Некрасов Николай Алексеевич - Мертвое озеро (Часть первая)

ных капель? - возражала Зина.

   - Читай, читай скорее! - повелительно перебила Наталья Кирилловна и уселась в креслы.

   Зина робким голосом прочла письмо.

   Наталья Кирилловна вспылила страшно; она надавала Насте разных эпитетов и грозилась ее наказать, как наказывают маленьких детей.

   - Бежать из моего дому! каково?! Послать сейчас же за отцом ее. Я ему покажу, до чего он баловством довел свою дочь. Бежать! да куда же она, дура, хотела бежать?

   - Не знаю-с!.. верно, Гришенька...

   - Говори! ты, верно, знаешь, что-нибудь.

   Зина потупила глаза и робко произнесла:

   - Я, право, часто ей выговаривала, но... мне самой было стыдно.

   - Говори складней! - крикнула Наталья Кирилловна.

   Зина плавно сочинила на Настю целую историю: будто бы Настя намекала ей, что она, если захочет, будет своя в доме, а не воспитанница.

   Наталья Кирилловна, как бы пораженная какой-то ужасной мыслью, потребовала, чтоб письмо Насти было прочтено во второй раз. Зина, желая нанести своей подруге окончательный удар, прибавила от себя фразу, которая так взбесила Наталью Кирилловну, что она вскочила с своих кресел и стала ходить по комнате, делая страшные угрозы.

   - А-а-а! Нет, много слишком возмечтала! я ее заставлю мыть полы в доме. А ты! ты что глядела? а? ты жила в одной комнате с ней? а?

   Зина никак не ожидала, чтоб Наталья Кирилловна возмутилась до такой степени.

   Старуха приказала позвать Ивана Софроныча и готовилась объявить при нем наказание его дочери.

   Приживалки горели от нетерпения узнать, чем кончится история, и спорили о том, какое наказание определит Наталья Кирилловна.

   - Я бы на ее месте за такое поведение просто-запросто положила бы да...- говорила Ольга Петровна.

   - Будь она у нашей матушки, она так и сделала бы. Уж вот как строга была! Бывали и мы молоды, а ничего такого не случалось! - говорила приживалка с зобом, мотая головой.

   - А вот я как была молода, так на мужчин боялась глядеть,- подхватила другая.

   - Ну да, кажется, в прежние времена девушки стыдливее были,- заметила третья.

   Иван Софроныч радостно бежал на призыв, думая, что, верно, Наталья Кирилловна сняла с него оковы и позволила ему повидаться с дочерью.

   Все собрались в залу, выходящую на террасу. Наталья Кирилловна сидела на своем кресле, строгая и угрюмая. Зина, слегка бледная, стояла возле и тревожно глядела на всех. Гриша мрачно стоял у окна: он знал характер своей тетки и страшился за бедную Настю.

   Иван Софроныч вошел в залу, раскланиваясь со всеми. Его поразило выражение лиц Гриши и Зины. Лицо Зины давно уже служило термометром, безошибочно определявшим состояние духа хозяйки. Наталья Кирилловна, не отвечая на поклон Ивана Софроныча, приказала привести Настю.

   Иван Софроныч сконфузился; ему стало что-то неловко; на кого он ни глядел из приживалок, все как-то странно улыбались.

   Ольга Петровна ввела Настю в залу. Увидев отца, Настя кинулась к нему; но он отступил назад, воскликнув:

   - Настенька! Настя!

   Иван Софроныч с ног до головы осматривал наряд дочери, которая отчаянно зарыдала.

   - Настя, что это значит? - весь дрожа, спросил Иван Софроныч.

   - Что это значит! а то, что она так будет ходить, пока не исправится,- сказала Наталья Кирилловна.

   - Что ты сделала? - воскликнул Иван Софроныч.

   - Я не знаю! - рыдая, отвечала Настя.

   - Боже мой! Ах, скажите, какая дерзость! она еще запирается! - воскликнули приживалки.

   Ольга Петровна, давно жаждавшая говорить, передернув ушами, сказала:

   - Если бы у нее был хороший отец да не потакал бы ей, он бы не стал и говорить с такой дочерью.

   - Что ты сделала? говори! - запальчиво повторил вопрос свой Иван Софроныч.

   - Я не знаю, за что на меня надели это платье! - громко отвечала Настя.

   - За что? а я вот ему покажу! - возвысив голос, сказала Наталья Кирилловна, и, обратись к Зине, она прибавила: - Подай письмо старому баловнику!

   Зина объявила, что оно осталось в спальне, сначала обшарив карманы своего передника.

   - Ну, пошла, принеси! - сердито отвечала Наталья Кирилловна и обратилась к Ивану Софронычу, на лице которого показались крупные капли поту; он так переминался, как будто ему трудно было стоять на ногах: - Я призвала тебя полюбоваться на твою дочь. Она стоила бы, чтоб ее выгнали из дому, потому что она не только Зине, но и горничным моим может подать дурной пример.

   - Скажите, ради бога, скажите скорее, что могла сделать моя Настя? - умоляющим голосом произнес Иван Софроныч.

   Зина в ту минуту вошла в залу и объявила, что письма не нашла.

   Наталья Кирилловна вспылила, выслала ее искать его и, обращаясь к Ивану Софронычу, допрашивавшему свою дочь, что она сделала, грозно крикнула, оскорбленная недоверчивостью его:

   - Она негодная девчонка,- довольно с тебя!

   - Она моя дочь, и я хочу знать, в чем ее обвиняют,- с неожиданной смелостью возразил Иван Софроныч.

   - Как? я наказала твою дочь, а ты вздумал у меня требовать отчета?.. Да я не такое еще придумаю ей наказание.

   Настя вскрикнула и кинулась к отцу. Гриша тоже подошел к Ивану Софронычу, который сел на стул и, помолчав с минуту, тихо сказал:

   - Господи! скажут ли мне всю правду?

   - Расскажите ему всё, что дочь его делала у меня в доме! - произнесла Наталья Кирилловна, и приживалки радостно объявили отцу, что его дочь вешалась на шею Грише и хотела бежать из дому.

   Иван Софроныч, как бы пораженный громом, зажал уши и, схватив Настю за руку, в отчаянии сказал:

   - Настя, неужели всё это правда? скажи.

   - Это чистая ложь! - громко и твердо произнес Гриша.

   Наталья Кирилловна вскочила со стула, выпрямилась и с минуту не могла ничего сказать. Иван Софроныч тем временем жал руку Грише и твердил:

   - Спасибо: вы сняли камень у меня с груди.

   - А, вы заодно! - воскликнула Наталья Кирилловна.- Так вот почему ты прикидывался, что не понимаешь, что я тебе говорю! Да как ты смел вбить себе в голову такие дерзкие мысли?

   Наталья Кирилловна пришла в сильный гнев.

   - Что я такое сделал, матушка? она дочь моя... неужели...

   - Молчать! твоя дочь дура, а ты старая лисица! Но со мной плохо хитрить. Я никогда не позволю вам поймать его в свои сети! - И она указала на Гришу и повелительно продолжала:- Чтоб нога твоя не была у этого интригана!

   Иван Софроныч только тут понял, в чем дело. Он придвинул свою дочь к себе, приподнял ее склоненную голову и, поглядев ей в глаза, покойно сказал:

   - Это всё вздор! мы ни в чем не виноваты! - Голос его возвысился, и он продолжал:- Посмотри прямо на всех: пусть они видят, что мы невинны,- и пойдем отсюда.

   И он повел Настю к двери.

   Наталья Кирилловна не ожидала такого результата. Никто еще из ее дому не уходил добровольно. Она воскликнула:

   - Куда ты ее ведешь?

   - Из вашего дому,- кланяясь, отвечал Иван Софроныч.- Ей оставаться здесь не след. Я вам отдал дочь свою ребенком. Если бы, чего боже сохрани, она испортилась, то вы, сударыня-матушка, как вторая ее мать, всему были бы виноваты и должны были бы дать ответ богу за нее. Пойдем, Настя, пойдем; отец твой найдет, чем прокормить тебя.

   - Остановите его! - грозно сказала Наталья Кирилловна, не признавая ничьих распоряжений у себя в доме.

   Приживалки кинулись к двери. Наталья Кирилловна продолжала:

   - А, голубчик! ты думаешь меня провести: ты потому свою дочь уводишь, чтоб тебе удобнее было заманивать моего племянника. Но я...

   Наталья Кирилловна была прервана восклицанием Гриши, который полным негодования голосом сказал:

   - Тетушка, не оскорбляйте его!

   Иван Софроныч, дрожа всем телом и запинаясь, однако, громко произнес:

   - Григорий Михайлыч! в доказательство вашей тетушке, что мы с дочерью не имеем ровно никаких видов на вас, прошу покорнейше избавить меня от ваших посещений. Поберегите и так невинно пострадавшую девушку. Да, Настя, знай: ты лишишься отца, если ослушаешься...

   Настя кинулась на грудь к отцу, который, гладя ее по голове, говорил, обращаясь к Наталье Кирилловне:

   - Прощайте. Дай бог, чтоб никто более не нуждался отдавать свое детище в чужой дом!

   С этими словами Иван Софроныч с Настей оставили залу, где все были поражены словами и голосом старика.

   Наталья Кирилловна слегла в постель. Зина в этот день приняла очень много лекарств, потому что ее благодетельнице не нравился вкус их, то соленый, то сладкий, и она поминутно требовала новых лекарств, то в порошках, то в пилюлях, которые, по заведенному порядку, Зина должна была сначала пробовать.

  

  

   Разлука с Настей имела на Гришу сильное влияние. Он сделался мрачен, молчалив; везде ему было скучно, ничем не мог он заняться, и бедная девушка не выходила у него из головы. Он слишком хорошо знал ничтожные средства отца, но помочь горю ничем не мог, да и Иван Софроныч упорно стоял на том, что Гриша нанесет ему страшное оскорбление и посягнет на его честь, если будет принимать какие-то ни было меры для свидания с Настей.

   Все удовольствия Гриши сосредоточились в прогулках мимо дома Насти, с которой он раскланивался; но и это недолго продолжалось. Он получил письмо от Насти, которая самым сухим и вежливым тоном просила его прекратить прогулки, потому что они оскорбляют ее.

   Гриша наконец обиделся мерами, какие принимал против него Иван Софроныч: старик в один месяц переменил три квартиры, чтоб Гриша потерял след, и вообще действовал против Гриши так, как будто против отъявленного соблазнителя. Гриша решился оставить Настю и старика в покое и стал думать о своем незавидном положении. Ему хотелось оставить праздную жизнь; он решился начать служить. Но по этому поводу у него завязалась борьба с Натальей Кирилловной, которая требовала, чтоб Гриша находился при ней и покорялся ее капризам. Гриша противился, не хотел являться на глаза тетки и упорством своим наконец заставил старуху поколебаться. Она торжественно явилась сама к Грише в комнату, в сопровождении приживалок, и, удалив всех, исключая Зины, начала объяснение с племянником, который обезоружил ее своим спокойным и решительным тоном, объявив, что он желает распоряжаться собой и своим временем, как ему заблагорассудится. Наталья Кирилловна с ухода Насти была как будто несколько помешана на том, что все имеют намерение последовать ее примеру, и часто, рассердясь на Зину, говаривала: "Ну, что? и ты тоже уйдешь от меня?"

   Гриша ревностно принялся служить. Он скучал постоянно о Насте, но старался объяснять свою апатию другими причинами и принуждал себя быть любезным с Зиной, которая оказывала ему всевозможные услуги и посвящала его во все свои тайны. Она часто вздыхала довольно выразительно; но Гриша был так рассеян, что не замечал этих вздохов.

   Ольга Петровна вскоре после ухода Насти поняла, что была игрушкой Зины; но власть Зины так была уже упрочена, что дерзко было бы помышлять ниспровергнуть ее. Ольга Петровна решилась оставаться наружно в хороших отношениях с любимицей хозяйки, как ни трудно было ей удерживаться от едкого слова или взгляда.

   Зина слишком хорошо всё понимала; и странно было смотреть на них, когда они друг перед другом вежливыми словами и приветливыми улыбками старались замаскировать свои настоящие чувства.

   Остальные приживалки трепетали перед Зиной, льстили ей более, чем самой Наталье Кирилловне, и каждая старалась оказать ей какую-нибудь услугу, чтоб заслужить ее расположение. Впрочем, весь дом боялся ее: прислуга знала, что участь каждой и каждого часто зависела от одного ее слова.

   Прошел год, в продолжение которого характер Натальи Кирилловны изменился: хладнокровное упорство ее смягчилось, хотя она стала ужасно раздражительна, что помогло Зине еще более упрочить свою власть в доме. Одно слово в такие минуты могло решать участь домашних. Зина одна знала причину такой перемены. Племянник, живший за границей, так мотал, к тому ж управляющие так обкрадывали Наталью Кирилловну, опекуншу всего имения племянника, что требовалось огромной суммы, чтоб привести дела в порядок. Наталья Кирилловна тайно продала все свои брильянты, заняла под залог своего имения значительную сумму денег и, послав их племяннику, требовала, чтоб он немедля ехал к ней для устройства дел. Но племянник, получив деньги, веселился, откладывая день на день свой отъезд. Наталья Кирилловна сначала сердилась, потом пришла в отчаяние, когда племянник вновь потребовал денег для выезда своего из-за границы. Вновь сделали заем и послали деньги.

   Гриша узнал от Зины обо всем. Она ему тихонько показала разные условия и обязательства, сделанные Натальей Кирилловной с <кредиторами> через посредство своего управляющего, который уже нажил себе сотни тысяч от управления их имением. Гриша написал обо всем бывшему своему товарищу детства и умолял его немедленно возвратиться и позаботиться о своих делах. Ответ на письмо Гриши был дружеский и полный отчаяния: причина вся состояла в том, что ему не выслали желанной суммы и он должен был, может быть в первый раз в жизни, отказать себе в какой-нибудь прихоти. Наконец бывший Павленька, а теперь Павел Сергеич, назначил день своего приезда.

   Наталья Кирилловна от радости всё забыла. Начались приготовления в доме. Калитка, соединявшая задний двор с главным, отворилась. Траву щипали между камнями, мыли окна, разоряли гнезда птиц, уже несколько лет имевших спокойный приют в карнизах. Чистили замки, выколачивали мебель, ковры. Дворня всё делала весело, ожидая нетерпеливо барина, который своими прихотями сделал многих счастливыми по их положению.

   Для Зины сшили новое платье, а приживалкам были розданы обновки из гардероба их благодетельницы. Музыканты, давно не бравшие в руки инструментов, сыгрывались. Многие из них были исключены из этого звания по уважительным причинам: они даже забыли, как должно держать инструмент в руках.

   Гриша был завален счетами дворецкого, у которого лицо приняло такое масленое, умиленно-благодарное выражение, как будто все его приготовления делались единственно с одной целью - доставить ему удобный случай погреть хорошенько свои руки. В это время Зина не имела ни минуты спокойствия: все приказания хозяйки дома шли через нее. Разнородные выговоры и гнев прежде всего обрушивались опять-таки на Зину, которая с примерным терпением всё сносила. Для благодетельницы всегда была готова веселая улыбка на губах Зины. Может быть, потому она так терпеливо всё выносила, что сама слишком интересовалась приездом племянника своей благодетельницы. Еще ребенком он произвел на Зину сильное впечатление. Пылкое воображение Зины, как ни было обуздываемо неравенством положений, однако уносило ее далеко-далеко. Она отыскала через приживалок старую, безобразную грузинку, которая приготовляла разные умывания для лица, рук и шеи и помаду для сообщения блеска волосам. И Зина, не довольствуясь благоприятными предсказаниями приживалок, гадавших засаленными картами, тайно разъезжала с грузинкой по всем гадальщицам, всё гадая о чем-то.

   Наконец настал день приезда Павла Сергеевича Тавровского. Наталья Кирилловна с самого утра начала ждать. Всё было готово для его принятия. От заставы до дома были расставлены верховые, которые заранее должны были предупредить о въезде дорогого гостя. Все родные и давно забытые знакомые были приглашены на этот вечер на бал, блеском которого Наталья Кирилловна желала показать, что слухи, начинавшие ходить по городу о расстройстве их дел, были ложны.

   Павел Сергеич не приезжал. Уже дом ярко загорелся сотнями свеч. Железные ворота стояли настежь, кареты с грохотом въезжали под арки подъезда. Гости толпились в залах и гуляли по саду, великолепно иллюминованному. Уличная публика толпилась на дворе и унизывала забор сада, глазея на гостей и на разноцветные шкалики. Музыканты, посаженные в беседке, играли разные бальные танцы.

   Наталья Кирилловна, вся в бархате и кружевах, томилась ожиданием. Она перестала уже занимать гостей; вместо конфектов и фруктов ей поминутно подносили лекарства. Зина бегала и суетилась около раздраженной старухи, которой, наконец, от ожидания сделалось дурно; ее отвели в спальню. Гости, соскучась ждать, разъехались. Огни погасли, и заржавленные ворота с жалобным писком вновь закрылись. Всё уже в доме погрузилось в сон, утомленное дневной беготней; одна Зина бодрствовала, хотя должна была бы прежде всех лечь спать, потому что всех больше хлопотала и утомилась.

   Еще в бальном наряде, она сидела перед столом и что-то писала; сложив письмо, она раскрыла окно и, внимательно поглядев в темноту, тихо произнесла:

   - Петр!

   - Я здесь! - раздался голос снизу.

   Зина завязала письмо в носовой платок, бросила его в окно и через минуту спросила:

   - Нашел?

   - Да! - ответил тот же голос.

   - Смотри, в собственные руки!

   - Будьте покойны: я сам отдам; только уж вы всё устройте.

   - Я обещала, так исполню,- гордо произнесла Зина, и, закрыв окно, она запрыгала по комнате, произнеся выразительно: - Дождусь ли я завтрашнего дня?

   И она у зеркала стала делать реверансы, то с самой серьезной миной, то с улыбкой. Долго билась Зина, чтоб увидеть свое лицо с потупленными глазами, повертывая в руках маленькое зеркало,- наконец с досадою бросила его, сняла бальное платье, надела ночной туалет и уселась за туалетный столик, окружив себя стклянками, коробочками и баночками.

   Стук в доску сторожа в саду, казалось, испугал Зину; она поспешно убрала батарею баночек и, бросив на себя последний взгляд в зеркало, проговорила:

   - Пожалуй, завтра глаза будут сонные.

   И она легла в постель, но долго еще ворочалась, тревожимая неприятными ощущениями, которые испытала на бале; надевая свое новое платье, она ожидала, что произведет эффект, а на нее никто из гостей не обратил даже внимания. Миниатюрная Зина не могла произвести большого эффекта в бальном наряде, который требует прежде всего, чтоб женщина была высока ростом и с пышными плечами. Зина была лишена того и другого; рост ее особенно терял потому, что она вечно стояла подле Натальи Кирилловны, которая имела мужской рост.

  

   И последней мыслью Зины в эту ночь было, что по ее положению в обществе ей должно отложить всякую надежду на удовольствия такого рода.

   В комнате, убранной с некоторой роскошью, за карточным столом расположилась, сидя и стоя, довольно большая компания мужчин, судя по их туалету и разговору принадлежащих к людям богатым и светским. Между ними резко отличался один господин лет тридцати, замечательной красоты, которая невольно бросалась в глаза. Всё в его фигуре было гармония. Он, казалось, был главным лицом: острил, ставил огромные куши на карту, пил вино и говорил тонкие любезности хозяйке дома, которая также участвовала в игре. Она была уже не первой молодости, но сохранила еще весь блеск красоты. В ее выразительном лице поражала вас смелость взгляда, которая могла смутить всякого. Черты ее лица дышали необыкновенной силой воли. Голос ее то был резок, то вдруг смягчался; она говорила очень умно,- но что-то едкое преобладало в ее словах. Она, казалось, считала долгом каждому сказать что-нибудь обидное. Посреди этой компании обрисовывалась мрачная фигура очень пожилого человека, одетого бедно и небрежно. На его желтом лице было разлито какое-то тупое уныние. Он был из числа зрителей и жадно следил за хозяйкой, которая очень быстро тасовала и метала карты.

   Лица играющих мало-помалу стали изменяться; куши увеличивались. Краска вспыхивала по временам на лице банкомета. Вдруг воцарилась тишина. Господин замечательной красоты горячился и увеличивал куши; наконец он поставил весьма значительный куш. Все не без трепета следили за выпадавшими картами, исключая самого понтера.

   - Убита! - резко произнесла хозяйка, придвигая к себе деньги.

   Глаза ее, казалось, сделались больше. Она, тасуя карты и смеясь, сказала, обращаясь к проигравшему:

   - Ваш дебют нехорош у нас; будьте осторожнее!

   - Я надеюсь, что ваши советы относятся к одним только картам! - весело отвечал проигравший.

   - Я вас так давно не видала, что не решилась бы давать других.

   - А в память нашего старого знакомства?

   - Старость имеет слабую память,- отвечала язвительно хозяйка и, обратись к другим, прибавила:- Новая талия!

   Пожилой и мрачный господин робко поставил свою карту и, запинаясь, сказал хозяйке...

   - Вы позволите? я хочу попробовать...

   - Ставьте, только не сорвите банка! - отвечала хозяйка, пристально взглянув на поставленные им деньги.

   Некоторые засмеялись, другие только удостоили насмешливым взглядом пожилого господина, ничего не замечавшего, кроме падавших карт. Болезненный вздох вырвался у него из груди, когда его карта была убита. Он обратился тогда к молодому белокурому господину с наглым выражением лица и тихо, дрожащим голосом сказал:

   - Дайте мне взаймы, хоть в память моих одолжений, сделанных вам в старину.

   Белокурый господин дерзко отвечал:

   - А кто за вас поручится, что вы заплатите мне?

   - Тише, ради бога, тише,- пугливо шептал старик, бросая тревожные взгляды на хозяйку.

   - Если хозяйка дома ручается, то я готов!

   - Не надо!.. - тоскливо воскликнул пожилой мужчина.

   Но белокурый господин, смеясь, громко сказал:

   - Вы платите за него нынче и карточные долги?

   - Нет, я только плачу за его квартиру и стол,- отвечала хозяйка.

   На желтом лице пожилого мужчины как бы вспыхнула краска. Он бросил злобный взгляд вокруг себя и, сев вдали от стола, повесил голову на грудь. Поза его была так полна тоски, что невольно возбуждала участие. Гости продолжали играть, когда красивый господин окликнул пожилого человека и сказал:

   - Что же вы не принимаете участия в игре?

   - Я... у меня нет денег,- мрачно ответил пожилой мужчина.

   - Господа! я отвечаю за какой бы то ни было его проигрыш. Идите сюда: ставьте карту.

   - Что такое? нет! я не позволю! - сказала хозяйка.

   - Отчего? разве вам не всё равно - проигрывать мне, другим или ему?

   - Я имею свои причины! - насмешливо объявила хозяйка дома.

   В это время вошедший лакей сказал ей что-то на ухо; она, окончив талию, передала карты другому и вышла из комнаты.

   Пожилой мужчина радостно кинулся к столу и поставил карту.

   Хозяйка скоро возвратилась и, отозвав красивого господина к окну, молча отдала ему записку; он прочел в ней следующее:

   "О вашем приезде знают. Я боюсь неприятностей для вас. Поспешите увидеть вашу родственницу: она от ожидания слегла в постель и очень сердита на вас".

   - Это что за добрый гений завелся у тетушки? - улыбаясь, сказал господин.

   - Я знаю его,- отвечала хозяйка.

   - Это каким образом?

   - Я видела эту девушку, когда она была ребенком. Первое время вашего отъезда я старалась узнать, где вы и как живете,- и через горничных виделась с этой девочкой, которая всё знала.

   - А, так вы разведывали обо мне? это мне лестно! - кланяясь, перебил ее господин.

   - Да, только мое присматриванье имело не такую причину, о какой вы думаете: я хотела знать, что мне оставалось делать.

   - Ну и вы решились меня забыть?

   - Настолько, насколько вы меня забыли.

   - Таинственная записка доказывает, как я вас забыл. Целый день сижу у вас. А кто принес записку?

   - Ваш Петр; он сказал мне, что ему отдала какая-то девушка.

   - Боже! сколько таинственности из пустяков!

   - Однако эти пустяки устроили ваш отъезд и иного доставили мне неприятностей и слез.

   - Не забудьте, сколько тому лет прошло! и неужели вы теперь стали бы плакать?

   - О нет, ручаюсь вам, я способна теперь только других заставлять плакать.

   - Сколько в вас перемен! Вы для меня совершенно новое лицо.

   - Если я изменилась в хорошую сторону, то вы можете гордиться: я считаю вас моим наставником.

   Разговор был прерван гостями, приглашавшими их продолжать игру.

  

   Наталья Кирилловна еще спала, а уже в доме ее происходила страшная суета по случаю приезда Тавровского. После долгих объятий племянника с теткой последняя подала сигнал приживалкам, чтоб они в свою очередь поздоровались с приезжим.

   С писком, со слезами кинулись на племянника приживалки, стараясь непременно поцеловать его руку, которую он прятал.

   - Ах, наша радость! солнце! благодетель, красавец, картинка! драгоценный! - такими восклицаниями осыпали его приживалки.

   Ольга Петровна, подергивая ушами, сделала красноречивое приветствие, сохраняя всю важность главной приживалки в доме.

   Наталья Кирилловна обратилась к своей любимице и строго сказала:

   - Зина, а ты что не здороваешься? поди поцелуй руку у Павла Сергеича. Ты узнал? - прибавила она, обращаясь к племяннику: - Это ведь дочь твоего дядьки.

   Зина побледнела и, выступив немного, сделала почтительный реверанс.

   - Я руку приказываю тебе поцеловать ему! Что ж ты? - грозно заметила Наталья Кирилловна.

   - Тетушка! - с упреком воскликнул Павел Сергеич, и, взяв дрожащую руку Зины, он поцеловал ее.

   Зина вся вспыхнула; приживалки зашептались. Наталья Кирилловна обиделась и сказала племяннику:

   - Что это? ты целуешь у ней руки!

   - Так позвольте, я поцелую ее, как целовал ребенком.

   И Павел Сергеич нагнулся поцеловать Зину, которая уклонилась и, сделав реверанс, лукаво улыбнулась.

   Ольга Петровна задыхалась, смотря на Зину, удостоенную такой чести от Павла Сергеича, и потом тихонько говорила в девичьей:

   - Ну, мойте свои руки: может быть, Павел Сёргеич и у вас поцелует руку!

   - Хи! хи! Мы барышни, что ли! - восклицали горничные.

   - Да ведь поцеловал же у этой интриганки! И какой он стал нехороший!

   Но неудовольствие Ольги Петровны на Павла Сергеича не имело последствий; сама же она старалась заговаривать с ним и услуживать ему. Впрочем, всё глядело в глаза приезжему, и чуть не до драки доходило между приживалками, если он просил подать что-нибудь за столом.

   Наталья Кирилловна, привыкшая к грубым формам, в которых домашние подносили ей лесть, оставалась довольна внимательностью приживалок к племяннику и говорила ему:

   - Видишь, как они тебя любят!

   И она сделала только выговор Грише, будто бы он сухо встретил своего родственника, хотя оба они, и Павел Сергеич и Гриша, встретились очень дружески. Зина очень понравилась Павлу Сергеичу, тем более что это было единственное молодое, небезобразное лицо между старыми девами, населявшими дом. Он часто за обедом обращался к ней с услугами и заговаривал. Но Зина едва отвечала ему, и раз, встретив Павла Сергеича в пустой зале, Зина робко сказала ему:

   - Ради бога, будьте осторожнее!

   - Как? - спросил удивленный Павел Сергеич.

   Зина, озираясь, боязливо отвечала шепотом:

   - Со мной!

   - Отчего?

   - Я после скажу...

   И Зина хотела уйти, но Павел Сергеич удерживал ее за руку. Зина, вся задрожав, умоляющим голосом сказала:

   - Ах, пустите меня!

   - Сейчас! только скажите мне, что значат ваши слова?

   Павел Сергеич заинтересовался таинственностью слов Зины, которая, вырвав свою руку, побежала от него, скороговоркой сказав:

   - Вечером, в беседке.

   После ужина, когда Наталья Кирилловна улеглась спать, Зина побежала в сад, и прямо в беседку. Она была в сильном волнении, ходила взад и вперед по беседке, бросалась на диван, вздыхала тяжело,- но, заслышав шаги, встрепенулась, кинулась к раскрытому окну и приняла грациозную позу. Зина делала вид, что не слышала, как вошел Павел Сергеич в беседку, и когда он уже подошел к ней близко, она пугливо вскрикнула.

   - Чего вы испугались? - спросил Павел Сергеич, смотря Зине в глаза, блиставшие в полумраке светлой весенней ночи.

   Зина, помолчав, сказала с наивной улыбкой:

   - Не правда ли, я страшно неосторожна? но для спокойствия дома я готова решиться на всё...

   И она вдруг изменила свой голос и с ужасом спросила:

   - Ну а если кто узнает в доме, что я была здесь?

   - Никто не посмеет вам ничего сделать, если вы мне позволите быть вашим защитником!

   И Павел Сергеич взял Зину за руку, которую она с чувством пожала, сказав:

   - О, я теперь не так боюсь вас...

   И Зина, не окончив фразы, потупила глаза.

   Посидев молча, Павел Сергеич спросил Зину:

   - Что же, вы мне хотели сказать причину,- почему вы лишаете меня удовольствия говорить с вами?

   - Даже глядеть на меня,- подхватила с наивностью Зина.

   - Это слишком! - смеясь, заметил Павел Сергеич.

   - Нисколько! вы забыли, верно, характер вашей тетушки и не знаете, как погибла в этом доме одна девушка, бедная, как и я, от интриг и наговоров.

   - Что же насказали о ней тетушке?

   - Я уж и не знаю каких ужасов на нее не взводили. А вся ее вина была в том, что она немного говорила и смеялась с Гришенькой; а тетушке вашей насказали, будто бы она завлекает его, чтоб он женился на ней.

   Павел Сергеич улыбнулся и сказал:

   - Ну, будьте покойны: тетушка не поверит никому, если вздумают взводить такие нелепости на меня.

   - Да мне-то нисколько не легче будет. Гришенька остался у тетушки, а несчастной уже нет в доме. Она должна была идти к отцу, который ровно ничего не имеет.

   - А хороша была она? и Гриша был влюблен в нее?

   - Не спрашивайте меня: я ничего не знаю.

   - Так вы боитесь старых сплетниц?

   - Неужели вы не видите почему? - с ужасом воскликнула Зина.

   - Причина очень недостаточная для того, чтоб я лишился удовольствия говорить с вами; но, если вы прикажете, я исполню это, только позвольте мне хоть глядеть на вас.

   И Павел Сергеич устремил свои проницательные глаза на Зину, которая потупилась и весело сказала:

   - Я довольна и тем, что вы согласились со мной не говорить; а то, может быть, само собой придет.

   - Вы меня оскорбляете! Неужели вы думаете, что я профан какой-нибудь! Нет, такие глаза, как ваши, не скоро забываются.

   - Зачем вы смеетесь надо мной? - вскочив с места, оскорбленным голосом сказала Зина.

   Павел Сергеич долго не мог уверить Зину, что он сказал серьезно.

   - Прощайте! мы в последний раз говорили с вами! - сказала Зина.

   - О нет! я умру с тоски, если вы запретите мне хоть несколько минут видеть вас здесь.

   - Боже мой! вы хотите, чтоб я и завтра сюда пришла! - воскликнула Зина с удивлением.

   - Да, теперь моя очередь с вами переговорить насчет одной дамы.

   - Об Ольге Петровне? - перебила его Зина.

   - О нет! о даме, не живущей здесь.

   - Я никого не знаю.

   - Увидим.

   - Прощайте!

   - До завтра?

   - Не знаю...

   И Зина выбежала из беседки.

   Дружба Павла Сергеича к Зине возбудила страшные толки между приживалками.

   - Помните, девушки, недаром Зинушка всё в барыни играла маленькая. Вот теперь под руку идет с Павлом Сергеичем и катается с ним в экипаже,- говорила приживалка с зобом, мотая головой.

   - Да уж, видно, такова уродилась: в игольное ушко влезет!

  

  

   Тихий и угрюмый дом Натальи Кирилловны шумно оживился с приездом Тавровского. Особая и лучшая часть дома была отдана в его распоряжение. Тавровский издержал огромную сумму на меблировку своей квартиры и удивил всех необыкновенным вкусом, с которым убрал ее. Наталья Кирилловна сначала ужаснулась при виде страшных счетов, по которым пришлось ей уплачивать мебельщикам, обойщикам, всяким мастеровым; но когда наконец всё было кончено и Павел Сергеич пригласил ее на новоселье,- старуха растаяла; тонкий вкус, гармония, изящество и оригинальность господствовали в убранстве комнат. После скромного семейного новоселья Тавровский сделал обед и собрал всё, что было тогда в Петербурге молодого, блестящего и богатого. Все были в восторге от хозяина, и в самом деле трудно было встретить человека, в котором так блистательно соединялись бы прекрасные внешние качества с блестящим умом, утонченною светскостию, остроумием и образованностию. Тавровский соединял в себе столько блестящих сторон, что самое точное описание его характера покажется самым невероятным. С какой стороны ни взглянули бы на него, он являлся решительно первым между всеми окружающими его. Красота его была поразительна. Он был высок ростом и необыкновенно строен; лицо его, не будучи образцом правильности, соединяло в себе столько красоты, ума, привлекательного добродушия, что всякое красивое лицо рядом с ним становилось незаметным; одними глазами его можно было любоваться по нескольку часов: так они были выразительны, столько в них было наивности, насмешливости, нежности и грации. С нежным, по-видимому, сложением соединял он страшную физическую силу. Руки его были малы и нежны, как у женщины, но в то же время он мог разогнуть ими подкову. Начиналась ли дружеская пирушка, он был решительно первый на ней: пил больше всех, и вино, по-видимому, не имело на него никакого действия; он мог пить и тогда, когда уже его приятели едва держались на ногах; свобода, допускаемая на приятельских пирушках, была, по-видимому, его сферой; он не уступал никому в резкости выражений, и между тем вы могли заметить, что он не утратил еще способности покраснеть иногда от легкой двусмысленной выходки. Попадал ли он в круг так называемой светской молодежи, он тотчас с двух слов впадал в тон общества, овладевал разговором, и все заслушивались его; он знал породы лошадей, их пороки и достоинства, как будто готовился посвятить себя коннозаводству; у него было много редкого оружия всех родов; он хранил в своей памяти много анекдотов и случаев из собственной жизни, богатой приключениями и проказами,- всем этим умел он пользоваться с удивительной ловкостию и тактом. Ум его был жив и остер, и не было случая, где бы он потерялся и не нашелся. Как он учился, иного ли он знал - это было вопросом для самих его приятелей. Но если ему случалось провести вечер в компании, которая меряет людей на свой педантический аршин,- он выходил оттуда полным победителем, очаровав тяжеловесных педантов своим знанием, уменьем взглянуть на всё с новой стороны и удивив их еще более легкостию и живостию формы, в которую умел облекать самые сухие, самые отвлеченные умозрения. Женщины сходили от него с ума, и он был ими избалован. Ко всем блестящим качествам своего ума и наружности он присоединял прекрасный голос и знал музыку. Из заграничной его жизни сохранился анекдот, который дает понятие о том, как он иногда пользовался своим голосом. В каком-то маленьком итальянском городке он сошелся от скуки с артистами тамошнего театра и часто проводил время в их кругу. Раз, после хорошего обеда, на котором присутствовали и первые сюжеты труппы, Тавровский с приятелями отправился в театр. Они шумно заняли места в первом ряду. Опера шла довольно благополучно, пока не появился первый тенор, занимавший первую роль. Он также присутствовал на обеде, но не рассчитал своих средств и выпил более, чем следовало. При появлении его на сцену приятели переглянулись. Первый тенор вошел на какое-то возвышение, но едва начал свою арию, как голос у него оборвался... он не мог продолжать. Тавровский поднялся со своего места, подхватил арию и пропел ее при общих рукоплесканиях публики. Таких выходок много сохранилось в памяти людей, знавших Тавровского. Все они свидетельствуют о необыкновенной находчивости его ума, смелого и оригинального.

   Читателю еще часто придется в последующих частях романа встречаться с Тавровским. Здесь не место вдаваться в подробное описание его многостороннего характера, который должен развиться постепенно, сам собой. Следует рассказать только события, предшествовавшие отъезду Тавровского из Петербурга. Это случилось с небольшим через год по возвращении его из-за границы. В этот год Тавровский истратил в Петербурге до миллиона и задолжал почти столько же; он вел жизнь праздную, рассеянную и шумную, давал праздники, проказничал, был записным театралом, проигрывал страшные суммы. Лошади и экипажи его были лучшие в городе, и он поминутно то дарил, то проигрывал их, а себе заводил еще лучшие. Игра не была его исключительной страстью: он мог не играть вовсе целый год и даже ни разу не вспомнить о картах, но если уже попадал за зеленый стол, то играл страстно, безрассудно, забывал всё, кроме карт. За картами он изумлял своею горячностию, страшными кушами, но еще более необыкновенной физической крепостию. Казалось, он мог вовсе не спать. В то время как люди, с которыми он играл, менялись, он один готов был сидеть сколько угодно, пересиживая самых отчаянных банкометов, которые, играя с ним, уходили спать поочередно. Два миллиона, прожитые в год, доставили ему в Петербурге общую популярность: у одних он слыл за мота и чуть не помешанного, у других - за отличнейшего малого, приятного собеседника и надежного товарища; у всех вообще - за прекрасного, но взбалмошного человека. А ему просто было скучно; такая полоса была тогда, как он сам иногда обозначал некоторые периоды своей жизни; он был до того избалован людьми и счастьем, что ему никогда и в голову не приходило спрашивать: зачем он делает то или другое? и хорошо ли это? и не лучше ли не делать или сделать иначе? И он никогда не задавал себе таких вопросов, и никогда не жалел о том, что сделано. Он так же легко делал и хорошее, как дурное; только он никогда не искал ни того, ни другого. Немало было людей, где-нибудь потихоньку благословлявших его имя, потому что если ему случалось сделать добро, то он никогда не делал его вполовину, и человек, которому посчастливилось возбудить его сострадательность, уже на всю остальную жизнь не нуждался более ни в чьем участии. Эти благородные порывы, которые почти всегда делались известными - не через самого Тавровского, который через минуту забывал о них, а потому, что они всегда отличались оригинальностью,- мирили с ним тех, кого возмущала его расточительность. Все же прочие, знавшие его, отзывались о нем с восторгом, потому что, проматываясь, он если и делал вред, то одному себе. Выходки его всегда были забавны и оригинальны. Когда популярность его возросла в Петербурге до такой степени, что о нем начали говорить тотчас после погоды и дневных новостей, один актер - тогдашний комик и любимец публики - вздумал копировать его: он оделся точь-в-точь как Тавровский, усвоил его манер