете камин?-спросил он, озадаченный. - Вы больны? Где Александр?

  

  - Александр спит, - сказал Грибоедов, не оборачиваясь. - Александр спит, Александр спит, - тихо запел он.

  

  - Вы больны, - сказал, чего-то дрожа, Мальцов, - может быть, позвать доктора? Почему вы жжете бумаги?

  

  - Я вовсе не жгу бумаги, - серьезно ответил Грибоедов, - бумага плотная, сырая, она еще не скоро сгорит. Не мешайте мне, прошу вас, Иван Сергеич.

  

  И Мальцов ушел.

  

  Бумага горела ярко. Стало тепло.

  [368]

  

  Тогда Грибоедов стал обогревать руки перед камином.

  

  - Тепло, - сказал он весело, - все всегда хорошо.

  

  И, ложась спать, он укутался в одеяло и еще раз посмотрел на огонь. Потом повернулся к стене и заснул сразу же здоровым, спокойным и глубоким сном.

  

  

  

  

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  

  

  1

  

  

  Агенгер, кузнец, живший неподалеку от мечети Имам-Зумэ, постился уже вторую неделю и вторую неделю не прикасался к жене. Он поступал так всегда перед днями мухаррема, но в этот год погиб его сын на войне и погибло много лошадей, подковывать стало некого. Он не ощущал обычного облегчения от поста, хотя исхудал. Он был голоден, снилась женщина, не его жена, а другая, он мучил ее, выворачивал ей руки, и все было мало. Он спал глубоко, но в шесть часов утра вскочил и, еле одевшись, выбежал на крышу. Протирая глаза, он смотрел на соседние крыши, плоские и пустынные, и сердце у него колотилось. Он подумал, что проспал. Тогда на крыше, напротив, через узкий переулок появился его сосед, сапожник, и тоже посмотрел испуганно на агенгера. Не говоря ни слова, они побежали вниз, каждый в свою каморку. Агенгер схватил свой тяжелый молот. Он показался ему слишком тяжелым, агенгер бросил молот и поднял с пола, из разного хлама, ножик, обмотанный тряпкой. Ножик был слишком легок. Он заткнул его за пояс, схватил молот и, волоча его, снова выбежал на крышу. Соседние крыши шевелились: женщины смотрели, вытянув шеи, в сторону мечети Имам-Зумэ. Мужчины легко бежали по переулку, один, другой, третий. Воздух был стоячий. Вдруг кузнец соскочил опрометью с крыши на широкую низкую стенку забора, спрыгнул и побежал - к мечети. Белая задняя стена ее была видна, и там никого не было.

  

  Колебался, как бы легкий человеческий ветер, - прозрачный звук, вздох:

  

  - Эа-Али...

  

  И когда кузнец, как мальчик, прыгая кувалдой по земле, вскочил в тысячную толпу, Мулла-Мсех кончил говорить, - и кузнец успел закричать, глядя в рот соседу:

  

  - Эа-Али-Салават!

  [369]

  

  

  2

  

  

  Доктор Аделунг вставал рано, в шесть-семь часов. Ложился он спать не позже девяти. Он уверял, что дисциплина сна и пищи для человека важнее, чем климат и температура тела. В половине седьмого он сидел в старом шлафроке за столом и вносил в дневник те сведения за истекший день, которых не успел вчера внести за поздним временем. Он писал:

  

  "Января 30.

  

  M-r Maltzoff ведет себя расточительно и неприличен в сем случае: ибо не должно выставлять частное богатство на вид, при общей некой скудности. Что неприятно А. С. Г. Закуплено им столько тканей, будто бы дома имеет гарем. Между тем холост. Хвалится Львом и Солнцем и носит оный на груди; остается для ведения дел. Завтра поднесем подарки шаху. Послезавтра - снова в дорогу.

  

  Разговор с евнухом. Оказывается, нравы гарема шахского не вовсе чисты. Измена одной жены. (Много способствует одеяние женское, под чадрою сам муж не в состоянии определить, его ли то жена.) NB. Безнаказанность. Ибо шах не должен всенародно признаваться в таком событии, а здесь все скоро разносится. Сообщил также: в уплату восьмого курура предназначено шахом нечто из его сокровищницы: алмаз, повсеместно известный под именем Шах-Надир. Принадлежал сему воителю, и на гранях вырезаны три арабские надписи - одна из них имя теперешнего шаха. Убедил Якуба писать записки".

  

  Доктор прислушался. Несся отдаленный шум, неясный, слитный. Он подумал и записал:

  

  "Тегеран по сравнению с Тебризом гораздо шумнее. На базарах нет того дня, чтобы не было драки. NB. Сообщить Сеньковскому о музыкальных инструментах".

  

  Без стука ворвался Мальцов. Доктор с неудовольствием на него взглянул. На Мальцеве был фрак, накинутый на ночную рубашку.

  

  - Что привело вас, любезный Иван Сергеевич, в столь раннюю пору?

  

  Но Мальцов схватил его за руку.

  

  - Доктор, доктор, бежим ради бога... Вы слышите?

  

  Шум, действительно, рос. Он становился более членораздельным.

  

  - Эа, А-ли, - всплеснуло где-то.

  

  Доктор поднялся и выпучил глаза.

  

  - Ну и что же?

  [370]

  

  Мальцов заплакал.

  

  - Доктор, милый, разве вы не видите? - сказал он в тоске.

  

  Доктор подумал.

  

  - Вы полагаете, что это...

  

  - Бежим, бежим немедля.

  

  - Куда?

  

  - Ах, я не знаю куда. - Мальцов метался и плакал.

  

  Доктор надулся. Шлафрок его разлетелся в обе стороны.

  

  - Вы сошли с ума, - сказал он, - идите к Александру Сергеевичу и немедля разбудить!

  

  Мальцов замахал на него руками, пальцы прыгали каждый в отдельности. Он, не слушая, выскочил. Доктор пил воду и прислушивался. Вдруг он поставил стакан.

  

  - Джахххат... - шло издали.

  

  Он постоял еще секунду, держа в руке стакан, быстро скинул шлафрок и надел мундир. Оглянулся и нацепил шпагу, коротенькую, как мышиный хвост, надел фуражку и вдруг снова бросил на стол. С удивительной быстротой затолкал свои листки в стол. Вышел за дверь. И на дворе, раздув ноздри, он понюхал, как пес, воздух.

  

  Гарью не пахло.

  

  Шум шел из соседних улиц, и шел прямо на ворота. Доктор резко повернулся и замаршировал на задний двор. Казаки на часах крепко спали. Он не разбудил их.

  

  

  3

  

  

  - Авв-а-вв-а-вва, - говорил Сашка.

  

  - Авва-а-вва, Александр Сергеевич, - он стучал зубами и толкал Грибоедова.

  

  Грибоедов спал.

  

  Наконец он сел в постели и посмотрел на Сашку далеким взглядом. Надел очки и проснулся.

  

  Старик Дадашянц, привезший ночью подарки для шаха, стоял за Сашкой.

  

  Грибоедов свесил голые ноги. Ему было холодно.

  

  - Что тебе нужно? - спросил он сердито.

  

  - Ваше превосходительство, - сказал сипло старик и снял круглую шапку, - идет толпа. Нужно гнать Якуба.

  

  Грибоедов смотрел на редкие потные волосы, привыкшие к шапке.

  

  - Ты кто такой?

  [371]

  

  - Я Дадашянц, - сказал жалобно старик и попятился за Сашку.

  

  - Так вот, если ты Дадашянц, так я запрещаю тебе вмешиваться не в свои дела. Тебя сильно избаловали. Ступай.

  

  - А ты что? - спросил он Сашку, - чего ты взыскался? Я еще полежу. Через десять минут подашь одеваться.

  

  И Сашка успокоился.

  

  Ровно через десять минут Грибоедов оделся. Он надел шитый золотом мундир, а на голову треуголку - как на парад. Вышел на двор распорядиться. И он услышал шум, похожий на вой райка, аплодирующего Кате Телешовой, как он однажды слушал его из буфетной комнаты. И вой вдруг прекратился, как будто Катя стала повторять нумер.

  

  

  4

  

  

  Мальцов выбежал от доктора Аделунга.

  

  - О-о-о-у...

  

  Он гудел на ходу.

  

  - О, дорогие, голубчики, - проговорил он и топотал ногами, как капризный ребенок.

  

  Он влетел в свою квартиру, на баляханэ, бросился к шкатулке и всунул ключик.

  

  Ассигнации, расписки, золото. Он скомкал расписки, затолкал ассигнации в боковой карман.

  

  Золото. Он набил карманы.

  

  - Бежать.

  

  - Куда, дурак, куда, дурачина, бежать? - спросил он себя с отвращением, передразнил и заплакал.

  

  И слетел опять во двор. Побежал, наткнулся на двух персиянских солдат из стражи Якуб-султана. Они уходили со двора.

  

  - Якуб-султан? - закричал он им. - Где Якуб-султан?

  

  Они, не ответив, прошли мимо.

  

  - Эа-а, - донес ветер.

  

  Он пробежал несколько шагов за ними уже подгибающимися ногами. Потом отстал, споткнулся. Якуб-султан ушел - понял он и повернул.

  

  Его отнесло к квартире Назар-Али-хана.

  

  Персиянская стража стояла. Ферраши его оглядели.

  

  - Эа-али, - все слышнее, не прекращается, не прекращается...

  [372]

  

  - Мне нужен Назар-Али-хан, немедленно, - сказал Мальцов, стуча зубами, и ткнул пальцем в дверь, поясняя.

  

  - Назар-Али-хан вчера ушел, - сказал один на ломаном русском языке.

  

  Мальцов вгляделся в него и понял: толмач.

  

  -... Салават...

  

  Он схватил за руку толмача. Отозвал его. Сунул руку в карман. Сжал золото: пять, десять монет, горсть. Сунул ему в руку.

  

  - Укройте меня, - сказал он, - здесь, а? У Назар-Али-хана? А? Он ведь ушел? а?

  

  Толмач посмотрел на ладонь.

  

  - Мало.

  

  Мальцов полез в карман. Брюки его были плохо застегнуты, он поправил их.

  

  - Всем надо дать, - сказал толмач.

  

  - Дам, всем, даю, все, - сказал Мальцов и поднял ладонь ребром.

  

  Толмач отошел к феррашам, поговорил и вернулся.

  

  - Давай, - сказал он грубо.

  

  Мальцов стал сыпать золото ему в руки. Толмач подозвал двух феррашей. Золото исчезло в карманах. У него осталось немного на дне левого кармана. Ферраши помедлили. Они смотрели на Мальцева. Теперь они прогонят его.

  

  - Дорогие мои, голубчики, - сказал скороговоркой Мальцов. Толмач открыл ключом дверь, пропустил Мальцева, посмотрел ему вслед и запер дверь.

  

  И Мальцов лег ничком в ковры. Ноздри его ощущали сухой запах пыли. Он закрыл глаза, но так было страшнее, и он начал смотреть в завиток оранжевого цвета, в форме знака вопросительного.

  

  Потом, через минуту или через полчаса - рев.

  

  Он вцепился обеими руками в край ковра, пригнул голову и смотрел на знак вопросительный.

  

  

  5

  

  

  Когда они выходили из ограды мечети Имам-Зумэ, их было пятьсот, шестьсот человек. Когда они подошли к проклятым воротам, их было десять тысяч.

  

  Муллы и сеиды, шедшие впереди, не оглядывались. Но они чувствовали за собой рост дыхания, шагов, криков. Бежали кузнецы, фруктовщики, художники, кебабчи - торговцы жареным мясом. Они из переулков замешивались -

  [373]

  одиночками, десятками, из улиц - сотнями. Сарбазы с ружьями. Однорукие люди в оборванных кулиджах поднимали левой рукой камни с дороги. Однорукие люди - лоты, воры. Кинжалы, палки, молоты, камни, ружья. Они прибывали из переулков. Их передавали старики, которые сами не шли. Топоры.

  

  Глаза были красные, и черные зрачки масляные.

  

  Лавки были закрыты, иначе бы их разгромили по дороге.

  

  Но когда они подошли к проклятым воротам, наглухо запертым, они вдруг остановились.

  

  Они стали. Руки сжимали молоты, камни, ружья, но ворота были заперты, и дом молчал.

  

  Крики прекратились.

  

  Русский флаг слегка потрепывался на древке.

  

  

  6

  

  

  - Слушать команду, - сказал Грибоедов. - Главные ворота запереть. Урядник Кузмичов, взять двадцать человек, стать у ворот. У