Некрасов Николай Алексеевич - Мертвое озеро (Часть первая)

   Тавровский гордо сказал:

   - Вы слишком во зло употребляете мою деликатность! Прошу вас выйти вон.

   Остроухов хотел поклониться, попятился назад и упал в кресло. Он уперся руками в свои раздвинутые колени и, понурив голову, тихо заплакал, повторяя несвязно:

   - Бедная, бедная женщина!

   Тавровский, позвонив, велел подать воды плакавшему Остроухову; но камердинер принес вина.

   - Я тебе велел подать воды? - сердито сказал Тавровский.

   - Это-с для них лучше! - отвечал камердинер и, наливая стакан вина, продолжал: - Выпейте-ка!

   Тавровский вышел из спальни.

   - Пей; ну, чокнемся! - говорил камердинер, поднося вино Остроухову.

   Старик осушил стакан и, упав на грудь камердинеру, повторял писклявым голосом:

   - Бедная, бедная женщина!

   - Ну что болтать! выпьем-ка за здоровье кого любим! - отвечал камердинер, освободясь из объятий Остроухова.

   Через четверть часа камердинер тихонько вел из комнаты Остроухова, облокотившегося на его плечо и декламирующего стихи из "Эдипа":

  

   Дня три еще все гости оставались в имении Тавровского; волтижированье, фейерверки, танцы и спектакли продолжались. Посреди этих развлечений Люба не обратила внимания, что Стеши более не видать. Когда же стала она собираться домой, Стеши нигде не нашли. Люба надеялась найти ее дома и очень удивилась, узнав, что и там ее не было. Рассказав всё брату бежавшей, который тотчас отправился искать сестру, Люба была уверена, что он приведет ее домой. Но цыган возвратился один и необыкновенно печальный. На все вопросы Любы он отвечал: "Ты ее больше никогда не увидишь". Но где она и как и чем она будет жить, цыган не говорил. Люба предлагала свои ценные вещи и деньги, какие у ней были, чтоб он отдал своей сестре. "Ей и так хорошо!" - отказавшись, говорил цыган. Бегство Стеши произвело на Любу неприятное впечатление. Хоть и мало были ей знакомы нужда, люди и свет, но всё-таки ее пугала мысль, как Стеша будет жить без родных, без денег, не зная никакой работы. Люба боялась, не она ли причиной. Исключая ее и брата бежавшей, все думали, что Стеша погибла в озере.

   Через несколько дней после бегства Стеши Люба с испугом заметила незнакомое лицо, глядевшее на нее через решетку сада. Что-то страдальческое было во всей фигуре старика, стоявшего у решетки. Черный старомодный, изношенный фрак, коротенькие брюки, явно не на него сшитые, запыленные сапоги, белый галстук, круглая старая шляпа - весь туалет старика изобличал человека нуждающегося. Усталое лицо, всклокоченные волоса и давно небритая борода заставили Любу предположить, что он желает какой-нибудь помощи. Люба подошла к решетке и, просунув руку свою, сказала ласково:

   - Возьмите, пожалуйста.

   - Что это? - попятясь назад, пробормотал старик, глядя с удивлением на деньги в руке Любы, которая очень сконфузилась и сказала:

   - Что же вам угодно? вы ищете кого-нибудь?

   - Не беспокойтесь; я скоро уйду; я вот только отдохну.

   И старик, кряхтя, хотел сесть на карниз решетки.

   - Войдите, войдите сюда! - сказала Люба, обежав сад, выглядывая в калитку и маня старика.

   Старик подошел к ней и, поклонясь, сказал:

   - Благодарю-с; я, знаете, пришел узнать, то есть я желал бы...

   И старик остановился. Он видимо был смущен; припухшие его веки то приподнимались, то опускались; он смотрел как-то странно на Любу, которая хотела идти; он остановил ее вопросом:

   - Вы знаете вашего соседа Тавровского?

   Люба вся вспыхнула и, ответив, что знает, ожидала продолжения; но старик молчал. Наконец, покачивая головой и глядя прямо на Любу, он пробормотал тихо:

   - Жаль, жаль и ее!

   И вдруг он быстро спросил:

   - Я могу видеть вашего батюшку?

   - Вы разве его знаете?

   - Мне нужно ему сказать два слова.

   Люба позвала цыгана и передала ему желание незнакомого старика. Цыган повел его к Куратову, который только что встал. Со сна лицо Куратова не было привлекательно, так что вошедший старик не очень смело произнес, кланяясь:

   - Честь имею рекомендоваться: я-с актер, фамилия моя Остроухов.

   - Ну, что же ты можешь важное сказать мне? Я ведь до комедиантов не охотник,- перебил его Куратов не очень приветливым голосом.

   - Я актер! - с комическим достоинством заметил Остроухов.

   - Да слышал! Что же такое, говори?

   - У вас есть дочь,- сказал нерешительно Остроухов.

   - Э-э-э, брат!! я не желаю видеть у себя в деревне вашей комедии,- опять перебил его Куратов.

   - Я совсем не затем пришел! - с досадою отвечал Остроухов.

   - Что же тебе надо? - нахмурив брови, спросил Куратов.

   - Ваш сосед женится.

   - Кто? Тавровский?

   - Да-с!

   - Ну так мне-то что? - спокойно спросил Куратов.

   Остроухов смутился и молчал. Куратов подозрительно разглядывал его. Остроухов, тяжело вздохнув, сказал:

   - Да я потому говорю, что ведь он женится на вашей дочери.

   Куратов вздрогнул, с минуту глядел странно на Остроухова и поспешно спросил:

   - Да ты кто? от кого?

   - Я из труппы Петровского, бывал на театрах...

   - Кто тебя прислал ко мне? - сердясь, крикнул Куратов.

   - Да я... сам пришел.

   - Зачем же пришел?? а? и кто тебе сказал, что Тавровский женится на моей...

   И Куратов, не договорив фразы, вопросительно смотрел на Остроухова, который, как бы в оправдание себе, отвечал:

   - Да все соседи говорят! даже...

   - Если и так, что же тебе за дело? и зачем ты пришел сюда?

   - Я пришел сказать... что... есть женщина, которую...

   Куратов грозно осмотрел с ног до головы Остроухова и с презрением сказал:

   - Верно, какая-нибудь комедиантка? небось дочь твоя!

   - Нет, она мне не дочь,- актриса, точно; но всё-таки, если вы любите свою дочь, так подумайте, что человек, бросивший одну...

   - Пошел вон! - крикнул Куратов так, что собака, лежавшая у ног его, вскочила и заворчала. Остроухов пугливо кинулся к двери, но, оправясь, остановился и дрожащим голосом сказал:

   - Я пожалел сказать всё вашей дочери: она еще так молода...

   - Ты, кажется, помешан!.. уходи скорее! а не то я велю тебя выпроводить из околицы так, что другой раз не придет тебе охота вмешиваться в дела, в которых тебя не спрашивают!

   - Я думал, что вы как отец...

   - Иди, иди, меня не надуешь! верно, думал выманить что-нибудь! - грозя пальцем Остроухову, говорил Куратов.

   Остроухов хотел было что-то возразить, но махнул рукой, проворчав:

   - В самом деле, я помешанный! ну кто меня станет слушать?

   Эти слова были произнесены с такою грустью, что Куратов спросил мягче:

   - Что ты там бормочешь?

   - Прощайте-с; желаю, чтоб дочь ваша была счастлива,- сказал Остроухов и вышел из двери.

   Куратов вспылил и, указывая лежавшей собаке на Остроухова, произнес:

   - Пиль его!

   Собака с лаем кинулась за дверь. Послышался крик Остроухова и лай собаки.

   Куратов усмехался и ласково звал собаку, ворча:

   - Поделом, в другой раз не надувай! вишь, с чем пришел!

   Через несколько времени Остроухов шел с цыганом из околицы. Его черный фрак и панталоны в нескольких местах были разорваны, рука обернута платком, а другою Остроухов размахивал, что-то говоря с жаром.

   Куратов был поражен словами Остроухова. Он никак не ожидал, что его дочери предстоит такая блестящая партия. Он стал следить за Тавровским и убедился, что дочь точно нравится ему. Это обстоятельство очень подействовало на равнодушие отца: он приказал своей дочери занять лучшие комнаты в доме, дал денег для выписки из столицы нарядов. Праздник за праздником задавал Куратов; но напрасно: сосед его не просил руки Любы. Тавровскому мысль о женитьбе не приходила и в голову.

   Раз Люба, ее отец и Тавровский сидели за чаем; зашла речь о свадьбе их общего соседа. Люба вдруг спросила Тавровского:

   - А когда же наша свадьба? - и ужасно сконфузилась, увидев лицо отца, который мрачно глядел на смущенного Тавровского. Однако последний скоро оправился и, обратись к Любе, сказал, указывая на Куратова:

   - Вот от кого будет зависеть всё.

   Куратов молчал.

   Павел Сергеич продолжал:

   - Ваша дочь еще так молода, что я боюсь, не каприз ли это только, и потому до сих пор умалчивал о своем намерении.

   Куратов посмотрел на дочь, сидевшую с потупленными глазами, и сказал:

   - Ей уже минуло семнадцать лет. Я скажу вам откровенно, что ваше внимание ей должно быть очень лестно. Но у вас есть родственники...

   - Да, я должен вас предупредить, что свадьба не может быть скоро, потому что мне необходимо ехать в Петербург: моя тетка больна и требует моего присутствия.

   Люба, за минуту обрадованная согласием отца, зарыдала и выбежала из комнаты.

   Куратов с грустью смотрел вслед дочери и, обратись потом к Тавровскому, нерешительным голосом сказал:

   - А знаете ли вы тайну ее рождения? Я не буду вас обманывать, я всё открою вам, и тогда от вас будет зависеть сдержать слово. Впрочем, вы уже не так молоды, чтоб заранее не обдумывать своих поступков.

   Куратов очень ошибался в будущем своем зяте. Он именно был таков, что никогда не давал себе труда думать как о серьезных вещах, так и о пустяках. Предложение его было вынуждено наивностью Любы; да притом Тавровского не пугали никакие обстоятельства. Он имел характер очень решительный.

   - Я не желаю знать ничего. Я полюбил вашу дочь и надеюсь, что моя любовь не сделает ее несчастною,- сказал Тавровский.

   - Всё, что я имею движимого и недвижимого, принадлежит ей,- перебил его Куратов.

   - О деньгах, вы знаете, я не хлопочу; одно беспокоит меня: это ее слишком наивное воспитание.

   - Я понимаю, всё понимаю: я увезу ее в Москву, и она в год или два...

   - Ее детские понятия и поступки могут удивить людей с предрассудками.

   - О, будьте покойны: я тогда вам отдам свою дочь, когда она сумеет носить как следует вашу фамилию.

   Будущий тесть и зять расстались дружелюбно: Куратов - полный гордости, что приобрел такого блестящего зятя, а Тавровский - удивленный своим неожиданным сватовством.

   Но не прошло двух дней, как он уже уговаривал Куратова поспешить свадьбой, и если бы не пост, то Люба сделалась бы его женой.

   Около того времени Наталья Кирилловна письмо за письмом присылала к своему племяннику, требуя его к себе немедленно. Зина тоже заклинала его ехать в Петербург, описывая яркими красками неожиданную болезнь его тетки, которая будто была уже на краю гроба.

   Может быть, Тавровский остался бы глух ко всему: так он был занят Любой. Но Люба вдруг и очень круто совершенно изменила свое обращение с ним и объявила ему, что выйти замуж за него скоро не может.

   Это обстоятельство так поразило Павла Сергеича, слишком уверенного в беспредельной любви своей невесты, что он в первый раз в жизни потерялся и страшно огорчился. Все подозрения его пали на цыгана, тем более что он узнал о знакомстве его с Остроуховым и о свидании последнего с Куратовым.

   Тавровский в первую минуту негодования придумал множество планов, как наказать дерзкого цыгана, но ограничился только тем, что предложил цыгану ехать с ним в Петербург.

   Цыган отказался.

   - Что же ты думаешь делать с собой? Роль твоя здесь незавидна и еще будет неприятнее, когда Любовь Алексеевна выйдет замуж и уедет в столицу,- говорил Тавровский, подавляя свой гнев.

   - Я поеду за ней.

   - Да знаешь ли, на каких условиях она возьмет тебя? Она теперь не дитя: ей можно будет держать тебя не иначе как лакеем.

   Цыган вздрогнул и, подумав, отвечал со вздохом:

   - Ну так что ж? если она захочет, я буду лакеем у ней.

   - Да не у ней только,- а у всех.

   - У всех - никогда! - гордо отвечал цыган.

   Долго доказывал Тавровский цыгану невыгоды его положения в доме Куратова и выгоды поездки с ним в Петербург, где Тавровский обещал пристроить его в какую-нибудь купеческую контору.

   Цыган стоял на своем, что ни за какие блага не оставит питомицу своей матери.

   - Ты упрям! - с сердцем сказал Тавровский и, грозя ему, прибавил:- Со мной не хитри: я тотчас всё разгадал; одно мое слово ее отцу - и тебя не будет при ней.

   Цыган так смутился, что не мог говорить; на его лице выражались то мольба, то злоба.

   Тавровский наслаждался, казалось, этим и насмешливо глядел на цыгана, который наконец с упреком сказал:

   - Что я вам сделал? за что вы хотите и меня выгнать от нее? Сестра моя через вас бежала.

   - Твоя сестра, как и ты, слишком дерзкие вещи забрали себе в голову, и если б это узнал твой барин...

   - У меня нет барина,- перебил цыган.

   - Однако ты ешь его хлеб, и он только по доброте держит тебя без работы.

   - Я не даром ем его хлеб: я работаю в его конторе.

   - Ну, значит, он барин твой,- язвительно улыбаясь, отвечал Тавровский.

   - Ну что же? идите, наговорите ему на меня; я знаю, что вы будете в его глазах всегда правы, а я - виноват.

   - Зачем же ты сам делаешь то, что находишь дурным в других? Ты видел этого старика, выжившего из ума от вина, и всё, что он наболтал тебе, ты передал ей?

   Цыган кивнул головой.

   - Зачем же ты это сделал?

   - Я люблю ее.

   - Да это я и без тебя знаю.

   - Я не хочу, чтоб она узнала, когда будет поздно...

   - А ты думаешь, ей легче понять? ты своими глупостями сделал то, что она стала бояться меня.

   - Она перестанет бояться вас, если узнает, что всё это неправда.

   - Послушай: ты меня выводишь из терпения. Неужели ты думаешь, я стану заботиться о подобных тебе людях? Мне не хочется <огорчить> ее. А то я легко бы справился с тобой и навсегда отучил бы тебя от охоты сравнивать себя с людьми, не равными тебе.

   И Тавровский выразительно раза два махнул в воздухе хлыстом, который он держал в руке.

   Цыган побледнел как полотно и, помолчав с минуту, глухим голосом отвечал:

   - Делайте мне какие угодно угрозы: я ничего не боюсь. Если неправда, что вы обещались жениться уже на другой, то я...

   - Ты! ты! да как ты смеешь вмешиваться в мои дела? - разгорячась, крикнул Тавровский, махая хлыстом по воздуху.- Пошел в переднюю: вот где твое место!

   - Зачем же было звать меня и так долго говорить со мной! - отвечал цыган и быстро вышел из комнаты.

   Тавровский кинулся за ним с поднятым хлыстом, но остановился, проговорив:

   - Нет, надо с ним иначе действовать!

   Тавровский был взбешен, что такое ничтожное лицо оскорбило так сильно его самолюбие. Он решился упросить Любу, чтоб она удалила цыгана.

   В день своего отъезда он простился официально с невестой своей в доме Куратова; последний подал ему кольцо, очень дорогое, как знак обручения с Любой, которая поехала одна к скату горы по просьбе своего жениха. Люба не могла скрыть своих слез, встретив Павла Сергеича на том месте, где так часто она сидела, полная тихих и сладких ощущений. Наконец она отерла слезы и сказала:

   - Я больше не буду плакать.

   - Плачь, если только эти слезы могут возвратить мне твою доверчивость. Да, Люба, я очень дорожил ею: она для меня была высоким доказательством, что я порядочный человек. Скажи, употребил ли я ее во зло?.. Рассказать тебе прошлую жизнь мою я давно собирался; но я боялся, что ты многое не в силах понять: зачем же мне было понапрасну возмущать твое спокойствие?

   - Так правда, что ты уже обещался жениться на другой и...

   - Вот видишь, друг мой, как это было. Я был очень молод, не имел еще права располагать собой. Я встретил актрису, очень умную женщину; но не мог же я жениться на ней?

   - Отчего, если ты ее любил?

   - Мои родные не допустили...

   - Значит, твои родные не захотят, чтоб ты женился и на мне, потому что я дочь цыганки.

   - Будь покойна: они не узнают тайны вашего дома.

   - А если?..

   - Я теперь не мальчик и имею право делать что мне вздумается.

   - Если так, то я выйду за тебя замуж, но не прежде, как узнаю, что та, на которой ты обещал жениться, не хочет за тебя замуж.

   - Люба, ты приводишь меня в отчаяние своими детскими понятиями о вещах. Ну какая женщина, не только актриса, не захочет выйти замуж за человека с моим богатством и именем?

   - Если бы я тебя не любила, я не пошла бы за тебя замуж.

   - Ты! но таких, как ты, нет, может быть, нигде. Да, Люба, я первую тебя полюбил - всё прежнее были одни капризы праздной жизни. Я сначала думал, что любовь моя есть что-то вроде братского чувства к тебе; но теперь я вижу, что любовь моя гораздо сильнее и что страсть мою мне много стоило труда сдерживать; потушить ее я не могу ничем.

   Тавровский говорил с таким увлечением, что голос его, и без того необыкновенно мягкий, так был гармоничен, что Люба слушала его, как пение. Обвив талию своей невесты и приложив ее голову к своему плечу, он продолжал вкрадчивым голосом:

   - Если ты любишь меня, то я попрошу одного доказательства.

   - Я всё готова сделать для тебя! - отвечала Люба таким голосом, что Павел Сергеич с жаром поцеловал ее.

   - Тебе одной, кажется, суждено сделать из меня порядочного человека, - сказал он.- Да, одно твое слово, сказанное таким голосом, выше самых пылких уверений других женщин. Я уеду спокойно, что никто другой не отымет тебя у меня.

   - Ты всегда знал, что я никого больше не полюблю. Скажи, чего же ты хочешь - какого доказательства?

   - Люба! - странным голосом сказал Тавровский, так, что она вздрогнула. Он продолжал: - Ты слишком добра и наивна, ты не видишь того, что другая на твоем месте давно бы отгадала.

   - Что такое? Я тебя не понимаю! - с удивлением спросила Люба.

   - Впрочем, распространяться я не хочу: боюсь тебя обидеть.

   - Как это обидеть меня?

   - Да, есть вещи, которые должны всякую порядочную женщину возмутить. Я умолчу обо всем и попрошу только одного как доказательства твоей любви,- именно: удалить от себя как можно скорее молочного твоего брата.

   Люба побледнела и, вырвавшись из рук Павла Сергеича, смотрела на него с ужасом.

   - Ты испугалась, кажется, моей просьбы; но другая бы давно сама его выгнала,- обидчиво заметил Павел Сергеич.

   - Как! выгнать его? за что? Я уж и так много обидела его, выгнав его сестру,- с упреком сказала Люба.

   - Всё равно: если бы ты не сделала этого, я бы не позволил ей быть при тебе! - запальчиво сказал Павел Сергеич и продолжал горячась: - Да знаешь ли, как дерзка она была?..

   Он замялся: ему не хотелось раскрывать Любе глаза на многие вещи,- может быть, из страха, чтоб она не разгадала его характера. И с большею кротостию Тавровский продолжал:

   - Я должен сказать тебе теперь, чтоб успокоить твою совесть. Она... она просто влюбилась и страшно ревновала...

   - В кого? - перебила Люба.

   - В меня... и ревновала тебя! - отвечал Павел Сергеич и прибавил: - Значит, ты тут ни в чем не виновата.

   - Она любила...- как бы рассуждая сама с собой, говорила Люба и с грустью прибавила, взглянув в глаза Тавровскому: - Бедная Стеша!

   - Так ты еще жалеешь ее? - с заметною досадою спросил Тавровский.

   - А ты? разве тебе не жаль ее? ты говоришь, она тебя любила? - как бы с ужасом спросила Люба.

   - Друг мой! ты слишком наивна. Дерзкая любовь какой-нибудь цыганки...

   Люба глядела такими глазами на Павла Сергеич", что он сконфузился и, не окончив фразы, начал другую:

   - Впрочем, оставим ее в покое; она далеко от тебя. Я прошу тебя удалить и ее брата.

   - За что же... и его? - холодно спросила Люба.

   - Положись на мою опытность и любовь к тебе: если я прошу этого, значит, так надо.

   - Нет, я этого не сделаю,- подумав, отвечала решительно Люба.

   Павел Сергеич в негодовании вскочил с своего места и, как бы не помня сам себя, смеялся, пожимал плечами, повторяя с гневом:

   - Это просто забавно! это уж ни на что не похоже!- И, быстро обретясь к удивленной Любе, он с сердцем сказал:- Ты не согласна на мою просьбу; а знаешь ли, что этот мальчишка, твой лакей...

   - Он мне брат! - с упреком заметила Люба.

   - Всё же он лакей для других! Да этот дикарь забил себе в голову... разве ты не видишь, что он любит тебя не...

   - Да, я знаю, он очень любит меня! - с уверенностью перебила его Люба.

   Тавровский пожал плечами и, смотря на Любу как бы с сожалением, сказал:

   - Ты для меня загадка! такая наивность, мне кажется, уже слишком странна в девушке. Знаешь ли, что я потому требую его удаления...

   - Почему? - быстро спросила Люба.

   - Он... влюблен в тебя,- с отвращением произнес Павел Сергеич.

   Люба смутилась страшно, но потом тотчас же засмеялась.

   - Так ты мне не веришь? - обидчиво спросил Тавровский.

   - Мы с ним играли вместе: вот как он меня любит.

   Павел Сергеич так был увлечен досадою, что долго и подробно раскрывал перед Любой все мелочи ревнующей любви. С трудом и не скоро он мог убедить наивную девушку в необходимости удаления цыгана и в таких красках описал последствия, если он останется, что Люба дрожала вся. Она дала слово своему жениху, что цыган будет удален к его приезду.

   Для Любы столько новых чувств раскрылось, что прощание с женихом совершилось скоро и не было ей тягостно,- она спешила остаться одна.

   Проводив своего жениха до леса, Люба воротилась и села на то же место, где они сидели вместе. Устремив глаза, влажные от слез, на гладкую поверхность озера, она долго оставалась в этом положении. Глазам ее беспрерывно являлись три лица: Стеша в слезах и лохмотьях, ее брат с угрожающим лицом и Павел Сергеич - с какой-то красивой женщиной. Эти лица как бы выходили из озера и снова исчезали в нем. Люба припомнила всё до малейшей подробности: свою встречу с Павлом Сергеичем, их знакомство, последний разговор, даже взгляд, брошенный на нее Тавровским, когда они простились. Она так была погружена в раздумье, что не заметила курчавой головы, выглядывавшей из высокой травы невдалеке от нее, и не слышала едва заметного шелеста, как будто кто полз в траве.

   Когда стало садиться солнце, Люба, позлащенная им, отвела усталые глаза от озера, устремила их на солнце и снова впала в прежнюю задумчивость. Грусть разлита была в каждой черте ее лица, и слезы струились по бледным щекам.

   Шорох в лесу заставил Любу вскочить на ноги; радость вдруг озарила ее лицо, даже жилы забились на ее висках: она глядела в лес, в котором показалась фигура цыгана.

   Тяжело вздохнув, Люба молча пошла к лодке; цыган последовал за ней. Лодка отчалила. Цыган греб; Люба смотрела пристально на него.

   - Илья! - строго сказала Люба.

   Цыган вздрогнул. Каждое слово, тихо сказанное, резко раздавалось на воде и вторилось эхом.

   - Ты любишь меня? - продолжала Люба.

   - Ты знаешь.

   - Ты скажешь мне всю правду?

   - Я никогда не лгал тебе!

   - Ты желаешь ли, чтоб я вышла замуж за него?

   - Если он любит тебя, то я очень желаю.

   Люба задумалась и сказала:

   - Если я выйду замуж, что ты будешь делать с собой?

   - Не знаю.

   - Хочешь, я пошлю тебя учиться?

   - А, так он успел тебя упросить! - с ужасом воскликнул цыган.

   И руки его судорожно сжали весла; он сделал ими такой взмах, что они сломались пополам; отбросив их от себя, он ухватился за голову и уткнул ее в колени.

   Люба вскочила с своего места и, бледная, с гордо поднятой головой, стояла неподвижно. Лодка несколько минут плыла еще быстрее, потом всё тише и тише.

   - Илья! - повелительно произнесла Люба.

   Цыган поднял голову и рыдающим голосом сказал:

   - Ты и меня выгоняешь?

   - Зачем бросил весла?

   Цыган с удивлением осмотрелся кругом и, увидя плывущие разломанные весла, пугливо взглянул на Любу, которая с упреком сказала ему:

   - Как мы теперь попадем домой? нас прибьет к берегу далеко от дому; а там все перепугаются, куда мы пропали.

   - Люба, Люба! не отсылай меня от себя! - отчаянным голосом произнес цыган.

   - Дай мне слово, что ты даже не будешь иметь ни одной дурной мысли против него?

   - Разве я что-нибудь сделал ему дурного? Я рассказал тебе то, что ты должна была знать.

   Люба, помолчав и тяжело вздохнув, сказала:

   - Илья, ты знаешь, как я люблю его, и ничто меня не заставит забыть его. Но я даю слово, что сама не пойду за него, если узнаю, что он обманул кого-нибудь.

   Радость озарила лицо цыгана; зато Люба стала грустна. Они плыли тихо. Цыган не спускал глаз с Любы и вдруг сказал:

   - Если ты желаешь, чтоб я оставил тебя, я это сделаю!

   Люба посмотрела на него и отвечала:

   - Нет! ты мне уж дал слово, и я ничего не боюсь.

   Не скоро они прибыли домой, где все были в тревоге, потому что Куратов никогда не был покоен, если узнавал, что его дочь поехала по озеру.

  

   С того времени как мы покинули дом Натальи Кирилловны, там совершилось много тревог. Деятельность Зины была так обширна, что на ее крутом лбу появилось несколько морщин. Она заметно худела, и никакие мази и притиранья не могли уничтожить желтизну ее лица. Каждое утро Зина, давясь, кушала густое тесто, составленное приживалкой с зобом, которая при этом ораторствовала:

   - Вы только кушайте: ни одной косточки не будет видно. Я когда гостила у Зюзиных, так у них дочь как скелет была, а я ее в какую-нибудь неделю исправила: пышка стала! Она теперь со всем семейством уехала в Яковку... Какая прекрасная деревня! Правда, небольшая, зато их семейство огромное. И они так всё присовокупляют там. Меня звали погостить. Такие ласковые ко мне, так меня любят! Право, не знаю, а меня все любят... Скушайте еще ложечку!..

   Но Зина напрасно хлопотала и мучилась: тревожное состояние духа уничтожало действие лекарств.

   Имение Натальи Кирилловны с каждым годом более расстроивалось. Любя своего племянника, она очень часто уплачивала его долги. Зина стала бояться за свою будущность в случае смерти благодетельницы и часто в сердцах говаривала приживалкам:

   - Небось какую-нибудь дрянь откажет, а как понукает мной!

   Зина не ошибалась. Наталья Кирилловна давно уже написала духовную, в которой не забыла Зину; но сумма была незначительная. Зина узнала, что в случае своей смерти старуха отказывала Грише деревню, довольно большую. Зина долго гадала в карты на бубнового короля, и приживалки хором говорили:

   - Ах, матушка, как он о вас думает! у-у-у, свадьба! поздравляю: свадьба скоро!

   Эти слова заставили Зину прибегнуть к хитрости; так как у ней не было матери, которая могла бы приискать ей жениха, то Зина сама должна была расставлять сети.

   В одно утро она в слезах прибежала в комнату Гриши, всё еще не получившего никакого места, по милости его тетки, собиравшейся писать ему рекомендательное письмо к одному важному лицу.

   - Ах, Гришенька! как мне совестно! что мне делать?- сказала Зина в отчаянии.

   - Да что случилось?

   - Страшно и совестно сказать вам! - воскликнула Зина и шепотом продолжала: - Представьте... ваша тетушка... она...

   - Что она сделала? - поспешно спросил Гриша.

   - Она... отказала всё свое имение.

   - Павлу Сергеичу?

   - Нет.

   - Кому же?

   - Мне! - едва слышно произнесла Зина и с негодованием продолжала: - Это ужасно! я чувствую, как должны вы меня ненавидеть; но вы знаете ее...

   - Я знаю, что тетушка против меня давно вооружена; но Павел Сергеич...- в недоумении говорил Гриша, в самом деле пораженный таким открытием.

   - Если тетушка вас не любит, так всё по милости Ольги Петровны. Ах, если бы вы знали, сколько слез и неприятностей я терплю за вас! А я не могу, чтоб не защитить человека, которого я лю...

   - Благодарю вас! но вы только вооружаете против себя ее.

   - Я на всё готова: я так вас люблю! - Зина потупила глаза, как бы испугавшись своей откровенности, но тотчас вправилась и продолжала: - Когда она меня заставила прочесть духовную свою, я просто расплакалась. Ну, сами посудите, вы ее племянник, а она всё имение отдает мне. Да еще говорит: "Отдам при жизни половину". Я ей, однако, сказала, о чем плачу, и она говорит мне: "Глупенькая, ну кого я обидела? у Павла Сергеича и без меня много, а Гриша может и жениться".

   И Зина пристально и выразительно глядела на Гришу, который с потупленными глазами слушал ее.

   Молчание длилось несколько минут. Гриша догадался из разговора, что тетка желает, чтоб он женился на ее любимой воспитаннице. Зина так была внимательна к нему в последнее время, что он не мог бояться равнодушия или сопротивления с ее стороны. К тому же положение его так было тягостно, что он, может быть, решился бы жениться на Зине, если бы не воспоминание о Насте, кроткое личико которой вдруг представилось ему. Он поднял голову и, посмотрев на лукавые, блестящие глаза Зины, сказал:

   - Тетушка вас, кажется, хочет выдать замуж?

   - О, я ни за кого не пойду! я люблю...

   Зина, покраснев, замолчала.

   Положение Гриши становилось очень неловко, и он, желая разъяснить всё, с рыцарским благородством сказал:

   - Зиновья Михайловна, я считаю обязанностью быть с вами откровенным: я люблю...

   Волнение так было сильно в Зине, что она не могла удержать лихорадочного смеха.

   Гриша испугался и поспешно сказал:

   - Я люблю Настеньку и...

   Зина громко засмеялась; но ни глаза, ни другие черты ее лица не гармонировали с притворной веселостью; она долго доказывала свое неловкое положение - быть наследницей огромного состояния, в то время как ближайшие родственники останутся в бедности.

   Гриша так был равнодушен к земным благам, что роскошные описания своей будущей жизни, если она выйдет замуж, Зина произнесла совершенно напрасно.

   - Если уж я выйду замуж любя,- говорила она,- то всё отдам мужу: пусть его распоряжается, как знает. Да женщине как-то нейдет управлять имениями. Ну вот ваша тетушка: ну что хорошего? только всё сердится, а всё-таки ее обкрадывают!

   С этого дня жизнь Гриши стала невыносима в доме тетки, которая оскорбляла его на каждом шагу. Даже ни один лакей его не слушался. И раз какой-то рослый Дормидон отвечал ему на какое-то приказание так грубо, что Гриша вспылил и назвал его дураком.

   Наталья Кирилловна страшно рассердилась:

   - Как ты смеешь моих людей бранить? ты что о себе думаешь! Ты воображаешь, что я тебе откажу что-нибудь. Вон из-за стола!

   Долго и много говорила разгневанная старуха еще после ухода своего племянника, и из слов ее можно было заключить, что она была возмущена его единственным будто бы желанием, чтоб она скорее умерла и ему досталось наследство.

   - Кто же это вам сказал, что он такие страшные мысли имеет? - заметила Ольга Петровна.

   - Да вот эта чуть живая прибежала ко мне: плачет, дрожит. Насилу заставила сказать! - указывая на Зину, говорила Наталья Кирилловна.

   Гриша наконец решительно убедился, что ему нечего более делать, как оставить дом тетки. Но Наталья Кирилловна предупредила своего племянника и с торжественностью изгнала из своего дома Гришу, даже не дав ему ничего из белья и платья.

   Зина, обливаясь слезами, прощалась с Гришей и уверяла его в своей неизменной преданности.

   Наталья Кирилловна, выгнав из дому Гришу, чувствовала некоторый укор совести и, верно бы, простила его, если б не Зина, которая задумала приобресть часть наследства Гриши. Чтоб выведать, сколько именно отказала ей старуха в своей духовной и, если можно, заставить ее прибавить, Зина придумала следующее средство. Она объявила Наталье Кирилловне, будто какой-то доктор, видевший ее у одной знакомой, влюбился в нее и, уехав по службе в провинцию, написал теперь ей письмо, в котором просит ее руки. Зина показала письмо Наталье Кирилловне, которая долго думала, наконец сказала:

   - Ну, что же делать, выходи, тебе надо же пристроиться!

   Зина писала сама письма от мнимого жениха, в которых он страшно распространялся о щедрости и доброте Натальи Кирилловны. Чтоб не открылся обман, Зина приняла самые надежные меры. Письма от Петра, камердинера, которые она получала довольно часто и в которых описывались подробно действия Павла Сергеича, распечатывались очень осторожно ручками Зины: в конверт вкладывалось письмо от мнимого жениха, запечатывалось вновь, и Зина подавала его Наталье Кирилловне, которая обыкновенно сама срывала печать со всех писем и заставляла читать Зину. Точно так же Зина читала ей и ответы свои на письма жениха. Чтоб выведать о количестве приданого, назначенного ей благодетельницей, Зина написала следующее письмо своему мнимому жениху:

   "Я сирота, призренная из благороднейшей и знатной фамилии особой. Благодетельница моя так для меня много сделала, что я, кроме ее благословения, ничего не могу ожидать..." и так далее.

   Прочитав это письмо Наталье Кирилловне, Зина объясняла его тем, что ее жених, может быть, рассчитывает на большое приданое.

   Наталья Кирилловна осталась очень довольна предусмотрительностью своей питомицы и велела написать жениху, что она дает ей двадцать пять тысяч и приданое, приличное ее званию.

   Ответ от жениха на это письмо был следующий:

   О добродетелях вашей примерной благодетельницы почти всем известно. Я если осмелился просить вашей руки, то согласие ее на это есть уже для меня великая честь!.. Иметь жену из такого дома и знать, что она воспитывалась под надзором такой высокой особы, есть уже такое блаженство для всякого смертного, которого не купить никакими деньгами. Упросите вашу благодетельницу всё так устроить, что если я буду иметь счастие снискать ее расположение, то немедля сыграть свадьбу, потому что я должен быть на месте службы... Вас я оставлю при вашей бывшей благодетельнице, которая, верно, не лишит нас своей милости и впредь..." и так далее.

   Зина была объявлена в доме невестой. Толкам не было конца между приживалками. Зина так увлеклась вымышленным своим женихом, что красноречиво описывала приживалкам лицо, рост, даже манеры его, любовь к нему начальников, уважение и страх подчиненных. Переписка продолжалась; сроки приезда жениха менялись. Наталья Кирилловна стала сердиться, что он не едет; приживалки тоже подсмеивались. Зина испугалась сама своей выдумки. Да и она так свыклась с мыслью, что она невеста, что вдали умирает от любви к ней человек,- как она хвасталась перед приживалками,- что не знала, как теперь выпутаться. Впрочем, в такие критические минуты Зину посещало всегда вдохновение. Почтальон принес письмо с черною печатью. Зина вложила в конверт свое письмо: оно было писано совсем посторонней рукой. Это письмо извещало ее о внезапной смерти ее жениха и писано было родственницей умершего.

   Зина, в слезах, бледная, прочла письмо Наталье Кирилловне и, рыдая, упала к ней в ноги, говоря:

   - Я опять сирота! я несчастная!

   Слезы Зины так были непритворны, что, казалось, она в самом деле убита была смертью хотя и вымышленного, но так страстно любившего ее человека.

   Дня три Зина оставалась в постели. В комнате у ней появился небольшой картонный черный ящик в виде гроба, обвязанный черным крепом. То было хранилище писем ее мнимого жениха.

   Понемногу, однако ж, печаль Зины начала утихать. Выезжая иногда одна по поручению Натальи Кирилловны, Зина завела много знакомств, которые скрывала от Натальи Кирилловны. Ольга Петровна не раз пыталась уличить Зину; но попытки ее были напрасны, и она дорого платилась за это.

   Остальные приживалки боялись Зины как огня, и, сидя в зале, они часто рассуждали между собой о страшном влиянии Зины в доме.

   - Уж коли