Некрасов Николай Алексеевич - Мертвое озеро (Часть первая)

ить? - с сердцем спросила Кирилловна.

   (Читатель потрудится вспомнить прачку города NNN, имевшую такое страстное желание сделать свою дочь актрисой; это была она. Эта несчастная женщина забрала себе в голову, что сценическое поприще самое выгодное, и теперь, недавно схоронив свою дочь, пустила на это же поприще двух ее малюток - своих внуков.)

   - А разве лучше ей было бродить по ярмаркам с детьми?

   - Всё-таки не у корыта стояла! - вытирая слезы, отвечала Кирилловна.

   - Экое бабье упрямство! - проворчал старик,

   - Мази-то?

   - Возьми в шкапу!

   - Щец прислать? - уходя от старика, спросила Кирилловна.

   - Селедочки кабы! - отвечал старик.

   Кирилловна крикнула детям, чтоб они шли обедать, а сама остановилась мимоходом у кровати Юлии, на которой были разложены накрахмаленные юбки, коротенькие, с блестками, плисовые корсажи, мятые цветы, бусы.

   Юлия сидела на корточках у большого сундука, выдвинутого из-под кровати, поставленной, как нарочно, у самого окна, в котором одно стекло было выбито и заткнуто подушкой. Бумажные ширмы о трех половинках были отягчены салопами и платьями. Маленький стол, покрытый салфеткой, стоял в простенке; на нем - маленькое зеркальце, алебастровый зайчик, щетка и другие принадлежности туалета. На огромном крючке, вбитом в стену, вероятно для большого зеркала, висела соломенная старомодная шляпа с перьями и цветами и испытавшая немало проливных дождей и пыли.

   Юлия, не обращая внимания на присутствие Кирилловны, продолжала рыться в сундуке.

   Кирилловна, постояв молча и бросая завистливые взгляды в сундук, наконец сказала со вздохом:

   - Будь-ка жива моя дочь, то ли бы еще у ней было! - Юлия с презрением посмотрела на Кирилловну, которая поспешно продолжала. - Ей-богу, Юлия Ивановна, хоть верьте, хоть не верьте, а моя Катя была красавица!

   - То-то дети на шее у тебя и остались! - заметила Юлия и вслух стала считать по-немецки несколько пар чулок, сложенных вместе.

   - Купленные? - спросила опять Кирилловна.

   - Нет, дареные! - с гордостью отвечала Юлия. И, вынув синюю лекарственную коробочку из бокового ящика сундука, она открыла ее и, показывая Кирилловне, прибавила: - Вот и эти серьги тоже.

   На вате лежали длинные и большие серьги с разноцветными камнями.

   - В сорочке, видно, родилась! - с грустью заметила Кирилловна и, пощупав юбку, прибавила: - А ведь отсырела, а уж какой густой крахмал я варила.

   - Еще бы! на гнилом полу стоит сундук-то.

   Их разговор был покрываем звуками шарманки, визгом собак, прыгавших на задних лапках перед их наставницей, и криками итальянца, голос которого заглушал всё:

   - А скажи-ка, маленка лошадка, сколько в году месяцев?

   Этот и подобные вопросы относились к вороной маленькой лошадке с перьями.

   Но весь гул, крик и визг разом утихли при появлении в комнату молодого мужчины, довольно красивого, но не отличавшегося особенно умным выражением лица, которое сияло радостью. Он торжествующим голосом закричал:

   - Остроухов! Остроухов! радость!

   Старик в халате выглянул из-за своих ширм.

   Перемена в Остроухове, с тех пор как мы с ним расстались, была значительная. Морщины его как будто все налились. Волосы почти были седы, спина согнулась. Голос был хрипл и сиповат.

   - Живее, на ноги все! - говорил молодой человек.

   - Да что, Петровский, что такое с тобой? - проворчал Остроухов.

   - Да вот, видишь, бегу выкупать костюмы.

   И Петровский, вынув из кармана деньги, поднял их кверху, потрясая ими в воздухе и простодушно заливаясь смехом, до того искренним, что Остроухов усмехнулся тоже.

   На деньги, как вороны, слетелись со всех углов особы, находящиеся в комнате. Даже и слепой побрел было ощупью, но, споткнувшись о стул, остался около него и жадно прислушивался к крикам говорящих.

   - А какая цена за представление? - кричала Лёна.

   - Недаром я видела во сне сегодня, что наша покойница такие пышные хлебы вынимала из печи,- говорила Мавруша Насте, которая отвечала:

   - А я - будто мне какой-то господин с усами подал табаку. Я...

   И Настя остановилась, перебитая Петровским, который кричал:

   - Всё забирайте: дорога не на мой счет.

   - А собак? - басом спросила их наставница.

   - Всё нужно!

   - Да к кому это ты нас поведешь? - спросил Остроухое.

   - В имение к графу Тавровскому.

   Лицо Остроухова всё передернулось, и он поспешно спросил:

   - Он молод? не женат? ты его видел?

   - Нет! Камердинер его со мной рядился. Он говорит, что барин его холостой и молодой.

   - Неужели это он? - погрузясь как бы в раздумье, ворчал Остроухов.

   - Смотрите, роли, какие есть, все пройдите; репетиций некогда много делать! - обращаясь к сестрам, заметил Петровский.

   - Это надо было бы вот ему сказать,- обидчиво заметила Лёна, указывая на Остроухова, который что-то медленно шевелил губами, стоя понурив голову.

   Петровский ударил Остроухова по плечу, отчего старик вздрогнул и поглядел на него как-то странно. Петровский сказал:

   - Ну, брат, уважь мою просьбу: покрепись - ведь сколько времени была воля!

   - Да ему столько же надо еще времени, чтоб выспаться,- заметила Лёна.

   И общий смех прикрыл ее слова.

   Остроухов, казалось, не понял, что был предметом смеха.

   Петровский, скрывшись с ним за ширмами, с жаром говорил ему о выгодных условиях, заключенных с Тавровским.

   - Кирилловна, не жалей крахмалу-то. Крепче накрахмаль юбки! - говорили сестры.

   - Трико, мне трико приготовь! - кричала Юлия, напевая какой-то вальс.

   Всё говорило, шумело, спорило в комнате, на лицах всех было одушевление; апатия, царствовавшая за минуту, исчезла.

   - Господа, господа! - кричал Петровский, выходя из-за ширм Остроухова.

   В комнате всё замолкло.

   - Я пойду к нашим, а вы собирайтесь: завтра, как жар спадет, мы и двинемся! - повелительно говорил Петровский, как вождь своему войску, и, не без торжественности надев шляпу, вышел из комнаты.

   Оставшиеся разбрелись по своим углам. Итальянец принялся снова за установление детей на свою щетинистую голову, наставница собак - за пуделя, на которого была поставлена обезьяна. Шарманка гудела в комнате, прикрывая крики учителей. Юлия, распевая и держась за спинку кровати, делала батманы и антраша. Прачка, обложенная грязным бельем, считала его.

   Вошли двое молодых мужчин, одетые в трико, как итальянец, с длинными волосами, которые придерживались обручиками, перевитыми лентами. Один из них имел поразительное сходство с наставницей собак. Только нос его был еще огромнее и приплюснут. Впрочем, занятие его, может быть, много способствовало этому. Он устанавливал на своем широком носу стул, потом палку, наверху которой помещалось чугунное ядро. Кроме того, он играл пудовыми гирями, как мячиком. Товарищ его был худ до невероятности, со впалыми глазами и грудью, и смуглота его представляла резкий контраст с желтоватым лицом и волосами силача. Господин со впалой грудью, расставив ноги широко и подняв голову кверху, играл искусно множеством медных шариков с погремушками; то же самое он делал с ножами и вилками.

   Потом господа в трико все соединились, и из них составлялись пирамиды. Детей устанавливали на голове и заставляли их дрожащими руками делать ручки и посылать на воздух поцелуи.

   Сестры, за своей перегородкой, находились тоже в хлопотах.

   Угол, занимаемый ими, был довольно велик; но в нем всё так было грязно и разбросано, что места не было ступить, чтоб не задеть чего-нибудь. Мебели решительно не было никакой; сундуки заменяли им столы, кровати и стулья. Посреди полу была разложена вата, приготовленная для стегания. Настя, с неизменным чубуком во рту, поджав ноги как турок, сидела на сундуке, на котором лежали две подушки; она бормотала скоро, заглядывая по временам в тетрадь, которую держала в руках.

   Мавруша укладывала платье в сундук. Лёна, сидя на полу, натягивала на свои ноги желтые сапожки.

   - Лёна, не жилься; они и зимой-то тебе со слезами влезали, а уж в жар, известно, нога опухает,- говорила Мавруша.

   Но Лёна не слушалась советов своей сестры; натянула сапоги и, прихрамывая, стала прохаживаться по комнате.

   - Что, жмут? - насмешливо спросила Настя между чтением.

   - Посмотрим-ка, как ты свое платье стянешь? - небось расплылась! - тем же ироническим голосом отвечала Лёна.

   - Небось от твоей стряпни?

   - Ну так что же сама не стряпаешь, коли не нравится! - сердито отвечала Лёна.

   - Еще бы понравился вчерашний пирог: весь развалился... ха-ха-ха!

   И Настя громко засмеялась.

   Лицо Лёны приняло грозное выражение, вероятно от боли, производимой узкими сапожками. Мавруша, кинувшись между сестрами, настоятельно сказала:

   - Ах, сестрицы, ведь сегодня память нашей матушки, а умирая, она только и просила, чтоб мы жили в дружестве и согласии.

   - Экая важность! - крикнула Лёна, сев на пол, и, страшно морщась, стала снимать сапожки.

   - Уживись с ней! - проворчала Настя и снова принялась читать роль.

   - Экие проклятые: как заныли! верно, завтра дождь будет! - потирая свои ноги, говорила Лёна.

   - Ты бы их размочила да и сняла тихонько,- заметила Мавруша, продолжая укладываться.

   - Бывало, покойница в бане булавкой так снимала мозоли, что только что щекотно.

   - Пожалела наконец и о ней! - заметила с упреком Настя.

   - Небось ей мало от тебя доставалось! - запальчиво отвечала Лёна.

   - Сестрицы! - воскликнула Мавруша, и, верно желая отвлечь сестер от предмета их разговора, она продолжала: - Я, право, не знаю, к чему он скакунов-то с собой тащит!

   - Вот уж, я думаю, Юлька-то будет кривляться! - заметила Лёна.

   С минуту сестры вели разговор довольно дружелюбно,- может быть, потому, что мнения их сошлись. Они рассуждали о недостатках Юлии. Наконец в комнате настала тишина. Лёна, вычистив табаком зубы, лежала бледная на сундуке, а Мавруша выщипывала седые волосы у Насти, которая сладко дремала.

   Шарманка более не играла, собаки не визжали. Остроухов и слепой сидели вместе за ширмами; у каждого в руке были рюмочки, обратившиеся в стаканчики, и они толковали о предстоящей поездке. Всё движение из комнаты перенеслось на грязный двор, в котором был отгорожен круг из барочных досок: в нем скакала на старой кривой лошади Юлия, принимая различные позы и драпируясь в грязный кусок крепа. Господин в трико, со впалой грудью, с бичом в руке, поощрял ударами лошадь. Товарищ его, с широким носом, подбрасывал детей ногами, лежа на ковре, разостланном на дворе. Наставница собак занималась шитьем нового костюма своим питомцам, разговаривая то с Юлией, то с Фрицем, как она звала господина с широким носом.

   Итальянец возился с вороной лошадью и страшно кричал:

   - А скажи, маленка лошадка, сколько тебе годов? - Лошадка проводила копытом четыре раза по земле.- Четыриста? Нет? Четыри месяцов?.. Нет?., четыри днев? нет?.. А-а-а, че-ты-ри годов? а-а-а?..

   И итальянец заставлял маленькую лошадку свою кивать головой в знак согласия, что ей четыре года.

   Зрителей было довольно: всё, что жило в доме, смотрело из окон, а щель под воротами была вся унизана головами уличных ребятишек, в которых с наслаждением бросали камнями дети в трико во время роздыхов своих.

  

   Приезд кочующей труппы произвел сильное волнение во всей деревне.

   Всё сбежалось смотреть, как волтижеры въезжали и входили в барский двор.

   Юлия ехала в деревянной колеснице, управляя тремя лошадьми, разукрашенными перьями. Сама она была одета в какое-то газовое платье с блестками, с крылышками назади. Голова была убрана измятыми цветами. Юлия держала в руке золотую палочку, которою размахивала в воздухе. Фриц и его товарищ ехали, в костюмах очень пестрых, верхом; дети бежали возле них, кувыркаясь и цепляясь за хвост лошади. Наставница собак вела пуделя, на котором сидела обезьяна в гусарской курточке с саблей наголо. Другие собачонки бежали сзади, попарно, связанные веревками. Итальянец вел свою маленькую лошадку. Слепой играл на шарманке, весь согнувшись под ее тяжестью.

   Сестры-артистки и другие актрисы и актеры труппы Петровского прибыли позже в кибитках и старых экипажах Тавровского.

   Остроухову, как опытному актеру, Петровский всегда поручал устроить и приладить всё. Эти занятия, казалось, оживили старика. Спина его выпрямилась, глаза блестели, голос сделался чище; и часто, выхватив топор из рук неопытного плотника, Остроухов сам прилаживал дерево или лазил по кулисам, развешивая лампы.

   Павел Сергеич присутствовал очень часто на сцене и однажды чуть не был ушибен дверью, которую тащил Остроухов, делая репетицию плотникам.

   - Посторонись! - крикнул ему Остроухов, с усилием таща дверь.

   Тавровский отскочил в сторону, но потом снова кинулся к кулисе и, приняв ее из рук Остроухова, поставил на место, спросив:

   - Тут ей стоять?

   - Здесь! - отвечал Остроухов, вытирая пот с лица рукавом своей рубашки и пристально глядя на Павла Сергеича, который спросил его:

   - Ты бутафор или декоратор труппы?

   - Всё что угодно. "Сам и пашет, сам орет и оброк с крестьян берет",- кланяясь, отвечал Остроухов и прибавил:- Не имею ли чести говорить с самим господином Тавровским?

   - Да! как же вы меня узнали? а ваша фамилия?

   - Остроухов.

   - Остроухов...- протяжно повторил Тавровский, как бы припоминая что-то.

   - Вы могли слышать обо мне только от одного лица,- заметил Остроухов нерешительным голосом.

   - От кого? - быстро спросил Тавровский.

   - Любская...- медленно произнес Остроухов.

   - Я знаю ее! - отвечал поспешно Тавровский.

   - Позвольте узнать, где она теперь, счастлива ли?..

   Тавровский ничего не отвечал на вопрос Остроухова и, глядя пытливо на него, спросил:

   - Вы родственник ей?

   - Нет! - со вздохом отвечал Остроухов и с жаром прибавил: - Я принимаю в ней...

   - А-а-а! вы, верно, были влюблены...

   - Я слишком стар и беден был и тогда, чтоб быть соперником...

   Тавровский усмехнулся и перебил его:

   - Вы, как я вижу, знаете все тайны Любской.

   - В то время как я знавал ее, она была самая несчастная...

   - Ну, будьте покойны: она теперь не может жаловаться на свою судьбу.

   В голосе Тавровского заметна была ирония; но ее мог подметить только тот, кто коротко знал его. Остроухов же с чувством схватил было его руку и хотел пожать, но, опомнясь, выпустил и пробормотал:

   - Извините... радость... я ее люблю, как родную дочь.

   Тавровский протянул руку Остроухову и с любезностью сказал:

   - Я очень рад познакомиться с вами, господин Остроухов.

   И они пожали друг другу руки.

   Тавровский тотчас переменил разговор, начал расспрашивать о состоянии труппы и чрез несколько минут, как бы вспомнив о чем-то, поспешно пошел со сцены. Остроухов долго стоял на одном месте, посреди гама и шума, происходившего вокруг него...

  

   Настал день рождения Любы, которая с отцом и другими соседями приехала с вечера к Тавровскому.

   С самого раннего утра начались сюрпризы для Любы. Комната, смежная с тою, где она спала, в ночь была уставлена потихоньку любимыми ее цветами. Попугай сидел в золоченой клетке, маленькая левретка лежала на ковре. Люба проснулась от следующей фразы:

   - Любочка, пора вставать. Люба, bonjour {здравствуйте (франц.).}!

   Люба соскочила с постели и кинулась к двери; она тихонько заглянула в нее, желая знать, кто там мог ее навивать, и остановилась, удивленная превращением комнаты. Лай левретки вывел ее из этого положения, и она пустилась бегать по комнате, желая поймать собачку, которая, как нарочно, чтобы продлить эту сцену, увертывалась от рук Любы. Попугай, хлопая крыльями и крича пронзительно, произносил очень чисто: "Люба, Люба!"

   Люба, в ночном туалете, с лицом, хранившим еще следы сладкого сна, озаренным удивлением и радостью, окруженная цветами и освещенная ярко лучами раннего утреннего солнца,- была очень эффектна.

   Стеша тихонько выглядывала из щелки противоположной двери. И когда Люба стала осыпать поцелуями левретку, подруга ее вошла в комнату и насмешливо глядела па Любу, которая весело обратилась к ней и стала рассказывать свое пробуждение.

   Стеша невнимательно слушала, смотря на левретку, старавшуюся укусить необутые ножки Любы, и недовольным голосом перебила ее:

   - Уж теперь ты глядеть не захочешь на нас!

   - Стеша! - обиженно заметила Люба.

   - Разумеется, ты гордая стала.

   Люба повернулась спиной к Стеше, которая с презрением сказала:

   - Сердись: я тебя никогда не буду бояться. Слышишь, никогда! даром что он учит тебя важничать со мной.

   - Ты вздор болтаешь, Стеша!

   - И ты думаешь, что он тебя любит? много?

   - Разумеется!

   - Да он всем говорит, что любит!

   Люба, вспыхнув и топнув ногой, с сердцем сказала:

   - Я тебе, Стеша, уж раз навсегда сказала, чтоб ты ничего не смела говорить о нем!

   - Я хочу и буду говорить: он тебя обманет, как и других!

   Люба засмеялась и с уверенностью отвечала:

   - Он любит меня одну, и я не боюсь ничего, что ты ни болтаешь.

   - Если он тебя любит, отчего же он не женится на тебе, а?

   - Как?! - в недоумении спросила Люба, как бы пораженная чем-то.

   - Ну как! известно, как женятся все, кто не хочет обманывать. Все женятся. А он разве тебе говорил, что женится на тебе? - язвительно улыбаясь, говорила Стеша, глядя на пугливое выражение невинной девушки, которая тихо бормотала:

   - Нет, он никогда мне не говорил...

   - То-то и есть!.. И он даже скоро уедет отсюда! - торжествующим голосом и протяжно сказала Стеша.

   Люба побледнела. Стеша, смеясь, выбежала из комнаты.

   Недолго испуг и сомнение терзали доверчивую девушку, тем более что Стеша так часто и много говорила дурного о Тавровском. Люба опять стала бегать с левреткой под крик попугая, который уже был выпущен на волю. Но вдруг, как бы о чем-то вспомнив, Люба поспешно оделась, вышла в сад и бегом пустилась по его аллеям. Запыхавшись, она прибежала к той беседке, которую занимал Павел Сергеич, и, отворив ее небольшим ключом, бывшим у ней в руках, вошла и быстро захлопнула за собой дверь. В беседке всё было, как прежде; полумрак от жалюзи и запах цветов придавали комнате что-то таинственное. Верно, Любе это не понравилось, потому что она подняла жалюзи,- и яркий свет ворвался в беседку. Люба только тогда заметила бесчисленное множество сюрпризов, приготовленных ей. Огромная коллекция бабочек и колибри, вместе с книгами об естественной истории, стояли на столе. Удочки, рыбные снаряды - ничто не было забыто, чем только Люба занималась или интересовалась. Упав в кресло и закинув голову, Люба долго оставалась в этом утомленном от счастия положении. Легкие шаги в саду заставили ее встрепенуться, и она, открыв дверь, кинулась навстречу Павлу Сергеичу, который принял Любу в объятия, приподнял и поцеловал в лоб, поздравив ее с днем рожденья. Люба хотела что-то сказать, но не могла; слезы выступили у ней на глазах, и она, сложив руки на своей груди, высоко поднимавшейся от волнения, с такою нежною благодарностью глядела на Павла Сергеича, что он с грустью сказал:

   - Я не стою одного такого взгляда твоего, Люба. Я счастлив, что мог угодить тебе этими пустяками.

   Люба со смехом рассказала свое пробуждение и, верно вспомнив слова Стеши, слегка смутилась и, взяв за руку Павла Сергеича и смотря ему в глаза, робко сказала:

   - Ты меня не станешь обманывать?

   - Я убежден, что это опять следствие болтовни дерзкой твоей горничной. Ты так сама чиста, что никакие подозрения не могут зародиться в твоей головке. Люба, прошу, даже умоляю тебя, для твоего спокойствия, удалить эту дикарку. Она своими дикими чувствами способна наделать кучу неприятностей.

   - Я не знаю, что с ней сделалось! она прежде была такая добрая, так любила меня...

   - Люба, она взбалмошная девушка. Ревность...

   - Как?! кого она ревнует? - быстро спросила Люба.

   - Тебя! - улыбаясь, отвечал Павел Сергеич и наставительно прибавил: - Пожалуйста, берегись ее, держи себя дальше от ее бесед. Ты дитя еще, а она уже женщина, к тому же дикая. Ну, что она тебе насказала сегодня?

   Люба, вспомнив слова Стеши, что Павел Сергеич уедет, пугливо передала их.

   - Это слишком! - разгорячась, воскликнул Павел Сергеич.- Нет, она будет отравлять наше счастье!

   - Так ты не уедешь? нет? - повторяла Люба умоляющим голосом.

   - Ты скажи от меня ей, что она дурная девушка и лгунья,- едва сдерживая свой гнев, говорил Павел Сергеич.

   Это испугало Любу, и она, побледнев, смотрела на него. В первый раз, с тех пор как она познакомилась, Люба видела Тавровского в таком гневе. Заметив, что произвел дурное впечатление на Любу, он кротко сказал:

   - Эти два лица, кажется, поклялись меня преследовать.

   - Илья о тебе никогда ничего не говорит,- перебила его Люба.

   - Всё равно: не говорит, так думает.

   - О нет, он добрый.

   - То есть умеет скрывать свои чувства и обуздывать себя: не так, как его сестра. Впрочем, оставим их. Я пришел для тебя и хочу глядеть на тебя, говорить о тебе.

   И долго еще говорил Павел Сергеич в этом роде. Люба со вниманием слушала его.

   Они расстались не скоро, потому что слишком были заняты рассматриванием коллекции бабочек, отыскивали в книге их названия, болтали о посторонних вещах. Павел Сергеич, однако, первый вспомнил, что время уйти.

   Люба застала Стешу в своей комнате, играющую с левреткой.

   - Оставь ее! ты лгунья! - сказала сердито Люба.

   Стеша не верила своим ушам: в первый раз подруга ее детства назвала ее так.

   - Да, ты лгунья! и не смей трогать ничего, что он мне подарил,- продолжала Люба и, подозвав к себе собачку, стала осыпать ее поцелуями.

   Стеша оставалась на своем месте; дико поводя глазами в стиснув зубы, она сказала:

   - Так я лгунья?

   - Да! это и он велел тебе сказать.

   Стеша, не помня себя от гнева, подскочила к попугаю, спокойно сидевшему на клетке, и бросила его на пол. Люба кинулась на помощь. Стеша в это время ударила ногой собачку, которая страшно завизжала. В заключение Стеша побросала на пол цветы и мяла их ногами, повторяя:

   - Вот, смотри, как я боюсь дотронуться до его подарков!

   Глаза Стеши горели страшным огнем, когда она, остановись посреди комнаты, искала еще чего-нибудь, на чем могла бы выместить свой дикий гнев.

   Люба, бледная как полотно, с полуоткрытыми губами, дрожа от ужаса, глядела на свою подругу, которая как бы вздрогнула и зажала уши от визга собаки. Через минуту Люба, тяжело вздохнув, оглядела комнату и, останавливая свои спокойные глаза на Стеше, повелительно сказала ей:

   - Поди прочь отсюда!

   В лице и во всей фигуре Любы было столько силы и гордости, что Стеша, закрыв лицо, горько заплакала.

   - Иди! я не хочу больше тебя видеть! ты злая, ты страшная! уходи скорее!

   - Люба! - умоляющим голосом произнесла Стеша.

   - Не смей меня так звать теперь: я больше тебе не сестра! и не смей входить ко мне! - горячась, говорила Люба.

   Стеша гордо подняла голову и, удаляясь, сказала:

   - А-а-а! это он тебе велел меня выгнать?

   Люба, презрительно глядя на Стешу, молчала.

   - Я уйду, и ты меня больше никогда не увидишь.

   - Мне всё равно, я даже не могу говорить с тобой, уходи скорее!

   И Люба с отвращением отвернулась от Стеши, которая выбежала из комнаты.

   Целое утро прошло в разнообразных развлечениях. Не только Люба и другие гости, но даже вся деревня и дворня предавались неописанному восторгу. Не говоря о вине, которое лилось рекой, о пирогах, пряниках и орехах, которыми были уставлены огромные столы,- Тавровский сам поминутно входил в толпу крестьян, обнимался с ними, чокался. Собачьи комедии, волтижированье и другие фокусы до того удивляли мужиков и баб, не исключая самых почтенных стариков, что невозможно было оставаться равнодушным зрителем: их простодушный смех был так увлекателен, что Тавровский и сам смеялся до слез над кривляньем итальянца, который в интермедиях разговаривал с толпой и выкидывал разные фокусы.

   За несколько часов до представления на сцене и в комнатах, где одевались актрисы и актеры, была страшная суматоха и крики.

   Несчастный содержатель кочующей труппы, одетый сам в испанский костюм, бегал из одного угла в другой, из одной комнаты в другую.

   - Да как же я выйду? платье на четверть не сходится! - кричала Настя, поворачиваясь спиной к Петровскому, который отвечал:

   - Наденешь мантию; на что же и держим мантии? никто и не заметит!

   - Мне покрывало, скорее покрывало! - подбегая к содержателю, кричала другая актриса.

   - Посмотрите, ради бога, какие грязные сапоги-то! - говорил басом толстый актер, силясь взглянуть на свои ноги, в чем огромный живот препятствовал ему.- Какой же я буду дож?

   - Где же взять! - отвечал Петровский.

   И вслед за тем закричал:

   - Эй, книгу на стол сюда дайте, книгу!

   - Зачем же вы брались давать трагедию? ну поставили бы водевиль какой-нибудь,- заметила полновесная актриса в бархатном платье и диадеме на голове.

   - Да перестань! Я знать ничего не хочу, одевайтесь во что есть, и конец! - топнув ногой, грозно закричал содержатель труппы.

   И все, ворча, отошли от него.

   Остроухов, тоже в костюме, был занят не менее Петровского: он румянил, наклеивал усы, бороды и бакенбарды целой толпе одетых воинов.

   Наконец заиграл оркестр по сигналу Остроухова, топнувшего ногой об пол.

   Сюжет трагедии был основан на любви двух молодых людей. Любовников разлучают; они клянутся вечно любить, страдают, плачут. Суровые сердца смягчаются, и влюбленных благословляют.

   В первый раз в жизни Люба видела игру актеров, и как они ни были посредственны, но на Любу произвели сильное впечатление. С биением сердца следила она за каждым словом и движением актрис и актеров. Когда же разлучили влюбленных, Люба предалась такому искреннему отчаянию, что должна была уйти на несколько минут, чтоб дать свободу своим слезам. Трагедия окончилась свадьбой, на которой танцевали разнохарактерные танцы, а Лёна - своего неизменного казачка.

   Любу очень поразило равнодушие Павла Сергеича к несчастиям влюбленных и сладкий сон отца, который просыпался только в антрактах, чтоб освежить себя после сытного обеда прохладительными напитками, которые разносили гостям.

   Только что спустился занавес, Тавровский пошел на сцену благодарить актрис и актеров. Он каждому нашел сказать что-нибудь любезное. Обращаясь к Остроухову, он сказал:

   - Вам я приношу двойную благодарность.

   - Я рад, что вам понравилась игра наша. Чем богаты, тем и рады! - кланяясь, отвечал Остроухов.

   - Очень, очень я доволен всем и никак не ожидал, чтоб столько талантов скрывалось так близко от меня, в этом городишке.

   - Что делать? все, кого вы видите здесь, более или менее заблудшие овцы. Некогда и она была в такой же труппе... а что, хорошая она актриса?

   - Очень хороша,- с иронией отвечал Тавровский.

   - То-то, я ей предсказывал, что она будет хорошая актриса, если...

   - И вы угадали! - перебил Остроухова Тавровский и затем обратился к Лёне, еще дышавшей, после казачка, подобно кузнечным мехам. Белилы и румяны остались пятнами на ее смуглых щеках. Пот, подобно весенним ручьям, образовавшимся от снегов, катился по лицу.

   - Очень мило вы протанцевали, главное - смело!

   - Она уж двадцать лет танцует казачка,- заметила Мавруша, закатывая глаза под лоб.

   - Только давностью и можно объяснить такую ловкость,- отвечал серьезно Тавровский и, обращаясь ко всем, громко прибавил: - Господа, прошу вас всех отужинать у меня.

   И под общий восторг он сошел со сцены.

   В зале, великолепно освещенной, играла уже музыка на хорах; гости танцевали. Вальсируя с Любой, Павел Сергеич вздрогнул, заметив черные, блестящие глаза Стеши, устремленные на него из окна, выходившего в сад.

   Посадив Любу на стул, он кинулся к окну и сказал:

   - Что ты здесь делаешь?

   - Разве мне нельзя глядеть, как танцуют?

   - Нет... что ты сегодня сделала с своей барышней?..

   - Я не ее горничная,- перебила Стеша.

   - Что же ты думаешь о себе? тебя она избаловала; но ты всё-таки горничная, и я, на ее месте, велел бы выгнать тебя из дому.

   - Я и так уйду! Я вижу, что вам этого хочется.

   - И прекрасно сделаешь!

   Тавровский отошел от окна, несмотря на слова, произнесенные Стешей умоляющим голосом:

   - Вернитесь: я вам скажу...

   Но Тавровский не вернулся. Фейерверк был спущен, сад иллюминован; музыка играла в нескольких местах. Гости разбрелись по саду. Тавровский шел с Любой под руку и обратил внимание на ее печальное лицо.

   - Ты чем-то огорчена? не видала ли ее? - пугливо спросил Павел Сергеич.

   - Я ее не видала с утра,- робко сказала Люба,- но...

   - Говори, что тебя беспокоит?

   - Отчего же... ты на мне не женишься?

   Павел Сергеич остановился и, глядя в глаза Любы, улыбаясь, сказал:

   - А ты хотела бы за меня выйти?

   - Как же! я тебя очень люблю! а кто любит, тот женится...

   - Это откуда ты таких рассуждений набралась?

   - Стеша...

   - А, понимаю!

   - И в пьесе - они любили и женились.

   - Так, значит, пьеса тебя навела на эту мысль?

   - Да! но мой отец не будет сердиться: он всё делает, что я ни попрошу.

   - Ну, дитя мое, ты подожди еще просить его об этом,- пожимая руку Любе, весело отвечал Павел Сергеич.

   В продолжение прогулки он, шутя, спрашивал ее:

   - Так ты хочешь выйти за меня замуж?

   Отужинав с гостями, Тавровский отправился в отдаленный флигель, где ужинала труппа Петровского вместе с некоторыми любителями из гостей. Среди шумного разговора Тавровский не был замечен; он подошел к актрисам помоложе и получше и разговаривал с ними; как вдруг его кто-то дернул за платье. Он повернулся и увидел перед собой Остроухова с бокалом в руке. На его усталом лице еще были следы белил и румян, и он хриплым голосом сказал:

   - Павел Сергеич, а Павел Сергеич, за ваше здоровье!

   - Благодарю!

   - Господа, здоровье хозяина! Ура! - закричал Остроухов.

   Все встали и с шумом провозгласили тост. Один только содержатель труппы, сидя в углу, пел басом:

  

   Мы живем среди полей...

  

   И страшно вскрикивал, схватывая себя за виски:

  

   Жизнь для нас копейка!

  

   Тавровский также взял бокал и произнес:

   - Господа, за процветание и славу талантов, находящихся здесь!

   Каждый и каждая поспешили отблагодарить хозяина скромной улыбкой.

   - Вот вельможа так вельможа! не чета нашему Семену Иванычу! - заметила Лёна, на лице которой играл яркий румянец; ни смуглоты, ни желтизны не было и признаков, так же как и на лицах ее сестер.

   - Красавчик! - с чувством произнесла Мавруша, у которой вместо тощей косички лежала на голове пышная коса, мелко заплетенная в виде корзинки.

   Настя тоже хотела изъявить свое мнение; но рот ее был занят: она только промычала что-то.

   - Смотри, смотри Юльку-то! вишь, как коверкается! Ах, он подошел к ней! - шепотом произнесла Лёна.

   - К чему было ее приводить к ужину? ведь он пригласил актеров и актрис, а не комедианток. Пусть бы в лакейской и ела: ведь для них да для мужиков ломалась утром.

   - Ай! - воскликнула Лёна.

   Тавровский в эту минуту чокнулся с Юлией.

   - Ну, вот подымет нос! - заметила с грустью Мавруша.

   - А вот подошел к нашей франтихе... дура, да отвечай! - с сердцем шептала Лёна.

   - Сестрица, смотри-ка, наш-то как надоедает ему.

   - Его бы спать положили... Право, никто из них не умеет с вельможами говорить,- наконец проглотив, сказала Настя.

   Остроухов, точно, ходил за Тавровским и что-то ему бормотал. Наконец Тавровский сказал ему:

   - Господин Остроухов, право, мне некогда!

   - Нельзя, важное дело! я должен, я обязан! она...

   - Позвольте вам заметить, что здесь не место и не время вести серьезные разговоры. Я хозяин и не могу исключительно принадлежать одному вам.

   - Павел Сергеич! - умоляющим голосом воскликнул Остроухов, тоскливо глядя вслед Тавровскому, который, еще несколько времени поболтав с актерами и актрисами, ушел в свою спальню отдохнуть от дневных хлопот. Он только что хотел раздеваться, как услышал шум в соседней комнате. Раскрыв дверь, он увидел Остроухова, который чуть не боролся с его камердинером. Увидав Тавровского, он с радостью воскликнул:

   - А-а-а! Павел Сергеич! прикажите вашему лакею быть повежливее с человеком, носившим за несколько часов тому назад такое историческое имя и перед которым...

   И Остроухов почти силою вошел в спальню; остановись и покачиваясь, он стал потирать лоб, как бы приводя в порядок мысли.

   Тавровский с жалостью глядел на Остроухова, который, подняв голову и осмотрясь кругом, сказал:

   - Ну, здесь могу я говорить о ней.

   Тавровский затворил дверь.

   - Вы, говорят, женитесь?

   - Кто вам это сказал? - сердито спросил Тавровский.

   - Все, решительно все говорят об этом.

   - И решительно все ошибаются! - утвердительно отвечал Тавровский.

   Остроухов, покачавшись, сказал растроганным голосом:

   - Павел Сергеич! удостойте вашей откровенностью кочующего актера. Верьте, он свято сохранит...

   - Скажите мне, пожалуйста, наконец, чего хотите вы от меня? - выходя из терпения, спросил Тавровский.

   - Чего я хочу?- отрывисто отвечал Остроухов.

   - Ну да, что вам угодно?

   - Знает ли она, что вы женитесь?

   Тавровский пожал плечами.

   - Она знает, или вы скрываете, а? За что вы хотите...

   - Вы говорите вздор! Замолчите: мне это надоело! - сердито воскликнул Тавровский.

   Остроухов вздрогнул, выпрямился, и опухшие глаза его устремились на лицо Тавровского, которому он глухо сказал:

   - Ну что же, прикажите своим лакеям вытолкнуть меня. Я актер: вы даже не согласитесь выйти на дуэль со мной; я погибший человек,- а как легко презирать таких людей.

   - Вы слишком дурного мнения обо мне,- устыдясь своего гнева, отвечал Тавровский.

   - Мое мнение?! да мое мнение что такое для всех,- тем более для того, кто нанял меня сегодня, чтоб я его забавлял?

   - Перестаньте, пожалуйста!

   - Нет, оставьте меня, я всё скажу; я поклялся быть защитником ее. Я...

   И Остроухов остановился, весь задрожал и сквозь зубы продолжал:

   - Не улыбайтесь, не улыбайтесь! Каков бы я ни был, я еще могу разгадать людей и их взгляды. Да, я требую от вас одного слова... Знает ли она, что вы...

   Лицо Остроухова всё пылало, и он задыхался.