Некрасов Николай Алексеевич - Мертвое озеро (Часть первая)

lign="justify">   Приживалки встрепенулись и все вдруг заговорили, принужденно смеясь.

   Наталья Кирилловна слушала их болтовню, морщась, и наконец нетерпеливо сказала:

   - Какой вздор вы говорите! ничего не поймешь.

   Приживалки замолкли.

   - Сколько градусов тепла сегодня? - спросила Наталья Кирилловна после минутного молчания.

   Всё, что было в зале, кинулось к окну и жарко заспорило между собой. Одна говорила: шестнадцать, другая - с половиной, третья - с четвертью.

   Зина, стоя за креслами, сказала:

   - Сегодня барометр опустился.

   - То-то я дурно спала! - заметила Наталья Кирилловна.

   - А не изволили слышать шуму на дворе? - спросила вдруг Ольга Петровна, злобно взглянув на Зину.

   Этот вопрос, казалось, оковал ужасом всех присутствующих, и глаза их тоскливо обратились на Наталью Кирилловну.

   - Да, да, я как будто слышала скрып ворот; а что?

   - А вот извольте спросить у Лукьяна,- радостно отвечала Ольга Петровна.

   - Позови Лукьяна! - повелительно сказала Наталья Кирилловна Зине и продолжала: - И как можно ночью отворять ворота? и для кого?

   Лукьян явился с низким поклоном. Он был лет пятидесяти, небольшого роста, с лысиной, с умильно-почтительной улыбкой и не без злости и хитрости в глазах; худощав и одет с необыкновенною чистотою. Его галстух, жилет и чулки были белы как снег. После поклона он мерным и мягким голосом сказал:

   - Всё в доме благополучно-с.

   - А что за шум был ночью? - спросила Наталья Кирилловна.

   - Сторожевой поймал кошку! - не запинаясь, отвечал Лукьян.

   - Повесить ее, повесить! - с жаром перебила Наталья Кирилловна.

   - Исполнено-с.

   На лицах приживалок изобразился испуг. Зина радостно улыбалась, поглядывая на них.

   Шея у Ольги Петровны, как и лицо, побагровела, уши задергались, и она, задыхаясь, разинула рот; но Зина, следившая за ней, вкрадчиво сказала Наталье Кирилловне:

   - А перед вашим чаем гости приехали к нам.

   - Что? какие гости? - протяжно спросила Наталья Кирилловна.

   - И ты смеешь так лгать! - не вытерпев, вскрикнула Ольга Петровна, грозя Зине, которая слегка побледнела и умоляющими глазами смотрела на Лукьяна.

   - Что? кто солгал мне? кто? - подняв голову, грозно спросила Наталья Кирилловна.

   - Разве можно так обманывать свою благодетельницу! - в негодовании воскликнула Ольга Петровна.

   Наталья Кирилловна с силою стукнула палкой об пол и грозно спросила Зину:

   - Что всё это значит?

   Зина стояла с потупленными глазами; но вдруг она подняла их, смело окинула взором всех присутствующих и сказала:

   - Я, право, не знаю, за что Ольга Петровна такие страшные вещи говорит про меня.

   - Так, значит, я лгу? Ах, наглая девчонка! - в негодовании возразила Ольга Петровна.

   Зина залилась горькими слезами.

   - Перестать! - сердито сказала Наталья Кирилловна.

   И, обращаясь ко всем, она произнесла в недоумении:

   - Я ровно ничего тут не понимаю!

   - Федосья Васильевна приехала-с! - в один голос сказали приживалки.

   - А когда? а когда? что, небось утром? - обращаясь к Лукьяну, говорила Ольга Петровна.

   - Никак нет-с: ночью,- отвечал Лукьян.

   - Видите! вот, вот она всё так лжет! - дрожа от радости, сказала Ольга Петровна, обращаясь к Наталье Кирилловне, которая забарабанила быстро пальцами по столу.

   - Вы что-то сегодня очень сердиты и такие глупости говорите, что, право, скучно слушать,- встав с кресел и выпрямившись, громко сказала Наталья Кирилловна.- Ну кто посмеет солгать мне?..

   - Да как можно! избави боже! да видано ли? да слыхано ли? - раздались в ответ восклицания приживалок.

   Тогда Наталья Кирилловна обратилась к Лукьяну и повелительно сказала:

   - Говори, какой шум был ночью на дворе?

   - Кошку ловили-с! - поспешно отвечал Лукьян.

   - И ты тоже смеешь! - выходя из себя, говорила Ольга Петровна.

   - Если угодно, я вам убитую кошку покажу: такая рыжая,- улыбаясь, сказал Лукьян.

   Ольга Петровна всплеснула руками и, с ужасом вскрикнув: "Батюшки! мой Васька!", выбежала из комнаты.

   Наталья Кирилловна внимательно следила за Лукьяном и Ольгой Петровной, и когда последняя убежала, она пожала плечами и спросила:

   - Что такое с ней?

   У всех вдов дрожал на губах ответ, не слишком благоприятный их общему врагу; но Наталья Кирилловна остановила приживалок вопросом:

   - Уж не овдовела ли Федосья?

   - Никак нет-с, с мужем и дочерью малолетнею прибыла. Не угодно ли дать какие-нибудь приказания насчет их?

   - Ах, как Федосья плачет,- заметила Зина.

   - О чем?

   - Да не знаю, только всё говорит: "Я дура, что не послушалась свою благодетельницу".

   - Ага, опомнилась! верно, у того нечем их кормить стало! - самодовольно сказала Наталья Кирилловна, вообще полагавшая, что только она одна может устроить участь ребенка и приютить бедную вдову. Она отдала Лукьяну приказание привести Федосью с семейством в залу.

   Зина тем временем подробно рассказала ей историю смерти Алексея Алексеича и, тихо опустясь на колени перед Натальей Кирилловной, умоляющим голосом сказала:

   - Мамаша, благодетельница! призрите еще сироту!

   Наталья Кирилловна благосклонно сказала:

   - Может, страшилище какое, деревенщина; да притом у ней есть мать и отец: какая же она сирота!

   В эту минуту воротилась в залу Ольга Петровна; бросив гневный взгляд на веселое лицо Зины, она побагровела, уши у ней зарумянились и запрыгали; она подошла к креслам Натальи Кирилловны и сказала:

   - Я уверена, что она просит вас о Федосье?

   - Да; ну так что же? - отвечала протяжно Наталья Кирилловна.

   - Как же она смеет просить вас о такой женщине, которая против воли вашей поступила?

   - Это хорошая черта ее характера - просить за наказанных, это долг христианский всякого человека, Ольга Петровна.

   - Помилуйте! да она как вас расстроила тогда своим упрямством, а теперь притащила с собою этого солдата и дочь солдатскую!

   - Ольга Петровна, помните пословицу: кто старое...

   - А-а-а! Я вижу, без меня успели вас настроить против меня.

   И Ольга Петровна, заплакав, вышла из залы.

   - Верно, Ольга Петровна левой ногой сегодня с постели встала! - весело сказала Наталья Кирилловна.

   - Да, кажись, она правой-то никогда не встает,- заметила приживалка с мутными глазами и стала смеяться.

   Дверь растворилась, и наша знакомая обывательница Овинищ, Федосья Васильевна, вошла в залу с подносом в руках, на котором лежал большой хлеб, соль, а кругом уложены были яйцы. Иван Софроныч шел сзади своей супруги, держа в одной руке несколько связок сушеных грибов, а другой ведя за руку Настю, одетую в русский сарафан, что очень шло к ней; она держала в руках туго набитый мешочек с сушеной малиной.

   Федосья Васильевна, подойдя к Наталье Кирилловне, поставила на стол поднос, а сама упала в ноги и заплакала.

   Иван Софроныч и его дочь робко оглядывались и всё кланялись Наталье Кирилловне, важно сидевшей на своих бархатных креслах.

   Федосья, подняв голову, воздела руки к потолку и слезливо-торжественно сказала:

   - Господи, благодарю! удостоил ты меня, грешную, увидеть всемирную благодетельницу нашу.

   И она чмокнула платье Натальи Кирилловны, которая сказала гордо, но довольно милостиво:

   - Ну, здравствуй, здравствуй! Это дочь твоя? - прибавила она, оглядывая с ног до головы Настю.

   - Да-с, благодетельница вы наша, это дочь моя! уж вы ее извините: она у меня сущая деревенщина. Прими от нас, родная, нашу хлеб-соль; чем богаты, тем и рады нашу голубушку угостить.- И, обратись к мужу и дочери, она продолжала повелительно: - Ну, Софроныч, поцелуй ручку у нашей благодетельницы. Ведь вот, вот она, благодетельница-то наша, а никто другой.- И, взяв из рук грибы, она мягким голосом прибавила: - Сам собирал; я ему говорю: ну на что нашей голубушке твои грибы! да она золотые их может иметь. А он говорит: из золота ей не в диковину, а вот от полноты души старого солдата - дело другое!

   Затем, схватив Настю за плечи, она нагнула ей голову и жалобно продолжала:

   - Не оставьте мою дочь; она вас любит больше матери и отца. Всякий день только и слов, что о вас. А уж радостей-то, радостей-то было, как ей сказали, что едем, мол, к нашей благодетельнице просить ее защиты... Подай мешок-то! Это вот малина сушеная,- каждую ягодку обдувала. Чистая-расчистая!

   К удивлению всех, Наталья Кирилловна погладила Настю по голове и, взяв ее густую косу, сказала:

   - Какие славные у ней волосы.

   Видно, что Настя произвела приятное впечатление на Наталью Кирилловну.

   Федосья Васильевна между тем отирала слезы.

   - Отчего же ты плачешь? - спросила ее Наталья Кирилловна.

   - Ах, матушка, наша вы благодетельница, ну как мне не плакать, как я погляжу на Зиновью Михайловну и на мою сиротку!

   - Что же, какая разница? - спросила Наталья Кирилловна.

   - Да как же, матушка: та барышня, а моя-то, моя-то!

   И Федосья зарыдала.

   - Чего же ты хочешь? - лукаво спросила Наталья Кирилловна.

   Федосья упала в ноги и увлекла за собой дочь, оробевшую от неожиданного толчка матери. Федосья жалобно сказала:

   - Возьми ты, возьми ее от нас, недостойных, и будь ей матерью и благодетельницей, как и всем нам.

   - Ну полно! встань! - повелительно произнесла Наталья Кирилловна и, обращаясь к Насте, сказала: - А хочешь ли ты у меня жить?

   - Да-с,- отвечала Настя, заранее приготовленная матерью к такому ответу.

   - Сделай книксен! - дернув дочь за сарафан, сказала Федосья, и Настя грациозно исполнила ее приказание.

   - Видишь, а с мужиками жила! - заметила Наталья Кирилловна Зине, и, обратись к Федосье, она резко и значительно произнесла: - Я беру твою дочь к себе.

   - Благодетельница вы наша! - радостно воскликнула Федосья.

   А Иван Софроныч отвесил низкий поклон.

   - Только с условием,- продолжала Наталья Кирилловна,- чтоб ни ты, ни он - никто не вмешивался в ее воспитание... слышите!

   Федосья всё кланялась, а на губах Ивана Софроныча как будто что-то шевелилось; но он вздрогнул при резком слове "Слышите!" и ничего не сказал.

   - Теперь у тебя есть сестра и подруга! - сказала Наталья Кирилловна Зине, которая быстро кинулась к Насте и, крепко прижав ее к себе и поцеловав, сказала с чувством:

   - Я буду тебя любить, сестрица! - И, кинувшись целовать руки у Натальи Кирилловны, она радостно бормотала: - Благодарю вас за сестрицу! мы будем стараться обе утешать вас.

   Наталья Кирилловна тронулась этими словами и, погладив по щеке Зину, сказала ласково:

   - Помни пословицу, что ласковый теленок две матки сосет!

   Иван Софроныч едва крепился, чтоб не зарыдать: ему так стало жаль своей Насти, как будто он навек расставался с ней.

   - Ну, простись же с отцом и матерью,- сказала Насте Наталья Кирилловна.

   Настя побледнела, и глаза ее с любовью остановились на отце, как бы спрашивая его согласия.

   Федосья перекрестила дочь и сказала, указывая на Наталью Кирилловну:

   - Смотри, люби, почитай, слушайся ее: она теперь твоя мать.

   Настя кинулась к отцу, который, приподняв ее, прильнул своими дрожащими губами к розовой щеке дочери... и в зале послышались тихие всхлипывания.

   Федосья вырвала Настю из объятий отца, но он снова привлек дочь к груди своей и повелительно сказал:

   - Оставь нас: дай нам хоть проститься как следует!- и, обратись к Наталье Кирилловне, он в сильном волнении продолжал: - Осмелюсь вам доложить, не обижайте ее, любите, как дочь, а иначе я, право, не отдам... не отдам ее!

   Иван Софроныч крепко прижал дочь к себе, и они оба зарыдали.

   - Ах ты, господи! Я так и знала, он всё испортит! - щипля своего мужа, шептала Федосья и, обращаясь к Наталье Кирилловне, умильно продолжала: - Извините его,- ведь солдат: никакого обращения не знает.

   - Вели ему выйти; и о чем он плачет? - мрачно сказала Наталья Кирилловна.

   Иван Софроныч вышел с дочерью в другую комнату, где никого не было, и, посадив на колени свою Настю, он взял ее лицо в свои дрожащие руки и долго так глядел на нее, целуя ее изредка в глаза, полные слез. Настя стала плакать, жалобно говоря:

   - Я не хочу здесь оставаться. Я уйду с вами.

   Иван Софроныч тоскливым голосом сказал:

   - Не плачь: мать на меня рассердится, будет бранить меня. Я тебя не спущу с своих глаз; а может, тебя счастье ожидает...

   Слезы не дали ему договорить.

   Настя перестала плакать, зная характер своей матери, и сквозь слезы сказала:

   - Ну я не буду плакать; только вы приходите всякий день ко мне.

   - Хорошо, хорошо, дурочка! - приглаживая волосы своей дочери, грустно говорил Иван Софроныч.

   Явилась Федосья.

   - Ну что разнюнился! - сказала она мужу.- А ты смотри, слушайся у меня всех в доме, целуй чаще ручку у своей благодетельницы, угождай Зиновье Михайловне.

   Настя в то время глядела на отца, который, повеся голову, сидел неподвижно, и вдруг, вырвавшись из рук матери, она с плачем кинулась на шею к нему.

   Иван Софроныч обнял дочь.

   - Ах ты варвар, варвар! так-то ты держишь слово? дразнишь ребенка! ведь он мал - глуп!

   Федосья задыхалась от злости.

   - Полно, полно, прощай, Настя! на вот тебе яблочко, а вот кукла твоя! - всхлипывая, говорил Иван Софроныч и отдал дочери яблоко и куклу.

   Настя очень обрадовалась своей любимой кукле и протянула губы к отцу, чтоб поблагодарить его.

   - Ну, с богом, будь счастлива! - крестя дочь и дрожа всем телом, сказал Иван Софроныч.

   И он простирал руки к дочери, которую увлекла Федосья в залу.

   Когда Настя скрылась, Иван Софроныч подошел к окну, безмолвно стал барабанить в стекло, и слезы ручьями текли на его мундир, который он так берег.

   А Настя в то время уже плясала русскую перед Натальей Кирилловной по приказанию своей матери.

  

   Настя долго плакала, оставшись посреди некрасивых приживалок, которые обступили ее и хором уговаривали не плакать, угрожая гневом хозяйки дома. Строгий и монотонный порядок, господствовавший в доме, был дик для Насти после свободной деревенской жизни. Зина с первого же дня подружилась с своей новой "сестрицей", и благодаря ей Настя познакомилась с характерами живущих в доме. Они бегали по ночам тихонько в сад, потому что днем Наталья Кирилловна ни минуты не давала свободы своим воспитанницам.

   Настя в скором времени так подчинилась влиянию Зины, что терялась без нее; она не знала, что отвечать на вопросы Натальи Кирилловны, если не видела блестящих глаз Зины, в которых, казалось, она почерпала смелость и находчивость. Наталье Кирилловне понравились танцы Насти, и почти каждое утро после чаю Настя должна была плясать перед ней по-русски под скрыпку рослого и угрюмого Терентия.

   С Насти не сняли сарафана, а напротив - сшили ей праздничный.

   Федосье Васильевне не много стоило труда вновь приобрести расположение причудливой хозяйки благодаря богатому запасу новых сплетней и лести. Она упросила Наталью Кирилловну, чтоб ее дочь учили чему-нибудь. Гриша сделался учителем Насти и скоро полюбил ее за прилежание и прямоту характера - качество, довольно редкое в доме его тетки. Зина мало училась; во время уроков она пересказывала капризы своей благодетельницы, пересмеивала приживалок, передразнивая их лесть, их ссоры между собой, и часто так удачно, что Гриша, несмотря на серьезность свою, смеялся до слез.

   Наталья Кирилловна тоже мешала Зине учиться; соскучившись, она отрывала ее от урока, говоря: "Ты разве не можешь бросить свои глупые книги; видишь ведь, что я сегодня больна!" И Зина бросала урок и старалась развлечь ее.

   Настя мало-помалу привыкла к этому новому образу жизни. Одно ее огорчало: Иван Софроныч поссорился с женой и с той поры Наталья Кирилловна запретила Насте видеться с ним.

   Зина, любившая везде играть роль покровительницы, взялась пособить горю: она придумала тайные свидания отца с дочерью в комнате Гриши. И когда все ложились спать, она тихонько с Настей выбегала в сад к окнам Гриши, к которому часто ходил Иван Софроныч. Гриша сошелся со старичком и полюбил его.

   Сообщничество Насти как бы одушевило Зину: она гораздо стала резвее,- придумала ночные прогулки, катанье на пруду; казалось, она только в том и находила наслаждение, что было сопряжено с таинственностию, страхом и опасностью навлечь гнев Натальи Кирилловны. Она выдумала особенный язык, понятный лишь Грише да Насте: он состоял из жестов и выразительных взглядов; вещи тоже играли в нем роль: например, если Зина за ужином просила Гришу налить ей стакан воды, Гриша понимал, что она будет с Настей у пруда, когда все лягут спать.

   Ольга Петровна вздумала ниспровергнуть Зину и заменить ее у Натальи Кирилловны Настей, не опасной по своему характеру. Следя за Зиной, она скоро заметила ее выразительные улыбки и жесты, обращаемые к Грише, который в свою очередь отвечал ей такими же улыбками и жестами. Но, зная характер Зины, которая умела сухою выйти из воды в самых опасных случаях, Ольга Петровна не вдруг решилась действовать. Она подсматривала за ними в щели, подслушивала у дверей и окон. И наконец однажды, поздно вечером, стоя в саду под окном Гриши и слушая его разговор с Иваном Софронычем, она узнала, что они поджидают Настю с Зиной. Сердце у Ольги Петровны сильно билось от радости, и она спряталась в кусты, насторожив свои подвижные уши. Тихий смех и легкие шаги скоро послышались вблизи. Настя и Зина весело подбежали к окну, стукнули в него: оно раскрылось, и Иван Софроныч принял на руки Настю и внес в комнату. Пока отец беседовал с дочерью, Зина и Гриша, как сторожа, сидели на окне и весело болтали между собой, не подозревая, что невдалеке скрывается их лютый враг, мучимый нерешительностью, что ему делать,- бежать ли и разбудить Наталью Кирилловну или позвать людей. Но, боясь находчивости Зины, Ольга Петровна решилась действовать вернейшим и скорейшим путем. Она кинулась стремительно к Зине и, схватив ее за руку, задыхаясь, сказала:

   - А, наконец-то попалась! ну, вывернись теперь, посмотрим!..

   Зина так испугалась, что упала на колени и, целуя руки Ольги Петровны, молила ее о прощении и обливалась горькими слезами. Но Ольга Петровна не тронулась ни унижением, ни слезами своей жертвы: она тащила ее за собой, грозя, что станет кричать, разбудит Наталью Кирилловну и весь дом, если Зина будет сопротивляться. Зина, трепещущая от страха, не сопротивлялась более. Она быстро сообразила, что в ночь можно будет придумать что-нибудь в оправдание своего поступка, и уже почти решилась свалить всё на Настю, зная ее пугливый характер. Итак, она молча и покорно пошла за своим врагом, но вдруг на половине дороги вскрикнула пугливо:

   - Ах, лягушка, лягушка!

   Ольга Петровна сильно боялась лягушек: услышав страшное известие, она взвизгнула и, выпустив руку Зины, сделала скачок в сторону. Зина тотчас же пустилась бежать от нее. Быстрота, с какой бегала Зина, была замечательна; ни Гриша, ни Настя никогда не могли ее поймать, нечего и говорить о старой перепуганной Ольге Петровне. Зина была уже у калитки и запирала ее, когда Ольга Петровна только опомнилась. Гнев старой девы был так силен, что она горько заплакала и дала себе торжественную клятву погубить Зину. А Зина лежала уже в постели в то время, как сторож отворил Ольге Петровне калитку.

   На другое утро Ольга Петровна всё рассказала Наталье Кирилловне. Стали делать расспросы, Зина смело запиралась, уверяя, что она спала и ничего не знает.

   Настя и Гриша молчали, видя, что им нет средств оправдаться. Федосья, желая смягчить гнев Натальи Кирилловны к своей дочери, рассказала некоторые проказы Зины; но Зина всё-таки продолжала запираться. Привели Ивана Софроныча, который не менее своей дочери был испуган. Разгневанная Наталья Кирилловна объявила ему, чтоб нога его не была в ее доме, а не то она выгонит и Настю.

   Настя с плачем кинулась к Наталье Кирилловне и всё рассказала подробно. Гриша и Иван Софроныч подтвердили, что Зина точно участвовала в ночном свидании. Зина помертвела; глаза ее быстро перебегали от Гриши к Насте, от Натальи Кирилловны к Ольге Петровне которая то и дело твердила:

   - Она была с ними! она солгала!!

   Наталья Кирилловна так рассердилась и огорчилась поступком своей любимицы, что слегла в постель. Зина отдана была на исправление под надзор Ольги Петровны, а Настя заняла место своей подруги. Первые дни страшно было посмотреть на Зину: она ничего не ела и всё плакала. Ольга Петровна придумывала всякого рода унижения для своей жертвы и в случае сопротивления шла жаловаться Наталье Кирилловне, которая наконец дала ей право наказывать Зину по собственному усмотрению. Зина безусловно покорилась своему врагу, увидав его превосходство, и искренно созналась в своих дурных поступках, причем говорила:

   - Мне на вас наговаривали и упрашивали, чтоб я что-нибудь дурное сделала против вас. А я, по глупости, и послушалась. Простите, простите!

   Она так смирилась, так угождала Ольге Петровне, что ненависть старой приживалки начала быстро таять, как снег от весеннего солнца. Каждый вечер Зина находила случай чем-нибудь польстить старой деве и на кого-нибудь насплетничать. Даже Настя не была пощажена. Зина наговорила на нее страшных вещей Ольге Петровне, угадав, что злость старой девы требовала постоянной пищи. Внимательность Зины стала трогать Ольгу Петровну,- всё, что любила она, Зина тоже любила и холила: она возилась с рыжим котом, как с ребенком, затыкала щелки в окнах и дверях ватой, зная, что Ольга Петровна боится сквозного ветра, и наконец довела своего врага до того, что Ольга Петровна стала ходатайствовать за Зину у Натальи Кирилловны, давно скучавшей по своей болтливой и находчивой воспитаннице. Настя нравилась ей только как хорошенькая девочка; но она давно уже решила, что новая ее воспитанница глупа,- потому что не умеет сочинить ничего интересного ни про девичью, ни про другие комнаты, что в них говорится и делается. Зина знала от горничной всё, что делала и говорила Наталья Кирилловна, и часто повторяла Ольге Петровне:

   - Ах! я была бы рада, если бы меня навсегда оставили с вами!

   Но этого не случилось.

   Наталья Кирилловна назначила день, в который Зина должна была явиться к ней выслушать наставление и затем прощение.

   Зина явилась в залу тихим шагом, с поникшей головой, слабая и бледная (два дня перед тем она нарочно морила себя голодом), и, став на колени перед своей благодетельницей, отчаянно сказала:

   - Лучше уморите меня с голоду, только простите!

   Наталья Кирилловна хотя и была тронута бледностью Зины, но долго еще не произносила прощения, читая мораль над склоненной головой воспитанницы, и когда наконец она произнесла слово прощения, Зина радостно вскрикнула и упала без чувств на пол.

   Этот обморок окончательно примирил благодетельницу с любимой воспитанницей, которая нисколько не проиграла, не видав долго Наталью Кирилловну, а напротив - выиграла, потому что в период удаления Зины капризная старуха удостоверилась, что никто, кроме Зины, не в состоянии так развлекать ее.

   Зина хорошо отплатила Ольге Петровне за ее ходатайство: она таких вещей насказала про нее Наталье Кирилловне и так славно умела зацепить самолюбие старухи, что навсегда поселила в ней неприязненное чувство к старой деве.

   Огорченная холодностью Натальи Кирилловны, Ольга Петровна еще сильнее стала притеснять тех, кого могла.

   Настя каждый день получала от нее выговор.

   Приживалки, чтоб подольститься к Ольге Петровне, тоже преследовали Настю. Зина только наружно сохраняла к ней прежнюю дружбу, а сама была главной двигательницей всех преследований, обрушившихся на голову бедной девочки. Зина много имела причин не любить Настю. Настя была лучше ее лицом, умела уже хорошо читать и писать и часто своей откровенностью и наивностью брала верх над хитростями Зины,- так что Зине становилась вдруг неловко. Федосья Васильевна знала много проделок Зины, и потому Зина боялась явно вредить Насте. Года шли. Настя и Зина из девочек превратились во взрослых девиц. Настя хорошела с каждым днем, за что Зина окончательно почувствовала к ней ненависть. От Зины не могло укрыться предпочтение, которое Гриша оказывал Насте; Зина старалась всеми средствами унижать Настю в его глазах, чтоб выказаться самой. Она пробовала их ссорить; но Настя не была злопамятна и скоро мирилась с Гришей.

   Влияние Зины в доме стало резко обозначаться. Ее тон со всеми был повелительный и только в присутствии Натальи Кирилловны смягчался. Она давно уже гадала о женихах, которые, по словам льстивых приживалок, легионами бежали к ней.

   Зина знала всех соседей около дома и со многими молодыми людьми раскланивалась, переглядывалась, как с коротко знакомыми. Она страстно любила общество и за неимением его бежала в девичью, в застольную, где шла нескончаемая беседа.

   Настя не разделяла удовольствий Зины, которая часто звала ее соней. Раз Настя сидела за книгой. Прибежала Зина от Натальи Кирилловны и, вырвав у своей подруги книгу, сказала:

   - Ну что тебе за охота учиться? ведь мы теперь не дети. Лучше пойдем в сад: посмотрим через забор,- может быть, опять эти офицеры проедут.

   И Зина тянула Настю за руку. Настя защищалась, говоря:

   - Оставь: я боюсь, я не хочу!

   - А-а-а! это потому, что Гриша сердился! - воскликнула Зина.

   - А разве он не прав? ну, если бы они перелезли через забор?

   И на лице Насти изобразился такой испуг, что Зина, закричав: "У-у-у! лезут! лезут!", начала смеяться.

   Настя пожимала плечами, глядя на смелость своей подруги, которая вдруг обиделась и гордо сказала:

   - Ну что ты так важно на меня смотришь? А знаешь ли, почему Гриша рассердился, зачем мы смотрели через забор?

   - Почему?

   - Неужели не догадываешься?

   И лицо Зины приняло лукавое и самодовольное выражение; она протяжно произнесла:

   - Из ревности! Ты понимаешь: ему досадно, если я говорю с кем-нибудь другим или гляжу на кого-нибудь другого. Ты только замечай. Например, отчего он к тебе так строг, а мне никогда слова не скажет, хоть у него не учусь, шалю в классе.

   - Так, значит, он тебя больше любит? - обидчиво спросила Настя.

   - Вот, матушка, когда заметила! Да он мне проходу не дает: всё просит у меня ручку поцеловать; я смеюсь, посылаю его попросить у тебя руку, а он мне говорит: "Я ни за что не поцелую у нее руки: она такая соня".

   Настя вся вспыхнула и стала спорить с Зиной, уверяя, что она лжет; но Зина столько насказала фактов в подтверждение своих слов, что Настя расплакалась, а Зина прыгала по комнате и пела. Оскорбленная Настя два дня не говорила с Гришей. Зина была ужасно весела в эти дни. Но ссора не была продолжительна. Грише не много стоило труда выведать причину гнева Насти, которая, не замечая, сама всё высказала. Гриша очень серьезно просил Зину вперед не говорить никаких глупостей о нем. Зина всё повернула в шутку, уверяя, что она всё выдумала, с тем чтоб посмотреть, как Настя обидится.

   - Ах, Гришенька,- с наивностью перебила Зина,- она вас очень любит, и я ее за то люблю.

   Зина говорила чистую ложь. Раз случилось, что Настя проиграла пари Грише; он имел право просить ее о чем захочет.

   - Я знаю, я знаю, что вы ей велите сделать! - выразительно улыбаясь, говорила Зина.

   - Ну, что? - спросил Гриша.

   - Надеть сарафан: вы уверяете, что он к ней идет.

   - Ошиблись: я попрошу, чтоб она позволила мне поцеловать ее руку.

   Настя ни за что не соглашалась. Зина с жаром доказывала, что она делает дурно, потому что, проиграв, должно платить. Гриша должен был употребить хитрость, чтоб получить свое пари.

   Через день Зина, на тех же условиях, проиграла пари Грише и, как будто с испугом, сказала ему:

   - Ради бога только не целуйте моей руки!

   И она стала в оборонительное положение.

   Но Гриша и не думал: он успокоил ее и просил Зину идти к Наталье Кирилловне и выпросить позволение покататься. Зина вся вспыхнула, бросила злобный взгляд на Настю и гордо отвечала:

   - Я держала пари с вами, а это ее желание, я знаю.

   - Что вам за дело! вы проиграли и должны исполнить,- заметил Гриша.

   - Зачем же вы меня заставляли вчера исполнить мой проигрыш? - спросила Настя с упреком.

   Зина так рассердилась пренебрежением Гриши, что ядовито отвечала своей подруге:

   - Потому что я видела, как вам хотелось, чтоб поцеловали вашу руку.

   Настя горько заплакала. Гриша поссорился с Зиной и назло ей стал оказывать Насте гораздо более внимания и обходиться с ней не как прежде, запросто и по-дружески, но с необыкновенной предупредительностью. Эта предупредительность приняла большие размеры вследствие смерти Федосьи Васильевны, о которой Настя много плакала; в последнее время болезни своей матери она не отходила от нее, и больная, умирая, ни о чем более не думала, как о своей дочери; она всех поодиночке упрашивала не оставлять ее Настю,- не только Зину, у которой она целовала руки, но даже горничную, ходившую за ней, умоляла беречь ее Настю. Гришу она также призывала к себе, благодарила за любовь, попечение о Насте и просила защищать ее в доме от притеснений.

   Этим временем Зина опять подружилась с Настей и Гришей; но между тем она часто прибегала в комнату к Ольге Петровне, возмущенная будто бы обращением своей подруги с Гришей.

   Ольга Петровна сделалась тенью Насти. Она начала доказывать бесполезность классов, говоря, что, кроме шалостей, в них ничего нет хорошего. Ольга Петровна довела даже до сведения Натальи Кирилловны о кокетстве Насти, и Насте был сделан строгий выговор. Бедная девушка горько плакала, Гриша бесился, Зина утешала их и советовала Насте делать всё назло Ольге Петровне. По наущению Зины, Грише запрещено было принимать Ивана Софроныча у себя. Наталья Кирилловна доказывала, что ее родственнику не след иметь знакомство с такими людьми. Гриша тайком ходил к Ивану Софронычу и носил вести от дочери к отцу, и наоборот. Так как говорить Насте с Гришей было запрещено, то между ними, разумеется, началась переписка. Зина была их посредником. Каждый день Ольга Петровна выдумывала новую нелепость на Настю, которая наконец впала в отчаянна и целые дни не переставала плакать. Раз, жестоко оскорбленная приживалками и Ольгой Петровной, Настя как сумасшедшая прибежала к себе в комнату и написала отцу письмо, умоляя его заступиться за нее. Она была так далека всякого кокетства с Гришей, что долго не догадывалась о причине претерпеваемых ею гонений. Настя обратилась к Зине за советом, как бы передать Грише письмо, чтоб он как можно скорее отнес его к Ивану Софронычу.

   Зина долго отговаривалась, будто из страха, наконец решилась передать письмо.

   - Когда же ты ему передашь? - спросила Настя.

   - Ах, боже мой! когда найду поудобней случай; ведь у Ольги Петровны, ты знаешь, кошачьи глаза; она знает каждый наш шаг.

   Настя, полная искренней благодарности, рассказала Зине свои планы, которые состояли в том, что, выведенная из терпения, девушка решилась бежать из дому, если отец ее не возьмет.

   - Да ты трусиха! ну где тебе! - восклицала Зина и затем рассказывала ужасы, которые все в доме будто бы думают и говорят про Настю.

   Бедная девушка бледнела и краснела от негодования и, рыдая, говорила:

   - Господи, кому я сделала столько зла, чтоб выдумывать на меня такие вещи!

   - Что попусту плакать! ты решись только,- я с Гришей всё устрою, а потом выпрошу прощенье у Натальи Кирилловны; она наконец увидит, как солоно нам было от этих старых ворон.

   Настя колебалась.

   - Ну ты хоть напиши Грише, что хочешь бежать; посмотри, что и он согласится бежать с тобою. А к отцу не стоит писать,- только его испугаешь.

   И Зина разорвала письмо к Ивану Софронычу и чуть не силою заставила Настю писать к Грише, что она решилась бежать из дому. Написав, Настя колебалась отдать ей эту записку; но Зина выхватила ее и, выбежав из комнаты, сказала:

   - Я не ожидала, чтоб ты была такая глупая!

   Зина уже давно тайно беседовала с Ольгой Петровной; на этот раз они долго советовались. Когда все собрались в столовую, уши у Ольги Петровны делали телеграфические знаки непрестанно, шея превратилась в шею индейки, глаза блистали, как у кошки, подстерегающей мышь. Онa находилась в сильном волнении и поминутно подергивала за ленты свой ридикюль и фыркала.

   Сели за стол, и лишь только Гриша взялся за салфетку, как Зина кашлянула, что было между ними условным знаком, что она желает сообщить ему что-нибудь,- Гриша взглянул на Зину, и в ту же минуту Ольга Петровна, сидевшая возле него, схватила письмо с тарелки и, подняв его кверху, воскликнула:

   - Что это?

   Гриша вздрогнул и хотел его вырвать; но Ольга Петровна пронзительно взвизгнула.

   Настя помертвела, узнав свою записку.

   Наталья Кирилловна пришла в сильный гнев, объявив, что ее дом не трактир, и приказала подать к себе письмо; его поднесли к ней на тарелке и положили возле нее, и затем она приказала подавать суп.

   Гробовое молчание воцарилось в столовой; обед тянулся ужасно медленно для Насти и Гриши, которые ничего не ели. Зина следовала их примеру.

   - Ты, глупенькая, что не ешь?- ласково спрашивала Наталья Кирилловна Зину, которая, тяжело вздыхая, принималась кушать.

   Настя от ужаса и стыда сидела неподвижно, дико глядя на всех, как бы желая найти хоть в ком-нибудь участие к своему положению; но, кроме презрительных улыбок, она ничего не встречала на чужих лицах. Гриша, бледный, сидел понурив голову. Наталья Кирилловна, казалось, ожила: она барабанила с силою по столу, повертывала свою голову довольно быстро то к Грише, то к Насте, которую приказала обносить, сказав лакею: "Мимо, мимо!"

   Гриша при этих словах вскочил из-за стола, смотря на Настю, которая, закрыв лицо, припала головой к столу. Наталья Кирилловна строго сказала Грише:

   - Что это, милостивый государь! как вы смеете вскакивать из-за стола, когда я сижу?

   - Я... вас хотел...

   - Садитесь! - перебила его Наталья Кирилловна.

   - Я не могу и про...- начал было Гриша; но, встретив пугливый взгляд Насти, как бы молящий не оставлять ее одну, Гриша сел на свое место и, гордо подняв голову, дерзко смотрел в глаза всем приживалкам, которые, потупляя свои в тарелки, язвительно усмехались. При всей своей жадности Ольга Петровна ела мало и ни разу не взглянула на Гришу и, как бы боясь его, отодвинула свой стул от него. Но Гриша не обращал внимания на свою соседку: он взорами поощрял убитую отчаянием и страхом Настю, на которую даже лакеи поглядывали с улыбкой. Приживалки и все ожидали сцены после стола; но Наталья Кирилловна обманула ожидание всех; она, принимая благодарность за обед, при одном приближении Насти с презрением сказала:

   - Не подходи! - И, обратись к дворецкому и указывая на трепещущую Настю, продолжала: - Тиковое платье! вынести ее кровать в девичью да дать ей вместо пера чулки штопать. А вы, милая Ольга Петровна, присмотрите за всем.

   И Наталья Кирилловна, опираясь на плечо Зины, важно вышла из комнаты. За ней понесли на тарелке письмо. Зина, удаляясь, бросила Грише печальный взгляд, как бы желая им сказать, что она приготовилась на жертву.

   Лишь только удалилась Наталья Кирилловна, приживалкам как будто привесили языки. Они заахали, затараторили.

   Приживалка с мутными глазами, мотая головой, сиплым голосом своим говорила:

   - Господи! какие нынче девушки бесстыжие!

   - Хорошо, что мать-то умерла! - восклицала другая.

   - Да, нагоревалась бы наша Федосья Васильевна,- вот бы и увидала, что знай сверчок свой шесток,- говорила первая, мотая головой и глядя своими мутными глазами на бледную Настю.

   - Убила бы ее, право, убила бы! - хором провозгласили приживалки и, провожая ее до девичьей, клялись друг перед другом, что таких ужасов в доме еще не было с основания его.

   Настю привели в девичью, и началась церемония: расчесали волосы Насти на две косы и вплели в них мочалку, надели на нее тиковое платье с коротенькими рукавами. Приживалки суетились, ссорились; горничные смеялись и ахали. Настя, молча, как автомат, повиновалась всему. Когда кончился туалет, Ольга Петровна сказала:

   - Посмотрите, да это платье гораздо лучше идет к ней! настоящая горничная!.. ха-ха-ха!

   - Поздравляем с новой товаркой вас, девушки! - подхватили другие приживалки.

   Настя была выведена этими выходками из бесчувственного положения и стала горько плакать.

   Уши у Ольги Петровны запрыгали, лицо покрылось пятнами, и такая страшная улыбка появилась на ее лице, что ее можно было сравнить разве с улыбкой Мефистофеля, когда он смотрел на плачущую Гретхен.

   Наталья Кирилловна полудремала, убаюканная рассказами Зины, которая никогда ничего неприятного не говорила ей после обеда, даже если сама Наталья Кирилловна приказывала.

   - Что вам угодно,- говорила она,- но я не могу сказать теперь ничего: это вредно для вашего желудка!

   Зина и на этот раз отказалась отвечать на вопросы своей благодетельницы, которая, грозя Зине пальцем, ласково говорила:

   - Смотри, не заодно ли ты с ними?

   - Ах! сохрани меня боже, такого сраму наделать и так огорчить вас!

   - Хорошо, кабы все так думали,- говорила себе под нос Наталья Кирилловна, стараясь заснуть; но ей хотелось самой скорее начать сцену, которая во весь вечер могла бы ее занять.

   - Читай же! спать не могу,- сказала Наталья Кирилловна, приподнимаясь с постели.

   - Ах, не рано ли? не принять ли вам успокоитель