Тынянов Юрий Николаевич - Смерть Вазир-Мухтара

рядник Иванов и Чибисов, взять пятнадцать человек, стать на крышу. Ружья держать наготове.

  

  Он взбежал по узкой лестнице к себе.

  

  

  7

  

  

  Якуб Маркарян, выгнув голову, выглянул из двери и снова вошел в свою комнату. Он сел посредине комнаты на пол и поджал ноги. А ведь он стал уже отвыкать от этой привычки. Потом он услышал, как шум приблизился. Потом все затихло, и вдруг высокий голос где-то неподалеку прокричал его имя.

  

  И сразу же:

  

  - Аллах. Аллах.

  

  И тишина.

  

  Якуб Маркарян оскалил зубы. Он смеялся. Ворота были крепкие.

  

  

  8

  

  

  - Саша, - сказал Грибоедов, стоя в приемной комнате, рядом со спальной. - Ну-ка, Саша, тащи сюда вино. Корзину тащи или две. И припасы.

  [374]

  

  Сашка позвал кучера; они возились в кладовой.

  

  Доктор Аделунг, в мундире, сосал сигару. Рустам-бек и Дадаш-бек тоже были в комнате, полуодетые. Комната не имела ни жилого, ни человеческого вида.

  

  - Откупори нам эту бутыль. А остальное тащи-ка на крышу к казакам. Пусть позавтракают. Ваше здоровье, доктор. Это аи.

  

  Доктор Аделунг кивнул головой важно и грустно и чокнулся с Грибоедовым.

  

  

  9

  

  

  И только когда увидела толпа, что казаки на крыше пьют вино и едят, она очнулась. Белокурый человек в казакине, накинутом на белье, отдыхал от тяжелой корзины на крыше.

  

  Полетели каменья в ворота.

  

  Ворота чуть дрогнули.

  

  Белокурый человек в казакине, согнувшись, побежал по крыше обратно, во внутренний двор.

  

  Тогда щелкнул выстрел в толпе. Это был первый выстрел, и все его услышали.

  

  Белокурый человек бежал, согнувшись.

  

  И крик в толпе: мальчик в кулидже упал. Кровь была у него на лице. Кровь увидели. Его оттащили в сторону кузнец и сапожник. Он умирал.

  

  Заговорили фальконеты. В крышу, в казаков летели камни.

  

  Передние телами, без разбега, сотнями тел ударялись в ворота и, оглушенные, прядали назад. Казаки торопливо допивали вино.

  

  Человек на лошади показался внизу. Он что-то кричал, махал рукой. Казаки видели, как его стащили с лошади, поволокли к упавшему мальчику, в воздухе поднялись палки, и человек провалился.

  

  Казаки на крыше утерли рты, стали на колена и прицелились.

  

  Так погиб Соломон Меликьянц, который метнулся к русскому посольству, как муха на огонь.

  

  Были одновременны: кровь на земле, ворота, о которые бились тела, высокий белокурый человек, который бежал по крыше, трое или четверо казаков, вдруг растянувшиеся на крыше. И тут же увидели, что крыша конюшни, слева - шире, чем правая, с казаками.

  

  Так десять-пятнадцать человек взобрались на крышу конюшни. Троих передних сняли казаки пулями.

  [375]

  

  - Джахат!

  

  - Эа-Али-Салават!

  

  - Смерть собакам!

  

  Сотни уже были на крыше первого двора.

  

  Казаки отступили в узкий проход.

  

  

  10

  

  

  Зилли-султан получил в семь с половиной часов сообщение, что у русского посольства собралась толпа. Сообщение было сделано гулям-пишхедметом, который пришел помочь ему одеться.

  

  Зилли-султан одевался медленно. Потом ему подали умываться. Умывался он булькая и фыркая.

  

  Он совершил утренний намаз.

  

  После намаза подали ему завтрак.

  

  

  11

  

  

  Казаки стреляли. Люди прыгали с крыши, один за другим, десятками. Уже наполнился двор.

  

  Люди метались - направо, налево - и вперед. Направо - был дом Назар-Али-хана. Налево - квартира Мальцова - в баляханэ, а внизу - доктора. Впереди - в узком проходе были казаки. Они не знали, кто где, они метались, как слепые. Искали ходжу, евнуха.

  

  Три сарбаза Якуб-султана указали им на второй двор. Сотни человек с молотами и кинжалами стояли у дверей Назар-Али-хана. Дом, в котором доктор писал тому полчаса свой дневник, били, как человека. Листки пухом летали по воздуху.

  

  

  12

  

  

  Якуб Маркарян увидел, как сразу десять голов всунулось в его дверь. Они открыли дверь и застряли в ней. Ослепленные дневным светом, они ничего не видели в полутемной комнате, и глаза смотрели мимо него.

  

  Медленно, важно стал подниматься с ковра Ходжа-Якуб. Потом он шагнул к двери, и люди отступили. Они сжимали в руках кувалды и ножи, и они отступили: никто из них ни разу не видел Ходжи-Мирзы-Якуба. Он был высок ростом, бел лицом, брови его были черны и казались насурмленными.

  [376]

  

  Ходжа-Мирза-Якуб смотрел на людей, которых видел в первый раз. Потом зубы его оскалились: евнух улыбался или сжимал челюсти.

  

  - Меня хотите? - сказал он высоким голосом. - Меня хотите? - И еще шагнул вперед.

  

  - Я безоружный, бейте - бзанид!

  

  Молотобоец, медленно размахнувшись, метнул в него молотом, издали, не подходя. Молот попал в грудь. Евнух покачнулся.

  

  Только тогда вскочили в комнату, только тогда руки вцепились в халат. Они прикоснулись к нему. Они держали его. Палки враз ударили по голове, как по барабану.

  

  - Бзанид!- кричал радостно евнух.

  

  Агенгер ударил его ножом в живот и кулаком в зубы. Его ударили еще раз в бок, а он все кричал высоким голосом:

  

  - Бзанид, бейте, - и выплевывал зубы.

  

  Его выволокли во двор. Он упал. Мальчик лет пятнадцати, вынув длинный нож, мясничий секач, плеснул над шеей. Старик придавил ногою тупее с другой стороны. Голова полетела, как мяч, за ворота. Там ее поймали. Поймали потом еще руку, на которой плотно держался изорванный голубой рукав, ногу. Поймавшие крепко их держали, высоко поднимая, и грудь их сразу промокла.

  

  - Эа-Али-Салават...

  

  Грохот - разрушали второй двор. На крышах стояли, отдирали дрань. Топорами раскачивали, расшатывали бревна, проваливались, снова вылезали, бросали, раскачиваясь по двое, балки в третий двор. Запыленный голый тополь подрагивал, как пес.

  

  

  13

  

  

  - Александр, Александр, - крикнул Грибоедов, - назад!

  

  Он стоял на узенькой лестнице, ведущей в его покои. За ним стоял Аделунг, за Аделунгом выглядывали Рустам-бек и Дадаш-бек. Пятнадцать казаков на коленях, внизу, вертя головами во все стороны, стреляли по крышам и забору.

  

  Сашка не слышал его. Второй двор гудел и трещал. Стоял туман от известки и пыли.

  

  Сашка, открыв рот, не говоря ни слова, прислушивался. Неизвестно, куда он смотрел. Он выбежал за казачий круг, стоял, смотрел.

  

  - Александр! - крикнул еще раз Грибоедов.

  

  Сашка повернулся и посмотрел на Грибоедова.

  [378]

  

  Тут казаки выстрелили: на плоской крыше забора стояло человек десять оборванных персиян. Двое упали и скатились, как кули с мукой, во двор. Третий выстрелил наугад.

  

  Сашка, смотря на Грибоедова ясным взглядом, капризно сдвинул брови, неодобрительно скривил рот, согнулся набок, как будто его укусила муха, и упал.

  

  - А, - сказал Грибоедов, - они Александра убили.

  

  Мертвый казак лежал, сжимая ружье, рядом с Сашкой. Грибоедов быстро сбежал по лестнице и опустился на колени. Он разжал мертвые руки и вынул ружье. Потом легко взбежал наверх.

  

  И он стал стрелять, целясь, точно и быстро.

  

  Крик заполнил двор, узенький и темный. Люди были во дворе.

  

  Выстрелы были точные.

  

  Люди подались назад. Дворик был очищен. Теперь остались только те, что стояли по стенам. Со стен редко стреляли. Потом стали кидать балки. Одна балка покрыла четырех казаков. Они шевелились под нею.

  

  Доктор Аделунг притронулся рукой к плечу Грибоедова. Грибоедов обернулся.

  

  - Они убили Александра, - сказал он доктору, и губа задрожала.

  

  - Нужно отступать в комнаты, - сказал доктор Аделунг.

  

  Было убито еще двое казаков.

  

  

  14

  

  

  Первая комната - его спальня. Еще была не убрана постель, Сашка так и не прибрал ее.

  

  Девять казаков примостились у окон.

  

  Грибоедов заглянул в окно.

  

  На дворике теперь их было много. Они были белые от известки в полутемном дворике. Он отошел от окна и стал ходить. Ногою он отодвинул чемодан, чтобы было больше места.

  

  - Где кяфир? Где Вазир-Мухтар? - Они не знали, кто жил на третьем дворе.

  

  Все выстроились по боковым стенам. Небольшой камень попал Грибоедову в голову, он не заметил боли. Запустив руку в волосы, он почувствовал, что она мокрая, и увидел кровь.

  

  - Фетх-Али-шах пришлет помощь, - хрипло сказал Рустам-бек. - Еще десять минут...

  [379]

  

  - Фетх-Али-шах... его мать, - сказал Грибоедов, смотря с отвращением на свою красную липкую руку.

  

  Камни летели реже.

  

  - Надо отступать в гостиную, - сказал доктор Аделунг.

  

  Он прислушивался, подняв глаза к потолку. Ему почудились шаги на крыше. Вдруг потолок затрещал под сотнею ног. Послышались острые удары - били топорами. Они перешли в гостиную.

  

  

  15

  

  

  Доктор, втянув голову в плечи, смотрел вперед, в дверь гостиной. Лицо его было похоже на бульдожью морду. Он был почти спокоен. Сверху, на крыше, топали, словно танцевали. Трещало - отрывали дрань.

  

  - Они занимают лестницу, - сказал доктор, вглядевшись. Дверь со двора в спальню была густо забита людьми, в нее ломились сразу сотни, и ни один не пролезал.

  

  Не смотря ни на кого, доктор Аделунг отступил на шажок и вытащил шпажонку из ножен.

  

  Грибоедов ходил по комнате, сложив с усилием руки на груди. Доктор, со шпагою в руке, выбежал в спальную.

  

  Грибоедов стал смотреть.

  

  Он видел, как доктор добежал до двери, сунулся в нее и сделал выпад. Потом сразу подался назад. Что-то там случилось. Дверь яснела - отхлынули.

  

  - Молодец.

  

  Доктор рвал в спальной оконную занавеску. Левой руки у него не было, вместо нее был обрубок. Он быстро замотал обрубок тряпкой. Потом вскочил в окно и прыгнул. Грибоедов видел короткое движение: доктор Аделунг сделал выпад шпажонкой в воздухе.

  

  - Молодец, - сказал Грибоедов, - какой человек!

  

  Не было ни Сашки, ни доктора Аделунга.

  

  Известка посыпалась ему на голову. Балки рухнули, он едва успел отскочить. Люди прыгнули сверху. Какой-то сарбаз ударил его кривой саблей в грудь, раз и два. Он услышал еще, как завизжал Рустам-бек, которого резали.

  

  

  16

  

  

  У ворот посольства появился отряд сарбазов. Их было сто человек, и начальствовал над ними майор Хади-бек, высланный Зилли-султаном. Сарбазы постояли, посмотрели

  [380]

  и смешались с толпой. Прошло уже три часа с тех пор, как впервые появилась здесь толпа. Улица теперь была шире, чем раньше, развалины расширяли ее. Так как приказано было влиять на толпу красноречием, у сарбазов не было ружей.

  

  

  17

  

  

  Пол и стены ходили, время стояло.

  

  Постепенно он начал распознавать характеры шумов. Были разные грохоты, разные шумы: лай фальконетов, яркий треск отдираемой драни, музыкальный гул бросаемых балок.

  

  Самыми опасными были человеческие звуки. Рисунок на ковре, от которого он не отрывался, соразмерял звуки, как метроном. Стоило оторваться - и голова кружилась.

  

  При этом он сжался таким образом, что все время грудью ощущал ассигнации, сунутые в боковой карман. Ассигнации были единственно надежным из всего, что еще оставалось на дворе и в комнате.

  

  

  МОЛИТВА МАЛЬЦОВА

  

  

  - Я не виноват, я не виноват, господи. Это он виноват. Я молод. Только бы без мучений, только без мучений умереть! О, я хитрю, я обманываю тебя, господи, не слушай меня: я жить хочу. Опять они кричат. Неужели к моей двери? Пусть все погибнут, если так нужно, господи, все пусть погибнут. Только спаси, сохрани, помилуй меня. У меня жизнь впереди. Я поеду в Петербург, я никогда сюда больше не вернусь, обещаю тебе, господи. Только бы выбраться, я на все согласен. Я раздам все свое состояние бедным, только выведи меня.

  

  В грохоте явились промежутки, и он прекратился наконец. Тогда раздались звуки самые непонятные.

  

  Что-то тащили по земле, и у самого окна - зашлепало. Были рабочие мерные крики, которые он помнил у персидских грузчиков, когда они выгружали кладь. Раскачивались, вскрикивали и бросали, а потом шлепало. Свист раздался у самого окна, словно от тонких досок. Но, опускаясь, доски не стучали, они мягко ложились. Тут же, за окном, неподалеку, рядом; люди ухали, когда доски ложились.

  

  Он подтянулся к окну, отогнул занавес, и ему показалось, что со двора его все видят. Все же он не мог противить-

  [381]

  ся: доски свистали. Еще подтянулся он и стал смотреть одним глазом.

  

  Черные балки висели. Он смотрел довольно долго и понял: балки висели с крыши его и Аделунговой квартиры, с противоположной стороны, не так уже близко, через двор, и на уровне второго этажа. Мягкий звук не прекращался у самого носа, а он ничего не видел, кроме балок. Он приподнялся еще, на руках.

  

  Бежал персиянин, обхватывая толстые вязки дел, кружились листки, тащили громадное зеркало, мальчик бежал с охапкой форменного платья, в охапке белел рукав рубашки. Мальчик остановился и стал шарить глазами по земле: что-то вывалилось из платья.

  

  Тогда он закосил вниз, смотрел с минуту и без шума, мешком упал на пол.

  

  Все были голые. Желтоватая спина была на уровне его ног. Была большая пирамида из голых. Старик с ножом, очень близко от него, возился над мертвецами. Трое сарбазов били досками, уравнивая кучу.

  

  Они лежали, обнимая друг друга, непристойно.

  

  Без роду без племени лежал человек на ковре, час, другой, третий. Спать он не спал, но и не бодрствовал. Он был как сонная рыба.

  

  Потом, в неизвестный час, у двери завозились, ее отомкнули, кто-то заговорил в соседней комнате. И сразу же, как автомат, Мальцов встал. Он еще раз ощупал ассигнации.

  

  Незнакомый серхенг вошел в комнату, не замечая его. Он заметил его и попятился.

  

  И сразу Мальцов понял: хорошо сделал, что встал. Нельзя было показаться серхенгу лежачим. Лежачего можно по ошибке стукнуть палашом по голове.

  

  Он сказал серхенгу по-французски:

  

  - Я прошу немедля...

  

  Но серхенг стоял и прислушивался.

  

  Тогда Мальцов заворочал сухим языком и со всех сил крикнул:

  

  - Я прошу немедля сообщить его высочеству принцу Зилли-султану...

  

  Голос был сиплый, еле слышный. Он не кричал, а шептал.

  

  Серхенг запер его на ключ и ушел. Наступила ночь.

  

  Мальцов услышал военные шаги: маршировали солдаты.

  

  В комнату вошел тот же серхенг с узлом в руках. Он бросил его Мальцеву:

  

  - Одевайтесь.

  [382]

  

  И сам вышел.

  

  В узле была старая, затрепанная одежда сарбаза. Переодевшись, Мальцов сунул в карманы широких, висящих по бокам штанов ассигнации. В комнату вошли несколько сарбазов и окружили его. Его повели. Земля была избита. Воздух был свежий, большой.

  

  

  

  

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  

  

  1

  

  

  Вазир-Мухтар продолжал существовать.

  

  Кебабчи из Шимрунского квартала выбил ему передние зубы, кто-то ударил молотком в очки, и одно стекло вдавилось в глаз. Кебабчи воткнул голову на шест, она была много легче его корзины с пирожками, и он тряс древком.

  

  Кяфир был виноват в войнах, голоде, притеснениях старшин, неурожае. Он плыл теперь по улицам и смеялся с шеста выбитыми зубами. Мальчишки целились в него камешками и попадали.

  

  Вазир-Мухтар существовал.

  

  Правую руку с круглым перстнем тащил, крепко и дружески пожимая ее единственною левою рукою, лот - вор. Он поднимал ее изредка и сожалел, что рука была голая и не сохранилось хоть лоскута золотой одежды на ней. Треуголку напялил на себя подмастерье челонгера, она была слишком велика и опускалась до ушей.

  

  Сам же Вазир-Мухтар, в тройке с белокурым его слугою и каким-то еще кяфиром, привязанный к стае дохлых кошек и собак, мел улицы Тегерана. Их тащили, сменяясь, на палке четыре худых, как щепки, персиянина. У белокурого была обрублена одна нога, но голова была совершенно целая.

  

  Вазир-Мухтар существовал.

  

  В городе Тебризе сидела Нина и ждала письма.

  

  Матушка Настасья Федоровна перешла из будуара в гостиную и там говорила гостье, что Александр не в нее пошел: с глаз долой, из сердца вон, забывчив.

  

  Фаддей Булгарин, склоняясь над корректурою "Пчелы", правил: "... благополучно прибыв в город Тегеран, имел торжественную аудиенцию у его величества. Первый секретарь г. Мальцов и второй секретарь г. Аделунг в равной мере удостоились... "

  [383]

  

  

  2

  

  

  Мальцов стоял посередине комнаты и старался не смотреть на свои широкие штаны. Комната, хоть и в шахском дворце, была довольно бедная; малая, но чистая.

  

  Зилли-султан, толстый, бронзовый, разводил руками и, не глядя в глаза, низко склонялся перед сарбазским мундиром. Горесть его была большая, и он был действительно растерян.

  

  - Mon dieu (1), - говорил он и подносил руку ко лбу, - mon dieu, я, как узнал, бросился усмирять, но меня изругали, стреляли в меня, - и шепотом, сделав страшные глаза: - я боялся за его величество - дворец был в опасности, - я потерял голову, я бросился защищать дворец его величества. Это бунт, ваше превосходительство... Аллах!

  

  Мальцов вовсе и не был превосходительством.

  

  - Ваше высочество, я понимаю вас, - сказал Мальцов, - эти народные волнения... Будьте уверены, ваше высочество, что я ценю... Единственная просьба к вашему высочеству - отпустить меня немедля в Россию, чтобы я мог засвидетельствовать... Печальное недоразумение... Народное волнение...

  

  Зилли-султан притих и, склонив несколько набок голову, наблюдал за человеком в широких штанах.

  

  Потом он спохватился:

  

  - Через три дня, ваше превосходительство. Через три дня. Вы понимаете сами: чернь... cette canaille (2). Необходимо подождать три дня. Все, что вам угодно, найдете вы здесь. Эти ферраши будут охранять спокойствие вашего превосходительства...

  

  И ушел. Ферраши стояли у дверей. Мальцов подождал и - высунул нос. Он оглядел их, улыбнулся, зазвал. Один понимал по-французски.

  

  - Прошу вас, - сказал Мальцов, - вот тут на мелкие расходы...

  

  Он вытащил перед самым их носом пакет с ассигнациями и всунул тому и другому по пачке. Взяли, конечно.

  

  - Прошу вас, - сказал Мальцов, - вы понимаете? Мне нужно узнать. Мне нужно было бы узнать, что обо мне говорят. И каждый раз... - он прикоснулся пальцем к пакету.

  --------------------

  

  (1) Боже мой (фр.).

  

  (2) Эти негодяи (фр.)

  [384]

  

  

  3

  

  

  Три дня с утра до вечера волочили Вазир-Мухтара с казаком, Сашкой, кошками и собаками по улицам Тейрани.

  

  Он почернел, ссохся.

  

  На четвертый день бросили его в выгребную яму, за городом.

  

  Голову кебабчи бросил в канаву на третий день. Она ему надоела. Он брал ее к себе по ночам, чтобы никому не досталась, но нужно было носить пирожки, праздник прошел, и он бросил ее в канаву.

  

  На четвертую ночь пришли тайком к развалинам люди. Их послал Манучехр-хан. Они вырыли большую яму в крепостном рву, перед развалинами, собрали в большую кучу мертвецов, свалили их и засыпали. Вазир-Мухтар же пребывал за городской оградой, в выгребной яме.

  

  Три ночи по дорогам тянулись из Тегерана молчаливые караваны; убегали армянские купцы.

  

  Так тянулись во все стороны слухи.

  

  Появился в городе Тегеране доктор Макниль, довольно спокойный.

  

  Скакал курьер от шаха к Аббасу-Мирзе.

  

  Юный Борджис совершал обратное путешествие из Тегерана в Тебриз с письмом доктора Макниля полковнику Макдональду.

  

  Ждала Грибоедова Нина и смотрела в глаза леди Макдональд, как смотрят девушки на старших подруг.

  

  Она беспокоилась: не было писем. Она думала, что Александр забыл ее. Ей было очень скучно. Тошноты у нее прекратились.

  

  

  4

  

  

  Ферраш оказался толковым. В тот же день он сообщил Мальцеву, что принц Зилли-султан был у Мирзы-Масси и что Мирза-Масси посоветовал: оказать Мальцеву всевозможные почести, содержать его хорошо, ни в чем не отказывать, отправить его, по его желанию, в Россию и дорогою убить.

  

  "Сделанное дело есть сделанное дело, свидетели же всегда излишни", - сказал Мирза-Масси.

  

  И Мальцов дал феррашу пачку ассигнаций.

  

  Содержали его хорошо. Ему приносили жирный плов, фрукты, конфеты, шербет. Он делал вид, что сыт до отвалу, - и в самом деле пишхедмет уносил пустые блюда. Как

  [385]

  только закрывалась дверь за пишхедметом, принесшим обед, Мальцов пригоршнями брал плов и конфеты и, тихонько ступая, согнувшись, нес в темный угол. Там он складывал все под ковер; шербет же выливал в урыльник. Он голодал жестоко и все бегал в темный угол, все щупал руками жирные куски, но тотчас же прятал их, не прикоснувшись. Только два раза в день просил он ферраша принести ему воды похолоднее, никого не беспокоя, прямо из фонтана, ссылаясь на то, что привык к этой воде и она хорошо действует на его здоровье.

  

  И на третий день утром в комнату к нему собрались все визири. С глубочайшим уважением, медленно кланялись они. Тут были старый дервиш, Алаяр-хан и другие. Толмач стоял, переводил. Другой толмач расположился скромно в углу, с чернилами и бумагой, и чинил перо. Мальцов, в халате, сидел. Он чувствовал боль под ложечкой, и его тошнило. Это была аудиенция, какой не бывало у Вазир-Мухтара.

  

  - Аллах, аллах, - сказал дервиш, - вот падишах уплатил восьмой курур, и что же? Воля Аллаха!

  

  - Аллах, - сказал Алаяр-хан, и Мальцов впервые услышал его голос, - вот что сделали муллы и народ тегеранский, народ непокорный и дикий.

  

  - Mon dieu, - сказал Абуль-Гассан-хан, - ah, mon dieu! Какой позор для всего Ирана! Что скажет император! Падишах, видит бог, не хотел этого.

  

  Они почти не смотрели на него, они сидели, покорные, тихие. Много их было.

  

  Мальцов быстро подумал: вот оно!

  

  Он вскочил с места, и все подняли на него головы, все смотрели и ждали.

  

  Мальцов был бледен, в вдохновении.

  

  Переводчик еле успевал переводить.

  

  И чем далее он говорил, тем шире раскрывались глаза у сидящих, и глаза эти были удивленные.

  

  - Нужно быть безумцем и преступником, - говорил Мальцов, все больше бледнея, - чтобы хоть на одно мгновение подумать, что его величество допустил бы это происшествие, если бы хоть минутою ранее знал о намерении черни. Увы, я происхожу из такой страны, которая довольно знает своевольство народное, и император русский, взошедший на престол при известных вам обстоятельствах, твердо надеюсь, поймет это. Я знаю, что дворец падишаха был в опасности. Я - единственный ныне русский свидетель того, как милостив был падишах к послу, какие беспримерные почести

  [386]

  оказывал он ему. Но, - он перевел дух, остановился и горестно покачал головой... - Но - я буду говорить правду, - он вздохнул, - я знаю, кто виноват во всем, что случилось.

  

  Алаяр-хан повел глазами. Мальцов и вида не подал.

  

  - Виноват, к великому моему сожалению, - русский посол. Он, и только он.

  

  Было тихо в комнате.

  

  - Император в премудрости своей ошибся. Господин Грибоедов не оправдал доверия. Это я могу теперь говорить и буду говорить везде и всюду. Он презирал и ругался обычаям Ирана, священным обычаям его, он отнял двух жен у одного почтенного лица, он не остановился перед тем, чтобы отнять у самого падишаха, у его величества, слугу...

  

  Он говорил, стиснув зубы, с выражением злобным. Он не притворялся. Он действительно ненавидел теперь Грибоедова. Эти штучки, это всеведение в очках, жесты небрежные! "Попрошу вас, Иван Сергеевич, исполнять то, что я предписываю!"

  

  Вот он голодает второй день, вот его хотят убить. Поехал в Тегеран, даже не дав ему разинуть рта. Грибоедов существовал. Мальцов не видел его с кануна того дня, когда все началось. Он вовсе не был для Мальцева безголовым предметом, который теперь лежал в выгребной яме, в братской могиле с дохлыми собаками. Мальцов об этом не знал. Был Александр Сергеевич Грибоедов, который довел-таки до несчастья его, Мальцева.

  

  - Я не буду таиться перед вами, - говорил Мальцов, - он заставлял меня насильно участвовать в черных делах своих, я принужден был защищать перед лицом духовного суда этого евнуха, но сам евнух... он говорил тайно Вазир-Мухтару, что ограбил казначейство. Я засвидетельствую перед лицом моего императора деяния его недостойного посла. Меня содержат здесь по-царски. Храбрый персиянский караул, спасший меня, защищал всех доблестно, и кто скажет, сколько этих храбрецов погибло? Войска были присланы, и кто может обвинить их в победе черни неистовой? Я уверен, что государь, которому я засвидетельствую почести, оказанные нам, вникнет в дело и сохранит дружбу с его величеством.

  

  Молчали. Думали. Чуть слышно скрипел пером в углу тихий, невидимый толмач.

  

  - Mon dieu, - сказал Абуль-Гассан-хан, - как счастливы мы, что здравомыслящий и благонамеренный человек

  [387]

  сам был свидетелем печального происшествия и знает, кто истинно виноват. Но не откажетесь ли вы повторить то, что вы нам сказали, самому его величеству, который скорбит чрезмерно, чтоб снять с души его тяжесть?

  

  Мальцов поклонился. Он вдруг ослабел, растаял.

  

  Вечером принесли ему дымящийся плов. Первый раз за эти дни он поел. Он хватал крупные куски, почти не жуя, со сладострастием глотал, давился.

  

  Ночью его затошнило, он испугался и всю ночь пролежал с открытыми глазами. Потом прошло. Просто он слишком долго голодал и объелся.

  

  Вечером того дня был составлен фирман официальный шаха Аббасу-Мирзе в двух копиях: одна предназначалась для России.

  

  Начинался фирман так: "Не знаем, как и описать превратности света. Аллах, аллах, какие случаются происшествия". Дальше следовал текст придворного толмача (и Ивана Сергеевича Мальцева) относительно Вазир-Мухтара.

  

  Еще дальше писал Фетх-Али-шах рукою Абуль-Гассан-хана и мыслью дервиша:

  

  "Наш посланник был тоже когда-то убит в Индии. И мы не хотели верить, чтобы это было сделано народом, без потворства властей, но когда убедились в добром расположении английского правительства, то узнали, что это произошло не намеренно, а случайно".

  

  И в самом конце: "Все убитые с должною почестью преданы земле. Мы утешаем первого секретаря, виновников же не замедлим наказать".

  

  В неофициальной же записке спрашивалось у Аббаса: отпустить или убить? или и отпустить и убить? заключать ли немедля союз с Турцией? И приказывалось: слать эмиссаров в Грузию поднимать восстание.

  

  Вазир-Мухтар лежал смирно. Имя Вазир-Мухтара ползло по дорогам, скакало на чапарских лошадях, подвигалось к Тебризу, плескало восстанием у границ Грузии.

  

  Вазир-Мухтар существовал.

  

  

  5

  

  

  Уже дополз он, дотащился до Тифлиса, уже билась в истерике княгиня Саломе и плакала тяжелыми бабьими слезами Прасковья Николаевна:

  

  - Моя вина, моя вина, Ниночка бедная...

  [388]

  

  Елиза поднесла надушенный платок к карим грибоедовским глазам и вспомнила, как в молодости Александр был дерзок, настойчив и чуть не добился всего и как гневался папенька Алексей Федорович и велел ему носа к ним не казать.

  

  Она не плакала, но заскучала, затосковала и написала бешеное письмо Ивану Федоровичу: "Радуйтесь, Jean, вот плоды вашей политики - не нужно прощать этих денег персиянам, говорили вы, не нужно того и другого. И вот плоды - Александр Грибоедов убит".

  

  И Паскевич, внезапно ощетинясь, ударил кулаком по столу, когда получил известия - и письмо Елизы - и крикнул, хрипя и брызгаясь, Сакену, и полковнику Эспехо, и Абрамовичу:

  

  - Взять пять батальонов, тыловых, вести в Персию. План турецкой кампании меняю. Корнет, зовите Карганова - в Грузии восстание. Взять батальон для усмирения. Пороть сволочей. Вздернуть по мулле в каждой деревне!

  

  И только потом вспомнил, что это ведь Грибоедов, Александр Сергеевич убит, - как же так, и не воевал, штатский человек, а вот - убит.

  

  - Англичане! - рявкнул он. - Позвать сотника Сухорукова! Аббасу написать, если не приедет сам, я пойду на Каджаров. И что шах англичанами подкуплен.

  

  Уже горели деревни в округе Горийском и в округе Телавском и бунтовала Ганжа. И приняли на себя команду восстанием помещики князья Орбелиани, Тархановы, Челокаевы.

  

  - Посол убит в Тегеране, Персия соединяется с Турцией, царевич Александр идет в Грузию!

  

  Но был остров, которого не касался Вазир-Мухтар, который он обходил. Остров был в Тебризе, в доме Макдональда, в верхнем этаже, в комнате Нины.

  

  

  6

  

  

  Толстая Дареджана рассказывала ей по вечерам о том, как княгиня Саломе была молода - и князь, только увидав ее, в один вечер на ней женился. Она чесала Нине волосы, как в детстве, и мало говорила об Александре Сергеевиче. Письма становились реже. Может быть, он забыл о ней, может быть, дел было много. Леди Макдональд была с нею ровна, иногда разговоры ее были шаловливее, чем надо бы. Английские журналы были скучны. Местопребывание

  [389]

  ее было по видимости в Тебризе, и настоящая жизнь в Тегеране. А писем не было.

  

  Только однажды что-то замешалось в доме. Полковник не вышел к обеду, у леди были красные пятна на щеках, ей нездоровилось.

  

  Потом полковник попросил ее спуститься к нему в кабинет. Нина взглянула в круглые, тусклые глаза Дареджаны и пошла.

  

  Полковник Макдональд встретил ее на пороге и поклонился глубоко. Он усадил ее, и Нина вдруг заплакала. Потом она отерла слезы и улыбнулась полковнику. Макдональд сказал спокойно:

  

  - Ваш супруг, миледи, нездоров. Он писал мне, что просит вас отправиться в Тифлис и ждать его там. Он рассчитывает прямо из Тегерана ехать в Тифлис и там с вами встретиться.

  

  Помолчали.

  

  - Покажите мне его письмо, - сказала тогда Нина и протянула руку.

  

  Макдональд не глядел на нее.

  

  - Простите, письмо было совершенно деловое, только приписка касалась вас, и я должен был приложить его к своему отношению в правление Ост-Индской компании.

  

  Нина встала.

  

  - Я не понимаю вас, вы отсылаете, полковник, письма, касающиеся женщины, в какую-то компанию.

  

  Полковник развел руками.

  

  - Пока я не получу письма от моего мужа, - сказала Нина, - я не уеду отсюда. Если я вас обременяю...

  <