Лесков Николай Семенович - Некуда

чатник. - Она героиня, она выйдет силой, а я... Я...``

  Тут мешались Вязмитинов, отец, даже иногда доктор, и вдруг ни с того ни с сего Татьяна и мать Гракхов, Корде и Пелагея с вопросом о соусе, который особенно любил Петр Лукич.

  ``Вязмитинов много знает, трудится, он живой человек, кругозор его шире, чем кругозор моего отца, и вернее осмотрен, чем кругозор Зарницына``, - рассуждала Женни.

  А доктор?

  ``Да ему уж помочь нельзя``, - думала она и шла к Пелагее заправлять соус, который особенно любил Петр Лукич, всегда возвращающийся мучеником из своей смотрительской камеры.

  ``Лиза что! - размышляла Женни, заправив соус и снова сев под своим окошком, - Лизе все бы это ни на что не годилось, и ничто ее не остановило бы. Она только напрасно думала когда-то, что моя жизнь на что-нибудь ей пригодилась бы``.

  ``Эта жизнь ничем ее не удовлетворила бы и ни от чего ее не избавила бы``, - подумала Женни, глядя после своей поездки к Лизе на просвирнину гусыню, тянувшую из поседелого початника последнего растительного гренадера.

2

  Внутренний мир Лизы совершенно не похож был на мир Женни. Не было мира в этой душе. Рвалась она на волю, томилась предчувствиями, изнывала в темных шарадах своего и чужого разума.

  Мертва казалась ей книга природы; на ее вопросы не давали ей ответа темные люди темного царства.

  Она страдала и искала повсюду разгадки для живых, ноющих вопросов, неумолчно взывавших о скорейшем решении.

  Ей тоже хотелось правды. Но этой правды она искала не так, как искала ее Женни.

  Она искала мира, когда мира не было в ее костях.

  Семья не поняла ее чистых порывов; люди их перетолковывали; друзья старались их усыпить; мать кошек чесала; отец младенчествовал. Все обрывалось, некуда было деться.

  Женни не взяла ее к себе, по искренней, детской просьбе. ``Нельзя``, говорила. Мать Агния тоже говорила: ``опомнись``, а опомниться нужно было там же, в том вертепе, где кошек чешут и злят регулярными приемами через час по ложке.

  Нельзя в таких местах опомниться. Живых людей по мысли не находилось, и началось беспорядочное чтение. Выбор недовольных всегда падает на книги протестующие, и чем сдержаннее, темнее выражается протест, тем он кажется серьезнее и даже справедливее.

  Лиза, от природы нежная, пытливая и впечатлительная, не нашла дома ничего, таки ровно ничего, кроме странной, почти детской ласки отца, аристократического внимания тетки и мягкого бичевания от всех прочих членов своей семьи. Врожденные симпатии еще влекли ее в семью Гловацких, но куда же годились эти мечтания? Ей хотелось много понимать, учиться. Ее повезли на балы. Все это шло против ее желаний. Она искала сочувствия и нашла это сочувствие в книгах, где личность отвергалась во имя общества и во имя общества освобождалась личность.

  И стали смешны ей прежние плачевные сцены, и сентиментально-глупа показалась собственная просьба к Женни - увезти ее отсюда. Застыдившись своего невинного прошлого, она застыдилась и памятников этого прошлого. Все близкие к ней по своему положению люди стояли памятниками прошедших привязанностей. Они были ясны, и в них нечего было доискиваться; а темные намеки манили неведомым счастьем, шириною свободной деятельности. Привязанности были принесены в жертву стремлениям.

  Живые люди казались мразью. Дух витал в мире иных людей, в мире, износившем вещие глаголы, в среде людей чести, бескорыстия и свободы. Все живые связи с прошедшим мелькали и рвались. Беспечальное будущее народов рисовалось в лучезарном свете. Недомолвки расширяли эти лучи, и простые человеческие чувства становились буржуазны, мелки, недостойны.

  Лиза порешила, что окружающие ее люди - ``мразь``, и определила, что настоящие ее дни есть приготовительный термин ко вступлению в жизнь с настоящими представителями бескорыстного человечества, живущего единственно для водворения общей высокой правды.

  Иногда ей бывало жалко Женни и вообще даже жалко всего этого простенького мирка; но что же был этот мирок перед миром, который где-то носился перед нею, мир обаятельный, свободный и правдивый?

  Лизе самой было смешно, что она еще так недавно могла выходить из себя за вздоры и биться из-за ничтожных уступок в своем семейном быту.

Глава двадцать шестая. ЧТО НА РУССКОЙ ЗЕМЛЕ БЫВАЕТ

  В понедельник на четвертой неделе великого поста, когда во всех церквах города зазвонили к часам, Вязмитинов, по обыкновению, зашел на минуточку к Женни. Женни сидела на своем всегдашнем месте и работала.

  - Знаете, какую новость я вам могу сообщить? - спросила она Вязмитинова, когда тот присел за ее столиком, и, не дождавшись его ответа, тотчас же добавила: - Сегодня к нам Лиза будет.

  - Вот как!

  - Да, и еще на целую неделю.

  - Что за благодать такая?

  - Няня непременно хочет говеть на этой неделе.

  - И Лизавета Егоровна тоже?

  - Да уж, верно, и она будет вместе говеть; там ведь у них церковь далеко, да и холодная.

  - И вы, пожалуй, тоже?

  - Я хотела на страстной говеть, но уж тоже отговею с ними.

  - Значит, теперь к вам и глаз не показывай.

  - Отчего же это?

  - Да спасаться будете.

  - Это одно другому нимало не мешает. Напротив, приходите почаще, чтоб Лиза не скучала. Она сегодня приедет к вечеру, вы вечером и приходите и Зарницыну скажите, чтобы пришел.

  - Хорошо-с, - сказал Вязмитинов, - теперь пора в классы, - добавил он, взглянув на часы.

  - До свидания.

  - До свидания, Евгения Петровна.

  - Вы не знаете, доктор в городе?

  - Нет, кажется нет; а зайти разве за ним?

  - Да, если это вас не затруднит, зайдите, пожалуйста.

  В три часа Женни увидала из своего окна бахаревские сани, на которых сидела Лиза и старуха Абрамовна. Лиза смеялась и, заметив в окне Женни, весело кивнула ей головой. Гловацкая тотчас встала и вышла на крыльцо в ту же минуту, как перед ним остановились сани.

  - Ну же, ну, вылезай, няня, вытаскивай свой прах-то, - говорила, смеясь, Лиза. Абрамовна медленно высвобождалась из саней и ничего не отвечала.

  - Чего ты, Лиза, смеешься? - спросила Женни.

  - Да вот няня всю дорогу смешит.

  Няня молча вынимала подушки. Она была очень недовольна, а молодой садовник, отряженный состоять Лизиным зимним кучером, поглядывая на барышню, лукаво улыбался.

  - Что вы няню обижаете, право, - ласково заметила Гловацкая.

  - Да что им, матушка, делать-то, как не зубоскалить, - отвечала рассерженная старуха.

  - Я вот хочу, Женни, веру переменить, чтобы не говеть никогда, - подмигнув глазом, сказала Лиза. Правда, что и ты это одобришь? Борис вот тоже согласен со мною: хотим в немцы идти.

  Абрамовна плюнула и полезла на крыльцо: Лиза и ее кучер засмеялись, и даже Женни не могла удержаться от улыбки, глядя на смешной гнев старухи.

  Прошло пять дней. Женни, Лиза и няня отговели. В эти дни их навещали Вязмитинов и Зарницын. Доктора не было в городе. Лиза была весела, спокойна, охотно рассуждала о самых обыденных вещах и даже нередко шутила и смеялась.

  Женни опять казалось, что Лиза словно та же самая, что и была до отъезда на зиму в город.

  - Как вам кажется Лиза? - спрашивала она отца.

  - Ничего. Я не знаю, что вы о ней сочинили себе: она такая же - как была. Посолиднела только, и больше ничего. Вязмитинов на такой же вопрос отвечал, что Лиза ужасно продвинулась вперед в познаниях, но что все это у нее как-то мешается. Видно, что читает что попало, - заключил он свое мнение.

  Ни с кем другим Женни не говорила о Лизе. В субботу говельщицы причащались за ранней обедней. В этот день они рано встали к заутрене, уморились и, возвратясь домой, тотчас после чаю заснули, потом пообедали и пошли к вечерне. Зарницын и Вязмитинов зашли в церковь, чтобы поздравить причастниц и проводить их, кстати, оттуда домой.

  Погода была теплая и немножко сырая. Дул южный ветерок, с крыш капали капели, дорожки по улицам чернели и маслились, но запад неба окрашивался холодным розовым светом и маленькие облачка с розовыми окраинами, спеша, обгоняли друг друга.

  - Будет морозец, - говорили люди, выходя от вечерни.

  - И с ветром, - добавляли другие.

  Посреди улицы, по мягкой, но довольно скользкой от санного натора дорожке шли Женни и Лиза. Возле них с обеих сторон шли Вязмитинов и Зарницын. Няня шла сзади. Несмотря на бесцеремонность и короткость своего обхождения с барышнями, она никогда не позволяла себе идти с ними рядом по улице. У поворота на набережную компания лицом к лицу встретилась с доктором.

  Он вел за руку свою дочку.

  - Доктор! доктор! здравствуйте! - заговорили почти все разом.

  - Здравствуйте, здравствуйте, - проговорил доктор с радостью, но как будто отчего-то растерявшись.

  Около них прошла довольно стройная молодая дама в песцовом салопе. Она вскользь, но внимательно взглянула на Женни и на Лизу, с более чем вежливой улыбкою ответила на поклон учителей и, прищурив глаза, пошла своею дорогою.

  Это была докторова жена, которую он поджидал, тащась с ноги на ногу с своим ребенком.

  - К нам, доктор, сегодня, - приглашала Розанова Женни. - Мы вот все идем к нам; приходите и вы.

  - Хорошо, постараюсь.

  - Нет, непременно приходите; мы будем вас ждать.

  - Ну, хорошо.

  - Придете?

  - Приду, приду непременно; вот только заведу домой дочку. Пойдем, Варюшка, - отнесся он к ребенку, и они расстались.

  - Так вот это его жена? - спросила Лиза.

  - Эта, - отвечал Зарницын.

  - Не нравится она мне.

  - Вы ее не рассмотрели: она еще недавно была очень недурна.

  - Я не о том говорю, а что-то нехорошо у нее лицо: эти разлетающиеся брови... собраный ротик, дерзкие глазки... что-то фальшивое, эгоистическое есть в этом лице. Нет, не нравится, - а тебе, Женни?

  - Что ж, я одну минуту ее видела, пока мы дали ей дорогу, но мне ее лицо тоже не понравилось.

  В передней их встретили Петр Лукич и дьякон с женою.

  - Как это мы вас обогнали? - спрашивал дьякон, снимая с Женни салоп, между тем как его жена целовала девиц своими пунцовыми губками.

  - Мы тихо шли и по большой улице, - ответила Женни.

  В комнате были приятные сумерки. Девицы и дьяконица вышли в Женнину комнату; дьякон открыл фортепиано, нащупал октаву и, взяв двааккорда, прогяжно запел довольно приятным басом:

  Ах, о чем ты проливаешь

  Слезы горькие тайком

  И украдкой утираешь

  Их кисейным рукавом?

  Подали свечи и самовар. Все уселись за столом в зале. Доктора долго ждали, но он не приходил. Отпивши чай, все перешли в гостиную: девушки и дьяконица сели на диване, а мужчины на стульях, около стола, на котором горела довольно хорошая, но очень старинная лампа.

  - Нет, в самом деле, Василий Иванович, будто вашего нового секретаря фамилия Дюмафис? - спрашивал Зарницын.

  - Уверяю вас, что Дюмафис, - серьезно отвечал дьякон.

  - Что это такое? Этого не может быть.

  - А почему бы это, по-вашему, не может быть?

  - Да как же, помилуйте; какой из духовного звания может быть Дюмафис?

  - Стало быть, может, когда есть уже.

  Вошел доктор и Помада.

  - А! exellintissime, illustrissime, atque sapientissime doctor! (А! превосходнейший, знаменитейший и ученейший доктор! (лат.)) - приветствовал Александровский Розанова.

  Доктор со всеми поздоровался радушно, но довольно сухо. Женни с Лизою посмотрели на его лицо, плохо скрывающее душевное расстройство, и в одно и то же время подумали о его жене.

  - О чем вы это спорили? - спросил доктор.

  - Да, вот и кстати! Доктор, может ли быть у секретаря консистории фамилия Дюмафис? - спросил Зарницын.

  - Это в православной консистории или в католической?

  - В православной.

  - Отчего же? В православной очень может.

  - А, что! - поддразнил дьякон.

  - Тут нет ничего удивительного.

  - Разумеется. Я ведь вот вам сейчас могу рассказать, как у нас происходят фамилии, так вы и поймете, что это может быть. У нас это на шесть категорий подразделяется. Первое, теперь фамилии по праздникам: Рождественский, Благовещенский, Богоявленский; второе, по высоким свойствам духа: Любомудров, Остромысленский; третье, по древним мужам: Демосфенов, Мильтиадский, Платонов; четвертое, по латинским качествам: Сапиентов, Аморов; пятое, по помещикам: помещик села, положим, Говоров, дьячок сына назовет Говоровский; помещик будет Красин, ну дьячков сын Красинский. Вот наша помещица была Александрова, я, в честь ее, Александровский. А то, шестое, уж по владычней милости: Мольеров, Расинов, Мильтонов, Боссюэтов. Так и Дюмафис. Ничего тут нет удивительного. Просто по владычней милости фамилия, в честь французскому писателю, да и все тут.

  Доктору и Помаде подали чай.

  - Что вы, будто как невеселы, наш милый доктор? - с участием спросил, проходя к столу, Петр Лукич.

  Розанов провел рукой по лбу и, вздохнув, сказал:

  - Ничего, Петр Лукич, устал очень, не так-то здоровится.

  - Медику стыдно жаловаться на нездоровье, - заметила дьяконица.

  Доктор взглянул на нее и ничего не ответил. Женни с Лизою опять переглянулись, и опять почему-то обе подумали о докторше.

  - Вы где это побывали целую недельку-то?

  - Сегодня утром вернулся из Коробьина.

  - Что там, Катерина Ивановна нездорова?

  - Что ей делается! Нет, там ужасное происшествие.

  - Что такое?

  - Да жена мужа убила.

  - Крестьянка?

  - Да, молоденькая бабочка, всего другой год замужем.

  - Как же это она его?

  - Да не одного его, а двоих.

  - Двоих?

  - Ах ты, Боже мой!

  - Сссс! - раздалось с разных сторон.

  - Ну-с, расскажите, доктор.

  - Да бабочка была такая, молоденькая и хорошенькая, другой год, как говорю вам, всего замужем еще. Стал муж к ней с полгода неласков, бивал ее. Соседки стали запримечать, что он там за одной солдаткой молодой ухаживает, ну и рассказали ей. Она все плакала, грустила, а он ее, как водится, все еще усерднее да усерднее за эти слезы поколачивать стал. Была ярмарка; люди видели, как он платок купил. Баба ждет, что вот, мол, муж сжалился надо мною, платок купил, а платок в воскресенье у солдатки на голове очутился. Она опять плакать; он ее опять колотить. На прошлой неделе пошел он в половень копылья тесать, а топор позабыл дома. Жена видит топор, да и думает: что же он так пошел, должно быть забыл; взяла топор, да и несет мужу. Приходит в половень - мужа нет; туда, сюда глянула - нет нигде. А тут в половне так есть плетнева загородочка для ухаботья. Там всего в пояс вышины или даже ниже. Она подошла к этой перегородке, да только глянула через нее, а муж-то там с солдаткой притаившись и лежит. Как она их увидала, ни одной секунды не думала. Топор раз, раз, и пошла валять.

  - Ах!

  - Га!

  - Фуй!

  - Боже ты мой! - раздались восклицания.

  - Обоих и убила?

  - Только мозг с ухаботьем перемешанный остался.

  - Ужасное дело.

  - Вот драма-то, - заметил Вязмитинов.

  - Да. Но, вот видите, - вот старый наш спор и на сцену, - вещь ужасная, борьба страстей, любовь, ревность, убийство, все есть, а драмы нет, - с многозначительной миной проговорил Зарницын.

  - А отчего же драмы нет?

  - Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что все грубо, коротко. Все не борется, а... решается. В таком быту народа у него нет своей драмы, да и быть не может: у него есть уголовные дела, но уж никак не драмы.

  - Ну, это еще старуха надвое гадала, - заметил сквозь зубы доктор.

  - По-вашему, что ж, есть драма?

  - Да, по-моему, есть их собственная драма. Поверьте, бабы коробьинские отлично входят в борьбу убийцы, а мы в нее не можем войти.

  - Да, но искусство не того требует: у искусства есть свои условия.

  - А им очень нужно ваше искусство и его условия. Вы говорите, что пришлось бы допустить побои на сцене, что ж, если таково дело, так и допускайте. Только если увидят, что актер не больно бьет, так расхохочутся. А о борьбе-то не беспокойтесь; борьба есть, только рассказать мы про эту борьбу не сумеем.

  - А они сами умеют?

  - Себе они это разъясняют толково, а нам груба их борьба, - вот и все.

  - Да ведь преступление последний шаг, пятый акт. Явление-то ведь стоит не на своих ногах, имеет основание не в самом себе, а в другом. Происхождение явлений совершается при беспрерывном и бесконечном посредстве самобытного элемента, - проговорил Вязмитинов.

  Доктор посмотрел на него и опять ничего не сказал.

  - А по-моему, снова повторяю, в народной жизни нет драмы, - настаивал Зарницын.

  - Да, удобной для воспроизведения на сцене, пожалуй; но ведь вон Островский и Писемский нашли же драму.

  - Все уголовные дела.

  - Например, в ``Грозе``-то?

  - Везде.

  - А по-вашему, что же, так у нас нет уж и самобытных драматических элементов?

  - Конечно; цивилизация равняет страсти, нивелирует стремления.

  - Нивелирует стремления?

  - Разумеется.

  - О да! Всемерно так: все стушуемся, сгладимся и будем одного поля ягода. Не знаю, Николай Степанович, что на это ответит Гегель, а по-моему, нелепо это, не меньше теории крайнего национального обособления.

  - Однако же вы не станете отвергать общечеловеческого драматизма в сочинениях Шекспира?

  - Нет-с, не стану. Зачем же мне его отвергать?

  - У всех людей натуры больше или меньше одинаковы. Воспитывайте их одинаково, и будет солидарность в стремлениях.

  - Вот вам и шишка на носу тунисского бея!

  - Да, это уж парадокс, - подтвердил Вязмитинов.

  - Что ж, стало быть, так и у каждого народа своя философия?

  - Ну, что еще выдумаете! Что тут о философии. Говоря о философии-то, я уж тоже позайму у Николая Степановича гегелевской ереси да гегелевскими словами отвечу вам, что философия невозможна там, где жизнь поглощена вседневными нуждами. Зри речь ученого мужа Гегеля, произнесенную в Берлине, если не ошибаюсь, осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Так, Николай Степанович?

  Вязмитинов качнул утвердительно головою.

  - Это по философии, - продолжал доктор, - а я вот вам еще докажу это своей методой. Может быть, c'est quelque chose de moujique (Это нечто мужицкое (фр.)), ну да и я ведь не имею времени заниматься гуманными науками, а так, сырыми мозгами размышляю. Вы вот говорите, что у необразованных людей драматической борьбы нет. А я вам доложу, что она есть, и есть она у каждого такого народа своя, с своим складом, хоть ее на театре представлять, эту борьбу, и неловко. Возьмите, например, орловскую мещаночку Матрешу или Гашу в том положении, когда на их сестру шляпу надевают, и возьмите Мину, Иду или Берту из Митавы в соответственном же положении. Милочка сейчас свою комнатку уберет, распятие повесит и Гете в золотообрезном переплете на полку поставит, да станет опускать деньги в бронзовую копилочку. И воровством или другими мастерствами она пренебрегает, а ее положение ей не претит. А наша пить станет, сторублевыми платьями со стола пролитое вино стирает, материнский образок к стене лицом завернет или совсем вынесет и умрет голодная и холодная, потому что душа ее ни на одну минуту не успокоивается, ни на одну минуту не смиряется, и драматическая борьба-то идет в ней целый век. Это черта или нет?

  - Давно указанная и вовсе не нужная.

  Зарницын был шокирован темами докторского рассказа, и всем было неловко выслушивать это при девицах. Один доктор, увлеченный пылкостью своей желчной натуры, не обращал на это никакого внимания.

  - Вы все драматических этюдов отыскиваете, - продолжал он. - Влезьте вон в сердце наемщику-рекруту, да и посмотрите, что там порою делается. В простой, несложной жизни, разумеется, борьба проста, и видны только одни конечные проявления, входящие в область уголовного дела, но это совсем не значит, что в жизни вовсе нет драмы.

  - Я готов перестать спорить, - отвечал Зарницын, - я утверждаю только, что у образованных людей всех наций драматическое в жизни общее, и это верно.

  - И это неверно, и сто тысяч раз неверно. ``Гроза`` не случится у француженки; ну, да это из того слоя, которому вы еще, по его невежеству, позволяете иметь некоторые национальные особенности характера, а я вот вам возьму драму из того слоя, который сравнен цивилизациею-то с Парижем и, пожалуй, с Лондоном. Я пять лет знаю эту драму и теперь, когда последнего ее актера, по достоверным сведениям, гложут черви, я ее расскажу. Если б я был писатель, я показал бы не вам одним, как происходят у нас дикие, вероятно у нас одних только и возможные драмы, да еще в кружке, который и по-русски-то не больно хорошо знает. А я вам уступаю это задаром: в десяти словах расскажу. Была барыня, молодая, умная, красавица, богатая; жила эта барыня не так далеко отсюда. Была у нее мать-старушка, аристократка коренная, женщина отличнейшая, несмотря на свой аристократизм. Был у молодой барыни муж, уж такой был человек, что и сказать не могу, - просто прелесть что за барин. Поженилась эта парочка по любви, и жили они душа в душу. Барыня была женщина преданная, самоотверженная, но кипучая, огневая была натура. Приехала к ней по соседству кузина из этих московских, с строгими правилами: что все о морали разговаривают. Муж у нее мышей не топтал; восемьдесят лет, что ли, ему было, из ума уже выжил совсем. Ну, она и приласкала кузининого муженька, а тот, как водится, растаял. Пошли у них шуры да муры. Жена плакать, он клясться, что все клевета да неправда, ничего, говорит, нет. Жена говорит: ``сознайся и перестань, я тебе все прощу``, - не признается. ``Ну, смотри, - говорит барыня, - если ты мне лжешь и я убеждусь, что ты меня обманываешь, я себя не пощажу, но я тебя накажу так, что у тебя в жизни минуты покойной не будет``. - А прошу вас ни на минуту не забывать, что она его любит до безумия; готова на крест за него взойти. - Жил у них отставной пехотный капитан, так, вроде придворного шута его муж содержал. Дурак, солдафон, гадкий, ну, одним словом, мерзость. Он ухаживал за барыней: цветы полевые ей приносил, записки любовные писал. Все это все знали и дурачились, потешались над ним. Назначила кузина барину rendez-vous (Свидание (фр.)) ночью. Жена это узнала и ни слова никому. Муж лег в кабинете, да как все в доме уснуло, он тягу. Жена услыхала, как скрипнула дверь, и входит со свечою в кабинет. Никого. Пустая кровать. Она села и зарыдала. Рыдала, рыдала до истерики. Никто не входит. Вдруг капитан этот проснулся и является. Брызгает ее, утешает. Она смотрит на эту гадину и вдруг перестала плакать. Да что было-то? Муж вором лезет в дверь да тишком укладывается в кровать, а жена в одном белье со свечой из капитановой комнаты выходит. ``Теперь, говорит, мы квиты. Я вам говорила, что я себя не пощажу, вот вам и исполнение``, да и упала тут же замертво.

  - Это французская мелодрама, - заметил Зарницын.

  - Да как не мелодрама. Французская мелодрама на берегах Саванки. По-вашему ведь, вон в духовном ведомстве человек с фамилиею Дюмафис невозможен, что же с вами делать. Я не виноват, что происшествие, которое какой-нибудь Сарду из своего мозга не выколупал бы, на моих глазах разыгралось. Да-с, на моих глазах. Вот эти руки кровь пускали из несчастных рук, налегших на собственную жизнь из-за любви, мне сдается. Я сумасшедшую три года навещал, когда она в темной комнате безвыходно сидела; я ополоумевшую мать учил выговорить хоть одно слово, кроме ``дочь моя!`` да ``дочь моя!`` Я всю эту драму просмотрел, - так уж это вышло тогда. Я видел этого несчастного в последнюю минуту в своем доме. Как он молил жену хоть солгать ему, что ничего не было. Вы знаете, что она сказала: ``было все``, и захохотала тем хохотом, после которого людей в матрацы сажают, чтоб головы себе не расшибли. Вот вам и мелодрама!

  Все смотрели в пол или на свои ногти. Женни была красна до ушей: в ней говорила девичья стыдливость, и только няня молча глядела на доктора, стоя у притолоки. Она очень любила и самого его и его рассказы. Да Лиза, положив на ладонь подбородок, прямо и твердо смотрела в глаза рассказчику.

  - Это ужасно, - проговорил, наконец, Гловацкий. - Ужасный рассказ ваш, доктор! Чтобы переменить впечатление, не запить ли его водочкой? Женичка, распорядись, мой друг!

  - Пейте, а я ко двору.

  - Что ж это, доктор!

  - Да нет, уж не удерживайте, пожалуйста; я этого не выношу в некоторые минуты.

  - Ну, Бог с вами.

  - Да, прощайте.

  - Послезавтра Лиза уезжает; я надеюсь, вы завтра придете к нам, - сказала, прощаясь с доктором, Женни.

  - Приду, - отвечал доктор.

Глава двадцать седьмая. КАДРИЛЬ В ДВЕ ПАРЫ

  Лиза крепко пожала докторову руку, встретив его на другой день при входе в залу Гловацких. Это было воскресенье и двунадесятый праздник с разрешением рыбы, елея, вина и прочих житейских льгот.

  - Доктор! - сказала Лиза, став после чаю у одного окна. - Какие выводы делаете вы из вашей вчерашней истории и вообще из всего того, что вы встречаете в вашей жизни, кажется очень богатой самыми разнообразными столкновениями? Я все думала об этом и желаю, чтобы вы мне ответили, потому что меня это очень занимает.

  - Да какие ж выводы, Лизавета Егоровна? Если б я изобрел мазь для ращения волос, - употребляю слово мазь для того, чтобы не изобресть помаду при Помаде, - то я был бы богаче Ротшильда; а если бы я знал, как людям выйти из ужасных положений бескровной драмы, мое имя поставили бы на челе человечества.

  - Да, но у вас есть же какая-нибудь теория жизни?

  - Нет, Лизавета Егоровна, и не хочу я иметь ее. Теории-то эти, по моему мнению, погубили и губят людей.

  - Как же, ведь есть теории правильные, верные.

  - Не знаю таких и смею дерзостно думать, что до сих пор нет их.

  Лиза задумалась.

  - Нынешняя теория не гарантирует счастья?

  - Не гарантирует, Лизавета Егоровна.

  - А есть другие?

  - И те не гарантируют.

  - Значит, теории неверны?

  - Выходит, так.

  - А может быть, только люди слишком неспособны жить умнее?

  - Вот это всего вернее. Кто умеет жить, тот уставится во всякой рамке, а если б побольше было умелых, так и неумелые поняли бы, что им делать.

  - Это так.

  - Так мне кажется. Мы ведь все неумелые.

  Лиза пристально на негто посмотрела.

  - Ну, а ваша теория? - спросила она.

  - Я вам сказал: моя теория - жить независимо от теорий, только не ходить по ногам людям.

  - А это не вразлад с жизнью?

  - Напротив, никогда так не легко ладить с жизнью, как слушаясь ее и присматриваясь к ней. Хотите непременно иметь знамя, ну, напишите на нем ``испытуй и виждь``, да и живите.

  - Что ж, по-вашему выйдет, что все заблуждаются?

  - Бедлам, Лизавета Егоровна. Давно сказано, что свет бедлам.

  - Так и мы ведь в этом бедламе, - смеясь заметила Лиза.

  - И мы тоже.

  - Значит, чем же вернее ваша теория?

  - Вы слыхали, Лизавета Егоровна, про разбойника Прокрусту?

  - Нет, не слыхала.

  - Ну, так я вам расскажу. У Прокрусты была кровать. Кого бы он ни поймал, он клал на эту кровать. Если человек выходил как раз в меру этой кровати, то его спускали с нее и отпускали; если же короток, то вытягивали как раз в ее меру, а длинен, так обрубали, тоже как раз в ее меру. Разумеется, и выходило, что всякого либо повытянут, либо обрубят. Вот и эти теории-то то же самое прокрустово ложе. Они надоедят всем; поверьте, придет время, когда они всем надоедят, и как бы теоретики ни украшали свои кровати, люди от них бегать станут. Это уж теперь видно. Мужчины еще туда и сюда. У них дела выдуманного очень много. А женщины, которым главные, простые-то интересы в жизни ближе, посмотрите, в какой они омут их загонят. Либо уж те соскочут да сами такую еще теорию отхватают, что только ахнем.

  - Ну... постойте же еще. Я хотела бы знать, как вы смотрите на поступок этой женщины, о которой вы вчера рассказывали?

  - Это какое-то дикое, противоестественное исступление, которое, однако, у наших женщин прорывается. Бог их знает, как у них там выходит, а выходит. Ухаживает парень за девкой, а она на него не смотрит, другого любит. Вдруг тот ее обманул, она плачет, плачет, да разом в ноги другому. ``Отколошмать, просит, ты его, моего лиходея; вымажь ей, разлучнице, дегтем ворота - я тебя ей-Богу, любить стану``. И ведь станет любить. На зло ли это делается или как иначе, а уж черта своеобычная, как хотите. - Я на вчерашнюю историю так и смотрю, Лизавета Егоровна, как на несчастье. Потому-то я предпочитаю мою теорию, что в ней нет ни шарлатанства, ни самоуверенности. Мне одно понятно, что все эти теории или вытягивают чувства, или обрубают разум, а я верю, что человечество не будет счастливо, пока не открыто будет средство жить по чистому разуму, не подавляя присущего нашей натуре чувства. Вот почему, что бы со мною ни сталось в жизни, я никогда не стану укладывать ее на прокрустово ложе и надеюсь, что зато мне не от чего станет ни бежать, ни пятиться.

  - Доктор! мы все на вас в претензии, - сказала, подходя к ним, Женни, - вы философствуете здесь с Лизой, а мы хотели бы обоих вас видеть там.

  - Повинуюсь, - отвечал доктор и пошел в гостиную.

  Через несколько минут туда вошла и Лиза. Дьякон встал, обнял жену и сказал:

  - Ну-ка, мать дьяконица, побренчи мне для праздника на фортоплясе.

  Духовная чета вышла, и через минуту в зале раздался довольно смелый аккомпанемент, под который дьякон запел:

  Прихожу к тому ручью,

  С милой где гулял я.

  Он бежит, я слезы лью,

  Счастье убежало.

  Томно ручеек журчит,

  Делит грусть со мною,

  И как будто говорит:

  Нет ее с тобою.

  - ``Нет ее с тобою``, - дребезжащим голосом подтянул Петр Лукич, подходя к старому фортепьяно, над которым висел портрет, подтверждавший, что игуменья была совершенно права, находя Женни живым подобием своей матери.

  Дьяконица переменила музыку и взяла другой, веселый аккорд, под который дьякон тотчас запел:

  В зале жарко, в зале тесно,

  Невозможно там дышать;

  А в саду теперь прелестно

  Пить, гулять и танцевать.

  - Да, теперь там очень прелестно пить, гулять и особенно танцевать по колено в снегу, - острил Зарницын, выходя в залу. За ним вышла Женни и Вязмитинов. Дьяконица заиграла вальс.

  Дьякон подал руку Евгении Петровне, все посторонились, и пара замелькала по зале.

  - Позвольте просить вас, - отнесся Зарницын, входя в гостиную, где оставалась в раздумье Бахарева. Лиза тихо поднялась с места и молча подала свою руку Зарницыну. По зале замелькала вторая пара.

  - Папа! - кадриль с вами, - сказала Женни.

  - Что ты, матушка, Бог с тобой. У меня уж ноги не ходят, а она в кадриль меня тянет. Вон бери молодых.

  - Доктор, с вами?

  - Помилуйте, Евгения Петровна, я сто лет уж не танцевал.

  - Пожалуйста!

  - Сделайте милость, увольте.

  - Фуй! девушка вас просит, а вы отказываетесь.

  - Юстин Феликсович, вы?

  - Извольте, - отвечал Помада.

  - Лиза, а ты бери Николая Степановича.

  - Нет-с, нет, я, как доктор, забыл уж, как и танцуют.

  - Тем лучше, тем лучше. Смешнее будет.

  - В самом деле, нуте-ка их, пару неумелых, доктора с Николаем Степановичем в кадриль. Так и будет кадриль неспособных, - шутил Петр Лукич.

  - Бери, Лиза. Играйте, душка Александра Васильевна! Женни расшалилась.

  Дьяконица сыграла ритурнель.

  - Ангажируйте же, господа! - крикнул Зарницын.

  - Нет, позвольте, позвольте! Это вот как нужно сделать, - заговорил дьякон, - вот мой платок, завязываю на одном уголке узелочек; теперь, господа, извольте тянуть, кто кому достанется. Узелочек будет хоть Лизавета Егоровна. Ну-с, смелее тяните, доктор: кто кому достанется?

  Девушки стояли рядом. Отступление было невозможно, всем хотелось веселиться. Доктор взял за уголок платка и потянул. На уголке был узелочек.

  - Господа! - весело крикнул дьякон. - По мудрому решению самой судьбы, доктору Розанову достается Лизавета Егоровна Бахарева, а Николаю Степановичу Вязмитинову Евгения Петровна Гловацкая.

  Обе пары стали на места. У дверей показались Абрамовна, Паланя и Яковлевич.

  ``Черт знает, что это такое!`` - размышлял оставшийся за штатом Помада, укладывая в карман чистый платок, которым намеревался обернуть руку. Случайности не забывали кандидата.

  - Шэн, шэн! вырабатывайте шэн, Николай Степанович, - кричал Вязмитинову доктор, отплясывая с Лизой. Кадриль часто путалась, и, наконец, по милости шэнов, танцоры совсем спутались и стали. Все смеялись; всем было весело.

  Женни вспомнила о дьяконице и сказала:

  - Господа, составляйте другую кадриль, я буду играть.

  - Нет, пусти, я, а ты танцуй, - возразила Лиза и села за фортепьяно. Зарницын танцевал с Женни, Помада, обернув платком вечно потевшие руки, с дьяконицей. Окончив кадриль, Лиза заиграла вальс. Зарницын понесся с дьяконицей, а Помада с Женни.

  Доктор подошел к Абрамовне, нагнулся к ее уху, как бы желая шепнуть ей что-то по секрету, и, неожиданно схватив старуху за талию, начал вертеть ее по зале, напевая: ``О мейн либер Августен, Августен, Августен!``

  Лиза едва могла играть. Обернувшись лицом к оригинальной паре, она помирала со смеха, так же как и вся остальная компания. Дьякон, выбивая ладонями такт, совсем спустился на пол и как-то пищал от хохота. У Лизы от смеха глаза были полны слез, и она кричала:

  - Прах, прах танцует, вот он настоящий-то прах!

  К довершению сцены доктор, таская упирающуюся старуху, споткнулся на Помаду, сбил ее с ног, и все втроем полетели на пол.

  Музыка прекратилась. Лиза легла на клавиши, и в целом доме несколько минут раздавалось:

  - Ох! ха, ха, ха! ох, ха, ха, ха!

  Няня была слишком умна, чтобы сердиться, но и не хотела не заявить, хоть шутя, своего неудовольствия доктору. Поднимаясь, она сказала:

  - Вот тебе, вертопрах ты этакой!

  И дала весьма изрядную затрещину подвернувшемуся Юстину Помаде.

  - О, черт возьми, однако что же это такое в самом деле? - вскрикнул Помада, выходя из роли комического лица в балете.

  Общий хохот возобновился.

  - Прости, батюшка, я ведь совсем не тебя хотела, - говорила старуха, обнимая и целуя ни в чем не повинного Помаду.

  За полночь, уже с шапкою в руке, дьякон, проходя мимо фортепьяно, не вытерпел, еще присел и запел, сам себе аккомпанируя:

  Сижу на бекете,

  Вижу все на свете.

  О Зевес! Помилуй меня и ее!

  - О Зевес! Помилуй меня и ее! - подхватили все хором. Дьякон допел всю эту песенку с моральным припевом и, при последнем куплете изменив этот припев в слова: ``О Зевес! Помилуй Сашеньку мою!``, поцеловал у жены руку и решительно закрыл фортепьяно.

  - Полно, набесились, - сказал он. Все стали прощаться.

  - Прощайте, - сказал доктор, протягивая руку Бахаревой.

  Лиза ответила:

  - До свидания, доктор, - и пожала его руку так, как женщины умеют это делать, когда хотят рукою сказать: будем друзьями.

  Никто никогда не видал Лизы такою оживленною и детски веселою, как она была в этот вечер.

Глава двадцать восьмая. ГЛАВА БЕЗ НАЗВАНИЯ

  Пост кончался, была страстная неделя. Погода стояла прекрасная: дни светлые, тихие и теплые. Снег весь подернулся черным тюлем, и местами показались большие прогалины, особенно по взлобочкам. Проходные дорожки, с которых зимою изредка сгребали лишний снег, совсем почернели и лежали черными лентами. Но зато шаг со двора - окунешься в воду, которою взялся снег. Ездить можно было только по шоссе. Мужички копались на дворах, ладя бороны до сохи, ребятишки пропускали ручейки, которыми стекали в речку все плодотворные соки из наваленных посреди двора навозных куч. Запах навоза стоял над деревнями. Сред дня казалось, что дворы топятся, - так густы были поднимавшиеся с них испарения. Но это никому не вредило, ни людям, ни животным, а петухи, стоя на самом верху куч теплого, дымящегося навоза, воображали себя какими-то жрецами. Они важно топорщили свои перья, потряхивали красными гребнями и, важно закинув головы, возглашали: ``Да здравствует весна, да здравствуют куры!``

  - Из этого кочета прок будет; ты его, этого кочета, береги, - опираясь на вилы, говорил жене мужик, показывая на гуляющего по парному навозу петуха. - Это настоящая птица, ласковая к курам, а того, рябенького-то, беспременно надыть его зарезать к празднику: как есть он пустой петух совсем, все по углам один слоняется. И мужик, плюнув на руки, снова ковырял вилами; баба, пошевеливая плечами и понявой, шла в сени, а обреченный в лапшу стоик поправлял свои бурды.

  Отлично чувствуешь себя в эту пору в деревне, хотя и живешь, зная, что за ворота двора ступить некуда. Природа облегает человека зажорами и, по народному выражению, не река уже топит, а лужа.

  Была такая пора в Мереве. Река Саванка поднялась, вспучилась, но лед еще не трогался. Все ставни в бахаревском доме были открыты, и в некоторых окнах отворены форточки. На дворе вечерело. Няня отправилась ставить самовар. Лиза стояла у окна. Заложив назад свои ручки, она глядела на покрывавшееся вечерним румянцем небо и о чем-то думала; а кругом тишь ненарушимая.

  Бахаревский кабинет, в котором обитала Лиза послесвоего бегства, теперь снова не напоминал жилого покоя. В нем среди пола стоял уложенный чемодан, дорожный сак и несколько узелочков. Подушки, всегда покоившиеся на оттоманках, скинули свои белые рубашечки и, надев ситцевые капоты песочного цвета с лиловым горошком, лежали, как толстые барыни. Они своим глупо-важным видом говорили: ``Прощайте; мы теперь путешественницы. На нас з