Лесков Николай Семенович - Некуда

е их доверие.

  - Это, ксендз каноник, не стоит труда: эти готовы верить всякому и никем не пренебрегают - даже ``чертом``.

  - И отлично; нет ли еще где жида крещеного?

  - Может быть, найдут.

  - И отлично. Чего же вам? С таким-то материалом не заложить постройки!

  - Я искал других людей.

  - Лучше этих не надо. Полезнее дураков и энтузиастов нет. Их можно заставить делать все.

  - Глупое, - сказал Рациборский.

  - Ничего умного и не надо нам; поручик не стоит au courant (На одном уровне (фр.)) с интересами отечества.

  Рациборский грустно молчал. Кракувка остановился, посмотрел на него и, медленно подойдя к висевшему над столом женскому портрету, сказал с расстановкой:

  - Урсула слишком поторопилась дать свое слово: она не может быть и никогда не будет женою нерешительного человека.

  Рациборский встрепенулся и взглянул на ксендза умоляющим взором.

  - Дайте мне еще воды, и простимся, - день наступает, - тихо произнес Кракувка.

  Если читатель вообразит, что весь описанный нами разговор шел с бесконечными паузами, не встречающимися в разговорах обыкновенных людей, то ему станет понятно, что при этих словах сквозь густые шторы Рациборского на иезуитов взглянуло осеннее московское утро.

  В десять часов Ярошиньский давал аудиенцию некоему Доленговскому, пожилому человеку, занимающемуся в Москве стряпческими делами. Главным предметом разговора было внушение Доленговскому строгой обязанности неуклонно наблюдать за каждым шагом Рациборского и сообщать обо всем Ярошиньскому, адресуя в Вену, poste-restante (До востребования (фр.)) , на имя сеньора Марцикани.

  Потом дана была аудиенция Слободзиньскому, на которой молодому человеку, между прочим, было велено следить за его университетскими товарищами и обо всем писать в Париж патеру Кракувке, rue St.-Sulpice, N 6 (Улица Сен-Сюльпис (фр.)), для передачи Ярошиньскому. При этом Слободзиньскому оставлена некоторая сумма на безнуждное житье в университете.

  В двенадцать часов Рациборский проводил Ярошиньского на петербургскую железную дорогу, постоял у барьера, пока тронулся поезд, и, кивнув друг другу, иезуит подчиненный расстался с иезуитом начальником. Едучи с Рациборским на железную дорогу, Кракувка объявил, что он должен брать отпуск за границу и готовиться в Париж, где он получит обязанности более сообразные с его характером, а на его место в Москву будет назначено другое лицо.

  Эту ночь не спали еще Розанов и Райнер.

  Райнер говорил, что в Москве все ненадежные люди, что он ни в ком не видит серьезной преданности и что, наконец, не знает даже, с чего начинать. Он рассказывал, что был у многих из известных людей, но что все его приняли холодно и даже подозрительно.

  - Это же, - добавлял Райнер, - все деморализовало до конца.

  Райнер очень жалел, что он сошелся с Пархоменко; говорил, что Пархоменко непременно напутает чего-нибудь скверного, и сетовал, что он никому ни здесь, ни в Петербурге, ни в других местах не может открыть глаз на этого человека. Вообще Райнер казался как-то разбитым, и при ночном разговоре с Розановым на него будто находили порою столбняки. Розанов решительно говорил, что надо все бросить и не возиться; что никаких элементов для революции нет. Райнер слушал терпеливо все, что Розанов сообщал ему о настроении народа и провинциального общества, но не мог отказаться от своей любимой идеи произвести социально-демократический переворот, начав его с России.

  - Все это так, но мы ведь не знаем, что народ думает, - говорил он.

  - Отчего ж не знаем?

  - Да так. Мы слышим, что он говорит, а не знаем, что он думает.

  О партии московских умеренных Райнер отозвался с сострадательной улыбкой, что на них вовсе нечего рассчитывать.

  - Или кабинетные мумии, или шуты, - говорил он: - та же фраза, та же рисовка, и ничего более. Вот поедемте в воскресенье к маркизе - там разный народ бывает, - увидите сами.

  - Как она так рискует, принимая людей, за которыми, наверное, уже смотрят?

  - Ах, ничем она не рискует: там ничего не делают, только болтают.

  - Она, говорят, всегда была близка с передовыми людьми.

  - Лжет, как мавзолей, - ничему верить нельзя.

  - Так из-за чего же она бьется?

  - Все эти эффекты, и ничего более. Да вот присмотритесь, сами увидите, - добавил он и, закрыв глаза, задремал в кресле в то самое время, когда Рациборский подал Кракувке второй стакан воды с морсом.

  На следующее утро Розанов познакомил Райнера с Нечаем и его женою. Райнер им очень понравился, а Нечай тоже произвел на него хорошее впечатление. Рациборский отдал Розанову визит на другой день после отъезда Кракувки. Он был необыкновенно мил, любезен и так деликатно вызвался помочь Розанову в получении пока ординаторского места, что тот и не заметил, как отдал Рациборскому свои бумаги, немедленно уехавшие в Петербург к галицийскому помещику Ярошиньскому. Рациборский между слов узнал, что Розанов скоро познакомится с маркизой, и сказал, что ему будет очень приятно с ним там встречаться, что это дом очень почтенный.

Глава шестая. УГЛЕКИСЛЫЕ ФЕИ ЧИСТЫХ ПРУДОВ

  На Чистых Прудах все дома имеют какую-то пытливую физиономию. Все они точно к чему-то прислушиваются и спрашивают: ``что там такое?`` Между этими домами самую любопытную физиономию имел дом полковника Стецкого. Этот дом не только спрашивал: ``что там такое?``, но он говорил: ``ах, будьте милосердны, скажите, пожалуйста, что там такое?``

  Дом этот состоял из главного двухэтажного корпуса, выходившего на Чистые Пруды, и множества самых странных флигелей, настроенных в середине двора. В бельэтаже главного дома обитала маркиза Ксения Григорьевна де Бараль с сыном, девятнадцатилетним маркизом, и двумя взрослыми дочерьми, девицами. В нижнем этаже жил либеральный московский архитектор, Истукарий Михайлович Брюхачев, с молоденькою женою и недавно произошедшим от сего союза приплодом.

  Во флигелях местилось множество самых разнородных людей, но самый большой из этих флигелей занимали пять сестер Ярославцевых: Серафима Романовна, Рогнеда Романовна, Ариадна Романовна, Раиса Романовна и Зоя Романовна. Все сестры Ярославцевы жили в девстве, а маркиза вдовствовала.

  Эти-то шесть женщин, т.е. пять сестер Ярославцевых и маркиза де Бараль, назывались в некоторых московских кружках углекислыми феями Чистых Прудов, а дом, в котором они обитали, был известен под именем вдовьего загона.

  Мы непременно должны познакомиться и с углекислыми феями Чистых Прудов, и с законами вдовьего загона. Старшею феею, по званию, состоянию и общественному положению, была маркиза де Бараль. У нее был соединенный герб. В одной стороне щита были изображены колчан со стрелами и накрест татарская нагайка, а в другой вертел. Первая половина щита свидетельствовала о какой-то услуге, оказанной предком маркизы, казанским татарином Маймуловым, отцу Ивана IV, а вторая должна была символически напоминать, что какой-то предок маркизиного мужа накормил сбившегося с дороги короля Людовика Святого.

  Маркизе было под пятьдесят лет. Теперь о ее красоте, конечно, уже никто и не говорил; а смолоду, рассказывали, она была очень неавантажна. Маленькая, вертлявая и сухая, с необыкновенно подвижным лицом, она была весьма непрезентабельна. Рассуждала она решительно обо всем, о чем вы хотите, но более всего любила говорить о том, какое значение могут иметь просвещенное содействие или просвещенная оппозиция просвещенных людей, стоящих на челе общественной лестницы. Маркиза не могла рассуждать спокойно и последовательно; она не могла, так сказать, рассуждать рассудительно. Она, как говорят поляки, ``miala zajaca w glowie`` (``Имела зайца в голове`` (польск.)) , и этот заяц до такой степени беспутно шнырял под ее черепом, что догнать его не было никакой возможности. Даже никогда нельзя было видеть ни его задних лопаток, ни его куцого, поджатого хвостика. Беспокойное шнырянье этого торопливого зверка чувствовалось только потому, что из-под его ножек вылетали: ``чела общественной лестницы`` и прочие умные слова, спутанные в самые беспутные фразы.

  Однако, несмотря на то что маркиза была персона не видная и что у нее шнырял в голове очень беспокойный заяц, были в Москве люди, которые очень долго этого вовсе не замечали. По уставу, царицею углекислых фей непременно должна быть девица, и притом настоящая, совершенно непорочная девица, но для маркизы, даже в этом случае, было сделано исключение: в описываемую нами эпоху она была их царицею. Феи оперлись на то, что маркизе совершенно безопасно можно было вверить огонь, и вручили ей все знаки старшинства.

  Приняв во внимание возраст, которого достигла маркиза, на Чистых Прудах никто не думал упрекать фей в легкомыслии. Все одобряли ее избрание. К тому же маркиза была поэт: ее любила погребальная муза. У маркизы хранилось шесть больших стихотворений: на смерть Пушкина, который во время ее детства посадил ее однажды к себе на колени; на смерть Лермонтова, который однажды, во время ее детства, подарил ей бонбоньерку; на смерть двух-трех московских ученых, которых она знала и считала своими друзьями, и на смерть Шарлоты Кордай, Марии-Антуанеты и madame Ролан, которых она хотя лично не знала, но тоже считала своими друзьями. Кроме того, у маркизы было заготовлено стихотворение на смерть Мирабо, но оно было написано только до половины и остановлено без окончания до тех пор, пока будет некоторое основание опровергнуть весьма распространенный слух о политической продажности этого умеренного либерала. Далее было у нее несколько стихотворений только начатых. В них маркиза намерена была оплакивать кончину своих живущих друзей. Углекислые феи каждая имела себе по отдельному стихотворению, и самое большое из них назначалось Рогнеде Романовне. Это прекрасное стихотворение было уже совсем отделано и даже переписано на почтовую бумагу. Оно называлось ``Песнь женщины над гробом чистейшего создания`` и начиналось так:

  Дружбе венок бескорыстный

  Женскою, слабой рукою, и т. д.

  Стихи были белые, и белизна их доходила до такой степени, что когда маркиз случайно зажег ими свою трубку, то самая бумага, на которой они были написаны, сгорела совершенно бесцветным пламенем.

  Это печальное обстоятельство случилось на третью весну после бракосочетания маркиза, а после этой весны маркиза уже видела двадцать два раза, как тает зимний лед на Чистых Прудах.

  Несмотря на то что маркиза никогда не была оценена по достоинству своим мужем и рано осталась одна с двумя дочерьми и двумя сыновьями, она все-таки была замечательно счастливою женщиною. У нее всегда была хорошенькая квартирка, попугай, лошадь с дрожками, лакей в нитяных белых перчатках, канарейка в клетке и множество друзей. Главнейшим образом счастье маркизы заключалось во множестве друзей. Они ей были решительно необходимы, и у нее в них никогда не было никакого недостатка. У нее были друзья всякие: были друзья, которые ей льстили; были друзья, которые ее злили, как кошку; были друзья, которые считали ее набитою дурою и сумасшедшею; но зато у нее был один истинный друг, имевший все нужные свойства, чтобы назваться истинным другом. Он был бескорыстен, мягкосердечен, благодарен и глуп. Вдобавок этот друг был женщина, потерявшая всякую надежду вкусить сладости любви. Звали эту женщину Рогнедой Романовной. Словом, это была вторая углекислая фея Чистых Прудов.

  Конечно, не всякий может похвалиться, что он имел в жизни такого друга, каким была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза была еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в этом случае очень сильно ошибалась, но тем не менее она все-таки была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей то, что в Москве называется ``форсом``.

  У маркизы был сын Орест, который долго назывался ``Оничкой``, дочь Антонина, девица взрослая, дочь Сусанна, девица на возрасте, и сын Вениамин, молодой человек еще в самой зеленой поре. Маркиза относилась к своему Вениамину совсем не так, как относился к своему Вениамину патриарх Иаков. Она боготворила Оничку. Одни уверяли, что это идолослужение Оничке основано на том якобы, что известная Ленорман, посмотрев на этого мальчика, закричала: ``Viconte! - Marquis! - Ministre! - Poete! - Homme celebre`` (Виконт! - Маркиз! - Министр! - Поэт! - Знаменитость! (фр.)); другие же просто говорили, что маркиза любила Оничку более всех потому, что он был ее первенец, и этому можно верить, потому что родительская нежность маркизы к Оничке нимало не пострадала даже после того, когда московский пророк Иван Яковлевич назвал его ``ослицей вааловой``.

  Дочерей маркиза тоже любила не ровно. Антонина пользовалась у нее несравненно большим фавором, чем Сусанна, и зато Антонина любила свою мать на маковое зерно более, чем Сусанна, которая не любила ее вовсе. Сусанна росла недовольною Коринной у одной своей тетки, а Вениамин, отличавший в своем характере некоторую весьма раннюю нетерпимость, получал от родительницы каждое первое число по двадцати рублей и жил с некоторыми военными людьми в одном казенном заведении. Он оттуда каким-то образом умел приходить на университетские лекции, но к матери являлся только раз в месяц. Да, впрочем, и сама мать стеснялась его посещениями.

  - Он как-то огрубел и опустился, - говорила Рогнеда Романовна болтливым людям, удивлявшимся, что у маркизы никогда не видно ее Вениамина. Рогнеда Романовна от природы была очень правдива, и, может быть, она не лгала даже и в настоящем случае, но все-таки ей нельзя было во всем верить на слово, потому что она была женщина ``политичная``. - Давно известно, что в русском обществе недостаток людей политических всегда щедро вознаграждался обилием людей политичных, и Рогнеда Романовна была одним из лучших экземпляров этого завода.

  Вообще было много оснований с большою обстоятельностью утверждать, что политичность Рогнеды Романовны, всех ее сестер и самой маркизы много выигрывала от того, что они не знали ничего такого, что стоило бы скрывать особенно ловкими приемами, но умели жить как-то так, что как-то всем о них хотелось расспросить. Маркизин зайчик тут больше всех работал, и, нужно ему отдать справедливость, он был самый первый политикан во всем вдовьем загоне.

  Кроме того, этот маленький зверек обладал непомерным самолюбием. Он никогда не занимался обыкновенными, недальновидными людьми и предоставлял им полное право верить в маркизин ум, предполагать в ней обширные способности и даже благоговеть перед ее фразами. Но зато он вволю потешался над людьми умными.

  Когда умным людям случалось заходить к маркизе, а уходя от нее, размышлять о том, что она при них наговорила, умные люди обыкновенно спрашивали себя:

  ``Однако, черт меня возьми совсем, если можно понять, что у нее сидит в мозгу!``

  ``Черт возьми, что же это у нее сидит в мозгу?`` - спрашивал себя умный человек, даже задувая дома свечку и оборачиваясь к стенке; но ни одного раза ни один умный человек не отгадал, что в мозгу у маркизы просто сидит заяц.

  Это открытие принадлежит к самым позднейшим открытиям, и оно совершилось гораздо позже избрания маркизы царицею углекислых фей на Чистых Прудах.

  По праведливости, это сан гораздо более шел к Ариадне Романовне, чем к маркизе, он более шел бы даже к Серафиме Романовне, но они его не получили.

  Рогнеда Романовна не могла претендовать ни на какое первенство, потому что в ней надо всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя Романовна были особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С той же минуты младенцы сделались совершенно глупыми и остались такими на целую жизнь.

  Таковы были в общих чертах углекислые феи, которые в свое время играли некоторые роли на Чистых Прудах и не могут пройти совсем незаметными для снисходительных читателей этого романа.

Глава седьмая. КРАСНЫЕ, БЕЛЫЕ, ПЕСТРЫЕ И БУЛАНЫЕ

  Прекрасным осенним вечером, когда румяная заря ярким полымем догорала на золоченых кремлевских вышках, Розанов с Райнером выехали из одного переулка в Чистые Пруды и остановились у ворот дома полковника Стецкого. Углекислые феи нынешний год немножко замешкались в Кунцове и только около двух недель перенеслись в свои зимовые обиталища.

  Тотчас за воротами были два подъезда: направо к маркизе, налево к Ярославцевым. Маркиза жила в бельэтаже, начинавшемся с парадного подъезда не совсем чистою переднею. Розанова и Райнера встретил высокий смуглый лакей в сером казинетовом сюртуке не по сезону и в белых бумажных перчатках. Он не пошел о них докладывать, а только отворил им двери в залу.

  По зале прогуливались: молодая девушка весьма развязного вида, часто встряхивавшая черные кудри своей совершенно круглой головки, некрасивой, но весьма оригинальной; высокая худая фея с черными вороньими глазами, длинным мертвенно-синим носом и с чернобурыми веснушками. Этих двух особ сопровождали: с одной стороны низенький офицер в темно-зеленом сюртуке с белыми аксельбантами и молодой человек весь в черном. Офицер был с виду очень невзрачный, желтенький и плюгавенький, с бурым войлоком вместо волос на голове. Молодой же человек в черном не мог нравиться ни одной женщине, достигшей известного возраста, но его непременно должны были обожать институтки. Он был похож на всех Малек-Аделей, которых ``кафушки`` начинают рисовать карандашами, а выпускные иллюминуют красками и видят во сне крадущимися из-за штор полутемного дортуара.

  Смугленький, чистенький, с черными лоснящимися и слегка вьющимися волосами, черными продолговатыми глазками, тоненькими черными же усиками, слегка выпушающеюся бородкою и маленьким ротиком с остренькими пунцовыми губками, в виде выпуклой пуговочки. Совсем, так-таки совсем был институтский Малек-Адель: вот сейчас поцелует, завернется красным плащом и, улегшись в мусульманскую гробницу, скажет: ``плачь обо мне, прекрасная христианка, и умри на моем гробе``.

  Райнер подошел к этой группе, поздоровался со всеми и потом отрекомендовал Малек-Аделю Розанова. Малек-Адель был старший сын маркизы, над которым madame Ленорман и Иван Яковлевич сделали два разноречивые предсказания.

  Малек-Адель поздоровался с Розановым вежливо, но холодно, с тем особым оттенком, который умеют придавать своим приветствиям министры и вообще люди, живущие открытым домом и равнодушно смотрящие на всякого нового посетителя.

  - Maman у себя в гостиной, - сказал он Райнеру, и молодой маркиз пристал опять к разгуливающей тройке.

  Во время этого короткого церемониала Розанов слышал, как из гостиной несся шумный говор, из которого выдавался восторженный женский голос. Розанов только мог разобрать, что этот голос произносил: ``Звонок дзинь, влетает один: il est mort (Он мертв (фр.)); опять дзынь, - другой: il est mort, и еще, и еще. Полноте, говорю, господа, вы мне звонок оборвете``.

  В довольно хорошенькой гостиной была куча народа, располагавшегося и группами и взразбивку. Здесь было человек более двадцати пяти обоего пола. Самая живая группа, из семи особ, располагалась у одного угольного окна, на котором сидел белый попугай, а возле него, на довольно высоком кресле, сама маркиза в черном чепце, черном кашемировом платье без кринолина и в яркой полосатой турецкой шали.

  Около нее помещались рыжий Бычков, Пархоменко, Ариадна Романовна - фея собой довольно полная и приятная, но все-таки с вороньим выражением в глазах и в очертании губ и носа, Серафима Романовна - фея мечтательная, Раиса Романовна и Зоя Романовна - феи прихлопнутые. Воронье выражение было у всех углекислых.

  Исключение составляла Серафима Романовна, в которой было что-то даже приятное. Тут же помещался Белоярцев и некий господин Сахаров. Последний очень смахивал на большого выращенного и откормленного кантониста, отпущенного для пропитания родителей. Его солдатское лицо хранило выражение завистливое, искательное, злое и, так сказать, человеконенавистное; но он мог быть человеком способным всегда ``стать на точку вида`` и спрятать в карман доверчивого ближнего. Белоярцев был нынче выхолен, как показной конь на вывод, и держался показно, позволяя любоваться собою со всех сторон. Он сидел, как куколка, не прислоняясь к стенке, но выдвигаясь вперед, - образец мирской скромности, своего рода московской изящности и благовоспитанности; гладко вычищенную шляпочку он держал на коленях, а на ее полях держал свои правильные руки в туго натянутых лайковых перчатках.

  Райнер представил маркизе Розанова. Она сердечно обрадовалась, с радушием встала, потрясла ему руку и усадила в свой кружок.

  - Я, мой милый Райнер, - начала она, оживляясь и слегка дергаясь на стуле, - только что рассказывала, как мне приносили весть. Только что я встала и еще не была одета, как вдруг ``дзынь``, входит один: ``il est mort``; потом другой...

  - Вы мне это говорили.

  - Говорила? Да, это ужасно было, - обратилась она к Розанову. - Только один взойдет, другой ``дзынь``, - il est mort, а по улицам люди, люди, люди...

  - Маркиза! - произнес у двери гармонический женский голос.

  Все оглянулись на дверь, а лицо маркизы одушевилось артистическим восторгом, и слезка блеснула на ее черных глазках. На пороге, опустясь на колени, сложив на груди руки и склонив очаровательную головку, стояла прелестная молодая женщина в легком черном платье и черной тюлевой наколке. Над этой изящной, коленопреклоненной фигурой рисовалась широкая грудь, на которой сидела большая русая голова с русою же окладистою бородою и голубыми глазами. Задняя фигура могла быть очень удобна в живой картине, где был бы нужен тип известного русского человека, торгующего своим братом, скотом.

  - Мареичка! - воскликнула маркиза. - Икар, поднимите ее и подведите ко мне.

  Русая головища нагнулась, бесцеремонно подняла за локти красивую даму и подвела ее к маркизе. Все встали и дали даме место преклониться пред маркизой, а маркизе обнять и облобызать даму.

  - Маркиза, я преступница! - шутливо, но с сознанием тяжкой вины начала дама, не вставая с коленей и обнимая маркизу за талию.

  - Что такое? в чем это?

  - Нет, прежде простите меня: до тех пор не скажу.

  - Ну, прощаю, прощаю, - шутила маркиза.

  - Браслет, - проговорила дама, наморщив брови, но не скрывая внутреннего смеха.

  - Что браслет, моя милясюсинька?

  - Потеряла, маркиза.

  - Потеряла?

  - Да, я знаю, что это фамильная вещь, что вы ею дорожите, и хотела умереть, чтоб уж не сказать вам этого горя.

  - О, моя миля, миля, что ж делать, - произнесла маркиза, поцеловала взасос поднявшуюся даму и, посадив ее против, стала любоваться ею, оглаживая ее головку и роскошные черные волосы.

  Это были заброшенный сирота, приемыш маркизы (ныне архитектор) Брюхачев и его жена Марья Николаевна, окрещенная маркизою по страсти к переделке имен в ласкательные клички из Марьи в Мареичку. Марья Николаевна Брюхачева была очень красива, изящна, грациозна и все, что вы хотите, но полюбить ее мог только Брюхачев, волочиться за нею могли только пламенные кавалеристы до штаб-офицерского чина. Но зато, если бы ее девственная юность была обставлена повальяжней, на ней смело мог бы жениться кто-нибудь пофигурнее.

  Потесненный новым наплывом кружок маркизы раздвинулся, разбился и заговорил на разные темы.

  - Какая сласть, - сказал Бычков Белоярцеву, глядя на Мареичку.

  - Марья Маревна, Киперская королевна-то? - спросил Белоярцев и сейчас же добавил: - недурна, должно быть, в натуральном виде.

  А между тем гости снова оглядывались и ворошились. По гостиной с таинственным, мрачным видом проходил Арапов. Он не дал первого, обычного приветствия хозяйке, но проходил, пожимая руки всем по ряду и не смотря на тех, кого удостоивал своего рукопожатия. К маркизе он тоже отнесся с рядовым приветствием, но что-то ей буркнул такое, что она, эффектно улыбнувшись, сказала:

  - Ну, батюшка, неисправим, хоть брось.

  - Красный, совершенно красный, яростный, - шепнула маркиза с серьезной миною стоявшему возле нее Розанову и сейчас же снова обратилась к Мареичке. А Арапов, обойдя знакомых, взял за руку Бычкова и отвел его в угол.

  - Конвент в малом виде, - опять проговорила маркиза, кивнув с улыбкой на Бычкова и Арапова. - А смотрите, какая фигура у него, - продолжала она, глядя на Арапова, - какие глаза-то, глаза - страсть. А тот-то, тот-то - просто Марат. - Маркиза засмеялась и злорадно сказала: - Будет им, будет, как эти до них доберутся да начнут их трепать.

  А судя по портрету, надо полагать, что маркиза не обидела Бычкова, сравнивая его с Маратом. В зверском сорокалетнем лице Марата не было по крайней мере низкой чванливости и преступного легкомыслия, лежавших между всякой всячины на лице Бычкова.

  - И они это напечатали? - спрашивал Бычков рассказывавшего ему что-то Арапова.

  - Как же: я хочу вздуть их, вздуть.

  - Подлецы!

  - Они там этак фигурничают, ``с точки зрения справедливости``, да то, да другое, а все-таки не честно об этом говорить.

  - Разумеется; вы напишите, что это подло, растолкуйте им, что смертная казнь должна быть, но она должна быть только в странах республиканских...

  - Батюшка! батюшка мой, пожалуйте-ка сюда! - говорил Арапов, подзывая к себе Сахарова. - Что ж это у вас печатается?

  - Отстаньте, Бога ради, ничего я этого не знаю, - отвечал, смеясь, кантонист, пущенный для пропитания родителей.

  - Как не знаете?

  - Так, не знаю: ``мы люди скромные, не строим баррикад и преспокойнейше гнием в своем болоте``.

  - Да гадости копаете?

  - Да гадости копаем, - отвечал так же шутливо кантонист. - Нет, вот вам, Бычков, спасибо: пробрали вы нас. Я сейчас узнал по статейке, что это ваша. Терпеть не могу этого белого либерализма: то есть черт знает, что за гадость.

  - Они все говорить будут, когда нужно дело. Вон в Петербурге уж делают.

  - Что ж, что там делают? - впился Сахаров.

  - Помилуйте, там уж аресты идут. Неделю назад, говорят, двадцать человек в одну ночь арестовали.

  К товарищам подошел высокий благообразный юноша лет двадцати двух.

  - Вот, Персиянцев, людей уж арестовывают десятками: видно, идет дело.

  - Ах, когда бы, когда бы дело какое-нибудь! - тоскливо проговорил Персиянцев, смотря своими чистыми, но тоскливо скучающими детскими глазами.

  - Мой милый! мой милый! - звала кантониста маркиза: - вы там с ними не очень сближайтесь: вы еще доверчивы, они вас увлекут.

  - Да-с, увлечем, - ответил, глядя исподлобья, Арапов.

  - Любви никакой нет-с, это иллюзия и только, - гортанил Пархоменко, выпячивая колени к платью Мареички.

  - Как нет любви? Как нет любви? - вскипела маркиза. - Гггааа! это их петербургский материализм: радуйтесь. Вы материалист? Вы материалист? - пристала она к Пархоменке.

  Пархоменко сробел и сказал, что он не материалист.

  - Я только против брака. Я рассуждаю по разуму, - говорил он, стараясь поправиться от конфуза.

  - Ну и что ж такое? Ну и что ж такое вы рассуждаете против брака? - взъелась на него опять маркиза.

  - Что брака не должно быть в наше время.

  - А что ж должно быть? Разврат?

  - Гм!.. что вы еще называете развратом, надо знать...

  - А я называю развратом вот этакую пошлую болтовню при молодой женщине, которая только что вышла замуж и, следовательно, уважает брак.

  Пархоменко заковыривал все глубже глаз и, видя, что к нему подходят Бычков и Арапов, воодушевлялся.

  - Да мало ли что в Москве могут уважать! - произнес он, засмеявшись и хракнув носом.

  Маркиза закусила поводья, зайчик нырнул ей в самый затылок, и мозги у нее запрыгали:

  - Гггааа! Что вы этим хотите сказать? То, что Москва сберегла свою физиономию; то, что по ней можно читать историю народа; то, что она строена не по плану присяжного архитектора и взведена не на человеческих костях; то, что в ней живы памятники великого прошлого; то, что...

  Маркиза понеслась зря. Все ее слушали, кто удерживая смех, кто с изумлением, и только одна Рогнеда Романовна, по долгу дружбы, с восторгом, да Малек-Адель - с спокойною важностью, точно барышня вырезала его из картинки и приставила дыбки постоять у стенки. А Белоярцев, смиренно пригнувшись к уху Арапова, слегка отпрукивал маркизу, произнося с расстановкой: ``тпру, тпру, тпрусь, милочка, тпрусь``.

  Заяц швырял и ногами, и ушами: неоценимые заслуги Москвы и богопротивные мерзости Петербурга так и летели, закидывая с головы до ног ледащинького Пархоменку, который все силился насмешливо и ядовито улыбаться, но вместо того только мялся и не знал, как подостойнее выйти из своего положения.

  Он ухватился за казармы и сказал:

  - Наши казармы по крайней мере менее вредны.

  - Да, в них воздух чище, - насмешливо возразила, вглядываясь по сторонам, маркиза.

  - Именно воздух чище; в них меньше все прокурено ладаном, как в ваших палатках. И еще в Москве нет разума: он потерян. Здесь идет жизнь не по разуму, а по предрассудкам. Свободомыслящих людей нет в Москве, - говорил ободренный Пархоменко.

  - Как нет?

  - Нет.

  - Это вы серьезно говорите?

  - Серьезно.

  - Господин Арапов! я решительно не могу вас благодарить за доставление мне знакомства с господином Пархоменко.

  Маркиза дернулась и отворотилась лицом к окну. Арапов сделал поклон, который можно было истолковать различно, а Белоярцев опять прошептал у него под ухом: ``тпрюсь, милая, тпрю``.

  Ново было впечатление, произведенное этою сценою на Розанова и Райнера, но все другие оставались совершенно покойны, будто этому всему непременно так и надо быть. Никто даже не удивился, что маркиза после сделанного ею реприманда Пархоменке не усидела долго, оборотясь к окну, и вдруг, дернувшись снова, обратилась к нему с словами:

  - А у вас что? Что там у вас? Гггааа! ни одного человека путного не было, нет и не будет. Не будет, не будет! - кричала она, доходя до истерики. - Не будет потому, что ваш воздух и болота не годятся для русской груди... И вы... (маркиза задохнулась) вы смеете говорить о наших людях, и мы вас слушаем, а у вас нет терпимости к чужим мнениям; у вас Марат - бог; золото, чины, золото, золото да разврат - вот ваши боги.

  - Все же это положительное, - возразил Пархоменко.

  - Да что ж это положительное-то?

  - Все. А ваши ученые, что они сделали? Что ваш Грановский?

  - Гггааа!

  Маркиза закатилась.

  - Ma chere (Моя дорогая (фр.)), - шепнула сзади Рогнеда Романовна.

  - Ну, ну, что Грановский?

  - Ma chere! - щелкнула опять Рогнеда Романовна, тронувшись за плечо маркизы.

  - Постой, Нэда, - отвечала маркиза и пристала: - ну что, что наш Грановский? Не честный человек был, что ли? Не светлые и высокие имел понятия?..

  - Какие же понятия? Известное дело, что он верил в бессмертие души.

  - Ну так что ж?

  - И только.

  - И только?

  - И этого довольно. Одной только пошлости довольно.

  - Да, уж вашей к этому прибавить нельзя, - прошептала, совсем вскипев, маркиза и, встав a la Ristori (На манер Ристори (фр.)), с протянутою к дверям рукою, произнесла: - Господин Пархоменко! Прошу вас выйти отсюда и более сюда никогда не входить.

  Выговорив это, маркиза схватила с окна белый платок и побежала на балкон.

  Видно было, что она душит рыдания.

  За нею вышли три феи, Мареичка, Брюхачев, который мимоходом наступил на ногу одиноко сидевшему Завулонову, и попугай, который имел страсть исподтишка долбить людей в ноги и теперь мимоходом прорвал сапог и пустил слегка кровь Сахарову.

  - Сапогом его, черта, - сказал Бычков. Но Сахаров не ударил попугая сапогом, а только всем показывал дырку.

  Как праотец, изгнанный из рая, вышел из ворот маркизиного дома Пархоменко на улицу и, увидев на балконе маркизино общество, самым твердым голосом сторговал за пятиалтынный извозчика в гостиницу Шевалдышева.

  Когда успокоившаяся маркиза возвратилась и села на свой пружинный трон, Бычков ткнул человек трех в ребра и подступил к ней с словами:

  - Однако хороша и ваша терпимость мнений! За что вы человека выгнали вон?

  - Я не могу слушать мерзостей, - отвечала маркиза, снова уже кипятясь и кусая кончик носового платка.

  - Значит, то же самое.

  - Я не за мнение, а за честную память вступилась.

  - За память мертвого обижать живого?

  - Память таких людей священна.

  - С памятью известных людей связано почтение к известной идее, - произнес тихо, но твердо Персиянцев.

  Розанов оглянулся: ему почудилось, будто он Помаду слышит.

  - Ерундища какая-то, - произнес Бычков. - Мертвые берегут идеи для живых, вместо привета - вон, и толковать еще о какой-то своей терпимости.

  - А у вас, что ли, у вас, что ли, терпимость? - забарабанила маркиза. - Гггааа! у вас нож, а не слово, вот ваша терпимость.

  И пошло. Только порою можно было слышать:

  - Так всех, что ли, порежете?

  - Всех, - решал Бычков.

  - А с кем сами останетесь.

  - Кто уцелеет, тот останется, - вмешивался Арапов.

  - Ггаа! - гоготала, всплескивая руками, маркиза.

  - Ггаа! - гоготали и каркали за нею углекислые феи. Брюхачев стоял за женою и по временам целовал ее ручки, а Белоярцев, стоя рядом с Брюхачевым, не целовал рук его жены, но далеко запускал свои черные глаза под ажурную косынку, закрывавшую трепещущие, еще почти девственные груди Марьи Маревны, Киперской королевы.

  Сахаров все старался залепить вырванный попугаем клочок сапога, в то время как Завулонов, ударяя себя в грудь, говорил ему:

  - Сделайте милость, Сергей Сергеевич, выхлопочите мне хоть рублей бы так с восемь или десять: очень нужно, ей-Богу, очень нужно. Настасья больна, и гроша нет.

  - Да что вы с ней не развяжетесь? - шутливо и язвительно замечал Сахаров. Завулонов кряхтел и уверял, что непременно развяжется, только бы деньжонок.

  - Вон просил этого буланого, - говорил он, указывая на Белоярцева, - так что ж, разве он скажет за кого слово: ад холодный.

  Персиянцев вздыхал около Райнера и, смотря на него скучающими, детскими глазками, говорил:

  - Ах, Боже мой, Боже мой! хоть бы какое-нибудь дело.

  Райнер молча слушал спор маркизы с Бычковым и дослушал его как раз до тех пор, пока маркиза стала спрашивать:

  - Так, по-вашему, и Робеспьер в самом деле был хороший человек?

  - Робеспьер дурак.

  - Насилу-то!

  - Он даже, подлец, не умел резать в то время, когда надо было все вырезать до конца.

  - Марат, значит, лучше?

  - Еще бы! Не будь этой мерзавки, он бы спас человечество.

  - Это кого же, кого назвали мерзавкой?

  - Корде. Не угодно ли вам и меня выгнать вон!

  - Нет, зачем же; вы еще зарежете, - пошутила маркиза.

  - Да я и так зарежу.

  - И нас всех зарежете?

  - Еще бы! Всех.

  Картина действительно выходила живенькая и характерная: Бычков сидит, точно лупоглазый ночной филин, а около него стрекочут и каркают денные вороны.

  - Гаа! гаа! гаа! - каркают все встревоженные феи, а он сидит, да словно и в самом деле думает: ``дайте-ка вот еще понадвинет потемнее, так я вас перещелкаю``.

  - Общество краснеет! краснеет общество! - восклицала маркиза, отбирая от всех показание, кто красный, кто белый.

  Искренно ответили только Арапов и Бычков, назвавшие себя прямо красными. Остальные, даже не исключая Райнера, играли словами и выходили какими-то пестрыми. Неприкосновенную белизну сохранили одни феи, да еще Брюхачев с Белоярцевым не солгали. Первый ничего не ответил и целовал женину руку, а Белоярцев сказал, что он в жизни понимает только одно прекрасное и никогда не будет принадлежать ни к какой партии.

  Впрочем, Белоярцев тем и отличался, что никогда не вмешивался ни в какой разговор, ни в какой серьезный спор, вечно отходя от них своим художественным направлением. Он с мужчинами или сквернословил, или пел, и только иногда развязывал язык с женщинами, да и то там, где над его словами не предвиделось серьезного контроля.

  - Да, я и забыла, что вы поэт и художник, - отозвалась маркиза.

  Час был поздний, и стали прощаться. Кажется, уж не из чего бы начаться новым спорам, но маркиза в два слова дошла с Бычковым до того, что вместо прощанья Бычков кричал:

  - Да уж не жирондисты с Чистых Прудов что-нибудь сделают.

  - И не монтаньяры со Вшивой Горки, - отвечала в экстазе маркиза.

  - Да уж не жирондисты.

  - Да уж и не монтаньяры.

  - И не жирондисты.

  - И не монтаньяры.

  Розанов и Райнер оставались еще несколько минут, послушали, как маркиза поносила монтаньяров со Вшивой Горки и говорила о печальной необходимости принимать этих неотесов, свидетельствуясь в этом без всякой нужды примером madame Ролан, которая пускала в свой салон некоторых якобинцев.

  Черт знает, что делалось с Райнером и Розановым от этих столкновений с особенным выделением московского люда. Розанов только чувствовал, что и здесь опять как-то все гадко и неумно будто. Но иногда, так же как Райнер размышлял о народе, он размышлял об этих людях: это они кажутся такими, а черт их знает, что они думают и что могут сделать.

  Он еще завернул раза три к маркизе и всякий раз заставал у нее Сахарова. Маркиза ему искала места. Розанову она тоже взялась протежировать и отдала ему самому письмо для отправления в Петербург к одному важному лицу. Розанов отправил это письмо, а через две недели к нему заехал Рациборский и привез известие, что Розанов определен ординатором при одной гражданской больнице; сообщая Розанову это известие, Рациборский ни одним словом не дал почувствовать Розанову, кому он обязан за это определение.

  Розанов благодарил и Рациборского и маркизу, которая была серьезно уверена, что это она его устроила. Розанов ей пока очень нравился умеренностью своих воззрений, что маркиза принимала за чистый жирондизм. Так наш Розанов и сделался временным московским гражданином. При больнице были холостые помещения для четырех ординаторов, и одно из них теперь доставалось Розанову. Дмитрий Петрович был очень обрадован, со слезами благодарил за радушие Нечаев, надарил на последние деньги платьев и рубашечек их детям, простился с Лефортовом и, переехав в больницу, занялся службой.

Глава восьмая. ЛЮДИ ДРЕВНЕГО ПИСЬМА

  Доктору Розанову очень нравилось его новое место. Он уютно устроился в двух комнатах казенного флигеля и решился немедленно же приняться за диссертацию. Отличное пошло житье, и полное, и довольно стройное. Утром, только что Розанов проснется, а иногда еще прежде, чем он проснется, к нему является его новый товарищ, молодой ординатор Лобачевский, необыкновенно трудящийся, симпатичный, светлый человек и хороший медик. Всегда они пили утренний чай вместе, поспоривая кое о чем, кое о чем советуясь, кое над чем подтрунивая. Лобачевский был лет на пять моложе Розанова, но в нем обнаруживалось больше зрелости и спокойного отношения к жизни, чем в Розанове. Лобачевский только третий год окончил курс, но уже напал на торную дорогу. Он неусыпно занимался женскими и детскими болезнями и успел составить себе репутацию хорошего специалиста. В это же время он отделывал свою докторскую диссертацию и мечтал о заведении собственной частной лечебницы. Лобачевский был не охотник до знакомств и сидел почти безвыходно дома или в последнее время у Розанова, с которым они жили дверь обо дверь и с первой же встречи как-то стали очень коротки.

  После утра, проведенного вместе, врачи отправлялись на ранние визитации по своим палатам. Это брало около трех часов времени, особенно у Розанова, получившего себе сыпную палату, где требовались беспрестанные ванны да