Некрасов Николай Алексеевич - Мертвое озеро (Часть первая)

родственника ей удалось выжить из дому, так нашу сестру и подавно! Как же нам не угождать ей? - мотая головой, сиплым голосом протяжно говорила приживалка с зобом и мутными глазами.

   Ольга Петровна, фыркая и передергивая ушами и ртом, запальчиво замечала:

   - Вы, пожалуйста, меня не сравнивайте с собой. Я - не вы: я не стану на часах стоять у ее дверей!

   - Известно, вам легко это говорить: у вас деньги; а мы, мы бедные девушки. Наш батюшка хоть и имел средства тоже кое-что оставить нам... Когда он управлял имением князя, то...

   - Его оттуда выгнали! - язвительно перебила Ольга Петровна.

   - Злые языки! а он был всеми любим; да! и уважаем. Я сама помню, как его обласкали одни вельможи. Он, видите, раз шел в Москве и видит: у пруда стоит девушка в рубище и очами измеряет глубину. Батюшка наш подошел к ней и говорит: "Для чего ты измеряешь очами глубину?" Девушка в рубище взглянула на него и говорит:

   "Почтенный старец, я измеряю потому очами глубину, что я дурная дочь". И она хотела броситься в пучину. Но батюшка наш удержал ее и, увидя, что у нее белые руки, повел ее домой. Он узнал, что она дочь вельможей, и привел ее к маменьке и папеньке. Они ужасно обрадовались, так обласкали нашего батюшку: "Вы, говорят, спасли нашу честь, вот вам двадцать пять рублей". Вот как нашего батюшку уважали! - мотая головой, как алебастровый зайчик, тарантила приживалка.

   - Эта девушка влюбилась в повара своей маменьки,- подхватила другая приживалка, сестра говорившей.

   - Повар пошел в солдаты, дослужился до больших чинов. Она вышла за него замуж, и вельможи у них обедывали! - надменно перебила приживалка с мутными глазами и, едва успев перевести дух, продолжала: - А уж нашу матушку как все уважали! Она умела всем угодить. Умнейшая была женщина! Сколько она нашего батюшку учила! да упрям был: не слушался. Как он служил в таможне, драгоценные камни принимал. Ну что бы по камешку прятать? Матушка ему говаривала: "Курица по зернышку клюет, да сыта бывает", а он свое: "Курица, говорит, их глотает, а я, говорит, детей пущу по миру..."

   - Эх! не всё равно - пустил же! - со вздохом замечала сестра приживалки с мутными глазами.

   - Зато честное имя оставил вам,- сказала толстая вдова.

   - Да на это и чашки кофею не купишь,- иронически отвечала, мотая головой, приживалка.

   Все вообще приживалки походили на органы в трактирах, которые стоило завести раз, чтоб они целый вечер гудели, от веселых песенок переходя к целым ариям.

   Зина редко сидела в кругу их: если она была свободна, то охотнее сидела в девичьей, вела дружеские разговоры, и это ей не мешало через час наговорить на своих собеседниц Наталье Кирилловне. Зину боялась вся прислуга, потому что ее стоило раз рассердить, чтоб она вредила, как только представится случай.

   Из донесений Петра, камердинера, она знала о каждом шаге Павла Сергеича, и когда дело приняло серьезный оборот, Зина явилась с лекарствами к Наталье Кирилловне и с участием сказала:

   - Не примете ли вы капель? нет, впрочем, пилюли лучше.

   - Да что такое? зачем?

   - Примите: я вам скажу радость.

   - Говори, что такое?

   - Ради бога, примите сперва: это неожиданная радость для вас,- умоляющим голосом говорила Зина, поднося лекарство к губам Натальи Кирилловны.

   Она, отклонив его рукой, сказала:

   - Эти капли от огорчений я принимаю.

   - Радость так велика, что, я боюсь, она потрясет вас. Павел Серге...

   - Что? едет, приехал? - привставая, вскрикнула Наталья Кирилловна.

   - Нет, нет! - перебила ее Зина и с таинственностью прибавила: - Он женится!

   Наталья Кирилловна выпрямилась, как всегда делывала в важных случаях своей жизни, и грозно глядела на Зину, которая, будто не замечая ничего, продолжала:

   - Петр писал своей тетке; она мне прибежала сказать.

   - Ты дура! только пугаешь меня и передаешь болтовню передней и баб. Есть ли смысл у тебя: мой племянник женится, не спросясь моего согласия! Ты стала ужасная дура.

   Наталья Кирилловна была очень разгневана. Мучимая, однако ж, любопытством узнать подробнее слухи о женитьбе Павла Сергеича, после некоторого молчания она проговорила, как бы рассуждая сама с собой:

   - Женится в глуши, без моего согласия?!

   - Она, говорят, молоденькая, хорошенькая, только жаль, что черна,- отвечала Зина невинным голосом.

   - Как черна? что такое? я ничего не понимаю? - сердясь, возразила Наталья Кирилловна.

   - Да как же-с: она дочь цыганки. Ее, говорят, там усыновил один барин; он сосед...

   Наталья Кирилловна, вся дрожа, вскочила со стула и, грозя Зине палкой, грозно сказала:

   - Смотри, если это всё одни только сказки! Я тебя научу разбирать, что можно и чего не должно мне говорить.

   - Ах, боже мой, я, кажется, вас огорчила! - как бы в отчаянии воскликнула Зина и проворно подала всё нужное для письма.

   Наталья Кирилловна сама села писать к своему племяннику. Она почти отвыкла писать, а волнение мешало ей держать перо в руках, и она, тоскливо озираясь кругом, произнесла имя Гриши.

   Зина вздрогнула; подбежав к старухе со стаканом воды, она нежно сказала:

   - Выпейте, успокойтесь; я вижу, как я глупа! но могла ли я думать!

   - Молчи! - повелительно сказала Наталья Кирилловна и после долгих попыток едва могла написать несколько строк своему племяннику, которого она требовала немедленно в Петербург.

   (С того дня и начались беспрестанные послания к Тавровскому.)

   К вечеру весь дом знал о женитьбе Павла Сергеича, и приживалки как пчелы жужжали между собой, делая разные предположения, на ком и как женится племянник их благодетельницы? По болезни Натальи Кирилловны они догадывались, что женитьба Павла Сергеича ей не нравится, и у них родились толки и споры: будут ли они вместе жить? и скоро ли свадьба? Зина снова сидела на скамейке у кровати Натальи Кирилловны в комнате, жарко натопленной и тускло освещенной одной свечой с зеленым колпаком. Трудно было Зине развлекать больную, и она часто, выбежав за чем-нибудь из спальни, бранила старуху и делала выразительные жесты, оборачиваясь к комнате ее. Но сладкая улыбка покорности слетала на ее лицо, когда она только что дотрогивалась до ручки двери.

   Прочим приживалкам на полчаса в день позволялось входить к больной. Они смыкались в группу и, казалось, вырастали, потому что стояли на цыпочках и по очереди целовали кончик одеяла в ногах у Натальи Кирилловны, которая болезненным голосом говорила им:

   - Ну что, рады, что у вас будет новая барыня? а? Да нет, сначала похороните меня, а там веселитесь!

   Приживалки всхлипывали, и каждая давала клятву умереть прежде. Соскучась их хныканьем, Наталья Кирилловна замечала:

   - Полноте хныкать: я еще не умерла!

   И приживалки быстро от слез переходили к веселости. Приживалка с мутными глазами была всегда запевалой; она первая сказала своим сиплым голосом:

   - Я-то, дура, думала, что наш красавец на мне женится, хе-хе-хе! И вот уж бы я вас каким крепким кофеем угостила на другой день свадьбы! Какая бы стала франтиха!

   И приживалка делала разные жесты руками и своими узкими глазками, стараясь рассмешить больную.

   Прочие приживалки громко смеялись. Но как их горесть, так и веселость скоро надоедали Наталье Кирилловне, и она прогоняла их.

   По приезде Павла Сергеича долго и много толковала Наталья Кирилловна о невозможности его женитьбы; но настойчивость ее племянника заставила ее согласиться. Однако она требовала отложить свадьбу на год и более, надеясь на непостоянство характера своего племянника.

  

   Прошло более полугода с возвращения Тавровского в Петербург.

   Утром, часу в одиннадцатом, бодрый старик лет под шестьдесят тихо позвонил у двери великолепной квартиры в С** улице. Ему отворил человек лет тридцати в утреннем костюме - в халате с шелковыми кистями, в красной феске и шитых золотом туфлях - и, встретив его с распростертыми объятиями, приветствовал следующими словами:

   - А, Иван Софроныч! добро пожаловать!

   - Здравствуй, Петруша! - ласково отвечал старик и трижды поцеловал господина в халате и феске.

   Иван Софроныч, с тех пор как мы расстались с ним, значительно переменился. Деревенская жизнь, полная здоровой деятельности, видимо пошла ему впрок: он пополнел, во всех движениях его видна была крепость и сила, он смотрел весело, и по изрядно отдувшемуся карману его форменного сюртука заметно было, что он не с пустыми руками прибыл к своему доверителю после двухлетнего управления его имениями.

   - Да что это Петруша? Ты, никак, только еще встал? - продолжал Иван Софроныч, оглядывая утренний наряд избалованного камердинера, который перед его приходом только что расположился делать свой туалет.- И как ты чудно нарядился!

   - Здесь не деревня, Иван Софроныч,- с важностью отвечал камердинер.- Конечно, в деревне другие порядки, а в столице нельзя,- у нас еще и утро не начиналось...

   Иван Софроныч достал из кармана старинные часы в форме луковицы - подарок незабвенного Алексея Алексеича - и, поглядев на них, сказал, покачивая головою:

   - В одиннадцать-то часов! Вон гляди, без четверти одиннадцать.

   И он поднес часы к глазам камердинера.

   - А по-вашему небось теперь обедать? - с презрением возразил камердинер.- Ха-ха-ха! Вы к барину? - спросил он.

   - К барину.

   - Ну так раньше двенадцати вряд ли. Да еще коли примет.

   - Ну, меня-то, я думаю, примет,- с довольной улыбкой заметил Иван Софроныч, ударив рукой по своему правому карману.

   - А вот увидим: каков встанет. А покуда пожалуйте сюда, Иван Софроныч, отдохните; кофейку не угодно ли? А я покамест оденусь.

   И он ввел Ивана Софроныча в боковую комнату, которая в уменьшенном и карикатурном виде представляла копию с уборной его барина: в ней также был стол, загроможденный баночками, флакончиками, зеркалами, гребенками, головными и зубными щетками и т. д.; кровать была отгорожена ширмами; у окна стояло старинное треснувшее трюмо. Даже стены не были пусты: Петр украсил их картинками из модных журналов и разных иллюстраций, получаемых его барином.

   - Ефиоп, ефиопина! - протяжным голосом закричал Петр, садясь перед туалетным столиком и указывая другой стул гостю.- Одеваться!

   Из-за ширмы выбежало маленькое существо, поразившее Ивана Софроныча как цветом, так и видом своей фигуры: то был негр самой чистой породы, с черным лоснящимся лицом, целым лесом курчавых волос и оскаленными зубами. Тавровский достал его за границей.

   - Что, хорош молодец?- спросил Петр, видя недоумение Ивана Софроныча.

   - Да откуда вы такого достали?

   - Купили. Он, понимаете, привезен с другого конца света. Ефиопией, что ли, называется; да! Это не то что Арапия: Арапия ближе,- оговорился Петр,- и народ там не такой черноты; а в Ефиопии все люди такие черные, других и нет,- оттого и прозвище ему: ефиоп! Первейшей африканской породы! Барину здесь какие деньги давали - не отдает! И уж не поверите, сколько было с ним хлопот, как мы его сюда везли! Достали мы его еще малым мальчишкой; ничего не понимает, не говорит, всё в лес глядит,- даже ел мало; и всё ему жарко. Умора! А как поехали, так вот был смех: как станция, остановимся - ему сейчас и кажется, что совсем приехали,- начнет раскладываться, и уж как дивится, когда опять поедем! А то еще была смешная история: как въехали мы в Россию, вдруг и выпади снежок. Он, видно, спал в то время, а как проснулся да увидал, что всё бело кругом, обрадовался, заболтал по-своему, руками машет,- ну, радости такие, что и батюшки! Не выдержал, соскочил с козел и ну подбирать снег... да как хватил руками, так вдруг словно обжегся, кинул, заплакал и опять сел; стал опять такой печальный и всё потихоньку плачет; насилу могли добиться, чего? А ему, видите, и заберись в голову, что не снег, а хлопчатая бумага лежит, какая у них там в полях родится,- вот и обрадовался: думал, домой в Ефиопию свою его привезли... ха-ха-ха! А как попробовал руками, так и в слезы. Туды же, плакать умеет, черномазая порода!

   Петр долго еще описывал чудные свойства "ефиопа" и свои усилия привить к дикому сыну природы необходимое в столице "образование". Должно полагать, однако ж, что труды его наконец увенчались успехом и он наслаждался теперь плодами их, судя по тому, что Петр постоянно ничего не делал, тогда как несчастный дикарь с утра до ночи предавался подметанью и чищенью, снискивая хлеб свой буквально в поте своего черного лица.

   - А сапоги перечистил? - спросил с важностью Петр у черного помощника.

   - Перечистил,- отвечал мальчик довольно чисто по-русски.

   - И платье готово?

   - Готово; только фрак да жилеты...

   - Фрак не тронь! где тебе еще фраки чистить? - с важностью сказал Петр.- И до жилетов, я уж говорил, не дотрогивайся.- У меня, Иван Софроныч,- продолжал он,- обращаясь к гостю,- такой порядок: фраки и жилеты всегда сам чищу.

   - Хорошее дело,- сказал Иван Софроныч.

   - С нежной вещью и обращенье нужно нежное,- порешил Петр.- Эй, ефиопина! попроси Матрену Ивановну кофейку сварить. Да щипцы тащи.

   Мальчик ушел.

   - ...Что, Иван Софроныч, деревня как?

   - Ничего, Петруша; все тебе кланяются.

   - Здорова матушка?

   - Здорова, да уж больно стара стала; всё только и грезит, как бы тебя увидать, Петруша. Вот бы ты побывал у нее. Да вот она и письмецо прислала.

   Иван Софроныч достал письмо и подал Петру.

   - Экое ведь необразование! - с негодованием воскликнул Петр, прочитав письмо.- Что вздумала? Видишь ты: "Иван Софроныч скоро назад поедет, так ты бы, Петруша, отпросился с ним побывать". Ха! ха! ха! Ну можно ли вообразить такую вещь...

   - Что ж, Петруша, она стара; видеть тебя хочет, так вот и написала.

   - Деревенщина она! - возразил Петр.- Шутка ли, что забрала в голову? Мне барина оставить? Да как же барин без меня? Да она просто с ума сошла. Уж я же ей напишу...

   - Ну, не огорчай ее. Ведь она любя...

   - Любя?.. Да ведь она должна знать, что коли я барину нужен, так как же мне, забившись в такую глушь... да и отпустит ли еще? да и я поеду ли еще, спросила бы. Вот уж подлинно деревенщина! Медведи там у них, что ли, живут, никаких порядков не знают. Что выдумала! Ха! ха!

   И негодование камердинера возрастало более и более.

   - Да еще они жалуются,- сказал Иван Софроныч,- какие ты им подарки прислал. Матери, слышно, прислал складной футлярчик с пружинкой. "Не знаю,- говорит старуха,- что и делать с ним! раскроешь - словно опахало модное, с перегородочками, а сложишь - словно блин!.."

   Петр расхохотался.

   - Блин! Вот уж подлинно наказание мне с ними, Иван Софроныч! - сказал он голосом, заискивающим участия.- Хочешь, чтоб всё получше было, как у добрых людей водится, которые понимают образование, а выходит просто стыдно слышать. Блин! Я ей послал вещь хорошую, ценную и модную, а она говорит - блин!

   И он грустно опустил голову и задумчиво прибавил:

   - Просто срам с ними!

   - Да что же ты ей послал, Петруша?

   - Портмонней,- отвечал Петр.

   - Как?

   - Портмонней - ну, в чем деньги носят. Вот такую штучку,- прибавил Петр и подал Ивану Софроиычу свой кожаный тисненный золотом портмоне, раскрыв его сначала своими неуклюжими, толстыми пальцами, которые, впрочем, были украшены ногтями непомерной длины.

   Искоса посмотрев ногти камердинера, которые тот принялся чистить и обтачивать стальной пилочкой, Иван Софроныч сказал, с любопытством оглядывая портмоне:

   - Грешный человек! я и сам в первый раз вижу такую вещь.

   Петр пожал плечами.

   - Не знаю,- сказал он.- А у нас так ни в чем больше и не носят денег. Вещь хорошая, модная.

   - Так, да ты бы послушал, что старуха говорит. "Прислал,- говорит,- сынок механику такую мудреную: пишет, что туда деньги кладут; а какие у меня деньги? коли случится меди гривна-другая, так я и в платок завяжу,- а бывает, дадут гривенник либо четвертак в лавочку сходить, так я и во рту донесу..."

   Петр сделал презрительную гримасу.

   - Ты бы ей, Петруша, лучше ситцу послал либо платок.

   - Нет уж, покорно благодарим! - возразил Петр.- Мы не вчера из деревни! Нас учить не приходится... А вот я ей напишу! да уж вперед гостинцев моих она не дожидайся!

   - А ты не сердись, Петруша,- ну где же ей всё знать? - сказал кротко Иван Софроныч.

   - Должна знать! А не знает, так молчи! Не умничай! Невежество, необразование, политики никакой нет - так всё и напишу...

   Иван Софроныч стал уговаривать его не огорчать старуху; но Петр твердил свое:

   - Надо же им показать, что значит образование, столица, столичные порядки!

   И он пришел в такое раздражение, что готов был тотчас писать грозное письмо. Но пришел негр: принес кофе и щипцы; камердинер принялся пить кофе, а мальчику приказал завивать себя, причем в лице черного слуги выразилось отчаяние: нет сомнения, что он охотно отдал бы Петру свои густые прекрасно вьющиеся волосы, лишь бы избавиться тяжкой обязанности завивать жидкую куафюру камердинера.

   - Ну а что, Иван Софроныч,- спросил Петр через минуту,- наши там: Сидор, Пахом, Силантей? Чай, просто в мужиков обратились, мохом обросли? Деревня так и подлинно деревня. А не знавали ли там Татьяну Сывороткину?.. Тише ты, ефиопина! волосы подпалишь! Чему вас там учили в вашей Арапии? щипцов нагреть не умеет! Вишь, как раскалил,- ну-ка тронь руками, тронь...

   И Петр протягивал к нему щипцы. Негр жалобно промычал и попятился.

   - Ну, оставь его, Петруша,- заметил Иван Софроныч.- Обожжется!

   - Ничего! - отвечал Петр.- Они там по горячему песку босые ходят... Им нипочем...

   - Молод еще,- заметил Иван Софроныч.- Надо его и пожалеть...

   - Молод - не беда,- возразил камердинер,- глуп - вот несчастие! А не прикажете ли цигарочку, Иван Софроныч? - спросил он, заметив, что управляющий допил свой кофе.

   - Нет, сигарочки не курю, а вот кабы трубочку?

   - Трубочку? - с презрением сказал Петр.- Ну нет, трубок не держим; да и кто теперь трубки курит? А вот папироски есть. Подай им папироски.

   Черный подал.

   - А я вот, кроме сигар, ничего не курю,- сказал Петр и, приказав подать себе сигары, которые лежали в двух шагах от него, закурил.

   - Так Татьяну Сывороткину не знали? - спросил он.

   - Знал,- отвечал Иван Софроныч, закуривая папироску.- Она тоже тебя вспоминает; кланяться велела. Славная девушка! - заключил старик.

   - Хороша! Да что? - возразил Петр.- Образования нет!

   - Сохнет, сердечная,- продолжал Иван Софроныч.- Всё такая печальная да молчаливая.

   - Сохнет? знаем! - значительно перебил Петр.

   - Замуж ни за кого не хочет,- сказал Иван Софроныч.- И Силантий сватался, и управляющий соседнего барина, немец, молодой такой, уж вот как высох, руку свою предлагал... отказала!

   - Отказала! - самодовольно повторил Петр.- Вот как!..

   - И приказный из города сватался... Не пошла!

   - Не пошла! - повторил Петр.

   - Вот,- сказал Иван Софроныч.- И она тоже говорила: кабы ты приехал...

   - И она тоже? Да они, никак, там все с ума сошли!

   - Все тебя там ждут...

   - Ждут? Ну пускай ждут! - сказал Петр.- Знать всё знаем, а помочь не можем! - прибавил он и свистнул.

   И, став перед зеркалом, Петр принялся повязывать розовым платочком свою толстую шею; раз пять перевязывал он бант, пока остался им доволен; во всё это время черный слуга, стоя за ним, подобострастно повторял все его движения, поднимался на цыпочки, нагибал голову то влево, то вправо и успокоился не ранее, как увидав, что операция кончилась благополучно. Повязав платок, камердинер снова свистнул и глубокомысленно произнес:

   - Далеко кулику до Петрова дня!

   Затем Петр уже довольно скоро довершил свой туалет, надев жилет и сюртук: то и другое, очевидно, не более пяти раз было надето барином и потом перешло в достояние камердинера.

   Одевшись, Петр закурил новую сигару и закричал:

   - Ефиоп!

   Черный слуга вошел.

   - Газеты принесли?

   - Не знаю.

   - Не знаешь! А спросить нет догадки! Беги, узнай! У нас газеты носят с черной лестницы,- пояснил Петр Ивану Софронычу.

   Через минуту прибежал мальчик с кипой газет и афиш.

   - Вот теперь и почитать можно! - сказал Петр, разваливаясь в кресле.- Не прикажете ли? немецкую или французскую?

   - Нет, мне русскую, коли есть,- отвечал Иван Софроныч.

   - Есть и русская.

   Он подал листок Ивану Софронычу, а сам принялся глубокомысленно читать афишу, потом пошевелил и листы газет, сохраняя важную осанку человека занятого и вникающего; пока он читал, у него несколько раз гасла сигара, и по знаку его негр подавал ему каждый раз горящую спичку.

   Наконец около двенадцати часов раздался звонок из внутренних комнат. Иван Софроныч вздрогнул и вскочил, как потрясенный электрическим ударом; но Петр встал спокойно и медленно и, собирая газеты, сказал:

   - Рано сегодня! Станет спрашивать, что в газетах... а я и не успел прочесть.- Что в вашей? - спросил он, взяв листок у Ивана Софроныча.

   - Да ничего,- отвечал Иван Софроныч.- Всё такой вздор пишут.

   - Да о чем?

   - Да всё погоду бранят: говорят, что нехороша; да лавку Бакалейщикова хвалят: говорят, очень хороша.

   - Славная газета! - сказал Петр.- Хоть никогда не читай, а как спросит, что в ней - говори: ничего, либо: лавку хвалят,- никогда не ошибешься...

   - Да, конечно,- заметил Иван Софроныч,- для вашего брата - лакейства,- выходит, хороша, а господам, я думаю, скучно: совсем читать нечего в ней!

   - Нет, и им нравится; вот мой барин, прошлого году, два месяца, не поверите, чем занимался: как только тут похвалят балыки ли, семгу, устрицы, вино ли,- он тотчас посылает купить...

   - И что же? - спросил Иван Софроныч.

   - Да всякий раз выбрасывали!

   Иван Софроныч искоса посмотрел на газету, которая была предметом разговора.

   - Зачем же покупать? - сказал он.

   - Да уж я пробовал спрашивать. Я, говорит, хочу убедиться, точно ли всё то никуда не годится, что здесь хвалят.

   - Ну?

   - Ну и уверился. Теперь и название ей свое дал... как бишь? да! "Опытный предостерегатель"! А вынеси-ка, говорит, "Опытного предостерегателя" в прихожую... право! так всегда и называет ее!

   Звонок раздался во второй раз.

   - Ну, с богом, Петруша! - сказал Иван Софроныч.- Так доложи ему, голубчику, что, дескать, управляющий вашей милости, Иван Софроныч Понизовкин, прибыл из Софоновки с отчетом и оброчными суммами и желает представиться.

   Петр ушел, а Иван Софроныч начал приводить в порядок перед зеркалом свою физиономию, ожидая, что его сейчас позовут. Но Петр воротился и выразительно произнес:

   - Отказано!

   - Что так? - сказал удивленный Иван Софроныч.- Да отчего же?

   - Не в духе,- лаконически отвечал камердинер.- Сначала не понял даже,- прибавил он.- Какой, говорит, Понизовкин?.. Управляющий, говорю, что в Софоновку изволили послать. А! - говорит. Ну, пусть в другое время придет - теперь не время заниматься такими мелочами!

   - Мелочами? так и сказал, Петруша?

   - Так и сказал: мелочами!

   - Да какие же тут мелочи? Сам ты посуди, Петруша,- возразил Иван Софроныч, горячась, как будто перед ним стоял сам владелец имения,- полторы тысячи душ, фабрика бумажная, два года никаких доходов не собирали; всё привел в порядок, долги уплатил, фабрику увеличил; до двадцати пяти тысяч будет давать; сенокосы какие; а земля, земля-матушка! да только живи да благословляй бога... и, слышишь ты: всё мелочи!!! Да что же у него не мелочи, скажи, Петруша?

   - Так, Иван Софроныч, да, понимаете: не оттого, а уж такой карактер - месяц весел, и год целый весел, да вдруг как схватит его сплин... оно, понимаете, по-французски так называется, а по-нашему выходит - вроде черной немочи,- так день, два, неделю иной раз лежит, ничего не говорит, никого не велит пускать... почти в рот крохи не берет; разве вдруг спросит бутылку клеко,- выпьет и опять ляжет и еще сердитее смотрит...

   - Так! - сказал Иван Софроныч. - Да отчего же такая болезнь происходит?

   - А господь знает! Случается, приволокнется - ну, неудачи, что ли? Вот и слег... либо дуэль какая...

   - Дуэль! - с ужасом воскликнул Понизовкин.- Разве он и дуэли имеет?

   Камердинер захохотал.

   - А то небось нет? Да как мы за границей жили, так, верите ли, месяца не проходило, чтоб не было дуэли. Бывало, придет домой и говорит: собирайся, через час едем! Уж и знаю - значит, недаром! И всё, понимаете, одна выходит притчина...

   Петр лукаво усмехнулся и подмигнул.

   - Господи боже мой! - произнес Иван Софроныч.- Да как он еще жив остался!

   - Да ему всё нипочем. Раз десять ранен был - мигом поправится и марш опять дальше. Да то ли еще? Семнадцать раз ногу ломал - срастется, и пошел опять, словно ни в чем не бывало!

   - Подлинно чудно! - сказал Иван Софроныч.- Ну, и теперь, стало, что-нибудь такое?- спросил он.

   - Нет, дуэли не было. А вот что: сказать правду, так я знаю притчину.

   - Что такое? - с живостью спросил Иван Софроныч.

   - Боюсь! не любит, когда я о нем рассказываю.

   - Ну да я никому, а может, пособить сумею.

   - Вряд ли; дело-то, видите, такое...

   - А что?

   - Да уж сказать разве: попроигрался!

   - Проигрался!

   - Да. И денег у нас совсем нет,- чем платить?

   - Ну, еще не беда. Я привез деньги - расплатится. А много проиграл, слышно?

   - Да тысяч сто, должно быть.

   - Сто тысяч! - воскликнул с ужасом Иван Софроныч.- Ну, не будет столько. Да как же его, сердечного, угораздило? Ведь большая сумма, большая сумма сто тысяч!

   Раздался звонок.

   - Ну, прощайте, Иван Софроныч! заходите!

   Камердинер ушел к барину, а Иван Софроныч спустился с лестницы и, медленно пробираясь по тротуару, предался соболезнованию о проигрыше Тавровского. Иван Софроныч был так устроен природою, что чужое горе часто трогало его больше собственного, а если он кому-нибудь служил, то уж предавался ему душой и телом. Поэтому проигрыш Тавровского сильно озадачил его, и старик изыскивал в голове своей способы, как бы помочь беде. Ничего, однако ж, придумать он не мог. Тоска напала на него страшная, и он не знал, что делать. Не получив аудиенции у Тавровского, Иван Софроныч вздумал наконец навестить двух его родственников, которых имения находились поблизости имений Тавровского. Ивану Софронычу поручено было собрать и привезти в Петербург сведения о состоянии их. Здесь было больше удачи; старый князь, двоюродный дядя Тавровского, тотчас принял Ивана Софроныча и посадил; но тут ждал бедного старика новый удар. Между разговором князь спросил:

   - А что Павел Сергеич? Видели его?

   - Сейчас был у них, но не видал: сегодня не принимают.

   - Бедный Павел Сергеич! - заметил князь.- Ему не до того: проигрался!

   - Слышал, слышал, ваше сиятельство! - отвечал Иван Софроныч.- Скажите, какое несчастие! и, говорят, значительную сумму проиграл - тысяч сто!

   - Сто тысяч! (князь усмехнулся). Хорошо, если б только сто тысяч! Да сто тысяч было еще на прошлой неделе, а теперь, говорят, уж полтораста с лишком.

   - Полтораста тысяч! - воскликнул с неподдельным ужасом Иван Софроныч.- Нет, вы изволите шутить, ваша сиятельство!

   И он долго не хотел верить.

   Понурив голову, сошел Иван Софроныч с лестницы и отправился к другому родственнику. Там опять разговор зашел о Тавровском и его проигрыше, и сердце бедного старика было поражено новым ужасом: родственник объявил, что знает наверное, будто Тавровский в течение прошлой недели и в начале нынешней проиграл с лишком двести тысяч!

   Не в духе воротился домой Иван Софроныч.

   Целую ночь Иван Софроныч думал о проигрыше Тавровского и о том, каким бы образом поправить дело. Много передумал он, часто и глубоко вздыхал, пока наступил одиннадцатый час. Тогда Иван Софроныч оделся и через полчаса снова звонил у квартиры Тавровского. Тавровский принял его, но всё еще был не в духе; лежа на диване лицом к стене, выслушал он донесения Ивана Софроныча о состоянии села Софоновки и о различных мерах благоустройства, предпринятых им, и остался совершенно равнодушен, как будто дело шло о чужом имении. Иван Софроныч не терял духа, рассчитывая на статью о доходах, которые удалось ему значительно увеличить. Но когда и статья о доходах прошла без малейшего признака участия и одобрения со стороны Тавровского, Иван Софроныч потерялся. Минут десять стоял он, не говоря ни слова. Тавровский тоже молчал, погруженный в свои мысли.

   - Что еще? - наконец спросил последний, очевидно с целью прекратить аудиенцию.

   - Ведомость о состоянии Софоновки и находящейся при оном селе фабрики. Тож приходо-расходная ведомость,- проговорил Иван Софроныч унылым голосом.

   - Потрудитесь положить,- сказал Тавровский, не поворачивая головы и указывая рукой на столик подле себя.

   Иван Софроныч положил и прибавил тем же плачевным голосом:

   - Деньги сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек ассигнациями.

   - И деньги тут положите.

   Иван Софроныч расстегнул сюртук, вынул из жилетного кармана ножичек и, распоров боковой карман сюртука, зашитый для предосторожности, достал полновесный бумажник и начал укладывать стол пачками ассигнаций, предварительно пересчитывая каждую; потом он таким же порядком распорол левый карман своих рейтуз и достал оттуда несколько свертков, в которых оказалось золото; разложив их симметрически по кучкам, Иван Софроныч дополнил сумму серебром и медью, достав то и другое из особых кошельков, хранившихся в разных карманах его одеяния. Исполнив всю эту работу, которая продолжалась довольно долго и во время которой Иван Софроныч по временам искоса поглядывал на Тавровского, старик сказал:

   - Изволите пересчитать?

   - Не нужно: я вам верю,- сказал Тавровский.- Вы честный человек и хороший управляющий! - прибавил он, сделав движение головой, подобное поклону.

   Иван Софроныч понял, что он только из деликатности не прибавил: "Идите", но не трогался с места. Ему смертельно жаль было Тавровского. "Как мучится, как убивается, сердечный!" - думал Иван Софроныч, и, нет сомнения, честный старик готов был бог знает чем пожертвовать, лишь бы возвратить ему спокойствие и веселость. Иван Софроныч стоял понурив голову. Молчание продолжалось несколько минут.

   - Да, - сказал Тавровский, как будто только заметив, что Иван Софроныч еще не ушел,- сколько вы привезли денег - сорок тысяч с чем?

   - Сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек,- поспешно сказал Иван Софроныч.

   - Так сорок тысяч оставьте, а остальные возьмите в награду за ваше усердие и честность.

   Слезы подступили к сердцу управляющего.

   - Не того жду я,- сказал он.- Я много доволен вашей милостию, а если позволите старику слово сказать...

   - В другое время, Иван Софроныч,- благосклонно отвечал Тавровский.

   - Нет уж, теперь, батюшка, теперь, коли милость будет! - воскликнул Иван Софроныч, приближаясь к Тавровскому, и продолжал с возрастающим жаром: - Сердце болит, глядя, как вы убиваться изволите,- а из чего? Ведь уж, осмелюсь доложить, дело сделано; горевать поздно, а лучше подумать, как пособить горю.

   - Какому горю? - равнодушно спросил Тавровский.

   - А как же, батюшка, я ведь знаю. Не рассердитесь глупому слову старика: попроиграться изволили, слышно?

   - Кто вам сказал? - спросил Тавровский, всё еще не приподнимаясь с дивана и не поворачивая головы, но уже несколько живее.

   - Как же, батюшка? Мне и князь Горбатов говорил, и Александр Екимыч говорил.

   - Что ж они говорили?

   - Да князь сказал, что полтораста тысяч изволили проиграть, а Александр Екимыч так божились, будто даже двести!

   - Так лгут же они оба! - резко воскликнул Тавровский, вскакивая с дивана и останавливаясь перед Иваном Софронычем.- Не полтораста и не двести тысяч, а триста пятьдесят!

   - Как, вы изволили проиграть триста пятьдесят тысяч?

   - Да, и через неделю должен заплатить.

   - Через неделю?

   - Я дал честное слово.

   - Изволили дать честное слово, так, конечно, следует заплатить через неделю. Да как справиться? Много недостает еще?

   - Да полчаса тому назад,- отвечал, улыбаясь, Тавровский,- недоставало ровно трехсот пятидесяти тысяч, а теперь недостает немного меньше.

   Иван Софроныч подивился и отчасти огорчился, что Тавровский может шутить в таких обстоятельствах и таким делом.

   - Как же вы думаете быть? - спросил он.

   - Продадим или отдадим Софоново,- отвечал равнодушно Тавровский.

   - Как, Софоново продавать? - воскликнул с необыкновенным жаром Иван Софроныч.- Нет уж, извините! Софоново продать невозможно!

   - Отчего же?

   - Да оттого... оттого, что я... что я... я не позволю... не допущу!

   Тавровский посмотрел на него с удивлением. Глаза старика блистали, лицо горело; весь он был полон страстного одушевления.

   - Что вы хотите сказать? - спросил Тавровский.

   - Продать Софоново?! - воскликнул Иван Софроныч.- Софоново продать! Павел Сергеич! осмелюсь спросить: изволили вы бывать в Софонове?

   - Раз был.

   - Что же?

   - Ничего, вид недурен.

   - А земля, земля?

   - И земля, говорят, хорошая.

   - Говорят, хорошая! - повторил Иван Софроныч с досадой.- Говорят! Не хорошая, а клад, сокровище! Положишь труда крупицу, а она, матушка, воздаст четвертями да целыми закромами! Что хлеба родится, какого хочешь: пшеницы ли, ржи, ячменю, гречихи! Какие сенокосы! а рыбные угодья? Да если б ваша милость и с тетушкой-княгиней и со всеми родичами изволили жить там, так во весь круглый год ниже единой плотицы прикупить не приведется! А лес, лес какой? и на самом Днепре-голубчике! Я думаю, три века растет, если не больше; есть такие деревищи, что сто богатырей во сто дней с места не сдвинут; выдолби, проруби окна, и дом готов... А мельницы какие у нас? а фабрика?... И такое сокровище продать... продать? - повторял Иван Софроныч нетвердым голосом, и Тавровский не без удивления заметил слезу, покатившуюся по разгоревшейся его щеке,- Да зачем же изволили и посылать туда старика? - заключил Понизовкин плачущим голосом.

   - Что делать, любезный мой Иван Софроныч! - сказал Тавровский.- Во всяком случае вы можете быть уверены, что место управляющего в другом моем имении, куда я сам ездил, будет ваше.

   - Батюшка Павел Сергеич, что вы изволили подумать? Вы мало еще изволите знать старика! Видит бог, вас берегу. Софоновка - клад, золотое дно; помяните мое слово, через пять лет она будет давать двести тысяч доходу, и продавать ее не следует!

   - Я бы рад, да как же быть?

   - Да уж как хотите, а не извольте продавать.

   - А вот если отыграюсь,- с улыбкой отвечал Тавровский,- так не продам.

   - Отыграетесь? В самом деле,- воскликнул с живостью Иван Софроныч,- ведь можно еще отыграться? Так чего и торопиться продажей!

   - Можно и отыграться, Иван Софроныч, а можно и еще проиграть,- заметил Тавровский.

   - Да! - сказал, спохватившись, старик и, подумав, спросил Тавровского: - А вы хорошо изволите играть?

   - То есть счастливо ли? - отвечал Тавровский.- А бог знает! Нужно, однако ж, признаться, что в первый раз играю в такой степени несчастливо. В последнее время в Баден-Бадеие я был в выигрыше до полутора миллиона.

   - Да, видно, проиграли опять? - спросил Иван Софроныч.

   - Нет, прожил... в один месяц,- прибавил Тавровский с улыбкой.- А часть, правда, и проиграл. С той поры я долго не играл и вот теперь плачусь за тогдашний выигрыш.

   - А кто у вас выиграл нынче? - спросил Иван Софроныч.

   - Брусилов.

   - Не знавал,- заметил Иван Софроныч.- Честный человек?

   - То и убийственно, что честнейший и совсем играть не умеет. Он страшно богат,- играет, как и я же, потому что скуууу-чно... - Тавровский произнес последнее слово протяжно, зевнул и потом прибавил:- Он обещал быть у меня сегодня вечером; посмотрим, может быть, и отыграюсь.

   - Не рассердитесь,- сказал Иван Софроныч.

   - Что прикажете?

   - Позвольте мне ужо прийти посмотреть.

   Тавровский рассмеялся.