Некрасов Николай Алексеевич - Мертвое озеро (Часть первая)

   - Хорошо, приходите; только берегитесь, Иван Софроныч!

   - Я играть не буду,- сказал старик,- а так, полюбопытствовать.

   - Ну, не ручайтесь! А кстати: возьмите же свои деньги!

   Уже без всяких отговорок Иван Софроныч взял назначенные ему Тавровским две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек и уложил в карман. Затем он откланялся и удалился. А Тавровский принялся зевать, зевать бесконечно.

   С того времени как мы расстались с Тавровским, в нем произошла значительная перемена. Отложив свою свадьбу, по настоянию Натальи Кирилловны, на неопределенное время и поселившись в Петербурге, он скоро предался снова своему прежнему образу жизни. Благодатное впечатление кроткого, простого, как сама природа, существа, которое научило его сердце биться давно пережитыми юношескими ощущениями и находить радости в тихой деревенской жизни с природой, книгами и любовью, изгладилось в нем довольно скоро. Сначала его интересовали письма Любы, и он охотно и аккуратно отвечал ей,- потом стал писать реже. Письма его делались всё короче. Люба, как бы почувствовав перемену в нем, тоже стала писать не так часто, и наконец всё прошедшее начало представляться Тавровскому в смутном тумане. И кончил он тем, что начал вести самую рассеянную и пустую жизнь и наконец, как мы уже знаем, проигрался. Как ни был значителен его проигрыш, ему, однако ж, жаль было не денег. В нем жила безотчетная, но неотразимая уверенность в свое счастье, и ему даже и в голову не приходило, что он может лишиться состояния. Но его бесило торжество соперника. Он не привык уступать никому ни в чем. Страсть к игре не была в нем постоянною страстию; но когда она приходила к нему, он предавался ей исключительно и необузданно. Все другие желания и страсти умирали. Он жил только, когда играл, а остальное время лежал, зевал, хандрил, никого не принимал и ни к кому не ездил. В таком именно кризисе находился он, когда Иван Софроныч прибыл к нему с отчетами. Кризис продолжался уже вторую неделю и, по замечанию камердинера, должен был скоро кончиться. Петр замечал, что у его барина такие кризисы никогда не продолжаются более двух недель.

   Наступил вечер. В десять часов явился Иван Софроныч и смиренно поместился в уголку ярко освещенной залы Тавровского. В половине одиннадцатого прибыл господин Брусилов.

   Многие заметили, что судьба посылает счастье именно тем, кто всего менее в нем нуждается. Кто всего чаще выигрывает лотерейные выигрыши: кареты, серебряные сервизы и участки земли и всё сколько-нибудь ценное?.. богачи, люди, имеющие сами миллионы, разъезжающие в отличных экипажах, кушающие с дорогих сервизов, имеющие богатые дачи! Кому везет в картах? опять всего чаще тем же богачам! Нужны ли еще примеры? нужны ли доказательства? Каждый в собственной жизни, вероятно, встречал их довольно.

   Господин Брусилов принадлежал именно к числу таких счастливцев. Так как в нашем рассказе принадлежит ему незначительная роль, то мы не коснемся ни его характера, ни общественного положения и скажем только несколько необходимых слов. Отец оставил ему миллион; в то время господину Брусилову едва минуло совершеннолетие; в тридцать лет он женился и взял за женой тоже до миллиона, в течение пяти следующих лет имел несчастие потерять нескольких родственников, и к тридцати пяти годам состояние его удвоилось. Одним словом, к сорока годам он был одним из богатейших людей в Петербурге. Господин Брусилов никогда не вызывался играть, но, если ему предлагали, не отказывался, и никто еще не помнит, чтоб он проиграл значительный куш, но все готовы рассказать множество случаев, в которых были свидетелями его огромных выигрышей, причем непременно прибавят, что он безмерно и непроходимо глуп,- обстоятельство, которое можно объяснить завистью. Как бы то ни было, Тавровский любил играть с Брусиловым, и действительно, с ним было приятно играть: ни тени торжества и радости при выигрыше - судорожной радости, которую так отвратительно иногда бывает видеть (не одним проигрывающим) в некоторых слабонервных любимцах счастия; ни малейшего упадка духа при перемене счастья,- напротив, чем значительнее проигрыш, тем приятнее улыбка, тем вежливее слово, тем веселее шутка играющего! Отчаянье, вскрикиванье, рванье волос и карт - такие явления были совершенно вне характера Брусилова; людям, обнаруживающим что-нибудь подобное, он советовал купить мешок орехов и перенести игорный стол в детскую, если был с ними короток; а если был мало знаком, то вежливо спрашивал их фамилии и переставал играть. На другой день эти фамилии стояли в его записной книге в числе лиц, с которыми не должно играть.

   Тавровский сам представлял в игре образец силы характера и уменья владеть собой; он знал по опыту, как трудно иногда сохранить наружное хладнокровие, и потому не мог не уважать твердости Брусилова. Но Брусилов имел перед ним огромное преимущество: он играл несравненно счастливее, а при счастии легче владел собой.

   Приехав к Тавровскому с тем, чтоб дать ему так называемый "реванш", Брусилов объявил, что не может оставаться долее двенадцати часов, потому что должен ехать на бал. (Он был во фраке и белых перчатках.) Игра началась немедленно.

   Тавровскому не было счастья. Он разделил деньги, привезенные Иваном Софронычем, пополам и думал играть ими два вечера. Но через полчаса двадцати тысяч как не бывало, и Тавровский принялся за остальные. Иван Софроныч принимал судорожное участие в игре, сопровождал глазами каждую карту и не раз вскрикивал, когда Тавровский проигрывал большой куш. Но страдательное участие его не приносило пользы Тавровскому. Видя лихорадочное состояние Ивана Софроныча, Брусилов шутя замечал Тавровскому:

   - Ваш почтенный управляющий принимает такое горячее участие в игре, что, право, я хочу проиграть, чтоб сделать ему удовольствие.

   - Покорнейше вас благодарю! - воскликнул Иван Софроныч.- Не осудите старика!

   - Немудрено, - отвечал Тавровский. - Ему очень нравится имение, которым я хочу заплатить вам мой проигрыш!

   - А хорошее имение? - спросил Брусилов у Ивана Софроныча.

   - Нет,- отвечал Иван Софроныч, начиная хитрить.- Много денег нужно положить, чтоб привести его в настоящее положение.

   Тавровский невольно улыбнулся.

   - Ничего, Иван Софроныч, не унывайте! - сказал Тавровский.- Вот если Матвей Александрыч даст мне шесть карт, так Софоновка останется еще за нами! - И он поставил карту, написал под ней куш и сказал:- Темная!

   Иван Софроныч не выдержал и заглянул под карту. Лицо его покрылось смертельной бледностью: под картой стояла цифра, равнявшаяся всей сумме, остававшейся еще у Тавровского.

   Пробило половина двенадцатого.

   - Что, видно, решительная? - сказал Брусилов, увидав испуганное лицо управляющего.- И прекрасно! Мне скоро пора.

   Брусилов дал четыре карты Тавровскому; но пятая была убита.

   Тавровский поставил тот же куш. Брусилов убил его сразу.

   - Баста! - сказал Тавровский. - Сегодня довольно!

   - В самую пору,- заметил Брусилов и, сосчитав деньги, положил их в карман. Потом он встал, натянул перчатки и стал прощаться.

   Иван Софроныч сидел как обваренный кипятком. Он машинально следил за движениями Брусилова, наконец расстегнул сюртук, достал бумажник и, вынув оттуда пачку ассигнаций, сказал умоляющим голосом:

   - Батюшка Матвей Александрыч! не осудите старика, о чем попрошу вас. Вы изволили выиграть всё у моего барина; вот у меня наберется тысячи две, а может и побольше: не откажите пометать еще!

   - Вы хотите играть? - с улыбкой сказал Брусилов, возвращаясь к столу.

   - Хочется попробовать счастья; не погнушайтесь: конечно, я человек простой...

   - Помилуйте,- прервал Брусилов. - Очень рад; готов в другой раз сколько вам угодно. Но вы знаете, что я должен ехать.

   - Что вам стоит - долго ли взять две тысячи? - возразил Иван Софроныч.- Вы были так добры, что изволили давеча сказать, что проиграть готовы, чтоб потешить старика. Так хоть не откажитесь сыграть!

   Голос Ивана Софроныча был так убедителен, что Брусилов, подумав немного, сказал:

   - Ну извольте, для вас, одну талию.

   Не садясь и не снимая перчаток, он взял карты и приготовился метать.

   Иван Софроныч выдернул наудачу карту и поставил две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек - ровно всё, что подарил ему утром Тавровский.

   - Если вы проиграете, я вам возвращу,- сказал ему удивленный Тавровский.

   - Дана,- в то же время сказал Брусилов.

   Иван Софроныч, как будто движимый вдохновением, быстро выдернул и загнул другую карту. И та была ему дана. Тавровский пособил своему управляющему загнуть третью карту, которая также была дана.

   Иван Софроныч торжественно крякнул. Брусилов снял перчатки, но всё еще не садился.

   - А много ли имею? - спросил Иван Софроныч, рассчитывая.

   - Вы имеете теперь семь кушей от двух тысяч пятисот рублей,- сказал Тавровский.- Ставьте на пятнадцать кушей!

   - Девятнадцать тысяч девяносто два рубля тридцать четыре копейки,- сосчитал Иван Софроныч.- Ну-с, теперь и вам можно играть,- сказал он, подвигая карты к Тавровскому.

   - Нет, Иван Софроныч! что чужими деньгами играть! да и надоело! гораздо интересней смотреть, особенно вашу игру.

   - Куда мне? я и играть не умею! - возразил Иван Софроныч.

   - Поскорее, господа,- нетерпеливо сказал Брусилов,- последняя талия.

   - Я вас поучу. Ну, Иван Софроныч!

   И Тавровский загнул карту на 15 кушей.

   - Не та! - сказал Иван Софроныч с каким-то судорожным испугом.- Вот!

   И он вытащил другую карту и бросил ее к Тавровскому.

   Тавровский загнул ее и с любопытством ждал талии, держа в руках свою карту, забракованную Иваном Софронычем: его интересовало, что она скажет.

   Эта карта (девятка) была убита по второму абцугу, причем Иван Софроныч вскрикнул: так напугала его близкая возможность разом всё снова проиграть; а между тем судьба собственной его карты была еще неизвестна.

   - Будет дана! - сказал Брусилов спокойно.

   И точно, прокинув еще несколько карт, он дал ее.

   - Да вы чудеса делаете, Иван Софроныч! - сказал Тавровский.- Вы в пять минут отыграли весь мой сегодняшний проигрыш!

   - С новичками такие вещи бывают сплошь да рядом,- заметил Брусилов и посмотрел на часы.- У нас есть еще пять минут,- сказал он, всё еще стоя.

   Но когда и следующая карта, поставленная Иваном Софронычем на половину выигрыша, была дана, Брусилов сел. Игра продолжалась еще полчаса. Иван Софроныч возвратил сорок тысяч, проигранные Тавровский в тот вечер, и выиграл еще семьдесят тысяч. Брусилов кончил игру и хотел заплатить чистыми деньгами; но Иван Софроныч отказался, объявив, что ему приятнее будет получить вексель Тавровского. Увидав вексель Тавровского, старик возгорелся желанием воротить все их в тот же вечер; он начал просить Брусилова еще поиграть; но Тавровский сказал ему, что такие вещи не водятся, что удерживать кого-нибудь - значит накликать беду на свою голову и что Брусилов и то уж сделал ему беспримерное снисхождение тем, что, раз перестав, согласился снова играть.

   Брусилов обещал приехать завтра вечером.

   Счастье продолжало благоприятствовать Ивану Софронычу: в следующий вечер он отыграл еще около ста тысяч. Через день Брусилов прислал записку, что не совсем здоров и быть у Тавровского не может, "а если вам угодно,- писал он,- то приезжайте ко мне да захватите с собой и вашего дядьку". (Так шутя прозвал он Ивана Софроныча.) Таким образом, Иван Софроныч имел случай быть в великолепном доме Брусилова и немало подивился затеям роскоши, которыми окружил себя прихотливый богач. Здесь он очутился в обществе людей образованных и богатых, которые, шутя и зевая, проигрывали или выигрывали значительные суммы, что, по-видимому, служило им не более как приятным возбуждением нервов. Всем чрезвычайно понравилось добродушие старика; гости шутили с ним и со смехом рассказывали друг другу, что Тавровский, сознав свою невинность и неопытность, обзавелся дядькой, без которого никуда не ездит.

   В этот вечер решилась судьба Софоновки: Иван Софроныч отыграл деньги, проигранные Тавровский Брусилову, и тут же разорвал векселя, переданные ему Брусиловым.

   Все поздравляли Тавровского и объявили в один голос, что каждый из них желал бы иметь такого дядьку до глубокой старости. И тут же многими лицами сделаны были Ивану Софронычу шутливые предложения перейти к ним в дядьки за двойную цену. Иван Софроныч, в сильной радости, смеялся, благодарил, отшучивался по-своему и вообще доставил много удовольствия компании своею наивностию, забавными ухватками и честной, правдивой речью. За ужином подпоили его (старику немного было нужно, чтоб потерять голову: он уж и так был пьян от радости), Иван Софроныч расходился, описывал свои молодые годы, походную жизнь, свое житье в Овинищах (причем старик прослезился, вспомнив Алексея Алексеича),- словом, как явление совершенно новое в кругу, где все лица пригляделись более или менее друг к другу, обычные разговоры прислушались и надоели, Иван Софроныч всех занял и много способствовал к оживлению ужина. Многие, в том числе и Брусилов, приглашали его к себе. Но всех больше в этот вечер был удивлен Тавровский, до того времени не знавший своего управляющего. Тавровский увидел, что Иван Софроныч успел уже привязаться к нему и решительно не понимал за что: он не знал, что сердце Ивана Софроныча так уж было устроено самою природою, что Ивану Софронычу довольно было прожить безбедно и спокойно год в селе Софоновке, чтоб навсегда остаться преданным его владельцу.

   - Ну, Иван Софроныч,- сказал Тавровский, когда они возвратились домой,- как же мы с вами рассчитаемся? Теперь я ваш должник.

   - Вы? помилуйте, батюшка Павел Сергеич, да каким же образом? - возразил Иван Софроныч.

   - Софоновку вы отыграли?

   - Точно, я. Да чьими деньгами?

   - Своими... то есть теми, которые я вам подарил.

   - Подарили? - повторил Иван Софроныч.- Да какие же тут подарки, когда жалованье платится по условию! Нет, батюшка, деньги были ваши.

   - Нет, Иван Софроныч,- горячо возразил Тавровский, - моя воля была их вам не дать.

   - Да моей воли не было взять.

   - Да ведь вы уж взяли.

   - Взять взял, а помнить помнил, чьи они. А взял потому, что попробовать счастья хотел - Софоновку отыграть, коли вам не посчастливится! Вот и отыграл! - с торжеством прибавил Иван Софроныч.

   - И получите половину,- сказал Тавровский.- Мой долг отдать вам по крайней мере половину: вы рискнули двумя тысячами, может быть единственными...

   - Да говорю вам, что они не мои были! - резко перебил Иван Софроныч, вспылив.- Ну а если б и мои, так разве вы не помните, когда я стал играть: не вы ли изволили сами сказать, что заплатите мне, если я проиграю?

   Тавровский вспомнил, что действительно говорил что-то подобное.

   - Ну так статочное ли дело! разве я жидовин какой, что, выигравши, буду брать, когда, проигравши, не сам бы платил. Рассудите сами, батюшка!

   Тавровский стал уговаривать его взять хоть сорок тысяч, привезенные им. Иван Софроныч наконец согласился, вспомнив о дочери. В порыве щедрости Тавровский тут же хотел их отдать ему. Но Иван Софроныч не взял.

   - Помилуйте! - сказал Иван Софроныч.- Успеем еще. А теперь у вас у самих только и есть.

   - Ну как хотите!

   Прощаясь с Иваном Софронычем, Тавровский предложил ему свою коляску - доехать домой; но Иван Софроныч предпочел пройтись пешком. Он шел, пошатываясь, размахивая руками, и всю дорогу пел одно слово: Софоновка! Со-фо-но-вка! Софффоновккка! Добравшись наконец до своей квартиры, он разбудил Настю и сказал ей:

   - Настенька! знаешь ли, какая радость?

   - Что, батюшка?

   - Я выиграл триста пятьдесят тысяч! - громко и торжественно произнес Иван Софроныч.

   - Что? - повторила Настя, широко раскрывая свои сонные глаза.

   - Что? - невольно вскрикнул в то же время бледный господин, изготовлявший в соседней квартире "партию свадебных билетов" по заказу одного счастливца, желавшего ознаменовать свое вступление в брак приличным пиршеством; вскочив со всех ног, он кинулся к двери, которая вела в соседнюю квартиру, но была теперь заколочена, и приложил ухо к щели.

   - Я выиграл триста пятьдесят тысяч! - громко повторил Иван Софроныч.

   - Господи! есть же такие счастливцы! - произнес бледный господин, неизвестно почему побледнев в одну секунду более обыкновенного и дрожа как в лихорадке.

   После расспросов Насти и несвязных ответов Ивана Софроныча в квартире соседа всё замолкло, а молодого человека всё еще била лихорадка. Он думал о том, что вот человек в один вечер выиграл триста пятьдесят тысяч, а ты никогда их не будешь иметь, хоть семьдесят семь лет пиши свадебные приглашения и "изготовь" их столько, что хватило бы пережениться всему человечеству. Между тем время шло; он взглянул в окно: было уже утро, и он с новым жаром принялся приготовлять приглашения, которых обязался поставить ровно семьдесят экземпляров к девяти часам наступающего дня. Но дело шло уже не так, как прежде. Час тому назад он писал легко и скоро. Уже сорок девять раз начинал и благополучно оканчивал он своим четким и красивым почерком вожделенное известие о том, что "Стратилат Гурьевич Попершихин, вступая в брак с дочерью Панфила Вавиловича Василевского, Лукерьею Панфиловною, покорнейше просит сего февраля..." и проч.; уже более половины партии было готово, и рука так привыкла к своему делу, что голова могла думать что ей угодно, и что бы ни думала голова, рука пишет да пишет, и непременно напишет то, что следует, как будто и написать ничего больше нельзя человеческими буквами, кроме вожделенного известия о бракосочетании Стратилата Гурьевича с Лукерьей Панфиловной. Теперь не то. Молодой человек беспрестанно с досадой отбрасывает испорченные листки, рука его дрожит, а в голове такой разлад, такая кутерьма, какая могла бы разве произойти в двух почтенных семействах, готовых породниться, если б Стратилат Гурьевич вздумал вдруг отказаться от руки Лукерьи Панфиловны.

   И всё наделало известие Ивана Софроныча!

   Выбившись наконец из сил, молодой человек бросил свою работу, не дописав партии, и лег спать, с намерением, проснувшись, тотчас отправиться посмотреть хоть в щелку на счастливца, выигравшего вчера триста пятьдесят тысяч. Он спал беспокойно и видел во сне не Стратилата Гурьевича и Лукерью Панфиловну, принимающих поздравления своих знакомых (как обыкновенно случалось с ним после усердной подготовки свадебной партии), но самого себя, в брачном костюме, под венцом, с красавицей, папенька которой подает ему триста пятьдесят тысяч... Он ставит их на карту: карта убита; папенька превращается в чудовище с оскаленными зубами и адски хохочет; а вместо красавицы подле него стоит толстый купец, заказавший ему свадебные билеты, и требует назад свой двугривенный, данный ему в задаток, потому что билеты опоздали и теперь уж даром не нужны.

  

   Несколько дней Иван Софроныч провел весело. Он ходил с своей Настей в театр, водил ее в Кунсткамеру и на Биржу, несколько раз ездил с ней в окрестности Петербурга. Между тем он делал приготовления к обратному отъезду в Софоновку и желал только отпраздновать в Петербурге рождение своей дочери. Накануне этого дня Иван Софроныч разменял пятьсот рублей на пятачки и гривеннички, собираясь подарить их в рождение своей дочери: Настя очень любила пятачки и гривеннички и в Софоновке собирала и копила их. С этой ношей Иван Софроныч по дороге зашел к Тавровскому, чтоб проститься с ним и принять окончательные приказания по имению.

   - Что это у вас? - спросил Тавровский, увидев в руках его туго набитый холстинный мешочек.

   Иван Софроныч развязал мешочек и, достав горсть новеньких блестящих монет, показал Тавровскому.

   У Тавровского глаза заблистали.

   Он взял мешочек, долго любовался монетами, пересыпая их, и наконец спросил:

   - На что вам столько мелочи?

   Иван Софроныч объяснил, что желает подарить их дочери.

   - А! у вас есть дочь?

   - Да,- с гордостью сказал Иван Софроныч.

   - И большая?

   - Да уж осьмнадцатый год пошел.

   - Знаете, Иван Софроныч, сыграемте на них,- сказал Тавровский.- Мне ужасно хочется их выиграть у вас.

   - Некогда,- сказал старик.

   - Нет, пожалуйста!

   Иван Софроныч отказывался; но Тавровский просил так убедительно, глаза его так прильнули к блестящим монетам, что у Ивана Софроныча недостало духу отказать.

   - Если уж вам угодно, так, пожалуй, извольте выиграть.

   Тавровский обрадовался как ребенок согласию старика и тотчас велел поставить стол и карты.

   Началась игра. Сначала счастие благоприятствовало Тавровскому. Он поминутно выигрывал и загребал к себе пятачки и гривеннички с такою жадностию, как будто то были груды золота. Иван Софроныч никогда не видал в нем такого увлечения и дивился мысленно причудливости богатого шалуна. Через полчаса все деньги Ивана Софроныча перешли к Тавровскому. У Ивана Софроныча остался один гривенник. Он призадумался. Ему немного жаль стало денег, которые назначались в подарок дочери.

   - Нет счастья! Ну-ка, Петруша,- сказал Иван Софроныч, обращаясь к камердинеру, стоявшему у стола,- стасуй да сними на счастье: авось выиграю!

   Петр стасовал колоду, снял и подал Ивану Софронычу.

   Иван Софроныч стал ставить по очереди, и счастье переменилось: Тавровский не мог убить у него ни одной карты, а Иван Софроныч увеличивал куши и поминутно пригребал к себе обратно свое серебро. Тавровский провожал жадными глазами каждую кучку, и по мере проигрыша желание овладеть серебряными монетами возрастало в нем. Когда наконец Иван Софроныч снова перевел их все в свой холстинный мешочек, Тавровский пришел в отчаяние: он проклинал свое счастие, рвал и бросал карты и так горячился, что Петр, привыкший в самой серьезной игре видеть своего барина молчаливым и спокойным, не знал, что и подумать.

   - Ну, помечите вы,- сказал Тавровский и, начав понтировать, поставил карту ва-банк.

   Карта была убита. Тавровский удвоил куш. Иван Софроныч опять убил.

   Игра делалась довольно серьезною. Тавровский постоянно увеличивал куши, а Иван Софроныч постоянно их выигрывал. Скоро игра сделалась огромною. Иван Софроныч уже не рад был, что начал ее; видя горячность Тавровского и постоянно возрастающие куши, он несколько раз отказывался их бить. Но Тавровский просил, настаивал, и Иван Софроныч с неизменным своим счастьем поминутно приписывал новые суммы к своему выигрышу, которыми исписан был уже весь стол. Негде было писать больше. Иван Софроныч счел. Оказалось до трехсот тысяч.

   - Ставьте ва-банк! - сказал Иван Софроныч, желая поскорее кончить игру, которая начинала принимать тягостный характер.

   Тавровский поставил - и карта его была убита!

   Игра продолжалась. Весь бледный, молча закусив губы, Тавровский дрожащими руками ставил карту за картой, и почти каждая подвергалась той же участи. Холодный пот выступил на лбу Тавровского, голос его сделался как-то беззвучен, глаза перебегали по столу, исписанному огромными кушами, которые он проиграл Ивану Софронычу.

   - Ну, Иван Софроныч! - сказал Тавровский с улыбкой, которая при всем его уменье скрывать свои ощущения показалась управляющему болезненною.- Знаете ли, ведь если вы убьете у меня еще две-три карты, так не вам у меня, а мне у вас придется быть управляющим?

   И вслед за тем Иван Софроныч убил не одну и не две, а десять карт у Тавровского.

   Должно заметить, что Ивана Софроныча более занимало страдательное положение Тавровского, которого несчастию он сам дивился, чем собственный выигрыш. Он даже хорошенько не знал, сколько в выигрыше, и записывал машинально, понуждаемый поминутно нетерпеливыми восклицаниями Тавровского:

   - Ну, Иван Софроныч, скорее, скорее!

   И под влиянием болезненного и нетерпеливого голоса Тавровского, Иван Софроныч быстро записывал, тасовал, еще быстрее бросал карты; а счастье делало свое дело, и сумма выигрыша постоянно возрастала!

   Опять весь стол был исписан; негде было записывать. Иван Софроныч молча положил картах, взял мел и хотел сосчитать.

   В лице Тавровского выразился страшный испуг.

   - Бастуете? - спросил он.- Еще одну карту - последнюю карту!

   Голос его был таков, что Иван Софроныч немедленно схватил колоду, стасовал и приготовился метать.

   - Ва-банк! - сказал Тавровский.

   Иван Софроныч принялся метать - и дал карту Тавровскому.

   Тавровский провел рукою по глазам и испустил долгий, протяжный вздох, как будто дыханию его, долго теснимому, наконец дана была свобода. В то же время и почти такой же вздох вылетел из груди Ивана Софроныча, и лицо его выразило смесь недоумения, испуга и подавляющего впечатления еще неясной, но сильно встревожившей ум мысли. Он сидел неподвижно и широко раскрытыми глазами смотрел в лицо Тавровскому, который наконец сказал, взяв щеточку:

   - Квиты!

   И он хотел стереть со стола.

   - Позвольте! - быстро сказал Иван Софроныч, снова тяжело переводя дыхание и потирая лоб.- Позвольте счесть, сколько я был в выигрыше!

   Они оба начали считать - и насчитали около осьми миллионов!

   Окончив счет, Иван Софроныч побледнел и долго не мог ничего сказать. Но еще более побледнел Тавровский.

   С минуту оба они молча смотрели в лицо друг другу; наконец Иван Софроныч взял карты и слабым голосом, почти шепотом сказал:

   - Не хотите ли еще сыграть?

   - Нет, Иван Софроныч,- быстро сказал Тавровский.- В другой раз, пожалуй. А сегодня довольно сильных ощущений!

   - И правда! Что я, старый дурак, никак с ума сошел! - сказал Иван Софроныч, в минуту овладев собой и победив мысль, забредшую ему мимоходом в голову.- Поиграли, и довольно!

   Оба они ничего не имели друг против друга, но им как-то было неловко оставаться вместе, и Иван Софроныч поспешил уйти, а Тавровский не думал его удерживать. Каждому из них хотелось побыть несколько времени наедине с самим собой после слишком сильных ощущений, вынесенных в течение нескольких часов.

   В прихожей остановил Ивана Софроныча камердинер.

   - Вот, готово! - сказал он, подавая старику письмо.- Уж я же ее отделал! Не хотите ли прочесть? Сами скажете - хорошо!

   И он раскрыл письмо и стал читать его Ивану Софронычу. Старик был озадачен крайнею грубостию и презрительным тоном письма, исполненного выходок лакейского негодования против деревенской простоты и необразованности. Ивану Софронычу стало жаль бедной старухи, и он убеждал Петра не посылать письма. Петр долго не соглашался, наконец уступил просьбам управляющего и, разорвав грозное послание, написал новое, в три строки. Оно состояло в следующем: "Любезная матушка! Я написал было вам достойный ответ на ваше письмо, но по просьбе Ивана Софроныча не послал его".

   И как ни доказывал ему Иван Софроныч, что лучше ничего не писать, Петр требовал, чтоб второе послание непременно было отдано его матери...

   Расставшись с Петром, Иван Софроныч тихо побрел домой и думал, что за странный человек Тавровский. "Кажется, и умен, и образован, и свет видел, и понимает всё так, что и нашему брату, старику, иной раз так не рассудить дела, и деньгам цену знает, а делает иногда такие вещи, что и малому ребенку непростительно! Ну что, хоть бы сегодня, увидал мелочь - глаза загорелись; очень нужны ему мои пятачки и гривеннички, когда самому тысячи нипочем! Пристал - играй да играй! Вот и доигрался было... ух! страшно вспомнить!" К чести Ивана Софроныча должно сказать, что сожаление о выигранных и тотчас же проигранных деньгах если и было в его сердце, то очень недолго,- и именно в ту минуту, когда мысль, что он полчаса был обладателем огромного богатства, достигла его сознания. Но и тут его более поразила странность факта, который совершился так быстро и мог иметь такое огромное влияние на целую жизнь двух человек, так противоположно поставленных в обществе!

   В свою очередь Тавровский не мог не удивляться Ивану Софронычу и мысленно не отдать справедливости бесконечному благородству и высокой, целомудренной простоте его сердца. Размышления его были прерваны приходом камердинера, которому он приказал узнать, где остановился Иван Софроныч.

   Иван Софроныч первые дни по приезде в Петербург жил в нумерах где-то в Ямской. Но потом он приискал в Коломне небольшую квартирку с мебелью, которая обходилась ему дешевле и была удобнее. Она состояла из двух маленьких комнат в нижнем этаже огромного дома и выходила окнами на улицу.

   В день рождения Насти старик с дочерью поднялся довольно рано. Настя оделась в национальный костюм, который она иногда надевала в воспоминание об Алексее Алексеиче, любившем видеть ее в сарафане.

   Может быть, потому же Иван Софроныч находил, что никакие немецкие платья не идут так его дочери, как русский сарафан и кисейная рубашка. И в самом деле, Настя в этом костюме представляла тип русской красавицы, полной, румяной, с загорелым лицом, пышными плечами и роскошным станом. Недоставало только открытого, веселого и бойкого взгляда: Настя была постоянно грустна; старик отчасти знал, отчего грустит она, но показывал вид, будто не замечает ничего: он был добр, но упрям и горд и, раз сказав, что дочь его не будет в родстве с Натальей Кирилловной, считал бесчестным даже мысль о возможности изменить свое решение. Надев самый лучший свой вицмундир, украшенный несколькими медалями, Иван Софроныч под руку с дочерью отправился в ближайшую церковь; отец и дочь усердно молились и невольно привлекли общее внимание: отец - своей почтенной и выразительной наружностью, полной простоты и достоинства; дочь - своею красотою, резко выдававшеюся среди бледных, поблекших лиц других женщин, и своим оригинальным нарядом. Отслушав обедню, Иван Софроныч проводил дочь до квартиры, а сам отправился неподалеку навестить одного нужного человека, с которым не успел повидаться. Настя пришла домой, засучила рукава своей белой рубашки, открыв, таким образом, выше локтя свои полные смуглые руки, которыми можно было залюбоваться, взяла кофейник и отправилась в кухню, общую с хозяйкой, варить кофе. Поставив кофейник на плиту, она воротилась в комнату, накрыла чистой салфеткой небольшой столик, поставила чашки, сахарницу, сливки, большой крендель, принесенный хозяйской прислужницей, и задумчиво села перед столом в ожидании Ивана Софроныча.

   Стук экипажа и резкий звук бича, раздавшиеся на улице, вывели ее из задумчивости. Она взглянула в окно и увидела экипаж, который так поразил ее своей красивой и странной формой, что любопытная Настя быстро открыла окно и до половины высунулась, чтоб лучше рассмотреть его. То был прекрасный фаэтон, запряженный двумя бойкими серыми лошадями, которыми правил красивый высокий господин, вооруженный длинным бичом; черный негр, с оскаленными зубами, в белом галстухе, красном жилете, синей куртке и сапогах с отворотами, помещался в заднем сиденье и чудовищно скалил зубы, как будто поддразнивая любопытных прохожих, жадно осматривавших его. Форма экипажа, красота и ловкость его владельца, а особенно уродливый жокей приковали всё внимание Насти, которая имела довольно времени полюбоваться интересным зрелищем, потому что экипаж ехал прямо к их дому и наконец остановился перед воротами его. Господин ловко выскочил из экипажа и передал бич и вожжи груму, которого назвал Жоржем. Затем он обратился к стоявшим у ворот мужикам, мастеровым и разным зевакам с вопросом:

   - Здесь ли живет Понизовкин?

   Никто не дал ответа; все переминались, искоса оглядывая красивого господина, его экипаж и грума, стоявшего с бичом, в грозной позе. Красивый господин повторил свой вопрос.

   - Здесь! - невольно сказала Настя и вдруг вся покраснела, перепугалась и быстро отскочила в глубину комнаты.

   Красивый господин поднял голову, но никого не видал.

   - Здесь? - вопросительно повторил он.

   Настя не решилась отвечать.

   - Кто же сказал: здесь? - спросил красивый господин в недоумении.- Да где же у вас дворник?

   - Барышня сказала! - отозвался мальчик в полосатом халате.- Никак, они тут и живут,- прибавил он, указывая на раскрытое окно.

   - Здесь, здесь! - утвердительно повторили в один голос стоявшие у ворот.

   Настя, ни жива ни мертва, стояла, прислонившись к стене, когда у дверей послышался звонок. Она отперла двери дрожащей рукой и встретила гостя словами:

   - Батюшки нет дома.

   - А далеко он ушел? Долго не придет?

   - Нет, он сейчас будет,- отвечала Настя.

   - Мне очень нужно его видеть... Я могу подождать?

   - Как вам угодно.

   Следом за Настей гость вошел в комнату; только теперь увидав Настю, он с минуту казался пораженным и ничего не говорил. Настя еще более потерялась.

   - Извините, - заговорил наконец гость. - В темной прихожей я совсем не мог разглядеть, с кем имею удовольствие говорить. Так вот какая дочь у Ивана Софроныча! - прибавил он, продолжая оглядывать Настю смелым и удивленным взором.- Ведь я не ошибаюсь, вы дочь Ивана Софроныча?

   - Да.

   - Сегодня ваше рождение?

   - Так точно.

   - Я приехал поздравить вас.

   Настя поблагодарила наклонением головы.

   - Я ужасно рад, что приехал. И знаете почему?

   - Нет.

   - Я обогатился одним открытием. Так вот по каким дням родятся красавицы! - продолжал гость, пожирая глазами девушку, которая покраснела как пион.- Извините, но я не могу не объявить вам прямо, что вы удивительная красавица. Признаюсь, я видел много женщин в своей жизни - и торжественно отдаю предпочтение русской красавице... и русскому национальному костюму,- прибавил он,- по крайней мере, когда наденет его такая красавица, как вы...- Настя не знала, что говорить, куда смотреть, куда девать свои руки. Гость продолжал с возрастающею любезностию и свободою:- И знаете ли? я нисколько не шучу! клянусь вам всеми женщинами, которых я знал в своей жизни, что не видал никого прекраснее вас! Как идет к вам сарафан! И как мило вы сделали, что открыли ваши прекрасные ручки! Они так хороши, что в самом деле совестно их скрывать. Знаете ли, они так хороши, так хороши, что мне приходит охота попросить у вас позволения поцеловать ваш локоток!

   Настя с испугом отскочила и стала поспешно опускать рукав.

   - Не хотите? но я вас прошу! - сказал гость умоляющим и настойчивым голосом, сделав движение к ней.

   Настя отскочила к самому окошку и торопливо спускала другой рукав.

   - Ну, я вижу, вы так строги, что мне придется обойтись без всякого позволения,- сказал гость.

   И, быстро подскочив к Насте, он нагнулся...

   Между тем, возвращаясь домой, Иван Софроныч издали узнал фаэтон Тавровского и черного грума, с которым имел удовольствие познакомиться у Петра Прохорыча. Он удвоил шаги и не без удивления приметил двух или трех зевак, глазевших в открытое окно, также подняв голову; и вдруг его лицо покрылось смертельной бледностию. Бегом вбежал он на небольшую лестницу, вошел в дверь, которую позабыла запереть Настя, и очутился, лицом к лицу перед Тавровским.

   Настя, увидав отца, кинулась к нему с заплаканными глазами и припала лицом к его груди.

   Грозное лицо Ивана Софроныча, который с гневом и недоумением оглядывал своего гостя, тяжело переводя дыхание, удивило Тавровского.

   - Зачем вы пожаловали сюда? - проговорил Иван Софроныч тихо, но таким строгим голосом, что Тавровский смутился.- Дочь моя и так уж довольно потерпела по милости вашего семейства. Ваша тетушка преследовала ее в своем доме, ваш родственник вздумал удостоить ее своим вниманием, и нас обвинили в интригах. Бог видит, как справедливы были подозрения! Моя Настя сама никогда не согласится вступить в такой брак, если б ваша тетушка пришла упрашивать ее!

   Тавровскому показалось, что Настя вздрогнула при последних словах старика.

   - И теперь вы,- продолжал Понизовкин, возвышая голос,- вы хотите довершить несчастие бедной девушки, посягая...

   - Потише! - возразил Тавровский, более удивленный, чем рассерженный гневной выходкой своего управляющего: привыкнув действовать по влечению минутной прихоти и вообще не слишком разборчиво обходиться с простыми людьми, он видел в своем поступке не более как шутку и совсем не ожидал, чтоб дело могло принять такой оборот.- Потише,- сказал он,- выслушайте прежде, в чем дело. Ваша дочь напрасно встревожилась, и вы тоже. Я слишком хорошо знаю приличия, чтоб оскорбить их. Я позволил себе не более того, что позволительно во всяком кругу...

   - Мне дела нет до того, что позволяете вы себе в вашем кругу! - запальчиво возразил Иван Софроныч.- Вы пришли в мой дом и оскорбили мою дочь...

   - Чем? - перебил Тавровский.- Я ничего не сделал, да и то, что хотел сделать, не более как самая невинная шутка...

   - Шутка! хороша шутка! - перебил управляющий.- Вы приходите в первый раз в дом честного человека и оскорбляете его дочь и делаете целую улицу свидетелем своего поступка,- прибавил Иван Софроныч, указывая на окно, в которое продолжали глазеть любопытные.

   - Полноте, полноте, почтенный Иван Софроныч, - заметил Тавровский.- Ваша горячность ослепляет вас. Что несколько дураков глазели в окно, так уж вы вообразили бог знает что.

   - Дураков? Нет, это не дураки: это народ; они будут говорить, будут судить. Все знают, кто вы, знают, что я ваш управляющий; и вы так обходитесь с моей дочерью? Что же подумают обо мне? Что подумают о ней? - прибавил старик со слезами.- Это низко, это бесчестно! - заключил он громким, полным негодования голосом.

   - Батюшка! батюшка! что вы говорите! - воскликнула Настя, прижимаясь к отцу.

   - Замолчи, сумасшедший! - в то же время воскликнул Тавровский, в лице которого появились признаки сильного гнева.- Как смеешь ты говорить мне такие дерзости? Говорю тебе, что я никого не хотел оскорбить и никого не оскорбил. Я пришел сюда совсем с другим намерением,- продолжал он, поднося руку к карману.

   - Не хотели ли вы выкупить свой поступок деньгами? - грозно спросил Иван Софроныч, кидаясь к Тавровскому, который невольно отскочил: губы его судорожно стиснулись, глаза засверкали.

   - Глупый старик! - сказал он презрительно.- С тобой невозможно говорить теперь. Я вовсе не хочу доставлять глупого зрелища глупым зрителям, которых ты делаешь свидетелями своего сумасбродства,- и ухожу. Буду говорить с тобой, когда ты образумишься. Прощайте,- прибавил он другим голосом, кланяясь Насте.- Если вы иначе поняли мою невинную шутку, то я тысячу раз прошу у вас извинения, но, клянусь, я не хотел сделать ничего дурного и обидного кому-нибудь!

   Он ушел, и скоро послышался стук его фаэтона по мостовой и звук бича, резко свиставшего в воздухе.

   Иван Софроныч поцеловал в лоб дочь свою и, посадив ее, сказал:

   - Успокойся, Настенька, не плачь. Будь умна. Теперь, больше чем когда-нибудь, нам нужны твердость и благоразумие. Приготовься опять мыкать горе. Мы опять не имеем ни жалованья, ни приюта, ни покровителя. Я не могу более остаться у него управляющим. Нам осталась одна надежда - на бога. Да будет же его святая воля!

   Старик перекрестился и прижал к груди плачущую дочь свою.

   Тихо и печально прошел день рождения Насти.