Лесков Николай Семенович - Некуда

p;Бертольди прочла это письмо при всех, и в том числе при Райнере. Белоярцев узнал почерк Агаты.

  Письмо это было, по настоянию Белоярцева, положено обратно в книгу и возвращено с нею по принадлежности, а о самой истории, сколь она ни представлялась для некоторых возмутительною, положено не разносить из кружка, в котором она случайно сделалась известною.

  Зимою madame Мечникова, доживая последнюю сотню рублей, простудилась, катаясь на тройке, заболела и в несколько дней умерла. Сестре ее нечего было делать в этой квартире. Она забрала доставшуюся ей по наследству ветхую мебелишку и переехала в комнату, нанятую за четыре рубля в одном из разрушающихся деревянных домов Болотной улицы.

  С этой поры об Агате вспоминали редко.

Глава тринадцатая. ОПЫТЫ И УПРАЖНЕНИЯ

  С тех пор как Лиза, но поводу болезни Райнера, только числилась в Доме и показывалась там лишь гостьею, здесь в самом деле водворилось гораздо более тишины и согласия, на что Белоярцев и не пропускал случая обращать внимание своих сожителей. В течение месяца, прожитого без Лизы, Белоярцев день ото дня чувствовал себя лучше: к нему возвратилась его прежняя веселость, аппетит его не страдал от ежечасной боязни сцен, раздражительность успокоилась и сменилась самым благодушным настроением. Дела Дома шли по-старому. то есть у большинства домашних граждан не было никакой работы и готовые деньги проживались с невозмутимым спокойствием, но зато спокойствие это было уж истинно невозмутимое.

  Проснется Белоярцев утром, выйдет в своем архалучке в залу, походит, польет цветы, оботрет мокрою тряпочкой листья. Потом явится в залу Прорвич, - Белоярцев поговорит с ним о труде и о хороших принципах. Еще попозже выйдут дамы, начнется чай. Белоярцев сядет к круглому столику, погуляет насчет какого-нибудь ближнего, поговорит о своих соображениях насчет неизбежного распространения в обществе исповедуемых им принципов, потрактует о производительном и непроизводительном труде и, взяв половую щетку, начнет мести комнаты. Затем Белоярцев уходит до обеда из дому или иногда посидит часок-другой за мольбертом. В четыре часа Прорвич накроет на стол, подаст чашу с супом, начнется обед и всегда непременно с наставительною беседою. Потом Белоярцев пойдет поспать, в сумерки встанет, съест у себя в комнате втихомолочку вареньица или миндальных орешков и выходит в том же архалучке в залу, где уже кипит самовар и где все готовы слушать его веселые и умные речи. Иногда Белоярцев бывал и не в духе, хмурился, жаловался на нервы и выражался односложными, отрывистыми словами; но это случалось с ним не очень часто, и к тому же нервность его успокоивалась, не встречая со стороны окружающих ничего, кроме внимания и сочувствия к его страданиям.

  Белоярцев вообще был очень нетребователен; он, как Хлестаков, любил только, чтобы ему оказывали ``преданность и уважение, - уважение и преданность``. Встречая в людях готовность платить ему эту дань, он смягчался; нервы его успокоивались; он на плыл жмурить котиком свои черные глазки и вести бархатным баском разумные и поучительные речи.

  При Лизе у Белоярцева только один раз случился нервный припадок, ожесточавшийся в течение часа от всякой безделицы: от стука стакана за чаем, от хрустенья зубов кусавшего сухарик Прорвича, от беганья собачки Ступиной и от шлепанья башмаков ухаживавшей за Лизою Абрамовны. Это болезненное явление приключилось с Белоярцевым вечером на первый, не то на второй день по переходе в Дом и выражалось столь нестерпимым образом, что Лиза посоветовала ему уйти успокоиться в свою комнату, а Абрамовна, постоянно игнорировавшая по своему невежеству всякое присутствие нервов в человеческом теле, по уходе Белоярцева заметила:

  - А как мой згад, - взять бы в руки хорошую жичку да хорошенько ею тебя по нервам-то, да по нервам.

  - Какую это жичку? - спросила, смеясь, Ступина.

  - А ременную, матушка, ременную, - отвечала не любившая Белоярцева старушка.

  - А как же его бить по нервам?

  - А так просто бить пониже спины да приговаривать: расти велик, будь счастлив.

  Теперь Белоярцеву выпала лафа, и он наслаждался в доме основанной им ассоциации спокойнейшею жизнью старосветского помещика Зря и не боясь никакой критики, он выдумывал новые планы, ставил новые задачи и даже производил некоторые эволюции.

  Так, например, одно время со скуки он уверял Ступину, что в ее уме много игры и способностей к художественной воспроизводительности.

  - Вам только надобно бы посмотреть на народ в его собственной исключительной обстановке, - твердил он Ступиной, - и вы бы, я уверен, могли писать очень хорошие рассказы, сцены и очерки. Посмотрите, какая гадость печатается в журналах: срам! Я нимало не сомневаюсь, что вы с первого же шага стали бы выше всех их.

  - Знаете что? - говорил он ей в другой раз, уже нажужжав в уши о ее талантах. - Оденьтесь попроще, возьмите у Марфы ее платье, покройтесь платочком, а я надену мою поддевку и пойдемте смотреть народные сцены. Я уверен, что вы завтра же захотите писать и напишете отлично.

  Ступина долго не верила этому, смеялась, отшучивалась и, наконец, поверила.

  ``Чем черт, дескать, не шутит! А может быть, и в самом деле правда, что я могу писать``, - подумала она и оделась в Марфино платье, а Белоярцев в поддевочку, и пейзанами пошли вечерком посидеть в портерную.

  Другой раз сходили они в помещавшееся в каком-то подвале питейное заведение, потом еще в такое же подвальное трактирное заведение. Наконец эти экскурсии перестали забавлять Белоярцева, а Ступина ничего не написала и из всех слышанных ею слов удержала в памяти только одни оскорблявшие ее уши площадные ругательства.

  Белоярцев перестал говорить о талантах Ступиной и даже не любил, когда она напоминала о совершенных ею, по его совету, походах. Он начал говорить о том, что они своим кружком могли бы устроить что-нибудь такое веселое, что делало бы жизнь их интереснее и привлекало бы к ним их знакомых, лениво посещающих их в дальнем захолустье.

  - Театр домашний, - говорила Каверина.

  - Да, но театр требует расходов. - Нет, надо придумать что-нибудь другое, что бы было занимательно и не стоило денег.

  - Вот что сделаем, - говорил он на другой вечер, - составим живые картины.

  - Опять же нужны расходы.

  - В том-то и дело, что никаких расходов не нужно: мы такие картины составим. Например, торг невольницами; пир диких; похищение сабинянок... Да мало ли можно придумать таких картин, где не нужно никаких расходов?

  Женщины, выслушав это предложение, так и залились истерическим хохотом. Это обидело Белоярцева. Он встал с своего места и, пройдясь по зале, заметил:

  - Вот то-то и есть, что у нас от слова-то очень далеко до дела. На словах вот мы отрицаемся важных чувств, выдуманных цивилизациею, а на деле какой-нибудь уж чисто ложный стыд сейчас нас и останавливает.

  Женщины рассмеялись еще искреннее.

  Белоярцев прошелся во время продолжавшегося хохота по комнате и, рассмеявшись сам над своим предложением, обратил все это в шутку.

  А то он обратился к женщинам с упреком, что они живут даром и никого не любят.

  - Что же делать, когда не любится? - отвечала Ступина. - Давайте кого любить! Некого любить: нет людей по сердцу.

  - Ну да, вот то-то и есть, что вам ``по сердцу`` нужно, - отвечал с неудовольствием Белоярцев.

  - А то как же.

  - А вы любите по разуму, по долгу, по обязанности.

  - По какой это обязанности?

  - По весьма простой обязанности. По обязанности теснее соединять людей в наш союз, по обязанности поддерживать наши принципы.

  - Так это, Белоярцев, будет служба, а не любовь.

  - Ну пускай и служба.

  Женщины наотрез отказались от такой службы, и только одна Бертольди говорила, что это надо обсудить.

  - А сами вы разве так каждую женщину подряд можете любить? - спросила Ступина.

  - Разумеется, - отвечал Белоярцев.

  Ступина сделала презрительную гримаску и замолчала.

  Белоярцев дулся несколько дней после этого разговора и высказывал, что во всяком деле ему с часу на час все приходится убеждаться, что его не понимают. В утешение Белоярцева судьба послала одно внешнее обстоятельство.

  В один прекрасный день он получил по городской почте письмо, в котором довольно красивым женским почерком было выражено, что слух о женском приюте, основанном им, Белоярцевым, разнесся повсюду и обрадовал не одно угнетенное женское сердце; что имя его будет более драгоценным достоянием истории, чем имена всех людей, величаемых ею героями и спасителями; что с него только начинается новая эпоха для лишенных всех прав и обессиленных воспитанием русских женщин и т.п. - Далее автор письма сообщал, что она девушка, что ей девятнадцатый год, что ее отец рутинист, мать ханжа, а братья бюрократы, что из нее делают куклу, тогда как она чувствует в себе много силы, энергии и желания жить жизнью самостоятельной. Она поясняла, что готова на все, чтобы избавиться от своего тяжелого положения, и просила у Белоярцева совета. В конце письма был адрес, по которому ответ через горничную автора мог дойти по назначению.

  Письмо это было написано по-французски, а как Белоярцев не умел свободно справляться с этим языком, то его читала и переводила Каверина. Ее же Белоярцев просил перевести на французский язык и переписать составленный им ответ. Ответ этот был нарочито велик, полон умных слов и самых курьезных советов.

  На письмо Белоярцева отвечали другим письмом, и завязалась переписка, весьма жаркая и весьма занимавшая нашего гражданина. Но наконец ему надоело переписываться с незнакомкой, и он пожелал видеть свою новую обожательницу.

  - Надо ее просто вырвать из дома и увезти к нам: других средств я не вижу, - твердил он несколько дней и, наконец, одевшись попроще, отправился в виде лакея по известному адресу, к горничной, через которую происходила переписка.

  Незнакомка Белоярцева была дочь одного генерала, жившего в бельэтаже собственного дома, на одной из лучших улиц Петербурга. В этом доме знали о Белоярцеве и о его заведении по рассказам одного местного Репетилова, привозившего сюда разные новости и, между прочим, рассказывавшего множество самых невероятных чудес о сожительстве граждан.

  Из расспросов у дворника Белоярцев узнал, с кем ему приходится иметь дело, и осведомился, каков генерал?

  - Генерал ничего, - говорил дворник, - генерал у нас барин добрый. Он теперь у нас такой: в порядках справедлив, ну, уж а только жа-шь и строг же!

  - Строг? - переспросил Белоярцев.

  - У-у! и Боже мой! Съесть он готов тебя на этом на самом месте. Настоящий вот как есть турка. Сейчас тебе готов башку ссечь. - А ты иль дело к нему имеешь? - расспрашивал Белоярцева дворник.

  - Нет, я так думал, что лакея им не требуется ли.

  - Нет, лакея нам, друг ты милый, не требуется.

  ``Вот она, на какого черта было наскочил``, - подумал, заворачивая лыжи, Белоярцев и, возвратясь домой не в духе, объявил, что с этою девочкою много очень хлопот можно нажить: что взять ее из дому, конечно, можно, но что после могут выйти истории, весьма невыгодные для общего дела.

  - Жаль ее, однако, - говорили женщины.

  - Да-с, да ведь лучше одному человеку пропадать, чем рисковать делом, важным для всего человечества, - отвечал Белоярцев.

  Лестные для самолюбия Белоярцева письма незнакомки окончательно делали его в своих глазах великим человеком. Он отказался от небезопасного намерения похитить генеральскую дочь и даже перестал отвечать ей на полученные после этого три письма; но задумал сделаться в самом деле наставником и руководителем русских женщин, видящих в нем, по словам незнакомки, свой оплот и защиту.

  Белоярцев только думал, как бы за это взяться и с чего бы начать. В это время он, против своего обыкновения, решился прочесть рекомендованную ему кем-то скандалезную книжечку: ``Правда о мужчине и женщине``.

  Эта книжечка определила Белоярцеву его призвание и указала ему, что делать. Белоярцев стал толковать о гигиене и, наконец, решился прочесть несколько лекций о физическом воспитании женщин. Эти лекции многим доставили обильный материал для подтруниванья над Белоярцевым. Он было после первой попытки хотел оставить педагогическое поприще, но слушательницы упросили его продолжать, - и он прочел свой полный курс, состоявший из пяти или шести лекций. Бертольди довела до сведения Белоярцева, что ``женщины ждут от него других наук``. Белоярцев купил два вновь вышедшие в русском переводе географические сочинения и заговорил, что намерен читать курс географии для женщин. - Мужчин на своих лекциях Белоярцев терпеть не мог и в крайнем случае допускал уж только самых испытанных граждан, ставящих выше всего общий вывод и направление. Надеялись, что Белоярцев со временем прочтет и курс математики для женщин, и курс логики для женщин; но Белоярцев не оправдал этих надежд. Человеку, не приучившему себя к усидчивому труду, читать, да выбирать, да компилировать - работа скучная. Белоярцев почувствовал это весьма скоро и, забросив свои географические книги, перестал и вспоминать о лекциях. Он опять начал понемножку скучать, но не оказывал большой нетерпимости и частенько даже сознавался в некотором пристрастии к мирским слабостям. Он сам рассказывал, как, бывало, в мире они сойдутся, выпьют безделицу, попоют, поскоромят, посмеются, да и привздохнет, глядя на зевающий и сам себе надоевший народ Дома. Белоярцев в это время уж не боялся даже дискредитоваться. Он до такой степени чувствовал превосходство своего положения, что уже не стеснялся постоянно делать и самого себя и каждое свое действие образцовыми.

  Скажет ли кто-нибудь, что ему скучно, Белоярцев сейчас замечает: ``Отчего же мне не скучно?`` У кого-нибудь живот заболит, - Белоярцев сейчас поучает: ``Да, да, болит! вот теперь и болит. Разумеется, что будет болеть, потому что едите без толку. Отчего ж у меня не болит?`` - Кто-нибудь приедет и расскажет, что нынче на Невском на торцах очень лошади падают; Белоярцев и тут остановит и скажет: ``Падают! Нужно смотреть, чтоб у извозчика лошадь была на острых шипах, так и не упадет. Отчего же у моих извозчиков никогда лошади не падают?``

  Белоярцев доходил до самообожания и из-за этого даже часто забывал об обязанностях, лежащих на нем по званию социального реформатора. Хотя он и говорил: ``отчего же мне не скучно?``, но в существе нудился более всех и один раз при общем восклике: ``какая скука! какая скука!`` не ответил: ``отчего же мне не скучно?``, а походил и сказал:

  - Да, надо кого-нибудь позвать. Я убедился, что нам их бояться таким образом нечего. В жизни, в принципах мы составляем особое целое, а так, одною наружною стороною, отчего же нам не соприкасаться с ними?.. Я подумаю, и мы, кажется, даже уничтожим декады, а назначим простые дни в неделю, - это даже будет полезно для пропаганды.

  На другой же день после этого разговора Белоярцев пошел погулять и, встречаясь с старыми своими знакомыми по житью в мире, говорил:

  - А что вы к нам никогда не завернете? Заходите, пожалуйста.

  - Да вы - Бог вас там знает - совсем особенным как-то образом живете и не принимаете старых знакомых, - отвечал мирянин.

  - Ах, фуй! Что это вы такое! Полноте, пожалуйста, - останавливал мирянина Белоярцев. - Никаких у нас особенностей нет: живем себе вместе, чтоб дешевле обходилось, да и только. Вы, сделайте милость, заходите. Вот у нас в пятницу собираются, вы и заходите.

  Белоярцев, благодушно гуляя, зашел навестить и Райнера. Больной спал, а в его зале за чаем сидели Розанов, Лобачевский, Полинька и Лиза.

  - Ситуайэн Белоярцев! - произнес вполголоса Розанов при входе гостя.

  Они поздоровались и удовлетворили белоярцевские вопросы о Райнеровом здоровье.

  - А что с вами, Дмитрий Петрович? Где вы побываете, что поделываете? Вы совсем запропастились, - заигрывал с Розановым Белоярцев.

  - Всегда на виду, - отвечал Розанов, - занимаюсь прохождением службы; начальством, могу сказать, любим, подчиненных не имею.

  - Что же вы к нам никогда?

  Розанов посмотрел на него с удивлением и отвечал:

  - Помилуйте, зачем же я буду ходить к вам, когда мое присутствие вас стесняет?

  Белоярцев несколько смутился и сказал:

  - Нет... Это совсем не так, Дмитрий Петрович, я именно против личности вашей ничего не имею, а если я что-нибудь говорил в этом роде, то говорил о несходстве в принципах.

  - Каких принципах? - спросил Розанов.

  - Ну, мы во многом же не можем с вами согласиться ...

  Розанов пожал в недоумении плечами.

  - Вы выходите из одних начал, а мы из других...

  - Позвольте, пожалуйста: я от вас всегда слыхал одно...

  - Ну да, - то было время.

  - Вы всегда утверждали, что вы художник и вам нет дела ни до чего вне художества: я вас не оспаривал и никогда не оспариваю. Какое мне дело до ваших принципов?

  - Да, да, это все так, но все же ведь все наши недоразумения выходят из-за несходства наших принципов. Мы отрицаем многое, за что стоит...

  - Э! Полноте, Белоярцев! Повторяю, что мне нет никакого дела до того, что с вами произошел какой-то куркен-переверкен. Если между нами есть, как вы их называете, недоразумения, так тут ни при чем ваши отрицания. Мой приятель Лобачевский несравненно больший отрицатель, чем все вы; он даже вон отрицает вас самих со всеми вашими хлопотами и всего ждет только от выработки вещества человеческого мозга, но между нами нет же подобных недоразумений. Мы не мешаем друг другу. - Какие там особенные принципы!..

  Белоярцев выносил это объяснение с спокойствием, делающим честь его уменью владеть собою, и довел дело до того, что в первую пятницу в Доме было нечто вроде вечерочка. Были тут и граждане, было и несколько мирян. Даже здесь появился и приехавший из Москвы наш давний знакомый Завулонов. Белоярцев был в самом приятном духе: каждого он приветил, каждому, кем он дорожил хоть каплю, он попал в ноту.

  - Вот чем люди прославлялись! - сказал он Завулонову, который рассматривал фотографическую копию с бруниевского ``Медного змея``. - Хороша идея!

  Завулонов молча покряхтывал.

  - Родись мы с вами в то время, - начинал Белоярцев, - что бы... можно сделать?

  - Все равно вас бы тогда не оценили, - подсказывала Бертольди, не отличавшаяся от Белоярцева во всех подобных случаях.

  - Ну и что ж такое? - говорил Белоярцев в другом месте, защищая какого-то мелкого газетного сотрудника, побиваемого маленьким путейским офицером. - Можно и сто раз смешнее написать, но что же в этом за цель? Он, например, написал: ``свинья в ермолке``, и смешно очень, а я напишу: ``собака во фраке``, и будет еще смешнее. Вот вам и весь ваш Гоголь; вот и весь его юмор!

  Через несколько минут не менее резкий приговор был высказан и о Шекспире.

  - А черт его знает; может быть, он был дурак.

  - Шекспир дурак!

  - Ну да, нужных мыслей у него нет. - Про героев сочинял, что такое?

  - Шекспир дурак! - вскрикивал, весь побагровев, путейский офицер.

  - Очень может быть. В Отелле, там какую-то бычачью ревность изобразил... Может быть, это и дорого стоит... А что он человек бесполезный и ничтожный - это факт.

  - Шекспир?

  - Ну Шекспир же-с, Шекспир.

  Вечер, впрочем, шел совсем без особых гражданских онеров. Только Бертольди, когда кто-нибудь из мирян, прощаясь, протягивал ей руку, спрашивала:

  - Зачем это?

Глава четырнадцатая. НАЧАЛО КОНЦА

  Райнер выздоровел и в первый раз выехал к Евгении Петровне. Он встретил там Лизу, Полиньку Калистратову и Помаду. Появление последнего несказанно его удивило. Помада приехал из Москвы только несколько часов и прежде всего отправился к Лизе. Лизы он не застал дома и приехал к Евгении Петровне, а вещи его оставил у себя Белоярцев, который встретил его необыкновенно приветливо и радушно, пригласил погостить у них. Белоярцев в это время хотя и перестал почти совсем бояться Лизы и даже опять самым искренним образом желал, чтобы ее не было в Доме, но, с одной стороны, ему хотелось, пригласив Помаду, показать Лизе свое доброжелательство и поворот к простоте, а с другой - непрезентабельная фигура застенчивого и неладного Помады давала ему возможность погулять за глаза на его счет и показать гражданам, что вот-де у нашей умницы какие друзья.

  Лиза поняла это и говорила Помаде, что он напрасно принял белоярцевское приглашение, она находила, что лучше бы ему остановиться у Вязмитиновых, где его знают и любят.

  - А вы, Лизавета Егоровна, уж и знать меня не хотите разве? - отвечал с кротким упреком Помада.

  Лизе невозможно было разъяснить ему своих соображений.

  Помада очень мало изменился в Москве. По крайней ветхости всего его костюма можно было безошибочно полагать, что житье его было не сахарное. О службе своей он разговаривал неохотно и только несколько раз принимался рассказывать, что долги свои он уплатил все до копеечки.

  - Я бы давно был здесь, - говорил он, - но все должишки были.

  - Зачем же вы приехали? - спрашивали его.

  - Так, повидаться захотелось.

  - И надолго к нам?

  - Денька два пробуду, - отвечал Помада.

  В этот день Помада обедал у Вязмитиновых и тотчас же после стола поехал к Розанову, обещаясь к вечеру вернуться, но не вернулся. Вечером к Вязмитиновым заехал Розанов и крайне удивился, когда ему сказали о внезапном приезде Помады: Помада у него не был. У Вязмитиновых его ждали до полуночи и не дождались. Лиза поехала на розановских лошадях к себе и прислала оттуда сказать, что Помады и там нет.

  - Сирена какая-нибудь похитила, - говорил утром Белоярцев.

  На другое утро Помада явился к Розанову. Он был по обыкновению сердечен и тепел, но Розанову показалось, что он как-то неспокоен и рассеян. Только о Лизе он расспрашивал со вниманием, а ни город, ни положение всех других известных ему здесь лиц не обращали на себя никакого его внимания.

  - Что ты такой странный? - спрашивал его Розанов.

  - Я, брат, давно такой.

  - Где же ты ночевал?

  - Тут у меня родственник есть.

  - Откуда у тебя родственник взялся?

  - Давно... всегда был тут дядя... у него ночевал.

  Этот день и другой затем Помада или пребывал у Вязмитиновых, или уезжал к дяде. У Вязмитиновых он впадал в самую детскую веселость, целовал ручки Женни и Лизы, обнимал Абрамовну, целовал Розанова и даже ни с того ни с сего плакал.

  - Что это ты, Помада? - спрашивал его Розанов.

  - Что? Так, Бог его знает, детские годы... старое все как-то припомнил, и скучно расстаться с вами.

  Чем его более ласкали здесь, тем он становился расстроеннее и тем чаще у него просились на глаза слезы. Вещи свои, заключающиеся в давно известном нам ранце, он еще с вечера перевез к Розанову и от него хотел завтра уехать.

  - Увидимся еще завтра? - спрашивала его Женни. - Поезд идет в Москву в двенадцать часов.

  - Нет, Евгения Петровна, я завтра у дяди буду.

  Никак нельзя было уговорить его, чтобы он завтра показался. Прощаясь у Вязмитиновых со всеми, он расцеловал руки Женни и вдруг поклонился ей в ноги.

  - Что вы! что вы делаете? Что с вами, Юстин Феликсович? - спрашивала Женни.

  - Так... расстроился, - тихо произнес Помада и, вдруг изменив тон, подошел спокойною, твердою поступью к Лизе.

  - Я вам много надоедал, - начал он тихо и ровно. - Я помню каждое ваше слово. Мне без вас было скучно. Ах, если бы вы знали, как скучно! Не сердитесь, что я приезжал повидаться с вами.

  Лиза подала ему обе руки.

  - Прощайте! - пролепетал Помада и, припав к руке Лизы, зарыдал как ребенок.

  - Живите с нами, - сказала ему сквозь слезы Лиза.

  - Нет, друг мой, - Помада улыбнулся и сказал: - можно вас назвать ``другом``?

  Лиза отвечала утвердительным движением головы.

  - Нет, друг мой, мне с вами нельзя жить. Я так долго жил без всякой определенной цели. Теперь мне легко. Это только так кажется, что я расстроен, а я в самом деле очень, очень спокоен.

  - Что с ним такое? - говорила Лиза, обращаясь к Розанову и Женни.

  - Ну вот! Ах вы, Лизавета Егоровна! - воскликнул Помада сквозь грустную улыбку. - Ну скажите, ну что я за человек такой? Пока я скучал да томился, никто над этим не удивлялся, а когда я, наконец, спокоен, это всем удивительно. На свою дорогу напал: вот и все.

  Приехав к Розанову, Помада попросил его дать ему бумаги и тотчас же сел писать. Он окончил свое писание далеко за полночь, а в восемь часов утра стоял перед Розановым во всем дорожном облачении.

  - Куда ты так рано? - спросил его, просыпаясь, доктор.

  - Прощай, мне пора.

  - Да напейся же чаю.

  - Нет, пора.

  - Ведь до двенадцати часов еще долго.

  - Нет пора, пора: прощай, брат Дмитрий.

  - Постой же, лошадей запрягут.

  Розанов крикнул человека и велел скорее запрячь лошадей, а сам наскоро одеваться.

  - Ты что хочешь делать?

  - Проводить тебя хочу.

  - Нет! Бога ради, не надо, не надо этого! Ни лошадей твоих не надо, ни ты меня не провожай.

  Розанов остановился, выпялив на него глаза.

  - Прощай! Вот это письмо передай, только не по почте. Я не знаю адреса, а Красин его знает. Передай и оставайся.

  - Да что же это такое за мистификация! Куда ты едешь, Помада? Ты не в Москву едешь.

  - Будь же умен и деликатен: простимся, и оставь меня.

  С этими словами Помада поцеловал Розанова и быстро вышел.

  - Живи! - крикнул он ему из-за двери, взял первого извозчика и поехал.

Глава пятнадцатая. МЕХАНИКИ

  Письмо, оставленное Помадою в руках Розанова, было надписано сестре Мечниковой, Агате. Розанов положил это письмо в карман и около десяти часов того же утра завез его Райнеру, а при этом рассказал и странности, обнаруженные Помадою при его отъезде.

  - Да, все это странно, очень странно, - говорил Райнер, - но погодите, у меня есть некоторые догадки... С этой девушкой делают что-нибудь очень скверное.

  Райнер взял письмо и обещался доставить его сам. Вечером Розанов, встретив его у Вязмитиновых и улучив минуту, когда остались одни, спросил:

  - Ну, что ваши догадки?

  - Оправдались.

  - Что же с этой девушкой?

  - Очень нехорошо. О Боже мой! если б вы знали, какие есть мерзавцы на свете!

  - Очень знаю.

  - Нет, не знаете.

  - Помилуйте, на земле четвертый десяток начинаю жить.

  - Нет, ни на какой земле не встречал я таких мерзавцев, как здесь.

  - Болотные, - подсказал Розанов.

  После этого разговора, при котором Райнер казался несколько взволнованным, его против обыкновения не было видно около недели, и он очень плохо мог рассказать, где он все это время исчезал и чем занимался.

  Расскажем, что делал в течение этого времени Райнер. Тотчас, расставшись с Розановым, он отправился с письмом Помады в Болотную улицу и, обойдя с бесполезными расспросами несколько печальных домов этой улицы, наконец нашел квартиру Агаты.

  - Пожалуйте, пожалуйте за мной, - трещала ему кривая грязная баба, идя впереди его по темному вонючему коридорчику с неровным полом, заставленным ведрами, корытами, лоханками и всякой нечистью. - Они давно уж совсем собрамшись; давно ждут вас.

  - Приехали за вами! - крикнула баба, отворив дверь в небольшой чуланчик, оклеенный засаленными бумажками.

  К двери быстро подскочила Агата. Она много изменилась в течение того времени, как Райнер не видал ее: лицо ее позеленело и немного отекло, глаза сделались еще больше, фигура сильно испортилась в талии. Агата была беременна, и беременности ее шел седьмой месяц. Белоярцев давно рассказывал это; теперь Райнер видел это своими глазами. Беременность Агаты была очевидна, несмотря на то, что бедная женщина встретила Райнера в дорожном платье. На ней был надет шерстяной линючий ватошник и сверху драповый бурнус, под которым был поддет большой ковровый платок; другой такой же платок лежал у нее на голове. При входе Райнера она тотчас начала связывать концы этого платка у себя за спиною и торопливо произнесла:

  - Вот как! Так это вы за мною, monsieur Райнер?

  - Я к вам, а не за вами. Вот вам письмо.

  - От кого это? - спросила Агата и, поспешно разорвав конверт, пробежала коротенькую записочку.

  - Что это значит? - спросила она, бледнея.

  - Не знаю, - отвечал Райнер.

  Агата передала ему записку:

  ``Я вас не могу взять с собою, - писал Помада, - я уезжаю один. Я вам хотел это сказать еще вчера, когда виделись у # 7, но это было невозможно, и это было бесполезно в присутствии # 11. В вашем положении вы не можете вынесть предприятия, за которое беретесь, и взять вас на него было бы подлостью, и притом подлостью бесполезною и для вас и для дела. Видеться с вами я не мог, не зная вашего адреса и будучи обязан не знать его. Я решился вас обмануть и оставить. Я все это изложил в письме к лицам, которые должны знать это дело, и беру всю ответственность на себя. Вас никто не упрекнет ни в трусости, ни в бесхарактерности, и все честные люди, которых я знаю по нашему делу, вполне порадуются, если вы откажетесь от своих намерений. Поверьте, что они вам будут не под силу. Вспомните, что вы ведь русская. Зачем вам быть с нами? Примите мой совет: успокойтесь; будьте русскою женщиною и посмотрите, не верно ли то, что стране вашей нужны прежде всего хорошие матери, без которых трудно ждать хороших людей``. Подписано: ``Гижицкий``.

  - Вы хотели ехать в Польшу? - спросил Райнер, возвращая Агате письмо Помады, подписанное чужою фамилиею.

  - Ну да, я должна была сегодня ехать с Гижицким. Видите, у меня все готово, - отвечала Агата, указывая на лежавший посреди комнаты крошечный чемоданчик и связок в кашемировом платке

  - Что ж вы там хотели делать?

  - Ходить за больными.

  - Да вы разве полька?

  - Нет, не полька.

  - Ну, сочувствуете польскому делу: аристократическому делу?

  - Ах Боже мой! Боже мой! что только они со мною делают! - произнесла вместо ответа Агата и, опустившись на стул, поникла головою и заплакала. - То уговаривают, то оставляют опять на эту муку в этой проклятой конуре, - говорила она, раздражаясь и нервно всхлипывая.

  По коридору и за стенами конуры со всех сторон слышались человеческие шаги и то любопытный шепот, то сдержанный сиплый смех.

  - Перестаньте говорить о таких вещах, - тихо проговорил по-английски Райнер.

  - Что мне беречь! Мне нечего терять и нечего бояться. Пусть будет все самое гадкое. Я очень рада буду, - отвечала по-русски и самым громким, нервным голосом Агата.

  Райнер постоял несколько секунд молча и, еще понизив голос, опять по-английски сказал ей:

  - Поберегите же других, которым может повредить ваша неосторожность.

  Девушка, прислонясь лбом к стенке дивана, старалась душить свои рыдания, но спустя пару минут быстро откинула голову и, взглянув на Райнера покрасневшими глазами, сказала:

  - Выйдите от меня, сделайте милость! Оставьте меня со всякими своими советами и нравоучениями.

  Райнер взял с чемодана свою шляпу и стал молча надевать калоши, стараясь не давать пищи возрастающему раздражению Агаты.

  - Фразеры гнусные! - проговорила она вслух, запирая на крючок свою дверь тотчас за Райнеровой спиной. Райнера нимало не оскорбили эти обидные слова: сердце его было полно жалости к несчастной девушке и презрения к людям, желавшим сунуть ее куда попало для того только, чтобы спустить с глаз.

  Райнер понимал, что Агату ничто особенное не тянуло в Польшу, но что ее склонили к этому, пользуясь ее печальным положением. Он вышел за ворота грязного двора, постоял несколько минут и пошел, куда вели его возникавшие соображения.

  Через час Райнер вошел в комнату Красина, застав гражданина готовящимся выйти из дома. Они поздоровались.

  - Красин, перестали ли вы думать, что я шпион? - спросил ex abruptio (Напрямик (лат.)) Райнер.

  - О, конечно, как вам не стыдно и говорить об этом! - отвечал Красин.

  - Мне нужно во что бы то ни стало видеть здешнего комиссара революционного польского правительства: помогите мне в этом.

  - Но... позвольте, Райнер... почему вы думаете, что я могу вам помочь в этом?

  - Я это знаю.

  - Ошибаетесь.

  - Я это достоверно знаю: # 7 третьего дня виделся с # 11.

  - Вы хотите идти в восстание?

  - Да, - тихо отвечал Райнер.

  Красин подумал и походил по комнате.

  - Я тоже имею это намерение, - сказал он, остановясь перед Райнером, и начал качаться на своих высоких каблуках. - Но, вы знаете, в польской организации можно знать очень многих ниже себя, а старше себя только того, от кого вы получили свою номинацию, а я еще не имею номинации. То есть я мог бы ее иметь, но она мне пока еще не нужна.

  - Укажите же мне хоть кого-нибудь, - упрашивал Райнер.

  - Не могу, батюшка. Вы напишите, что вам нужно, я поищу случая передать; но указать, извините, никого не могу. Сам не знаю.

  Райнер сел к столику и взял четвертку писчей бумаги.

  - Пишите без излишней скромности: если вы будете бояться их, они вам не поверят.

  Райнер писал: ``Я, швейцарский подданный Вильгельм Райнер, желаю идти в польское народное восстание и прошу дать мне возможность видеться с кем-нибудь из петербургских агентов революционной организации``. Засим следовала полная подпись и полный адрес.

  - Постараюсь передать, - сказал Красин.

  На другой день, часу в восьмом вечера, Афимья подала Райнеру карточку, на которой было написано:

  ``Коллежский советник Иван Венедиктович Петровский``. Райнер попросил г. Петровского. Это был человек лет тридцати пяти, блондин, с чисто выбритым благонамеренным лицом и со всеми приемами благонамереннейшего департаментского начальника отделения. Мундирный фрак, в котором Петровский предстал Райнеру, и анненский крест в петлице усиливали это сходство еще более.

  - Я имею честь видеть господина Райнера? - начал мягким, вкрадчивым голосом Петровский. Райнер дал гостю надлежащий ответ, усадил его в спокойном кресле своего кабинета и спросил, чему он обязан его посещением.

  - Вашей записочке, - отвечал коллежский советник, вынимая из бумаги записку, отданную Райнером Красину. - А вот не угодно ли вам будет, - продолжал он спустя немного, - взглянуть на другую бумажку.

  Петровский положил перед Райнером тонкий листок величиною с листки, употребляемые для телеграфических депеш. Это была номинация г. Петровского агентом революционного правительства. На левом углу бумаги была круглая голубая печать Rzadu Narodowego (Национального правительства (польск.)). Райнер немного смешался и, торопливо пробежав бумагу, взглянул на двери: Петровский смотрел на него совершенно спокойно. Не торопясь, он принял из рук Райнера его записку и вместе с своею номинацией опять положил их в бумажник.

  - Я беру вашу записку, чтобы возвратить ее тому, от кого она получена.

  Райнер молча поклонился.

  - Чем же прикажете служить? - тихо спросил коллежский советник. - Вы ведь не имеете желания идти в восстание: мы знаем, что это с вашей стороны был только предлог, чтобы видеть комиссара. Я сам не знаю комиссара, но уверяю вас, что он ни вас, ни кого принять не может. Что вам угодно доверить, вы можете, не опасаясь, сообщить мне.

  Это начало еще более способствовало Райнерову замешательству, но он оправился и с полною откровенностью рассказал революционному агенту, что под видом сочувствия польскому делу им навязывают девушку в таком положении, в котором женщина не может скитаться по лесам и болотам, а имеет всякое право на человеческое снисхождение.

  - Если вы отправите ее, - прибавил Райнер, - то тысячи людей об этом будут знать; и это не будет выгодно для вашей репутации.

  - Совершенно так, совершенно так, - подтверждал коллежский советник, пошевеливая анненским крестом. - Я был поражен вчера этим известием, и будьте уверены, что эта девица никогда не будет в восстании. Ей еще вчера послано небольшое вспоможение за беспокойство, которому она подверглась, и вы за нее не беспокойтесь. - Мы ведь в людях не нуждаемся, - сказал он с снисходительной улыбкой и, тотчас же приняв тон благородно негодующий, добавил: - а это нас подвели эти благородные русские друзья Польши. - Конечно, - начал он после короткой паузы, - в нашем положении здесь мы должны молчать и терпеть, но эта почтенная партия может быть уверена, что ее серьезные занятия не останутся тайною для истории.

  - Чем вы думаете испугать их! - с горькой улыбкой проговорил Райнер.

  - Чем можем.

  - Что им суд истории, когда они сами уверены, что лгут себе и людям, и все-таки ничем не стесняются.

  - Они полагают, что целый свет так же легко обманывать, как они обманывают своим социализмом полсотни каких-нибудь юбок.

  Петровский сделал тонкую департаментскую улыбку и сказал:

  - Да, на русской земле выросли социалисты, достойные полнейшего удивления.

  - Какие ж это социалисты! - вскричал Райнер.

  - Ну, фурьеристы.

  - Это... просто...

  - Дрянь, - горячо сорвал Петровский.

  - Н...нет, игра в лошадки, маскарад, в котором интригуют для забавы. Конечно, они... иногда... пользуются увлечениями...

  - И все во имя теории! Нет, Бог с ними, и с их умными теориями, и с их сочувствием. Мы ни в чем от них не нуждаемся и будем очень рады как можно скорее освободиться от их внимания. Наше дело, - продолжал Петровский, не сводя глаз с Райнера, - добыть нашим бедным хлопкам землю, разделить ее по-братски, - и пусть тогда будет народная воля.

  Райнер посмотрел на коллежского советника во все глаза.

  - Прощайте, господин Райнер, очень рад, что имел случай познакомиться с таким благородным человеком, как вы.

  - Какую вы новую мысль дали мне о польском движении! Я его никогда так не рассматривал, и, признаюсь, его так никто не рассматривает.

  Коллежский советник улыбнулся и проговорил:

  - Что ж нам делать! - и простился с Райнером.

  Петровского, как только он вышел на улицу, встретил молодой человек, которому коллежский советник отдал свой бумажник с номинациею и другими бумагами. Тут же они обменялись несколькими словами и пошли в разные стороны. У первого угла Петровский взял извозчика и велел ехать в немецкий клуб.

Глава шестнадцатая. НЕОЖИДАННЫЙ ОБОРОТ

  Агата осталась в Петербурге. С помощью денег, полученных его в запечатанном конверте через человека, который встретил ее на улице и скрылся прежде, чем она успела сломать печать, бедная девушка наняла себе уютную коморочку у бабушки-голландки и жила, совершенно пропав для всего света.

  Она ждала времени своего разрешения и старалась всячески гнать от себя всякую мысль о будущем. Райнер пытался отыскать ее, чтобы по крайней мере утешить обещанием достать работу, но Агата спряталась так тщательно, что поиски Райнера остались напрасными.

  В Доме Согласия все шло по-прежнему, только Белоярцев все более заявлял себя доступным миру и мирянам. В один вечер, занимаясь набивкою чучела за