Лесков Николай Семенович - Некуда

чке, а в деревянной стене, печка вот где. Это я сделал, чтобы знать, кто приходит, потому что иногда нет покоя от посетителей. Когда тот конец открыт, здесь все слышно, что говорится в передней. Вы извините, пожалуйста, что я не предупредил вас, здесь нет никаких тайн, - проговорил Рациборский и, пригласив гостей идти в общие комнаты, вышел.

  За Рациборским тотчас же ушел за занавеску под звонком Слободзиньский. Розанов остался один с Райнером.

  - Как вам живется, Райнер? - осведомился доктор.

  - Благодарю. Какими вы здесь судьбами?

  Розанов наскоро сообщил цель своего приезда в Москву и спросил:

  - Зачем вы меня не узнали?

  - Так, я не сообразил, как мне держаться с вами: вы вошли так неожиданно. Но мы можем сделать вид, что слегка знакомы. Секрет не годится: Пархоменко все сболтнет.

  - Да и здесь, может быть, стены слышат, что мы говорим с вами, - прошептал ему на ухо Розанов.

  - Идемте однако, - сказал Райнер.

  - Пойдемте.

  - Нет, не вместе; идите вы вперед, вот в эту дверь: она ведет в буфет, и вас там встретит человек.

  Розанов отодвинул занавеску, потом отворил дверь, за нею другую дверь и вышел из шкафа в чистенькую коморочку, где стояла опрятная постель слуги и буфетный шкаф.

  Его встретил слуга и через дверь, сделанную в дощатой перегородке, отделявшей переднюю от буфета, проводил до залы.

  По зале ходили два господина. Один высокий, стройный брюнет, лет двадцати пяти; другой маленький блондинчик, щупленький и как бы сжатый в комочек. Брюнет был очень хорош собою, но в его фигуре и манерах было очень много изысканности и чего-то говорящего: ``не тронь меня``. Черты лица его были тонки и правильны, но холодны и дышали эгоизмом и безучастностью. Вообще физиономия этого красивого господина тоже говорила ``не тронь меня``; в ней, видимо, преобладали цинизм и половая чувственность, мелкая завистливость и злобная мстительность исподтишка. Красавец был одет безукоризненно и не снимал с рук тонких лайковых перчаток бледнозеленого цвета.

  Блондинчик, напротив, был грязноват. Его сухие, изжелта-серые, несколько волнистые волосы лежали весьма некрасиво; белье его не отличалось такою чистотою, как у брюнета; одет он был в пальто без талии, сшитое из коричневого трико с какою-то малиновою искрой. Маленькие серые глазки его беспрестанно щурились и смотрели умно, но изменчиво. Минутою в них глядела самонадеянность и заносчивость, а потом вдруг это выражение быстро падало и уступало место какой-то робости, самоуничижению и задавленности. Маленькие серые ручки и сморщенное серое личико блондина придавали всему ему какой-то неотмываемо грязный и неприятный вид. Словно сквозь кожистые покровы проступала внутренняя грязь.

  Розанов, проходя, слегка поклонился этим господам, и в ответ на его поклон брюнет отвечал самым вежливым и изысканным поклоном, а блондин только прищурил глазки.

  В гостиной сидели пан Ярошиньский, Арапов, хозяин дома и какой-то рыжий растрепанный коренастый субъект. Арапов продолжал беседу с Ярошиньским, а Рациборский разговаривал с рыжим.

  При входе Розанова Рациборский встал, пожал ему руку и потом отрекомендовал его Ярошиньскому и рыжему, назвав при этом рыжего Петром Николаевичем Бычковым, а Розанова - приятелем Арапова.

  При вторичном представлении Розанова Ярошиньскому поляк держал себя так, как будто он до сих пор ни разу нигде его не видел.

  Не успел Розанов занять место в укромной гостиной, как в зале послышался веселый, громкий говор, и вслед за тем в гостиную вошли три человека: блондин и брюнет, которых мы видели в зале, и Пархоменко.

  Пархоменко был черномазенький хлопчик, лет весьма молодых, с широкими скулами, непропорционально узким лбом и еще более непропорционально узким подбородком, на котором, по вычислению приятелей, с одной стороны росло семнадцать коротеньких волосинок, а с другой - двадцать четыре. Держал себя Пархоменко весьма развязным и весьма нескладным развихляем, питал национальное предубеждение против носовых платков и в силу того беспрестанно дергал левою щекою и носом, а в минуты размышления с особенным тщанием и ловкостью выдавливал пальцем свой правый глаз. Лиза нимало не ошиблась, назвав его дурачком после меревского бала, на котором Пархоменко впервые показался в нашем романе. Пархоменко был так себе, шальной, дурашливый петербургский хохлик, что называется ``безглуздая ледащица``.

  При входе Пархоменко опять началась рекомендация.

  - Прохор Матвеевич Пархоменко, - сказал

  Рациборский, представив его разом всей компании, и потом поочередно назвал ему Ярошиньского и Розанова.

  - А мы давно знакомы! - воскликнул Пархоменко при имени Розанова и протянул ему по-приятельски руку.

  - Где же вы были знакомы?

  - Мы познакомились нынешним летом в провинции, когда я ездил с Райнером.

  - Так и вы, Райнер, старые знакомые с доктором?

  - Да, я мельком видел господина Розанова и, виноват, не узнал его с первого раза, - отвечал Райнер.

  Рациборский познакомил Розанова с блондином и брюнетом. Брюнета он назвал Петром Сергеевичем Белоярцевым, а блондина Иваном Семеновичем Завулоновым.

  ``Так и есть, что из семиовчинных утроб``, - подумал Розанов, принимая крохотную, костлявую ручку серенького Завулонова, который тотчас же крякнул, зашелестил ладонью по своей желтенькой гривке и, взяв за локоть Белоярцева, потянул его опять в залу.

  - Ну, что, Пархом удобоносительный, что нового? - спросил шутливо Арапов Пархоменку.

  Пархоменко, значительно улыбнувшись, вытащил из кармана несколько вчетверо свернутых листиков печатной бумаги, ударил ими шутя по голове Арапова и сказал:

  - Семь дней всего как из Лондона.

  - Что это: ``Колокол``?

  - А то что же еще? - с улыбкой ответил Пархоменко и, сев с некоторою, так сказать, либеральною важностию на кресло, тотчас же засунул указательный палец правой руки в глаз и выпятил его из орбиты.

  Арапов стал читать новый номер лондонского журнала и прочел его от первой строчки до последней. Все слушали, кроме Белоярцева и Завулонова, которые, разговаривая между собой полушепотом, продолжали по-прежнему ходить по зале.

  Начался либеральный разговор, в котором Ярошиньский мастерски облагал сомнениями всякую мысль о возможности революционного успеха, оставляя, однако, всегда незагороженным один какой-нибудь выход. Но зато выход этот после высказанных сомнений Ярошиньского во всем прочем становился таким ясным, что Арапов и Бычков вне себя хватались за него и начинали именно его отстаивать, уносясь, однако, каждый раз опрометчиво далее, чем следовало, и открывая вновь другие слабые стороны.

  Ярошиньский неподражаемо мягко брал их за эти нагие бока и, слегка пощекочивая своим скептицизмом, начал обоих разом доводить до некоторого бешенства.

  - Все так, все так, - сказал он, наконец, после двухчасового спора, в котором никто не принимал участия, кроме его, Бычкова и Арапова, - только шкода людей, да и нима людей. Что ж эта газета, этих мыслей еще никто в России не понимает.

  - Что! что! Этих мыслей мы не понимаем? - закричал Бычков, давно уже оравший во всю глотку. - Это мысль наша родная: мы с ней родились; ее сосали в материнском молоке. У нас правда по закону свята, принесли ту правду наши деды через три реки на нашу землю. Еще Гагстгаузен это видел в нашем народе. Вы думаете там, в Польше, что он нам образец?.. Он нам тьфу! - Бычков плюнул и добавил: - вот что он нам теперь значит.

  Ярошиньский тихо и внимательно глядел молча на Бычкова, как будто видя его насквозь и только соображая, как идут и чем смазаны в нем разные, то без пардона бегущие, то заскакивающие колесца и пружинки; а Бычков входил все в больший азарт.

  Так прошло еще с час. Говорил уж решительно один Бычков; даже араповским словам не было места.

  ``Что за черт такой!`` - думал Розанов, слушая страшные угрозы Бычкова. Это не были нероновские желанияАрапова полюбоваться пылающей Москвою и слушать стон и плач des boyards moskovites. (Московских бояр (фр.)).

  Араповские стремления были нежнейшая сентиментальность перед тем, чего желал Бычков. Этот брал шире:

  - Залить кровью Россию, перерезать все, что к штанам карман пришило. Ну, пятьсот тысяч, ну, миллион, ну, пять миллионов, - говорил он. - Ну что же такое? Пять миллионов вырезать, зато пятьсот пять останется и будут счастливы.

  - Пятьдесят пять не останется, - заметил Ярошиньский.

  - Отчего так?

  - Так. Вот мы, например, первые такей революции не потршебуем: не в нашем характере. У нас земя купиона, альбо тож унаследована. Найден повинен удовольниться тим, цо ему пан Бог дал, и благодарить его.

  - Ну, это у вас... Впрочем, что ж: отделяйтесь. Мы вас держать не станем.

  - И Литва теж такей революции не прагнет.

  - И Литва пусть идет.

  - И козаччина.

  - И она тоже. Пусть все отделяются, кому с нами не угодно. Мы старого, какого-то мнимого права собственности признавать не станем; а кто не хочет с нами - живи сам себе. Пусть и финны, и лифляндские немцы, пусть все идут себе доживать свое право.

  - Запомнил пан мордву и цыган, - заметил, улыбаясь, Ярошиньский.

  - Все, все пусть идут, мы с своим народом все сделаем.

  - А ваш народ собственности не любит?

  Бычков несколько затруднился, но тотчас же вместо ответа сказал:

  - Читайте Гагстгаузена: народ наш исповедует естественное право аграрного коммунизма. Он гнушается правом поземельной собственности.

  - Правда так, панове? - спросил Ярошиньский, обращаясь к Розанову, Райнеру, Барилочке, Рациборскому, Пархоменке и Арапову.

  - Да, правда, - твердо ответил Арапов.

  - Да, - произнес так же утвердительно и с сознанием Пархоменко.

  - Мое дело - ``скачи, враже, як мир каже``, - шутливо сказал Барилочка, изменяя одним русским словом значение грустной пословицы: ``Скачи, враже, як пан каже``, выработавшейся в дни польского панованья. - А что до революции, то я и душой и телом за революцию.

  Оба молодые поляка ничего не сказали, и к тому же Рациборский встал и вышел в залу, а оттуда в буфет.

  - Ну, а вы, пане Розанов? - вопросил Ярошиньский.

  - Для меня, право, это все ново.

  - Ну, однако, як вы уважаете на то?

  - Я знаю одно, что такой революции не будет. Утверждаю, что она невозможна в России.

  - От чловек, так чловек! - радостно подхватил Ярошиньский: - Россия повинна седзець и чакаць.

  - А отчего-с это она невозможна? - сердито вмешался Бычков.

  - Оттого, что народ не захочет ее.

  - А вы знаете народ?

  - Мне кажется, что знаю.

  - Вы знаете его как чиновник, - ядовито заметил Пархоменко.

  - А! Так бы вы и сказали: я бы с вами спорить не стал, - отозвался Бычков. - Народ с служащими русскими не говорит, а вы послушайте, что народ говорит с нами. Вот расспросите Белоярцева или Завулонова: они ходили по России, говорили с народом и знают, что народ думает.

  - Ничего, значит, народ не думает, - ответил Белоярцев, который незадолго перед этим вошел с Завулоновым и сел в гостиной, потому что в зале человек начал приготовлять закуску. - Думает теперича он, как ему что ни в самом что ни есть наилучшем виде соседа поприжать.

  - По-душевному, милый человек, по-душевному, по-божинному, - подсказал в тон Белоярцеву Завулонов.

  Оба они чрезвычайно искусно подражали народному говору и этими короткими фразами заставили всех рассмеяться.

  - Закусить, господа, - пригласил Рациборский.

  Господа проходили в залу группами и доканчивали свои разговоры.

  - Конечно, мы ему за прежнее благодарны, - говорил Ярошиньскому Бычков, - но для теперешнего нашего направления он отстал; он слаб, сентиментален; слишком церемонлив. Размягчение мозга уж чувствуется... Уж такой возраст... Разумеется, мы его вызовем, но только с тем, чтобы уж он нас слушал.

  - Да, - говорил Райнеру Пархоменко, - это необходимо для однообразия. Теперь в тамошних школах будут читать и в здешних. Я двум распорядителям уж роздал по четыре экземпляра ``звезд`` и Фейербаха на школу, а то через вас вышлю.

  - Да вы еще останьтесь здесь на несколько дней.

  - Не могу; то-то и есть, что не могу. Птицын пишет, чтобы я немедленно ехал: они там без меня не знают, где что пораспахано.

  - Так или нет? - раболепно спрашивал, проходя в двери, Завулонов Белоярцева.

  - Я постараюсь, Иван Семенович, - отвечал приятным баском Белоярцев.

  - Пожалуйста, - приставал молитвенно Завулонов, - мне только бы с нею развязаться, и черт с ней совсем. А то я сейчас сяду, изображу этакую штучку в листик или в полтора. Только бы хоть двадцать пять рубликов вперед.

  - Да уж я постараюсь, - отвечал Белоярцев, а Завулонов только крякнул селезнем и сделал движение, в котором было что-то говорившее: ``Знаем мы, как ты, подлец, постараешься! Еще нарочно отсоветуешь``.

  Как только все выпили водки, Ярошиньский ударил себя в лоб ладонью и проговорил:

  - О до сту дьзяблов; и запомнил потрактовать панов моей старопольской водкой; не пейте, панове, я зараз, - и Ярошиньский выбежал.

  Но предостережение последовало поздно: паны уже выпили по рюмке. Однако, когда Ярошиньский появился с дородною фляжкою в руках и с серебряною кружечкою с изображением Косцюшки, все еще попробовали и ``польской старки``.

  Первого Ярошиньский попотчевал Розанова и обманул его, выпив сам рюмку, которую держал в руках. Райнер и Рациборский не пили ``польской старки``, а все прочие, кроме Розанова, во время закуски два раза приложились к мягкой, маслянистой водке, без всякого сивушного запаха. Розанов не повторил, потому что ему показалось, будто и первая рюмка как-то уж очень сильно ударила в голову. Ярошиньский выпил две рюмки и за каждою из них проглотил по маленькой сахарной лепешечке. Он ничего не ел; жаловался на слабость старого желудка. А гости сильно опьянели, и опьянели сразу: языки развязались и болтали вздор.

  - Пейте, Райнер, - приставал Арапов.

  - Я никогда не пью и не могу пить, - спокойно отвечал Райнер.

  - Эх вы, немец!

  - Что немец, - немец еще пьет, а он баба, - подсказал Бычков. - Немец говорит: Wer liebt nicht Wein, Weib und Gesang, der bleibt ein Narr sein Leben lang! (Кто не любит вина, женщин и песен, тот глупец на всю жизнь (нем.)).

  Райнер покраснел.

  - А пан Райнер и женщин не любит? - спросил Ярошиньский.

  - И песен тоже не люблю, - ответил, мешаясь, застенчивый в подобных случаях Райнер.

  - Ну да. Пословица как раз по шерсти, - заметил неспособный стесняться Бычков.

  Райнера эта новая наглость бросила из краски в мертвенную бледность, но он не сказал ни слова.

  Ярошиньский всех наблюдал внимательно и не давал застыть живым темам. Разговор о женщинах, вероятно, представлялся ему очень удобным, потому что он его поддерживал во время всего ужина и, начав полушутя, полусерьезно говорить об эротическом значении женщины, перешел к значению ее как матери и, наконец, как патриотки и гражданки.

  Райнер весь обращался в слух и внимание, а Ярошиньский все более и более распространялся о значении женщин в истории, цитировал целые латинские места из Тацита, изобличая познания, нисколько не отвечающие званию простого офицера бывших войск польских, и, наконец, свел как-то все на необходимость женского участия во всяком прогрессивном движении страны.

  - Да, у нас есть женщины, - у нас была Марфа Посадница новгородская! - воскликнул Арапов.

  - А что было, то не есть и не пишется в реестр, - ответил Ярошиньский.

  Между тем со стола убрали тарелки, и оставалось одно вино.

  - Цели Марфы Посадницы узки, - крикнул Бычков. - Что ж, она стояла за вольности новгородские, ну и что ж такое? Что ж такое государство? - фикция. Аристократическая выдумка и ничего больше, а свобода отношений есть факт естественной жизни. Наша задача и задача наших женщин шире. Мы прежде всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости? Женщина не может быть собственностью. Она родится свободною: с каких же пор она делается собственностью другого?

  Розанов улыбнулся и сказал:

  - Это напоминает старый анекдот из римского права: когда яблоко становится собственностью человека: когда он его сорвал, когда съел или еще позже?

  - Что нам ваше римское право! - еще пренебрежительнее крикнул Бычков. - У нас свое право. Наша правда по закону свята, принесли ту правду наши деды через три реки на нашу землю.

  - У нас такое право: запер покрепче в коробью, так вот и мое, - произнес Завулонов.

  - Мы брак долой.

  - Так зачем же наши женщины замуж идут? - спросил Ярошиньский.

  - Оттого, что еще неурядица пока во всем стоит; а устроим общественное воспитание детей, и будут свободные отношения.

  - Маткам шкода будет детей покидать.

  - Это вздор: родительская любовь предрассудок - и только. Связь есть потребность, закон природы, а остальное должно лежать на обязанностях общества. Отца и матери, в известном смысле слова, ведь нет же в естественной жизни. Животные, вырастая, не соображают своих родословных.

  У Райнера набежали на глаза слезы, и он, выйдя из-за стола, прислонился лбом к окну в гостиной.

  - У женщины, с которой я живу, есть ребенок, но что это до меня касается?..

  Становилось уже не одному Райнеру гадко.

  Ярошиньский встал, взял из-за угла очень хорошую гитару Рациборского и, сыграв несколько аккордов, запел:

  Kwarta da polkwarty,

  To poltory kwarty,

  A jeszcze polkwarty,

  To bedzie dwie qwarty.

  O la! o la!

  To bedzie dwie qwarty.

  (Кварта и полкварты -

  Полторы кварты, .

  А еще полкварты -

  Будет две кварты.

  О ля! о ля!

  Будет две кварты (польск.))

  Белоярцев и Завулонов вполголоса попробовали подтянуть refrain (Припев (фр.)).

  Ярошиньский сыграл маленькую вариацийку и продолжал:

  Terazniejsze chlopcy,

  To co wietrzne mlyny,

  Lataja od iednei

  Do drugiej dziewczyny.

  O la! o la!

  Do drugiej dziewczyny.

  (Нынешние хлопцы,

  Как ветряные мельницы,

  Летают от одной

  До другой девчины.

  О ля! о ля!

  До другой девчины (польск.))

  Белоярцев и Завулонов хватили:

  О ля! о ля!

  До другой девчины.

  Песенка пропета.

  Ярошиньский заиграл другую и запел;

  Wypil Kuba,

  Do Jakoba,

  Pawel do Michala

  Cupu, lupy

  Lupu, cupu,

  Kompanja cala.

  (Выпил Куба

  За здоровье Якова,

  Павел за Михаила.

  Цупу, лупу,

  Лупу, цупу,

  Вот и целая компания (польск.))

  - Нуте, российскую, - попросил Ярошиньский. Белоярцев взял гитару и заиграл ``Ночь осеннюю``. Спели хором.

  - Вот еще, як это поется: ``Ты помнишь ли, товарищ славы бранной!`` - спросил Ярошиньский.

  - Э, нет, черт с ними, эти патриотические гимны! - возразил опьяневший Бычков и запел, пародируя известную арию из оперы Глинки:

  Славься, свобода и честный наш труд!

  - О, сильные эти российские спевы! Поментаю, як их поют на Волге, - проговорил Ярошиньский.

  Гитара заныла, застонала в руках Белоярцева каким-то широким, разметистым стоном, а Завулонов, зажав рукою ухо, запел:

  Эх, что ж вы, ребята, призауныли;

  Иль у вас, робята, денег нету?

  Арапов и Бычков были вне себя от восторга. Арапов мычал, а Бычков выбивал такт и при последних стихах запел вразлад:

  Разводите, братцы, огнь пожарчее,

  Кладите в огонь вы мого дядю с теткой.

  Тут-то дядя скажет: ``денег много``!

  А тетушка скажет: ``сметы нету``.

  У Бычкова даже рот до ушей растянулся от удовольствия, возбужденного словами песни. Выражение его рыжей физиономии до отвращения верно напоминало морду борзой собаки, лижущей в окровавленные уста молодую лань, загнанную и загрызенную ради бесчеловечной человеческой потехи.

  Русская публика становилась очень пьяна: хозяин и Ярошиньский пили мало; Слободзиньский пил, но молчал, а Розанов почти ничего не пил. У него все ужасно кружилась голова от рюмки польской старки. Белоярцев начал скоромить. Он сделал гримасу и запел несколько в нос солдатским отхватом:

  Ты куды, куды, еж, ползешь?

  Ты куды, куды, собачий сын, идешь?

  Я иду, иду на барский двор,

  К Акулини Степановне,

  К Лизавети Богдановне.

  - ``Стук, стук у ворот``, - произнес театрально Завулонов.

  - ``Кто там?`` - спросил Белоярцев.

  Завулонов отвечал:

  - ``Еж``.

  - ``Куда, еж, ползешь?``

  - ``Попить, погулять, с красными девушками поиграть``.

  - ``Много ли денег несешь?``

  - ``Грош``

  - ``Ступай к черту, не гож``.

  Пьяный хор подхватил припевом, в котором ``еж`` жаловался на жестокость красных девушек, старух и молодушек. То была такая грязь, такое сало, такой цинизм и насмешка над чувством, что даже Розанов не утерпел, встал и подошел к Райнеру.

  Через несколько минут к ним подошел Ярошиньский.

  - Какое знание народности! - сказал он по-французски, восхищаясь удалью певцов.

  - Только на что оно употребляется, это знание, - ответил Розанов.

  - Ну, молодежь... Что ее осуждать строго, - проговорил снисходительно Ярошиньский.

  А певцы все пели одну гадость за другою и потом вдруг заспорили. Вспоминали разные женские и мужские имена, делали из них грязнейшие комбинации и, наконец, остановясь на одной из таких пошлых и совершенно нелепых комбинаций, разделились на голоса. Одни утверждали, что да, а другие, что нет.

  На сцене было имя маркизы: Розанов, Ярошиньский и Райнер это хорошо слышали.

  - Что там спорить, - воскликнул Белоярцев: - дело всем известное, коли про то уж песня поется; из песни слова не выкинешь, - и, дернув рукою по струнам гитары, Белоярцев запел в голос ``Ивушки``:

  Ты Баралиха, Баралиха,

  Шальная голова,

  Что ж ты, Баралиха,

  Невесела сидишь?

  - Что ж ты, Баралиха,

  Невесела сидишь?

  подхватывал хор и, продолжая пародию, пропел подлейшее предположение о причинах невеселого сиденья ``Баралихи``.

  Розанов пожал плечами и сказал:

  - Это уж из рук вон подло.

  Но Райнер совсем не совладел собой. Бледный, дрожа всем телом, со слезами, брызнувшими на щеки, он скоро вошел в залу и сказал:

  - Господа, объявляю вам, что это низость.

  - Что такое? - спросили остановившиеся певцы.

  - Низость, это низость - ходить в дом к честной женщине и петь на ее счет такие гнусные песни. Здесь нет ее детей, и я отвечаю за нее каждому, кто еще скажет на ее счет хоть одно непристойное слово.

  Вмешательством Розанова, Ярошиньского и Рациборского сцена эта прекращена без дальнейших последствий. Райнера увели в спальню Рациборского; веселой компании откупорили новую бутылку. Но у певцов уже не заваривалось новое веселье. Они полушепотом подтрунивали над Райнером и пробовали было запеть что-то, чтобы не изобличать своей трусости и конфуза, но уж все это не удавалось, и они стали собираться домой. Только не могли никак уговорить идти Барилочку и Арапова. Эти упорно отказывались, говоря, что у них здесь еще дело. Бычков, Пархоменко, Слободзиньский, Белоярцев и Завулонов стали прощаться.

  - Вы не сердитесь, Райнер, - увещательно сказал Белоярцев.

  - Я и не сердился, - отвечал тот вежливо.

  - То-то, это ведь смешно.

  - Ну, это мое дело, - проговорил Райнер, высвобождая слегка свою руку из руки Белоярцева. Переходя через залу, компания застала Арапова и Барилочку за музыкальными занятиями.Барилочка щипал без толку гитару и пел:

  Попереду иде Согайдачный,

  Що проминяв жинку

  На тютюн да люльку,

  Необачный.

  А Арапов дурел:

  Славься, свобода и честный наш труд!

  Как их ни звали, чем ни соблазняли ``в ночной тишине``, - ``дело есть``, - отвечал коротко Арапов и опять, хлопнув себя ладонями по коленям, задувал:

  Славься, свобода и честный наш труд!

  А Барилочка в ответ на приглашение махал головой и ревел:

  Эй, вирныся, Согайдачный,

  Возьми свою женку,

  Подай мою люльку,

  Необачный.

  Бычков пошел просить Розанова, чтобы он взял Арапова. Когда он вошел в спальню Рациборского, Райнер и Розанов уже прощались.

  - Вот то-то я и мувю, - говорил Ярошиньский, держа в своей руке руку Розанова.

  - Да. Надо ждать; все же теперь не то, что было. ``Сила есть и в терпенье``. Надо испытать все мирные средства, а не подводить народ под страдания.

  - Так, так, - утверждал Ярошиньский.

  - По крайней мере верно, что задача не в том, чтобы мстить, - тихо сказал Райнер.

  - Народ и не помышляет ни о каких революциях.

  - Так, так, - хлопы всегда хлопы.

  - Нет, не то, а они благодарны теперь, - вот что.

  - Так, так, - опять подтвердил Ярошиньский, - як это от разу видать, что пан Розанов знает свою краину.

  - К черту этакое знание! - крикнул Бычков. - Народ нужно знать по его духу, а в вицмундире его не узнают.

  Райнер и Розанов пошли вон, ничего не отвечая на эту выходку.

  - Ой, шкода людей, шкода таких отважных людей, як вы, - говорил Ярошиньский, идучи сзади их с Бычковым. - Цалый край еще дикий.

  - Мы на то идем, - отвечал Бычков. - Отомстим за вековое порабощение и ляжем.

  - Жалую вас, вельми жалую.

  - На наше место вырастет поколение: мы удобрим ему почву, мы польем ее кровью, - яростно сказал Бычков и захохотал.

  Ярошиньский только пожал ему сочувственно руку.

  Прощаясь, гости спрашивали Ярошиньского, увидятся ли они с ним снова.

  - Я мыслю, я мыслю, - это як мой племянник. Як не выгонит, так я поседю еще дней кильки. Do jutra (До завтра (польск.)), - сказал он, прощаясь с Слободзиньским.

  - Do jutra, - ответил Слободзиньский, и компания, топоча и шумя, вышла на улицу.

  У ворот дома капитанши Давыдовской компания приглашала Розанова и Арапова ехать провести повеселее ночку. Розанов наотрез отказался, а Райнера и не просили.

  - Отчего вы не едете? - приставал Арапов к Розанову.

  - Полноте, у меня семья есть.

  - Что ж такое, семья? И у Белоярцева есть жена, и у Барилочки есть жена и дети, да ведь едут же.

  - А я не поеду - устал и завтра буду работать.

  Компания села. Суетившийся Завулонов занял у Розанова три рубля и тоже поехал. По улице раздавался пьяный голос Барилочки, кричавшего:

  Мени с жинкою не возыться,

  А тютюн да люлька

  Казаку в дорози

  Знадобится.

  Чтоб отвязаться от веселого товарищества, Райнер зашел ночевать к Розанову, в кабинет Нечая.

   Глава пятая. ПАТЕР РОДЕН И АББАТ Д'ЕГРИНЬИ

  Как только орава гостей хлынула за двери квартиры Рациборского, Ярошиньский быстро повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал, гостиную и спальню, вошел в уединенную рабочую хозяина. Ласковое и внимательное выражение с лица Ярошиньского совершенно исчезло: он был серьезен и сух. Проходя по гостиной, он остановился и, указав Рациборскому на кучу пепла и сора, сказал:

  - Велите убрать эту мерзость.

  Рациборский поклонился и вернулся к человеку, а Ярошиньский вошел в рабочую. Через десять минут Рациборский два раза стукнул в дверь этой комнаты.

  - Войдите, - отвечал изнутри голос Ярошиньского по-польски.

  Но Ярошиньского здесь не было. Не было здесь добродушного седого офицера бывших войск польских. По комнате быстрыми шагами ходил высокий сухой человек лет тридцати пяти или сорока. Его черные как смоль и блестящие волосы изредка начинали покрываться раннею серебряною искрой. Судя по живому огню глаз и живости движений, седина очень торопилась сходить на эту, под бритву остриженную, голову. Лицо незнакомца дышало энергией. Его далеко выдававшийся вперед широкий подбородок говорил о воле, прямые и тонкие бледные губы - о холодности и хитрости, а прекрасный, гордый польский лоб с ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами - о сильном уме и искушенном тяжелыми опытами прошлом.

  Теперь на том, кого мы до сих пор называли Ярошиньским, был надет длинный черный сюртук. Толсто настеганная венгерка, в которой он сидел до этого времени, лежала на диване, а на столе, возле лампы, был брошен артистически устроенный седой клочковатый парик и длинные польские усы.

  Рациборский, взойдя, переложил ключ и запер за собою дверь. Он дернул было занавеску другой двери, что вела в буфет, но Ярошиньский сказал:

  - Здесь уже заперто.

  Рациборский подошел к печке и, заложив назад руки, стал молча.

  - Велите ложиться спать лакею, - сказал Ярошиньский, продолжая быстро ходить по комнате и смотря в пол.

  - Михаль! ложись спать, - крикнул по-польски Рациборский в фальшивый отдушник и, тотчас же закрыв его войлочным колпачком, лежавшим на шкафе, стал снова у печки.

  С минуты выхода гостей здесь все говорили по-польски.

  Прошло более часа, как загадочный человек сделал последнее домашнее распоряжение, а он все ходил по комнате, опустив на грудь свою умную голову и смотря на схваченные спереди кисти белых рук. Он был необыкновенно интересен: его длинная черная фигура с широко раздувающимися длинными полами тонкого матерчатого сюртука придавала ему вид какого-то мрачного духа, а мрачная печать, лежавшая на его белом лбу, и неслышные шаги по мягкому ковру еще более увеличивали это сходство. Он не ходил, а точно летал над полом на своих черных, крылообразно раздувающихся фалдах.

  Рациборский стоял молча. Столовые часы методически прозвонили три раза.

  - Это все, что я видел? - спросил незнакомец, продолжая ходить и смотреть на свои опущенные к коленям руки.

  - Это все, пан каноник, - отвечал тихо, но с достоинством Рациборский.

  - Странно.

  - Это так есть.

  Опять началось долгое молчание.

  - И другого ничего?

  - Ксендз каноник может мне верить.

  - Я верю, - отвечал каноник и после долгой паузы сказал: - Я желаю, чтобы вы мне изложили, почему вы так действовали, как действуете.

  - Я сходился и наблюдал; более я ничего не мог делать.

  - Почему вы уверены, что, кроме этих господ, нет других удобных людей?

  - Я с ними сходился: здешние почти все в этом роде.

  - В этих родах скажите: они все разно мыслят.

  - Таковы все; у них что ни человек, то партия.

  По тонким губам каноника пробежала презрительная улыбка.

  - Нужно выбрать что-нибудь поэффектнее и поглупее. Эти скоты ко всему пристанут.

  Каноник опять походил и добавил:

  - Арапов и рыжий весьма удобные люди.

  - Фразеры.

  - А что вам до этого? - сказал каноник, остановясь и быстро вскинув голову.

  - С ними ничего нельзя сделать.

  - Отчего?

  - Пустые люди: всех выдадут и все испортят.

  - А вам что за дело?

  - Общество очень скоро поймет их.

  - А пока поймет?

  - Они попадутся.

  - А вам что за дело?

  - И перегубят других.

  - Вам что за дело? Что вам за дело? - спрашивал с ударением каноник.

  Рациборский молчал.

  - Ваше дело не рассуждать, а повиноваться: законы ордена вам известны.

  - Я прошу позволения...

  - Вы должны слушать, молчать.

  - Ксендз каноник Кракувка! - вспыльчиво вскрикнул Рациборский.

  - Что, пан поручик московской службы? - с презрительной гримасой произнес Кракувка, оглянувшись через плечо на Рациборского.

  Рациборский вздохнул, медленно провел рукою по лбу и, сделав шаг на середину комнаты, спокойно сказал:

  - Я прошу извинения.

  - Прощения, а не извинения, - сухо заметил каноник, не обращая никакого внимания на Рациборского.

  - Я прошу прощения, - выговорил молодой человек.

  Каноник не ответил ни слова и продолжал ходить молча.

  - Принесите мне стакан воды с сиропом, - проговорил он через несколько минут.

  Рациборский вышел, и пока он возвратился, Кракувка что-то черкнул карандашом в своем бумажнике.

  - Вы дурно действовали, - начал Кракувка, выпив воды и поставив стакан на стол.

  - Здесь ничего нельзя делать.

  - Неправда; дураков можно заставлять плясать, как кукол. Зачем они у вас собираются?

  - Они любят сходиться.

  - Бездельники! Что ж, они думают, зачем они собираются у вас?

  - Им кажется, что они делают революцию.

  - Только и умно, что вы тешите их этой обстановкой. Но что они ничего не делают - это ваша вина.

  - Ксендз каноник многого от меня требует.

  - Многого? - с презрением спросил Кракувка. - Они бредят коммунизмом своего народа, да?

  - Да.

  - Так я им завтра дам, что делать, - сказал с придыханием Кракувка.

  - Но и это не все; лучшие, умнейшие из них не пойдут на это.

  - А зачем вам лучшие? Зачем вам этот лекарь?

  - Мне его рекомендовал Арапов.

  - Это очень глупо: он только может мешать.

  - Он знает страну.

  - Надо держать крепче тех, которые меньше знают. У вас есть Арапов, рыжий, этот Пархоменко и капитан, да Райнер, - помилуйте, чего ж вам? А что эти Белоярцев и Завулонов?

  - Трусы.

  - Совсем трусы?

  - Совсем трусы и не глупы.

  - Гм! Ну, этих можно бросить, а тех можно употребить в дело. При первой возможности, при первом случае пустить их. Каждый дурак имеет себе подобных.

  - Райнер не дурак.

  - Энтузиаст и неоплатоник, - это все равно, что и дурак: материал лепкий.

  - Розанов тоже умен.

  - Одолжить его. В чем он нуждается?

  - Он ищет места.

  - Дать ему место. Послезавтра вышли мне в Петербург его бумаги, - и он может пригодиться. Ваше дело, чтоб он только знал, что он нам обязан. А что это за маркиза?

  - Женщина очень пылкая и благородная.

  - А, это прекрасно.

  - Она ``белая``.

  - Это все равно.

  - Она ни к чему не годна: только суетится.

  - Надо ее уверить, что она действует.

  - Она это и так думает.

  - И прекрасно. Спутать их как можно больше.

  - Ксендз каноник...

  - Пан поручик!

  - Между ними есть честнейшие люди. Я не смею возражать ничего против всех, но Розанова, Райнера и маркизу... за что же их? Они еще могут пригодиться.

  - Кому? кому? - опять с придыханием спросил каноник. - Этой шизме вы бережете людей. Ей вы их сберегаете?

  - Я не могу не уважать человеческих достоинств во всяком.

  - Кто хвалит чужое, тот уменьшает достоинства своего.

  - Они также могут содействовать человеческому счастью.

  Каноник остановился посреди комнаты, заложил назад руки и, закинув голову, спросил:

  - Вы веруете в чистоту и благость стремлений общества Иисусова?

  - Свято верую, - отвечал с искренним убеждением Рациборский.

  - Так помните же, - подлетая на своих черных крыльях к Рациборскому, начал каноник, - помните, что со времен Поссевина нам нет здесь места, и мы пресмыкаемся здесь или в этом шутовском маскараде (ксендз указал на свой парик и венгерку), или в этом московском мундире, который хуже всякого маскарада. Помните это!

  - Я помню.

  - Австрия, эта проклятая ракушанка, дает нам приют, а в нашей хваленой России мы хуже жидов.

  - Они не понимают святых забот общества.

  - Так надо, чтоб они их поняли, - произнес, захохотав, Кракувка. - Первый случай, и в ход всех этих дураков. А пока приобретайт