Лесков Николай Семенович - Некуда

ая, глубокая тишина. В этот сад выходили два окна залы (два другие окна этой комнаты выходили на берег речки, за которою кончался город и начинался бесконечный заливной луг), да в этот же сад смотрели окна маленькой гостиной с стеклянной дверью и угловой комнаты, бывшей некогда спальнею смотрительши, а нынче будуаром, кабинетом и спальней ее дочери. Рядом с этой комнатой был кабинет смотрителя, из которого можно было обозревать весь двор и окна классных комнат, а далее, между кабинетом и передней, находился очень просторный покой со множеством книг, уставленных в высоких шкафах, четыреугольным столом, застланным зеленым сукном, и двумя сафьянными оттоманками. Только и всего помещения было в смотрительской квартире! Но зато все в ней было так чисто, так уютно, что никому в голову не пришло бы желать себе лучшего жилища. А уж о комнате Женни и говорить нечего. Такая была хорошенькая, такая девственная комнатка, что стоило в ней побыть десять минут, чтобы начать чувствовать себя как-то спокойнее, и выше, и чище, и нравственнее. Старинные кресла и диван светлого березового выплавка с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета, такого же цвета занавеси на окнах и дверях; той же березы письменный столик с туалетом и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах и больше ровно ничего не было в этой комнатке, а между тем всем она казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.

  - Вот твой колыбельный уголочек, Женичка, - сказал Гловацкий. - Здесь стояла твоя колыбелька, а материна кровать вот тут, где и теперь стоит. Я ничего не трогал после покойницы, все думал: приедет Женя, тогда как сама захочет, - захочет, пусть изменяет по своему вкусу, а не захочет, пусть оставит все по-материному.

  И Евгения Петровна зажила в своем колыбельном уголке, оставив здесь все по-старому. Только над березовым комодом повесили шитую картину, подаренную матерью Агниею, и на комоде появилось несколько книг.

  - Возьмешься, Женни, хозяйничать? - спросил Петр Лукич на другой день приезда в город.

  - Как же, папа, непременно.

  - То-то, как хочешь. У меня хозяйство маленькое и люди честные, но, по-моему, девушке хорошо заняться этим делом.

  - Разумеется, папа, разумеется.

  - Нынче этим пренебрегают, а напрасно, право, напрасно.

  - И нынче, папа, я думаю, не все пренебрегают: это не одинаково.

  - Конечно, конечно, не все, только я так говорю... Знаешь, - старческая слабость: все как ты ни гонись, а все старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я не спорщик. Вот моя молодая команда, так те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.

  - Агния Николаевна очень строго судит молодых.

  - Она и старым, друг мой, не даст спуску: брюзжит немножко, а женщина весьма добрая, весьма добрая.

  - На брата жаловалась.

  Старик добродушно улыбнулся.

  - Да, вот чудак-то! Нашел, где свой обличительный метод прикладывать.

  - И вы, папа, молодых людей тоже, кажется, не долюбливаете?

  - Отчего же, мой друг! Только вот они нынче резковаты становятся, точно уж резковаты. Может быть, это нам так кажется. Да ведь, право, нельзя все так круто. Старики неправы, что не умеют стерпеть, да и молодежь неправа. У старости тоже есть свои права и свои привычки. Снисходить бы не грешно было немножко. Я естественных наук не знаю вовсе, а все мне думается, что мозг, привыкший понимать что-нибудь так, не может скоро понимать что-нибудь иначе. Так что ж тут и сердиться. Надо снисходить. Народ говорит, что и у воробья, и у того есть своя амбиция, а человек, какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех. Вот хоть бы у нас, - городок ведь небольшой, а таки торговый, есть люди зажиточные, и газеты, и журналы кое-кто почитывают из купечества, и умных людей не обегают. - Старик улыбнулся и сквозь смех проговорил: - А ты знаешь, кто здесь зенит-то просвещения? Это мы, я да учители... Ну ведь и у нас есть учители очень молодые, вот, например, Зарницын Алексей Павлович, всего пятый год курс кончил, Вязмитинов, тоже пять лет как из университета; люди свежие и неустанно следящие и за наукой и за литературой, и притом люди добросовестно преданные своему делу, а посмотри-ка на них! Ты вот их увидишь. Вот как мало-мальски оправишься, позовем их вечерком на чаек. Все ведь, говорю, люди, которые смотрят на жизнь совсем не так, как наше купечество, да даже и дворянство, а посмотри, какого о них мнения все? - Кого ни спроси, в одно слово скажут: ``прекрасные люди``. Как-то у них отношения-то к людям все человеческие. Вот тоже доктор у нас есть, Розанов, человек со странностями и даже не без резкостей, но и у этого самые резкости-то как-то... затрудняюсь, право, как бы тебе выразить это... ну, только именно резки, только выказывают прямоту и горячность его натуры, а вовсе не стремятся смять, уничтожить, стереть человека. К его резкости здесь все привыкли и нимало ею не тяготятся, даже очень его любят. А те ведь все как-то... право, уж и совсем не умею назвать. Вот и Ипполит наш, и Звягина сын, и Ступин молодой - второй год приезжают такие мудреные, что гляжу на них, да и руки врозь. Как будто и дико с ними. Право, я вот теперь смотритель, и, слава Богу, двадцать пятый год, и пенсийка уж недалеко: всяких людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни одного учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе, будь у меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться. Нельзя иначе. Детей всех разберут, что ж из этого толку будет. Ты вот познакомишься с ними, сама и разберешь. Особенно рекомендую тебе Николая Степановича Вязмитинова. Дивный человек! Честный, серьезный и умница. Принимай хозяйство, а я их зазову.

  Невелико было хозяйство смотрителя, а весь придворный штат его состоял из кухарки Пелагеи да училищного сторожа, отставного унтера Яковлева, исправлявшего должность лакея и ходившего за толстою, обезножевшею от настоя смотрительскою лошадью. Женни в два дня вошла во всю домашнюю администрацию, и на ея поясе появился крючок с ключами.

Глава двенадцатая. ПРОГРЕССИВНЫЕ ЛЮДИ УЕЗДНОГО ГОРОДКА

  - Господа! вот моя дочь. Женичка! рекомендую тебе моих сотоварищей: Николай Степанович Вязмитинов и Алексей Павлович Зарницын, - проговорил смотритель, представляя раз вечером своей дочери двух очень благопристойных молодых людей.

  Оба они на вид имели не более как лет по тридцати, оба были одеты просто. Зарницын был невысок ростом, с розовыми щеками и живыми черными глазами. Он смотрел немножко денди. Вязмитинов, напротив, был очень стройный молодой человек с бледным, несколько задумчивым лицом и очень скромным симпатичным взглядом. В нем не было ни тени дендизма. Вся его особа дышала простотой, натуральностью и сдержанностью.

  Женни, сидевшая за столом, на котором весело шумел и посвистывал блестящий тульский самовар, встала, приветливо поклонилась и покраснела. Ее, видимо, конфузила непривычная роль хозяйки.

  - Без церемонии, господа, - прошу вас поближе к самовару и к хозяйке, а то я боюсь, что она со мною, стариком, заскучает.

  - Как вам не грех, папа, так творить, - тихо промолвила Женни и совсем зарделась, как маковый цветочек.

  - Петр Лукич подговаривается, чтобы ему любезность сказали, что с ним до сих пор люди никогда не скучали, - проговорил, любезно улыбаясь, Зарницын.

  - Да смейтесь, смейтесь! Нет, господа, уж как там ни храбрись, а пора сознаваться, что отстаю, отстаю от ваших-то понятий. Бывало, что ни читаешь, все это находишь так в порядке вещей и сам понимаешь, и с другим станешь говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна быть такая заметка, а как-то, Бог его знает... Просто иной раз глазам не веришь. Чувствуешь, что правда это все, а рука-то своя ни за что бы не написала этого. Даже на подпись-то цензурную не раз глянешь, думаешь: ``Господи! уж не так ли махнули, чего доброго?`` - А вам это все ничего, даже мало кажется. Я вон прочел в приказах, что Павел Иванович Чичиков в апреле месяце сего года произведен из надворных советников в коллежские советники. Дело самое пустое: есть такой Чичиков, служит, его за выслугу лет и повышают чином, а мне уж черт знает что показалось. Подсунули, думаю, такую историю в насмешку, а за эту насмешку и покатят на тройках. После-то раздумал, а сначала... Нет, мы ведь другой школы, нам теперь уж на вас смотреть только да внучат качать.

  - А знаете, Евгения Петровна, когда именно и по какому случаю последовало отречение Петра Лукича от единомыслия с людьми наших лет? - опять любезно осклабляясь, спросил Зарницын.

  - Нет, не знаю. Папа мне ничего не говорил об этом.

  - Во-первых, не от единомыслия, а, так сказать, от единоспособности с вами, - заметил смотритель.

  - Ну, это все равно, - перебил Зарницын.

  - Нет, батюшка Алексей Петрович, это не все равно.

  - Ну, положим, что так, только произошло это в Петре Лукиче разом, в один прием.

  - Да, разом, - потому что разом я понял, что человек неспособный делать то, что самым спокойным образом делают другие. Представь себе, Женя: встаю утром, беру принесенные с почты газеты и читаю, что какой-то господин Якушкин имел в Пскове историю с полицейскими, - там заподозрили его, посадили за клин, ну и потом выпустили, - ну велика важность! - Конечно, оно неприятно, да мало ли чиновников за клин сажали. Ну выпустят, и уходи скорей, благо отвязались; а он, как вырвался, и ну все это выписывать. Валяет и полициймейстера, и вице-губернатора, да ведь как! Точно, - я сам знаю, что в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже... между нами, говоря... (Смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив голос) я сам несколько раз ``Колокол`` читал, и не без удовольствия, скажу вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же это, думаю? - Что ж это, обо всем, стало быть, люди смеют говорить? - А мы смели об этом подумать? - Подумать, а не то что говорить? - Не смели, да и что толковать о нас! А вот эти господа хохочут, а доктор Розанов говорит: ``Я, говорит, сейчас самого себя обличу, что, получая сто сорок девять рублей годового жалованья, из коих половину удерживает инспектор управы, восполняю свой домашний бюджет четырьмя стами шестьюдесятью рублями взяткообразно``. - Ну, а я, говорю, не обличу себя, что по недостатку средств употребляю училищного сторожа, Яковлевича, для собственных услуг. Не могу, говорю, смелости нет, цели не вижу, да и вообще, просто не могу. Я другой школы человек. Я могу переводить Ювенала, да, быть может, вон соберу систематически материалы для истории Абассидов, но этого не могу; я другой школы, нас учили классически; мы литературу не принимали гражданским орудием; мы не приучены действовать, и не по силам нам действовать.

  - Ну, однако, из вашей-то школы выходили и иные люди, не все о маврских династиях размышляли, а тоже в действовали, - заметил Зарницын.

  - А, а! Нет, батюшка, - извините. То совсем была не наша школа, - Извините.

  - Конечно, - в первый раз проронил слово Вязмитинов.

  - Точно, виноват, я ошибся, - оговорился Зарницын.

  - А теперь вон еще новая школа заходит, и, попомните мое слово, что скоро она скажет и вам, Алексей Павлович, и вам, Николай Степанович, да даже, чего доброго, и доктору, что все вы люди отсталые, для дела не годитесь.

  - Это несомненно, - заметил опять Вязмитинов.

  - Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще наведывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?

  - По-моему, так.

  - А так, так наливай, Женни, по другому стаканчику. Тебе, я думаю, мой дружочек, наскучил наш разговор. Плохо мы тебя занимаем. У нас все так, что поспорим, то будто как и дело сделаем.

  - Напротив, папа, зачем вы так думаете? Меня это очень занимает.

  - Да! Вон видите, школа-то: месяца нет как с институтской скамьи, а ее занимает. Попробуйте-ка Оленьку Розанову таким разговором занять.

  - Ну еще кого вспомнили!

  - Чего, батюшка мой? Она ведь вон о самостоятельности тоже изволит рассуждать, а муж-то? С таким мужем, как ее, можно до многого додуматься.

  - Да что ж это он хотел быть, а не идет? - заметил Зарницын.

  - Идет, идет, - отвечал из передней довольно симпатичный мужской голос, и на пороге залы показался человек лет тридцати двух, невысокого роста, немного сутуловатый, но весьма пропорционально сложенный, с очень хорошим лицом, в котором крупность черт выгодно выкупалась силою выражения. В этом лице выражалась какая-то весьма приятная смесь энергии, ума, прямоты, силы и русского безволья и распущенности. Доктор был одет очень небрежно. Платье его было все пропылено, так что пыль въелась в него и не отчищалась, рубашка измятая, шея повязана черным платком, концы которого висели до половины груди.

  - А мы здесь только что злословили вас, доктор, - проговорил Зарницын, протягивая врачу свою руку.

  - Да чем же вам более заниматься на гулянках, как не злословием, отвечал доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. - Прошу вас, Петр Лукич, представить меня вашей дочери.

  - Женичка! - наш доктор. Советую тебе заискать его расположение, человек весьма нужный, случайный.

  - Преимущественно для мертвых, с которыми имею постоянные дела в течение пяти лет сряду, - проговорил доктор, развязно кланяясь девушке, ответившей ему ласковым поклоном.

  - А мы уж думали, что вы, по обыкновению, не сдержите слова, - заметил Гловацкий.

  - Уж и по обыкновению? Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.

  Женни покраснела, слегка поклонилась и тихо проговорила:

  - Прикажете вам чаю?

  - В награду за все перенесенные мною сегодня муки, позвольте, - по-прежнему несколько театрально ответил доктор.

  - Где это вас сегодня разобидели? - спросил смотритель.

  - Везде, Петр Лукич, везде, батюшка.

  - А например?

  - А например, исправник двести раков съел и говорит: ``не могу завтра на вскрытие ехать``; фельдшер в больнице бабу уморил на за што ни про што; двух рекрут на наш счет вернули; с эскадронным командиром разбранился; в Хилкове бешеный волк человек пятнадцать на лугу искусал, а тут немец Абрамзон с женою мимо моих окон проехал, - беда да и только.

  Все, кроме Женни, рассмеялись.

  - Да, вам смех, а мне хоть в воду, так в пору.

  - Что ж вы сделали?

  - Что? Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра не поедет, то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним подзанялся; эскадронному командиру сказал: ``убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен``, и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить. Вот вам и все!

  - Распоряжения все резонные, - заметил Зарницын.

  - Ну, какие есть: не хороши, друге присоветуйте.

  - Фельдшера поучат, а он через полгода другую бабу отравит.

  - Через полгода! Экую штуку сказал! Две бабы в год - велика важность. А по-вашему, не нового ли было бы требовать?

  - Конечно.

  - Ну нет, слуга покорный. Этот пару в год отравит, новый с непривычки по паре в месяц спустит. - Что, батюшка, тут радикальничать-то? Лечить нечем, содержать не на что, да что и говорить! Радикальничать, так, по-моему, надо из земли Илью Муромца вызвать, чтобы сел он на коня ратного, взял в могучие руки булаву стопудовую да и пошел бы нас, православных, крестить по маковкам, не разбирая ни роду, ни сану, ни племени. - А то, что там копаться! Idem per idem (Одно и то же (лат.)) - все будем Кузьма с Демидом. - Нечего и людей смешить. Эх, не слушайте наших мерзостей, Евгения Петровна. Поберегите свое внимание для чего-нибудь лучшего. Вы, пожалуйста, никогда не сидите с нами. Не сидите с моим другом, Зарницыным, он затмит ваш девственный ум своей туманной экономией счастья; не слушайте моего друга Вязмитинова, который погубит ваше светлое мышление гегелианскою ересью; не слушайте меня, преподлейшего в сношениях с зверями, которые станут называть себя перед вами разными кличками греко-российского календаря; даже отца вашего, которому отпущена половина всех добрых качеств нашей проклятой Гоморры, и его не слушайте. Все вас это спутает, потому что все, что ни выйдет из наших уст, или злосмрадное дыхание антихристово, или же хитросплетенные лукавства, уловляющие свободный разум. Уйдите от нас, гадких и вредных людей, и пожалейте, что мы еще, к несчастию, не самые гадкие люди своего просвещенного времени.

  - Уйди, уйди, Женичка, - смеясь проговорил Гловацкий, - и вели давать, что ты нам поесть приготовила. Наш медицинский Гамлет всегда мрачен...

  - Без водки, - чего ж было не договаривать! Я точно, Евгения Петровна, люблю закусывать и счел бы позором скрыть от вас этот маленький порок из обширной коллекции моих пороков.

  Женни встала и вышла в кухню, а Яковлевич стал собирать со стола чай, за которым, по местному обычаю, всегда почти непосредственно следовала закуска.

Глава тринадцатая. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

  В то же время, как Яковлевич вывернув кренделем локти, нес поднос, уставленный различными солеными яствами, а Пелагея, склонив набок голову и закусив, в знак осторожности, верхнюю губу, тащила другой поднос с двумя графинами разной водки, бутылкою хереса и двумя бутылками столового вина, по усыпанному песком двору уездного училища простучал легкий экипажец. Вслед за тем в двери кухни, где Женни, засучив рукава, разбирала жареную индейку, вошел маленький казачок и спросил:

  - Дома ли Евгения Петровна?

  - Дома, - ответила Женни, удивленная, кто бы мог о ней осведомляться в городе, в котором она никого не знает.

  - Это вы-с? - спросил, осклабившись, казачок.

  - Я, я - кто те6я прислал?

  - Барышня-с к вам приехали.

  - Какая барышня?

  - Барышня, Лизавета Егоровна-с.

  - Лиза Бахарева! - в восторге воскликнула Женни, бросив кухонный нож и спеша обтирать руки.

  - Точно так-с, они приехали, - отвечал казачок.

  - Боже мой! где же она?

  - На кабриолетке-с сидят.

  Женни отодвинула от дверей казачка, выбежала из кухни и вспорхнула в кабриолет, на котором сидела Лиза.

  - Лиза! голубчик! дуся! ты ли это?

  - А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, - ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась - сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе - не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.

  - Будто так?

  - Право.

  Девушки рассмеялись, еще раз поцеловались и обе соскочили с кабриолета.

  - Я ведь только на минуточку, Женни.

  - Боже мой!

  - Ну да. Какая ты чудиха! Там ведь с ума посходят.

  - Ну пойдем, пойдем.

  - А вы еще не спите?

  - Нет, где же спать. Всего девять часов, и у нас гости.

  - Кто?

  - Учителя и доктор.

  - Какой?

  - Розанов, кажется, его фамилия.

  - Говорят, очень странный.

  - Кажется. А ты от кого слышала?

  - Мы с папой ходили навещать этого меревского учителя больного, - он очень любит этого доктора и много о нем рассказывал.

  - А что этот учитель, лучше ему?

  - Да лучше, но он все ждет доктора. Впрочем, папа говорил, что у него сильный ушиб и простуда, а больше ничего.

  Девушки перешли через кухню в Женину комнату.

  - Ах, как у тебя здесь хорошо, Женни! - воскликнула, осматриваясь по сторонам, Лиза.

  - Да, - я очень довольна.

  - А я пока очень недовольна.

  - У тебя хорошая комната.

  - Да, хорошая, но неудобная, проходная.

  - Папа! у нас новый гость, - крикнула неожиданно Гловацкая.

  - Кто, мой друг?

  - Отгадайте!

  - Ну, как отгадаешь.

  - Мой гость, собственно ко мне, а не к вам.

  - Ну, теперь и подавно не отгадаю.

  Женни открыла двери, и изумленным глазам старика предстала Лиза Бахарева.

  - Лизанька! с кем вы, дитя мое?

  - Одна.

  - Нет, без шуток. Где Егор Николаевич?

  - Дома с гостями, - отвечала, смеясь, Лиза.

  - В самом деле вы одни?

  - Ах, какой вы странный, Петр Лукич! Разумеется одна, с казачком Гришей.

  Лиза рассказала, что она приехала в город, и добавила, что она на минуточку, что ей нужно торопиться домой. Смотритель взял Лизу за руки, ввел ее в залу и познакомил с своими гостями, причем гости ограничивались одним молчаливым, вежливым поклоном.

  - Не хочешь ли чаю, покушать, Лиза? Съешь что-нибудь; ведь это я хозяйничаю.

  - Ты! Ну, для тебя давай, буду есть.

  Девушки взяли стулья и сели к столу.

  - Как у вас весело, Петр Лукич! - заметила Лиза.

  - Какое ж веселье, Лизанька? Так себе сошлись, - не утерпел на старости лет похвастаться товарищам дочкою. У вас в Мереве, я думаю, гораздо веселее: своя семья большая, всегда есть гости.

  - Да, это правда, а все у вас как-то, кажется, веселее выглядит.

  - Это сегодня, а то мы все вдвоем с Женни сидели, и еще чаще она одна. Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей не по вкусу придутся.

  - У вас какие большие книги?

  - Разный специальный хлам, а из русских только исторические.

  - А у нас целый шкаф все какой-то допотопной французской беллетристики, читать невозможно.

  - А я часто видал, что ваши сестрицы читают.

  - Да, они читают, а мне это не нравится. Мы в институте доставали разные русские журналы и все читали, а здесь ничего нет. Вы какой журнал выписали для Женни?

  - ``Отечественные записки``, - старый журнал и все один и тот же редактор, при котором покойный Белинский писал.

  - Да знаю. Мы все доставали в институте: и ``Отечественные записки``, и ``Современник``, и ``Русский вестник``, и ``Библиотеку``, все, все журналы. Я просила папу выписать мне хоть один теперь, - мамаша не хочет.

  - Отчего?

  - Бог ее знает! Говорит, читай то, что читают сестры, а я этого читать не могу, не нравится мне.

  - Женни будет с вами делиться своим журналом. А я вот буду просить Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами из его библиотечки. У него много книг, и он может руководить Женичку, если она захочет заняться одним предметом. Сам я устарел уж, за хлопотами да дрязгами поотстал от современной науки, а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.

  - Если только Евгения Петровна пожелает и позволит, я буду очень рад служить ей чем могу, - вежливо ответил Вязмитинов.

  Женни поблагодарила.

  - Как жаль, что и я не могу пользоваться вашими советами! - живо заметила Лиза.

  - Отчего же?

  - Я живу в деревне, а зимой, вероятно, уедем в губернский город.

  - Приезжайте к нам почаще летом, Лизанька. Тут ведь рукой подать, и будете читать с Николаем Степановичем, - сказал Гловацкий.

  - В самом деле, Лиза, приезжай почаще.

  - Да, - хорошо, как можно будет, а не пустят, так буду сидеть. - Ах, Боже мой! - сказала она, быстро вставая со стула, - я и забыла, что мне пора ехать.

  - Побудь еще, Лиза, - просила Женни.

  - Нет, милая, не могу, и не говори лучше. - А вы что читаете в училище? - спросила она Вязмитинова.

  - Я преподаю историю и географию.

  - Оба интересные предметы, а вы? - обратилась Лиза к Зарницыну.

  - Я учитель математики.

  - Фуй, какая ужасная наука. Я выше двойки никогда не получала.

  - У вас, верно, был дурной учитель, - немножко рисуясь, сказал Зарницын.

  - Нет, а впрочем, не знаю. Он кандидат, молодой, и некоторые у него хорошо учились. Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по всем предметам высшие баллы брала. Вы знаете - она ведь у нас первая из целого выпуска, - а я первая с другого конца. Я терпеть не могу некоторых наук и особенно вашей математики. А вы естественных наук не знаете? Это, говорят, очень интересно.

  - Да, но занятие естественными науками тоже требует знания математики.

  - Будто! Ведь это для химиков или для других, а так для любителей, я думаю, можно и без этой скучной математики.

  - Право, я не умею вам отвечать на это, но думаю, что в известной мере возможно. Впрочем, вот у нас доктор знаток естественных наук.

  - Ну, как не знаток, - проговорил доктор.

  - Мне то же самое говорил о вас меревский учитель, - отнеслась к нему Лиза.

  - Помада! Он того мнения, что я все на свете знаю и все могу сделать. Вы ему не верьте, когда дело касается меня, - я его сердечная слабость. Позвольте мне лучше осведомиться, в каком он положении?

  - Ему лучше, и он, кажется, ждет вас с нетерпением.

  - Что ж делать. Я только узнал о его несчастье и не могу тронуться к нему, ожидая с минуты на минуту непременного заседателя, с которым тотчас должен выехать.

  - Будто вы сегодня едете? - спросил Гловацкий.

  - А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас ехать с исправником. Вот вам жизнь, и естественные, и всякие другие науки, - добавил он, глядя на Лизу. - Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел семь раз позабыть.

  - Какая странная должность!

  - У нас все должности удивят вас, если найдете интерес в них всмотреться. Это еще не самая странная, самую странную занимает Юстин Помада. Он читает чистописание.

  Все засмеялись.

  - Право! Вы его самого расспросите о его обязанностях: он сам то же самое вам скажет.

  - Вот, Женни, фатальный наш приезд! Не успели показаться и чуть-чуть не стоили человеку жизни, - заметила Лиза.

  - И еще какому человеку-то! Единственному, может быть, целому человеку на пять тысяч верст кругом.

  - А вы, доктор, говорили, что лучший человек здесь мой папа, - проговорила, немножко краснея, Женни.

  - Это между нами: я говорил, Петр Лукич солнце, а Помада везде антик. Петр Лукич все-таки чего-нибудь для себя желает, а тот, не сводя глаз, взирает на птицы небесные, как не жнут, не сеют, не собирают в житницы, а сыты и одеты. Я уж его пять лет сряду стараюсь испортить, да ни на один шаг не продвинулся. Вы обратите на него внимание, Лизавета Егоровна, - это дорогой экземпляр, скоро таких уж ни за какие деньги нельзя будет видеть. Он стоил внимания и изучения не менее самого допотопного монстра. Право. Если любите натуру, в изучении которой не можем вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться, то вот рассмотрите-ка, что такое под черепом у Юстина Помады. Говорю вам, это будет преинтересное занятие для вашей любознательности, далеко интереснейшее, чем то, о котором возвещает мне приближение вот этого проклятого колокольчика, которого, кажется, никто даже, кроме меня, и не слышит.

  Из-за угла улицы действительно послышался колокольчик, и, прежде чем он замолк у ворот училища, доктор встал, пожал всем руки и, взяв фуражку, молча вышел из двери. Зарницын и Вязмитинов тоже стали прощаться.

  - Боже, а я-то! Что ж это я наделала, засидевшись до сих пор? - тревожно проговорила Лиза, хватаясь за свою шляпку.

  - Вы! Нет, уж вы не беспокойтесь: я вашу лошадь давно отослал домой и написал, что вы у нас, - сказал, останавливая Лизу, Гловацкий.

  - Что вы наделали, Петр Лукич! Теперь забранят меня.

  - Не бойтесь. Нынче больше бы забранили, а завтра поедете на моей лошади с Женичкой, и все благополучно обойдется.

  Прощаясь с Женни, Вязмитинов спросил ее:

  - Вы знакомы, Евгения Петровна, с сочинениями Гизо?

  - Нет, вовсе ничего не знаю.

  - Хотите читать этого писателя?

  - Пожалуйста. Да вы уж не спрашивайте. Я все прочитаю и постараюсь понять. Это ведь исторический писатель?

  - Да.

  - Пожалуйста, - я с удовольствием прочту.

  Гости ушли, хозяева тоже стали прощаться.

  - Ну, что, Женни, как тебе новые знакомые показались? - спросил Гловацкий, целуя дочернину руку.

  - Право, еще не думала об этом, папа. Кажется, хорошие люди.

  - Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, - шутливо перебила Лиза, - а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все те, которые в эти дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.

  Смотритель добродушно улыбнулся и пошел в свою комнату, а девушки стали раздеваться в комнате Женни.

Глава четырнадцатая. СЕМЕЙНАЯ КАРТИНКА В МЕРЕВЕ

  - Однако, что-то плохо мне, Женька, - сказала Лиза, улегшись в постель с хозяйкою. - Ждала я этого дома, как Бог знает какой радости, а...

  - Что ж там у вас? - с беспокойным участием спросила Женни.

  - Так, - и рассказать тебе не умею, а как-то сразу тяжело мне стало. Месяц всего дома живу, а все, как няня говорит, никак в стих не войду.

  - Ты еще не осмотрелась.

  - Боюсь, чтоб еще хуже не было. Вот у тебя я с первой минуты осмотрелась. У вас хорошо, легко; а там, у нас, Бог знает... мудрено все... очень тяжело как-то, скучно, - невыносимо скучно.

  - Что, Петр Лукич? - спросила Лиза, помещаясь на другое утро за чайным столиком против смотрителя.

  - Что, Лизанька?

  - Боюсь домой ехать.

  Смотритель улыбнулся.

  - Право! - продолжала Лиза. - Вы не можете себе представить, как мне становится чего-то страшно и неловко.

  - Полноте, Лизочка, - я отпущу с вами Женни, и ничего не будет, ни слова никто не скажет.

  - Да я не этого и боюсь, Петр Лукич, а как-то это все не то, что я себе воображала, что я думала встретить дома.

  - Это вы, дитя мое, не осмотрелись с нами и больше ничего.

  - Нет, в том-то и дело, что я с вами-то совсем осмотрелась, у вас мне так нравится, а дома все как-то так странно - и суетливо будто и мертво. Вообще странно.

  - Потому и странно, что не привыкли.

  - А как совсем не привыкну, Петр Лукич?

  Смотритель опять улыбнулся и, махнув рукой, проговорил:

  - Полноте сочинять, друг мой! - Как в родной семье не привыкнуть.

  Тотчас после чаю Женни и Лиза в легких соломенных шляпках впорхнули в комнату Гловацкого, расцеловали старика и поехали в Мерево на смотрительских дрожках.

  Был десятый час утра, день стоял прекрасный, теплый и безоблачный; дорога до Мерева шла почти сплошным дубнячком.

  Девушки встали с дрожек и без малого почти все семь верст прошли пешком. Свежее, теплое утро и ходьба прекрасно отразились на расположении их духа и на их молодых, свежих лицах, горевших румянцем усталости.

  Перед околицей Мерева они оправили друг на друге платья, сели опять на дрожки и в самом веселом настроении подъехали к высокому крыльцу бахаревского дома.

  - Встали наши? - торопливо спросила, взбегая на крыльцо, Лиза у встретившего ее лакея.

  - Барин вставши давно-с, чай в зале кушает, а барышни еще не выходили, - отвечал лакей.

  Егор Николаевич один сидел в зале за самоваром и пил чай из большого красного стакана, над которым носились густые клубы табачного дыма. Заслышав по зале легкий шорох женского платья, Бахарев быстро повернулся на стуле и, не выпуская из руки стакана, другою рукою погрозил подходившей к нему Лизе.

  - Что, папочка?

  - Я хотел было за тобою ночью посылать, да так уж... Как таки можно?

  - Что ж такое, папа! Было так хорошо, мне хотелось повидаться с Женею, я и поехала. Я думала, что успею скоро возвратиться, так что никто и не заметит. Ну виновата, ну простите, что ж теперь делать?

  - То-то, что делать? - Шалунья! Я на тебя и не сержусь, а вон смотри-ка, что с матерью.

  - Что с мамашей? - тревожно спросила девушка.

  - Она совсем в постель слегла.

  - Боже мой! я побегу к ней. Побудь здесь пока, Женни, с папой.

  - Ни-ни-ни! - остановил ее Бахарев. - У нее целую ночь были истерики, и она только перед утром глаза сомкнула, не ходи к ней, не буди ее, пусть успокоится.

  - Ну, я пойду к сестрам.

  - Они тоже обе не спали. Садитесь-ка, вот пейте пока чай, Бог даст все обойдется. Только другой раз не пугай так мать.

  За дверями гостиной послышались легкие шаги, и в залу вошла Зинаида Егоровна. Она была в белом утреннем пеньюаре, и ее роскошная густая коса красиво покоилась в синелевой сетке, а всегда бледное, болезненно прозрачное лицо казалось еще бледнее и прозрачнее от лежавшего на нем следа бессонной ночи. Зинаида Егоровна была очень эффектна: точно средневековая, рыцарственная дама, мечтающая о своем далеком рыцаре.

  Тихой, ровной поступью подошла она к отцу, спокойно поцеловала его руку и спокойно подставила ему для поцелуя свой мраморный лоб.

  - Что, Зинушка, с матерью? - спросил старик.

  - Маме лучше, она успокоилась и с семи часов заснула. Здравствуйте, Женни! - добавила Зина, обращаясь к Гловацкой и протягивая ей руку. - Здравствуй, Лиза.

  - Здравствуй, Зина.

  - Позвольте, папа, - проговорила Зинаида Егоровна, взявшись за спинку отцовского стула, и села за самовар.

  - Чего ты такая бледная сегодня, Зиночка? - с участием осведомилась Лиза.

  - Не спала ночь, - мне это всегда очень вредно.

  - Отчего ты не спала?

  - Нельзя же всем оставить мать.

  Лиза покраснела и закусила губку. Все замолчали. Женни чувствовала, что здесь в самом деле как-то тяжело дышится. Коридором вошла в залу Софи. Она не была бледна, как Зина, но тоже казалась несколько утомленною. Лиза заметила это, но уже ни о чем не спросила сестру. Софи поцеловала отца, потом сестер, потом с некоторым видом старшинства поцеловала в лоб Женни и попросила себе чаю.

  - Весело тебе было вчера? - спросила она Лизу, выпив первую чашку.

  - Да, очень весело, - несколько нерешительно отвечала Лиза.

  И опять все замолчали.

  - Что ваш папа делает, Женни? - протянула Зинаида Егоровна.

  - Он все в своем кабинете: ведомости какие-то составляет в дирекцию.

  - А вы же чем занимались все это время?

  - Я? Пока еще ничем.

  - Она хозяйничает; у нее так хорошо, так тихо, что не вышел бы из дома, - сочла нужным сказать Лиза.

  - А! это прекрасно, - опять протянула Зинаида Егоровна, и опять все замолчали.

  ``В самом деле, как здесь скучно!`` - подумала Женни, поправив бретели своего платья, и стала смотреть в открытое окно, из которого было видно колосистое поле буревшей ржи.

  - Здравствуй, красавица! - проговорила за плечами Женни старуха Абрамовна, вошедшая с подносом, на котором стояла высокая чайная чашка, раскрашенная синим золотом.

  - Здравствуй, нянечка! - воскликнула с восторгом Женни и, обняв старуху, несколько раз ее поцеловала.

  - А ты, проказница, заехала, да и горя тебе мало, - с ласковым упреком заметила Лизе Абрамовна, пока Зина наливала чай в матушкину чашку.

  - Ах, полно, няня!

  - Что полно? не нравится? Вот пожалуй-ка к маменьке. Она как проснулась, так сейчас о тебе спросить изволила: видеть тебя желает.

  Лиза встала и пошла по коридору.

  - Ты послушай-ка! Постой, мол, подожди, не скачи стрекозою-то, - проговорила Абрамовна, идя вслед за Лизой по длинному и довольно темному коридору. Лиза остановилась.

  - Ишь, у тебя волосы-то как разбрылялись, - бормотала старуха, поправляя пальцем свободной руки набежавшие у Лизы на лоб волосы. - Ты води в свою комнату да поправься прежде, причешись, а потом и приходи к родительнице, да не фон-бароном, а покорно приди, чувствуя, что ты мать обидела.

  - Что вы, в самом деле, все на меня? - вспыльчиво сказала долго сдерживавшаяся Лиза.

  - Ах, мать моя! не хвалить ли прикажешь?

  - Ничего я дурного не сделала.

  - Гостей полон дом, а она фить! улетела.

  - Ну и улетела.

  - Как это грустно, - говорила Женни, обращаясь к Бахареву, - что мы с папой удержали Лизу и наделали вам столько хлопот и неприятностей.

  Бахарев выпустил из-под усов облако дыма и ничего не ответил. Вместо его на этот вызов отвечала Зина.

  - Вы здесь ничем не виноваты, Женичка, и ваш папа тоже. Лиза сама должна была знать, что она делает. Она еще ребенок, прямо с институтской скамьи и позволяет себе такие странные выходки.

  - Она хотела тотчас ехать назад, - это мы ее удержали ночевать. Папа без ее ведома отослал лошадь. Мы думали, что у вас никто не будет беспокоиться, зная, что Лиза с нами.

  - Да это вовсе не в том дело. Здесь никто не сердился и не сердится, но скажите, пожалуйста, разве вы, Женни, оправдываете то, что сделала сестра Лиза по своему легкомыслию ?

  Для Женни был очень неприятен такой оборот разговора.

  - Я, право, не знаю, - отвечала она, - кто какое значение придает тому, что Лиза проехалась ко мне?

  - Нет, вы, Женичка, будьте прямодушнее, отвечайте прямо: сделали бы вы такой поступок?

  - Я не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить таким образом, а если бы вздумалось, то я поехала бы. Мне кажется, - добавила Женни, - что мой отец не придал бы этому никакого серьезного значения, и поэтому я нимало не охуждала бы себя за шалость, которую позволила себе Лиза.

  - Правда, правда, - подхватил Бахарев. - Пойдут дуть да раздувать и надуют и себе всякие лихие болести, другим беспокойство. Ох ты, Господи! Господи! - произнес он, вставая и направляясь к дверям своего кабинета, - ты ищ