Тынянов Юрий Николаевич - Смерть Вазир-Мухтара, Страница 17 - Книги

bsp; Луна стояла, и политика как будто была из поэмы Пушкина - не из унылого "Пленника", а из "Фонтана"; она журчала, как звон подполковничьих шпор.

Они остановились.

-... И, может быть, если будет неудача, - тихо журчал подполковник, - мы придем к вам в гости, в вашу Грузию чудесную, и пойдем на Хиву, на Туркестан. И будет новая Сечь, в которой жить будем.

Они обнялись.

Луна стояла, луна приглашала в новые земли, цветущие.

Это все было ночью в июле 1825 года. Розовый подполковник был Сергей Иванович Муравьев-Апостол; совсем молодой подпоручик, у двери которого не было звонка, а была деревянная колотушка, был Михаил Петрович Бестужев-Рюмин; широкоплечий полковник, сказавший о партизанской системе, был Иван Григорьевич Бурцов, а Александр Сергеевич Грибоедов, недовольный войной, - был моложе.

Теперь от Ивана Григорьевича зависела судьба проекта, судьба Александра Сергеевича.

Кем же был Бурцов, Иван Григорьевич?

Был ли он южанин-бунтовщик вроде Пестеля, Павла Ивановича, у которого почерк был ясен и тонкая черта, перечеркивавшая t французское, была как нож гильотины? Или он был мечтатель-северянин, наподобие Рылеева, по-

[241]

черк которого развевался, подобно его коку над лбом? Нет, он не был ни бунтовщиком, ни мечтателем.

Иван Григорьевич Бурцев был либерал. Умеренность была его религией.

Не всегда либералы бывали мягкотелы, не всегда щеки их отвисали и животы их были дряблы, - как то обыкновенно изображали позднейшие карикатуристы. Нет, они бывали также людьми с внезапными решительными движениями. Губы их бывали толсты, ноздри тонки, а голос гортанный. Они с бешенством проповедовали умеренность. И тогда их еще не звали либералами, а либералистами.

Когда на юге возникла мысль о неограниченной вольности, туда был отправлен для переговоров от умеренных северян человек вспыльчивый - Бурцев Иван Григорьевич. Бунт взглянул на пламенный либерализм российский холодными глазами Пестеля.

Тогда отложился юг от севера. Потом произошла известная стоянка российской истории на площади петербургского Сената. Холостая стоянка. И Бурцев Иван Григорьевич, просидев полгода в Бобруйской крепости, остался все тот же: честный, прямой, властолюбивый, заряженный свирепым лаем либералист российский, которого пуще огня боялся Паскевич. Только по вискам выступила солью седина и нос облупился под южным солнцем.

- А теперь садитесь, Александр Сергеевич. Мы с вами не виделись три года.

- Я не помню, Иван Григорьевич.

- Три года - три столетия.

Бурцев говорил тихо и оглядывал Грибоедова.

- "Многих уже нет, а те странствуют далече". Это мы все странствуем с вами.

- Разве вы там были? - спросил изумленный Грибоедов.

Шпоры, журчание, луна, Грузия.

Вот она, Грузия. Однако!

- Я тоже забыл все, - сказал Бурцев, - воюем, как видите... Давно я от России оторвался. Я иногда вспоминаю Петербург, но вдруг вижу, что это не Петербург, а Бобруйскую крепость вспоминаю или что-то другое, Москву, что ли.

- Москва изменилась. А Петербург все тот же. И Бобруйская крепость та же. Как я мог, однако, позабыть?

- Да ведь помнить горько. Вот так же и я. Как-то списал тогда стихи Сергея Ивановича для памяти, понравились мне. И ясно помнил. Стихов-то немного, всего строк восемь, десять. И вот остались только две строки:

[242]

Je passerai sur cette terre

Toujours reveur et solitaire... (1)

... solitaire - и дальше забыл. Никто не знает. Вы, кстати, может, знаете случайно?

- Нет, - сказал Грибоедов и удивился бурцовской болтливости.

Не то он давно людей не видал, не то оттягивал разговор.

- Да, - грустно говорил Бурцев, - да. Он во многом ошибался... А "Горе" ваше так и не напечатано?

- Цензура.

- Государя видели?

- Видел и говорил, - кивнул Грибоедов. - Он бодр.

- Да, - сказал Бурцев, - все говорят, что бодр, да, да. Итак, - сказал он, - нам нужно говорить с вами о проекте вашем.

Он подтянулся.

- Я ночь напролет его читал и две свечи сжег. Я читал его, как некогда Рейналя читал, и ничего более завлекательного по этой части, верно, уж не прочту.

И вот они оба подтянулись и стали отчасти: командир Херсонского полка, начальник траншей - и родственник Паскевича. Они говорили, сами того не замечая, громче.

- Идея компании торговой - поэма чудесная. Это новое государство, перед которым нынешняя Грузия - простая арба. Превосходно и завлекательно.

Так он говорил, должно быть, с Пестелем.

- Ваше мнение?

- Отрицательное, - сказал Бурцев.

И молчание.

- Это образец критики французской, - улыбнулся Грибоедов, - сначала: "Cette piece, pleine d'esprit", a потом: "Chute complete" (2).

- Я не критик и не литератор, - сказал грубо Бурцев, и жилы у него надулись на лбу, - я барабанная шкура, солдат.

Грибоедов стал подыматься.

Бурцев удержал его маленькой рукой.

- Не сердитесь.

И дождь сухо забарабанил в полотно, как голос председателя.

- В вашем проекте, в вашей "книге чертежа великого" все есть. Одного недостает.

--------------------

(1) Я прохожу по этой земле всегда в мечтах и одиночестве (фр.).

(2) Эта пьеса, полная остроумия... Полный провал (фр.).

[243]

- Вы разрешите в диалоге нашем драматическом быть без реплик. Я должен, разумеется, спросить: чего?

- Сколько вам угодно. Людей.

- Ах, вы об этом, - зевнул Грибоедов, - печей недостает, как Иван Федорович давеча сказал. Мы достанем людей, дело не в этом.

- Вот, - сказал торжественно Бурцов, - ваша правда: дело не в этом. При упадке цен на имения вы крестьян в России даром купите.

Тут - предостережение дождя. Тут ход прямой и непонятный, тут человек другого века.

- АО людях для управления, так они найдутся. Вы вот воюете же у Ивана Федоровича. Есть еще честные люди.

- Мало. Но хорошо, - сказал Бурцов, - что же из вашего государства получится? Куда приведет оно? К аристокрации богатства, к новым порабощениям? Вы о цели думали?

- А вы, - закинул уже ногу на ногу и развалился Грибоедов, - вы в чертеже своем - не стеклянном, другом - вы о цели думали? Хотите, скажу вам, что у вас получилось бы.

- Что? - вдруг остановился Бурцов.

- То же, что и сейчас. Из-за мест свалка бы началась, из-за проектов. Павел Иванович Пестель Сибирь бы взял, благо там батюшка его сидел. И наворотил бы. И отделился бы. И войной противу вас пошел бы.

- Я прошу вас, я покорнейше прошу вас, - у Бурцева запрыгала губа, и он положил маленькую руку на стол. - У меня есть еще прямая честь. Я о мертвом неприятеле своем говорить не стану.

- Ага, - протянул Грибоедов с удовольствием, - ну а Кондратий Федорович был человек превосходный... человек восторженный...

Бурцов вдруг побледнел.

- Кондратий Федорович, вкупе с вами, мужика бы непременно освободил, литературою управлял бы...

Бурцов захохотал гортанно, лая. Он ткнул маленьким пальцем почти в грудь Грибоедову.

- Вот, - сказал он хрипло. - Договорились. Вот. А вы крестьян российских сюда бы нагнали, как скот, как негров, как преступников. На нездоровые места, из которых жители бегут в горы от жаров. Где ваши растения колониальные произрастают. Кош-шениль ваша. В скот, в рабов, в преступников мужиков русских обратить хотите. Не позволю!

[244]

Отвратительно! Стыдитесь! Тысячами - в яму! С детьми! С женщинами! И это вы "Горе от ума" создали!

Он кричал, бил воздух маленьким белым кулаком, брызгал слюною, вскочил с кресел.

Грибоедов тоже встал. Рот его растянулся, оскалился, как у легковесного борца, который ждет тяжелого товарища.

- А я не договорил, - сказал он почти спокойно. - Вы бы как мужика освободили? Вы бы хлопотали, а деньги бы плыли. Деньги бы плыли, - говорил он, любуясь на еще ходящие губы Бурцева, который не слушал его. - И сказали бы вы бедному мужику российскому: младшие братья...

Бурцов уже слушал, открыв толстые губы.

-... временно, только временно не угодно ли вам на барщине поработать? И Кондратий Федорович это назвал бы не крепостным уже состоянием, но добровольною обязанностью крестьянского сословия. И, верно, гимн бы написал.

Тогда Бурцов ощетинился, как кабан, крупные слезы запрыгали у него из глаз на усы. Лицо его почернело. Он стал подходить к Грибоедову.

- Я вызываю вас, - прокаркал он, - я вызываю вас за то, что вы имя... За то, что вы Кондратия...

Грибоедов положил длинные желтые пальцы на бурцовские ручки.

- Нету, - тихо сказал он. - Не буду драться с вами. Все равно. Считайте меня трусом.

И пальцы, простреленные на дуэли, свело у него.

Бурцов пил воду.

Он пил ее из кувшина, огромными глотками, красный кадык ходил у него, и он поставил на столик пустой кувшин.

- По той причине, что вы новую аристокрацию денежную создать хотите, что тысячи погибнут, - я буду всемерно проект ваш губить.

Голос его был хриповат.

- Губите, - лениво сказал Грибоедов.

Бурцов вдруг испугался. Он оглядывал в недоумении Грибоедова.

- Я погорячился, кажется, - пробормотал он, вытирая глаза. - У вас те же манеры, что у покойного... Павла Ивановича... и я вас совсем не знал. Помнил, но не знал. Но я не могу понять, чего вы добиваетесь? Что вам нужно?

Он ходил глазами по Грибоедову, как по крепости, неожиданно оказавшейся пустою. Дождь, протекавший сквозь полотно, падал в углу маленькими торопливыми каплями и все медленнее. Значит, он прошел.

[245]

Грибоедов изучал эти капли.

- А что вы скажете Паскевичу? - спросил он с интересом.

- Я ему скажу, что он, как занятый военными делами, не сможет заведовать и что его власть ограничится.

- Это умно, - похвалил Грибоедов.

Он стал подыматься.

Бурцев спросил у него тихо:

- Вы видели мою жену? Она здорова? Это ангел, для которого я еще живу.

Грибоедов вышел. Обломок луны, кривой, как ятаган, висел в черном небе.

... И может быть, в случае неудачи... Грузия чудесная... И будет новая Сечь, в которой жить будем...

... Негры... в яму... с детьми...

Je passerai sur cette terre

Toujours reveur et solitaire...

И ничего больше не сохранилось. Ушло, пропало.

Тут бормотанье, тут клекот, тут доктор, курносый, как сама смерть, тут страж в балахоне, курящий серной курильней, тут шлепанье туфель. Тут ни война, ни мир, ни болезнь, ни здоровье. Тут карантин.

Тут Александр Сергеевич разбил на три дня палатку.

Александр Сергеевич приказывает Сашке разгрузить все, что осталось, - вино и припасы.

Начинается карантинный пир.

Александр Сергеевич все похаживает по палатке, все усаживает людей за голый стол. Люди пьют и едят, пьют здоровье Александра Сергеевича.

Только чумной ветер мог свести их, только Александр Сергеевич мог усадить их рядом.

Полковника Эспехо, дравшегося за испанского Фердинанда, он усадил рядом с унтер-офицером Квартано, который, будучи полковником русской службы, дрался против Фердинанда и был за то, по возвращении в Россию, разжалован.

Семидесятилетнего рядового, графа Карвицкого он усадил рядом с корнетом Абрамовичем.

"Фазана" Бутурлина, штаб-ротмистра, - рядом с доктором Мартиненго. Мальцева - с доктором Аделунгом.

[246]

И Сашка прислуживал.

Почему они уселись в ряд?

А потому, что Александр Сергеевич Грибоедов, полномочный министр и шурин шефа, их усадил так.

И он подливает всем вина.

И он вежливо разговаривает со всеми.

Знает ли он власть вина?

Вина, которое губкою смывает беззаконный рисунок, намалеванный на лица?

Вероятно, знает.

Потому что, когда граф Карвицкий, откинувшись, начинает петь старую песню, он приходит в восторг.

Так Гекла сива

Снегем покрыва

Свое огнистэ печары...

Это очень нежная и очень громкая песня, которую певал назад лет тридцать рядовой Карвицкий в своем родовом поместье.

Вешх ма под лёдэм,

Зелена сподэм.

И вечнэ карми пожары...

И с тою беззаботностью, которою всегда отличаются польские мятежники, пьяный семидесятилетний рядовой уже тыкает корнету Абрамовичу, он уже сказал ему, грозя пальцем:

- Ты бендзешь висял на джеве, як тен Юда.

И корнет Абрамович, пошатываясь, встал, чтоб уйти из-за стола, но Александр Сергеевич жмет ему руку, смеется и говорит:

- О, куда вы? Пейте, корнет, бургонское. Мне нужно поговорить с вами.

А у испанцев идет тихий разговор, и Эспехо, отодвигаясь от стола, пьяный, как Альмавива в опере "Севильский цирюльник", - вдруг кричит Квартане:

- Изменник! Что ты выиграл под флагом Мина?

Фердинанд его расстрелял как собаку. Ты не смеешь говорить мне эти глупости!

И Квартано смеется, каркая, и Эспехо ползет под стол.

Мальцов целует доктора Аделунга взасос, а тот, достав платок, долго утирается.

И только старик Мартиненго, с крашеными усиками, с горбом пирата, пьет, как губка. Он молчит.

Потом он предлагает Бутурлину:

- Здоровье госпожи Кастеллас.

[247]

Бутурлин не слышит. Он смотрит в ужасе на солдат: Карвицкого и Квартане. Он еще не решил, уйти ли ему или наблюдать далее. Дело в том, что Паскевич отослал его с пустяшным приказанием, и неизвестно, получит ли он крест. Крест же можно получить разными способами. Например, путем благородного донесения.

Старый Мартиненго хватает его за руку и клекочет:

- Hein, hein, я предлагал пить за дама, ты молчал. Э, как зовется, фанданго, фазан.

И Бутурлин, тонкий, как тросточка, встает и, дрожа, бледный, подходит к Грибоедову:

- Александр Сергеевич, я требую объяснения.

Но Грибоедов занят тем, что ставит полковнику Эспехо под стол вино, рюмку и хлеб.

- Еким Михайлович, дон Лыско ди Плешивое, вы не погибли там?

Он делает это, как естествоиспытатель, производящий опыт.

Услышав Бутурлина, он встает наконец, слушает его и вежливо кланяется:

- Если вам здесь не показалось - можете уходить.

О, дзенкув збёры,

Пенкносци взоры,

Пане, крулёве, богине!

- A bas Ferdinand Septieme! (1)

- Здоровье госпожи Кастеллас. Фанданго! Фазан!

- Ты предал польское дело, собака!

- Пейте, голубчики! Пейте, дорогие испанцы! Доны, гранды и сеньоры, луженые рты, пейте!

- Вас просят какой-то немец.

Звезды были старые, как женщины после дурной ночи. Прямо стоял Александр Сергеевич перед незнакомым немцем с рыжими пышными усами.

- Excellenz (2), - сказал немец, - я бедный сектатор виртембергский. Мы высланы сюда. Сегодня кончаю я свой карантин. Я знаю, что вы едете в Персию.

- Что вам нужно? - тихо спросил Грибоедов.

- Мы веруем в пришествие Христа из Персии. И если вы, Excellenz, услышите о нем там, напишите мне об этом. Я прошу вас как бедный человек. Меня зовут Мейер.

--------------------

(1) Долой Фердинанда Седьмого (фр.).

(2) Ваше превосходительство (нем.).

[248]

Прямо стоял Александр Сергеевич перед бедным немцем с пышными рыжими усами.

Он сказал по-немецки очень серьезно:

- Дайте мне ваш адрес, господин Мейер, и если я встречу в Персии den lieben Gott (1), я скажу ему, чтоб он сам написал вам письмецо. Но знаете ли вы по-еврейски?

- Нет, - сказал немец, и усы его раздулись, как паруса.

- В таком случае я сильно сомневаюсь, что der liebe Gott знает по-немецки. Вы, верно, не поймете друг друга.

И немец пошел прочь мерным шагом.

Грибоедов вернулся в палатку.

Нех за честь ваше,

Пэлнёнць, те чаше...

- Evviva Florenzia la bella! (2)

- Ты не поляк, ты татарин, ты предал знамена народовы !

- За здоровье госпожи Кастеллас!

Болезнь бродила по телу, она еще не выбрала места и названия.

Он стоял в полупустой комнате, которая, как женщина, ждала его возвращения. Стоял, расставив ноги, и чувствовал слабость в ногах и теле, которая клонила к полу. Сашка возился в коридоре, потом вошел, что-то сделал, повернулся и ушел.

Было очень рано, и никаких звуков, кроме этих, не слышно было.

- Я влез в неоплатные долги, - сказал Грибоедов, советуясь мутными глазами с мебелью, - фельдфебель Левашов меня допрашивал и теперь говорит со мной снисходительно, Ермолов дал мне время на сожжение бумаг и презирает меня, Паскевич освободил меня и стал мой благодетель. А Бурцов попрекает меня моим "Горем".

Он спустился по лестнице и пошел довольно ровно к улице, где жила Нина. На перекрестке он вдруг остановился и, не раздумывая, повернул к дому генерал-губернатора.

Он ничего не сказал испуганному лакею, оттолкнул его и вошел в кабинет. Там никого не было. Тогда он прошел

--------------------

(1) Любимого бога (нем.).

(2) Да здравствует прекрасная Флоренция (ит.).

[249]

в столовую залу, налил себе из хрустального карафина воды и выпил.

- Теплая, какая гадость, - сказал он с отвращением. Он двинулся в спальную.

Громадная госпожа Кастеллас натягивала на ногу чистой бронзы чулок и возилась с громадной подвязкой. Он посмотрел на нее задумчиво.

Потом она закричала низким голосом, и откуда-то скатился, выпрыгнул в халате генерал.

Он потащил Грибоедова за рукав, дотащил его до кабинета, и бросил в кресла.

Он был испуган, и нос у него был сизый.

- Вы... больны?

Он вскочил, принес стаканчик с желтой жидкостью.

- Выпейте.

Отмахнувшись от генеральских рук, которые все хлопотали, Грибоедов сказал ему:

- Предупреждаю вас, что готовится ревизия, по безымянному доносу.

Генерал откинулся назад корпусом, и халат разлетелся в обе стороны.

- Хотите верьте, хотите нет, - сказал он дрожащим голосом, - но не боюсь. Пусть приходят, черт возьми, а я всегда скажу: пожалуйста. Вам же, Александр Сергеевич, как человеку, как поэту, как душе русской, объявляю, если хотите, свою солдатскую благодарность. Выпейте, голубчик. Это не вино, это состав... состав...

Он хлопнул в ладоши и звякнул в колокольчик. Вошел вестовой.

Генерал оглядел его подозрительно:

- Ты... употребил?

- Никак нет, ваше высокопревосходительство.

- А я говорю, что употребил.

- Слушаю, ваше высокопревосходительство.

- Карету для его превосходительства.

- Слушаю, ваше высокопревосходительство.

- Хотите верьте, хотите нет, но они все пьяницы, - сказал генерал. Руки его дрожали.

- Вы... приготовьтесь, генерал, - сказал серьезно Грибоедов и лязгнул зубами.

Генерал прошелся по кабинету так, словно на туфлях его были шпоры.

- Александр Сергеевич, человек души прямой, как я и вы, - никогда не приуготовляется. Хотите не верьте, но перед вами я нараспашку. Могут придраться. Могут. Нынче

[250]

век такой, придирчивость в крови. Но вы думаете, я испугался? Нет, я не испугался. Просто, если хотите знать, по летнему времени ошибусь бокалом, а если зимою, пожалуйста: выеду без белья, в одном мундире под вьюгу. "Лучше убиту быть, нежли полонену". Вот как в наше время разумели. И последнее мое помышление будет-с: Россия. А предпоследнее: человек души высокой, поэт и... друг - Александр Сергеевич.

Генерал был в восторге.

Он подбежал к Грибоедову и чмокнул его в лоб.

Потом убежал и вернулся в сюртуке.

Он взял под руку Грибоедова, бережно, как драгоценность, вынул его из кресла, свел вниз и сам распахнул двери.

Карета... карета... Тифлис просыпался. Небо слишком синее, а улицы - жаркие.

Он опять стоял посредине комнаты и ежился. Сесть он боялся.

Сашка вошел и объявил:

- Господин губернатор.

Завилейский весело протянул обе руки.

- Зачем вы это сделали, - спросил Грибоедов Завилейского, не замечая открытых объятий, покачиваясь и морща лицо от боли, - это гадко.

Он был похож на пьяного. Завилейский внимательно на него смотрел.

- Он всем мешает, - сказал он негромко, - вы многого о нем не знаете, Александр Сергеевич.

Грибоедов забыл о нем. Он покачивался. Завилейский пожал плечами и ушел, недоумевая.

Грибоедов опустился на пол.

Так он сидел, смотрел вызывающим взглядом на стулья и дрожал.

Вошел Сашка и увидел его на полу.

- Вот, Александр Сергеевич, - сказал он и заплакал, - вот вы не мазались деревянным маслом, что ж теперь будет, - утер он нос кулаком, - когда вы совсем больной.

- Ага, Сашенька, - сказал ему с полу Грибоедов и тоже заплакал, - ага, ты не чистил мне платья, ты не ваксил мне сапог...

Тут - постель, холодная и белая, как легкий снег.

И болезнь укрыла его с головой.

[251]

Ему причудилось:

Отец его, Сергей Иванович, бродит широкой, сгорбленной спиной по детской комнате. Он в халате, халат висит, он его подбирает одной рукой. Короткие ножки отца чуть видны из-под длинного халата. Грибоедов внимательно смотрел на эту широкую спину, которая была его отцом. Отец сейчас слонялся по детской комнате и искал чего-то.

- Папенька глупые, - это сказала вечером горничная девушка.

Он почувствовал вдруг, что любит эту широкую спину и небольшого человека, что ему все время его недоставало, и очень приятно, что он неторопливо бродит по его комнате.

Отец, спиною к нему, подходил к горке с игрушками, поднимал их и заглядывал за них. Упало коричневое пасхальное яичко и не разбилось. Он выдвинул ящичек красного дерева и, отклонившись, заглянул.

Тут ввернулась маменька, Настасья Федоровна.

Настасья Федоровна вертелась вокруг папеньки, увивалась, маленькими хитростями она хотела его отвлечь, чтобы он не делал того, что делает. Но отец, не обращая на нее никакого внимания, как будто ее и не было, все ходил по углам, притыкался к столам, выдвигал ящики, медленно смотрел в них. Он наклонился под стол и заглянул туда.

- Странно, -сказал он серьезно, - где же Александр?

- Но Алексаша, но Алексаша, - вилась Настасья Федоровна, - здесь нет Алексаши.

На отцовском халате висела кисточка на длинном шнурке, и она волочилась по полу, как игрушка.

Тогда отец, поддерживая халат, все так же медленно повернулся в ту сторону, где лежал Грибоедов.

У него были круглые морщины на лбу и маленькие удивленные глаза. Он стал подходить к постели, на которой лежал и смотрел Грибоедов, и стала видна небольшая, белая, прекрасная ручка отца. Отец отогнул одеяло и посмотрел на простыни.

- Странно, где же Александр? - сказал он и отошел от постели.

И Грибоедов заплакал, закричал тонким голосом, он понял, что не существует.

- Лихорадка в высшей степени, но может быть, может быть... и чума, - сказал тихо доктор Аделунг и покрыл его одеялом.

Елиза попятилась к двери.

[252]

Фаддей ехал на извозчике и поглядывал по обеим сторонам Невского проспекта.

Наконец он увидел знакомого. По Невскому шел Петя Каратыгин. Он остановил извозчика и помахал ему. Петя, однако, не подходил. С некоторых пор он чувствовал свое значение. Водевиль его ставился на Большом театре.

- Подумаешь, - сказал Фаддей, - фанаберия и фордыбачество такое, что боже оборони.

Он слез с извозчика и велел подождать.

- Петр Андреевич, знаешь новость: Александр Сергеевич женится. Как же, как же, на княжне, на Чавчавадзевой. Красавица писаная, получил известие.

Он сел на извозчика и поехал дальше.

Петя Каратыгин посмотрел с удивлением ему вслед, и Фаддей, заверяя, опять помахал ему ручкой. Петя шел по Невскому проспекту и не знал, что ему делать с новостью.

Наконец у Мойки он встретил своего старого товарища, Григорьева 2-го, выжигу и пьяницу, который раньше ему покровительствовал.

- Знаешь новость? - сказал он. - Грибоедов-то женится на княжне Цицадзовой. Губа не дура. Ей-богу, только что получил письмо.

Григорьев 2-й зашел в кофейню Лоредо и съел два пирожка. Увидев знакомого кавалергарда, он спросил:

- Что тебя, братец, не видно? Маршируешь все?

- Да нет, так, - сказал что-то такое кавалергард.

- То-то, что так. А ты слыхал, Грибоедов женится? Только что из первых рук. На княжне Цициановой.

Кавалергард пошел, бряцая шпорами, и окликнул молодого офицера:

- Ты куда?

- В Летний.

- Я с тобой. Ты, кажется, родственник Цициановым?

Тетка офицера была свойственницей старой княгине Цициановой, жившей в Москве.

- Ну?

- Грибоедов женится на Цициановой.

- А!

Молодой Родофиникин остановился с офицерами и тоже узнал о Цициановой. Вечером Фаддей в театре подошел к Катеньке Телешовой, поцеловал ручку и сообщил.

- Знаю уже, - сказала Катя сурово, - слыхала. Пусть женится. Я ему счастья желаю.

[253]

Надулась и повернула Фаддею такие плечи, что ему захотелось их поцеловать.

Вечером же старый Родофиникин сообщил Нессельроду, что следует немедля послать высочайшее повеление Грибоедову ехать в Персию. Нессельрод согласился. Сели играть в бостон.

Ночью, когда Фаддей вернулся домой и хотел рассказать Леночке, она лежала носом к стене и, казалось бы, спала. Он покашлял, повздыхал и, когда она обернулась, рассказал ей.

Но она не спала и сказала даже с некоторым негодованием.

- Ты ничего не понимаешь. Александр Сергеевич не создан для семейной жизни. Das ist doch unmoglich. Это завяжет его, и он больше не будет писать комедию.

- Ну да, завяжет, - сказал Фаддей, немного смутясь, - не на того наскочила. Он такую еще штуку напишет, что...

Фаддей посмотрел испуганными глазами.

- Вот что он напишет. А не комедию.

Потом, стаскивая сапоги, он сказал примирительно:

- Говорят, Пушкин на Кавказ просился. За вдохновением. Или в картишки поиграть. В долгах по горло сидит. Только нашего не перешибет, шалишь. Про фонтаны во второй раз не напишешь. Баста.

Но когда он влез под одеяло и простер свои руки к Леночке, оказалось, что она уже спит мертвым сном и холодна, как статуя в Летнем саду.

Голову ломит с похмелья так, что ноги не держат.

"Заболею", - думает Грибоедов.

Стоят они на снегу, на поле, вдвоем с чужим офицером.

"Якубович, нелегкая принесла. Ведь он на каторге".

А двое стоят поодаль, в снегу, в одних сюртуках, и им холодно. Белобрысый - это Вася, смешная персона.

"И зачем я их вытащил сюда, когда я болен".

И все они целятся