Лесков Николай Семенович - Некуда

! Я Женни видела: та очень авантажна и так одета. Она бывает в свете?

  - Из него не выходит.

  - Вы все шутите. - А Лиза: Боже мой, какую жизнь она ведет!

  - Да, вот, чтобы перестроить эту жизнь, ей нужны взаймы две тысячи рублей: их вот именно я и просил у вашего благоверного, так не дает. Попросите вы, Софья Егоровна.

  - Мне, - я, право, никогда не мешаюсь в эти дела.

  - Ну, для сестры отступите от своего похвального правила; вмешайтесь один раз. Лизавете Егоровне очень нужно.

  - И куда это Лиза девает свои деньги? Ведь ей дают каждый год девятьсот рублей: это не шутка для одной женщины.

  - Софья Егоровна, я думаю, у вас есть платья, которые стоят более этих денег.

  - Да, это конечно, - проронила, несколько сконфузясь, Софи.

  Розанов видел, что здесь более нечего пробовать.

  - Прощай, голубчик, - сказал он с притворной лаской по-прежнему безмолвно сидевшему Альтерзону и, раскланявшись с Софьею Егоровною, благополучно вышел на улицу.

  Розанов только Евгении Петровне рассказал, что от Альтерзонов ожидать нечего и что Лизе придется отнимать себе отцовское наследство не иначе как тяжбою. Лизе он медлил рассказать об этом, ожидая, пока она оправится и будет в состоянии равнодушнее выслушать во всяком случае весьма неприятную новость. Он сказал, что Альтерзона нет в городе и что он приедет не прежде как недели через две.

  Наконец прошли и две недели. У Лизы недоставало более терпения сидеть сложа руки.

  ``Пока что будет, я хоть достану себе переводов, - решила она, - и если завтра не будет Альтерзона, то пойду сама к сестре``.

  Чтобы предупредить возможность такого свидания, которое могло очень неприятно подействовать на Лизу, Розанов сказал, что Альтерзон вчера возвратился и что завтра утром они непременно будут иметь свидание, а потому личное посещение Лизы не может иметь никакого места.

Глава двадцать вторая. У РЕДАКТОРА ОТСТАЛОГО ЖУРНАЛА

  В одиннадцать часов следующего утра Лиза показалась пешком на Кирочной и, найдя номер одного огромного дома, скрылась за тяжелыми дубовыми дверями парадного подъезда. Она остановилась у двери, на которой была медная доска с надписью: ``Савелий Савельевич Папошников``. Здесь Лиза позвонила. Опрятный и вежливый лакей снял с нее шубку и теплые сапожки и отворил ей дверь в просторную комнату с довольно простою, но удобно и рассудительно размещенною мебелью.

  В этой комнате Лиза застала четырех человек, которые ожидали хозяина. Тут был молодой блондин с ничего не значащим лицом, беспрестанно старающийся бросить на что-нибудь взгляд, полный презрения, и бросающий вместо него взгляд, вызывающий самое искреннее сострадание к нему самому. Рядом с блондином, непристойно развалясь и потягиваясь в кресле, помещался испитой человечек, который мог быть решительно всем, чем вам угодно в гадком роде, но преимущественно трактирным шулером или тапером. Третий гость был скромненький старичок, по-видимому, из старинных барских людей. Он был одет в длинном табачневом сюртуке, камзоле со стоячим воротничком и в чистеньких козловых сапожках. Голубые глазки старичка смотрели тихо, ласково и спокойно, но смело и неискательно. Четвертый гость, человек лет шестидесяти, выглядывал Бурцевым не Бурцевым, а так во всей его фигуре и нетерпеливых движениях было что-то такое задорное: не то забияка-гусар старых времен, не то петербургский гражданин, ищущий популярности. Лиза была пятая.

  Она вошла тихо и села на диван. Длиннополый старичок подвигался вдоль ряда висевших по стене картин, стараясь переступать так, чубы его скрипучие козловые сапожки не издали ни одного трескучего звука. Блондин, стоя возле развалившегося тапера, искательно разговаривал с ним, но получал от нахала самые невнимательные ответы. Суровый старик держался совсем гражданином: заговорить с ним о чем-нибудь, надо было напустить на себя смелость.

  - Отчего же это? - жалобно вопрошал тапера блондинчик, пощипывая свою ужасно глупенькую бородочку.

  - Да вот оттого же, - зевая и смотря в сторону, отвечал тапер.

  - Да ведь они же солидарные журналы! - опять приставал блондинчик.

  - Ну-с!

  - Так из-за чего ж между ними полемика?.. Ведь они одного направления держатся?.. они одно целое, - лепетал блондинчик.

  - Одно? - окрикнул его тапер.

  - Ну да-с... По крайней мере и я и все так понимают.

  - Вы этого по крайней мере не говорите! Не говорите этого по крайней мере потому, что стыдно говорить такую пошлость, - обрезал тапер.

  Блондинчик застыдился и стало робко чистить залегшее горлышко.

  - Как же это вы не понимаете? - гораздо снисходительнее начал тапер. - Одни в принципе только социальны, а проводят идеи коммунистические; а те в принципе коммунисты, но проводят начала чистого социализма.

  - Понимаю, - отвечал блондинчик и солгал.

  Ничего он не понял и только старался запомнить это определение, чтобы проводить его дальше. Тапер опять зевнул, потянулся, погладив себя от жилета до колен, и произнес:

  - Однако эти постепеновские редакторы тоже свиньи изрядные, живут у черта в зубах, да еще ожидать себя заставляют.

  - Ну, уж и Тузов, - заикнулся было блондинчик.

  - Что Тузов? - опять окрикнул его тапер.

  - Тоже... ждешь-ждешь, да еще лакей в передней скотина такая... и сам тоже обращается чрезвычайно обидно. Просто иной раз, как мальчика, примет: ``я вас не помню, да я вас не знаю``.

  - Пх! Так тот ведь сила!

  - А этот что?

  Тапер плюнул и произнес:

  - А этот вот что, - и растер ногою.

  В это время отворилась запертая до сих пор дверь кабинета, и на пороге показался высокий рябоватый человек лет около сорока пяти или шести. Он был довольно полон, даже с небольшим брюшком и небольшою лысинкою; небольшие серые глаза его смотрели очень проницательно и даже немножко хитро, но в них было так много чего-то хорошего, умного, располагающего, что с ним хотелось говорить без всякой хитрости и лукавства.

  Редактор Папошников, очень мало заботящийся о своей популярности, на самом деле был истинно прекрасным человеком, с которым каждому хотелось иметь дело и с которым многие умели доходить до безобидного разъяснения известной шарады: ``неудобно к напечатанию``, и за всем тем все-таки думали: ``этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но ``человек он``.

  На кондитера же редактор Папошников точно смахивал как нельзя более и особенно теперь, когда он вышел к ожидавшим его пяти особам.

  - Извините, господа, - начал он, раскланиваясь. -

  Я не хотел отменить приемного дня, чтобы не заставить кого-нибудь пройтись понапрасну, а у меня болен ребенок; целую ночь не спали, и вот я получасом замешкался.

  - Чем могу служить? - обратился он прежде всех к Лизе.

  - Я ищу переводной работы, - отвечала она спокойно.

  Папошников задумался, посмотрел на Лизу своими умными глазами, придававшими доброе выражение его некрасивому, но симпатичному лицу, и попросил Лизу подождать, пока он кончит с другими ожидающими его особами. Лиза опять села на кресло, на котором ожидала выхода Папошникова.

  - Я пришел за решительным ответом о моих работах, - приступил к редактору суровый старик. - Меня звут Жерлицын; я доставил две работы: экономическую статью и повесть.

  - Помню-с, - отвечал Папошников. - ``Экономическая статья о коммерческих двигателях``?

  - Да.

  - Она для нас неудобна.

  - Почему?

  - Неудобна; не отвечает направлению нашего журнала.

  - А у вас какое же есть направление?

  Папошников посмотрел на него и отвечал:

  - Я вам ее сейчас возвращу: она у меня на столе.

  - Ну-с, а повесть?

  - Повесть я не успел прочесть: потрудитесь наведаться на той неделе.

  - Мне мое время дорого, - отвечал Жерлицын.

  - И мне тоже, - сухо произнес редактор.

  - Так отчего же вы не прочитали, повесть у вас целую неделю пролежала.

  - Оттого, что не имел времени, оттого, что много занятий. У меня не одна ваша рукопись, и вам, вероятно, известно, что рукописи в редакциях зачастую остаются по целым месяцам, а не по неделям.

  - Имейте помощников.

  - Имею, - спокойно отвечал Папошников.

  - Сидите по ночам. У меня, когда я буду редактором, все в одну ночь будет очищаться.

  Папошников ушел в кабинет и, возвратясь оттуда с экономическою статьею Жерлицына, подал ее автору. Старик положил статью на стол, закурил папиросу и начал считать листы рукописи.

  - Вы что прикажете? - отнесся Папошников к блондину.

  - Рассказ ``Роды`` прочтен или нет еще?

  - Прочтен-с давно.

  - И когда вы его напечатаете?

  Папошников погладил усы и, глядя в глаза блондину, тихо проговорил:

  - И его нельзя печатать.

  - Отчего-с?

  Блондин беспокойно защипал бородку.

  - Помилуйте, такие сцены.

  - Там невежество крестьян выставляется.

  - Да не в том, а что ж это: все это до голой подробности, как в курсе акушерства, рассказывается...

  - Да ведь это все так бывает!

  - Помилуйте, да мало ли чего на свете не бывает, нельзя же все так прямо и рассказывать. Журнал читается в семействах, где есть и женщины, и девушки, нельзя же нимало не щадить их стыдливости.

  - Будто они, вы думаете, не понимают! Они все лучше нас с вами все знают.

  - Да извольте, я и это вам уступлю, но пощадите же их уши, дайте что-нибудь приличию, пожалейте эстетический вкус.

  - Нужно развивать вкус не эстетический, а гражданский.

  Папошников добродушно рассмеялся и, тронув блондина за руку, сказал:

  - Ну разве можно описывать, как ребенок, сидя на полу, невежливо ведет себя, пока мать разрядится? Ну что же тут художественного и что тут гражданского?

  - Правда обстановки, - отстаивал блондин.

  Редактор засмеялся.

  - А п-п-позвольте узнать, - вскрикнул из-за стола Жерлицын, перелистывавший свою рукопись, - что же, тут в моей статье разве содержится что-нибудь против нравственности?

  - Нет-с, - отвечал Папошников.

  - Ну, против религии?

  - Тоже нет-с.

  - Ну, против вашей эстетики?

  - Нет-с.

  - Так против чего же?

  - Против здравого смысла.

  - А-а! Это другое дело, - протянул Жерлицын и, закурив новую папиросу, стал опять перелистывать рукопись, проверяя ее со стороны здравого смысла.

  Папошников вынес блондину его рассказ и обратился к таперу.

  - Повесть госпожи Жбановой?

  - Будет напечатана, - отвечал редактор.

  - Будет! в таком случае когда деньги?

  - По напечатании-с.

  - Она просит половину вперед.

  - Она этого не пишет.

  - Она мне пишет; я ее муж, и она мне поручила получать деньги.

  - Нет-с, она просила деньги выслать ей за границу, и они так будут высланы, как она просила.

  - Ну это и я ведь могу сделать; я здесь служу, можете обо мне узнать в придворной конторе, - с обиженным лицом резонировал тапер.

  - Ну так я скажу вам, что это уж сделано.

  - Тогда не о чем и толковать по-пустому.

  Тапер встал и, разваливаясь, ушел, никому не поклонившись.

  - Я, - залебезил блондинчик, - думал вам,

  Савелий Савельич, предложить вот что: так как, знаете, я служу при женском учебном заведении и могу близко наблюдать женский вопрос, то я мог бы открыть у вас ряд статей во женскому вопросу.

  - Ц! нет-с, - отвечал, отмахиваясь руками, редактор.

  - Отчего же?

  - Не читают-с, прокисло, надоело.

  - Но я могу с другой стороны, не с отрицательной.

  - С какой хотите, все равно.

  - Да, а вы с какой хотите?

  - Нет, уж Бог с ними. Барыням самим это прискучило.

  - П-п-п-пааазвольте-с! - крикнул опять все сидящий за столом Жерлицын, дочитав скороговоркою во второй раз свою рукопись. - Вы у Жбановой повесть купили?

  - Купил-с.

  - И напечатаете ее?

  - И напечатаю.

  - А эта госпожа Жбанова ни больше ни меньше как совершеннейший стервец.

  Редактор слегка надвинул брови и заметил Жерлицыну, что он довольно странно выражается о женщине.

  - Нет-с, я выражаюсь верно, - отвечал тот. - Я читал ее повести, - бездарнейший стервец и только, а вы вот ею потчуете наших читателей; грузите ее вместо балласта.

  Папошников ничего не отвечал Жерлицыну и обратился к скромно ожидавшему в амбразуре окна смирненькому старичку.

  - Нижнедевицкий купец Семен Лазарев, - отрекомендовался старичок и протянул свою опрятную руку. - Года с три будет назад, сюда наши в Петербург ехали по делам, так я с ними проектик прислал.

  - О чем-с?

  - Обо всем, там на гулянках написано, - весело разговаривал старичок. Папошников задумался.

  - Большая рукопись? - спросил он.

  - Большая-с, полторы стопы с лишком, - еще веселее рассказывал Лазарев.

  - Называется: ``Размышления ипохондрика``?

  - Вот, вот, вот, она и есть! Не напечатана еще?

  - Нет-с, еще не напечатана.

  - То-то, я думаю, все не слышно ничего; верно, думаю, еще не напечатана. А может быть, не годится? - добавил он, спохватившись.

  - Велика-с очень.

  - Ну там ведь зато обо всем заключается: как все улучшить.

  - Отличные, отличные есть мысли, помню хорошо, но объем!

  - Это, впрочем, все дело рук наших: сократим.

  - Нет, вы позвольте, мы сами выборку сделаем.

  Выберем, что идет к теперешнему времени, листка на четыре, на пять.

  - Что ж, я извольте, а только имя же ведь мое внизу подпечатают?

  - Ваше, ваше.

  - То-то, а то я, знаете, раз желаю, чтобы читатели опять в одном и том же журнале мое сочинение видели.

  - А вы разве писали в нашем журнале?

  - Как же-с! В 1831 году напечатано мое стихотворение. Не помните-с?

  - Не помню.

  - Нет-с, есть. - А повторительно опять тоже такое дело: имел я в юных летах, когда еще находился в господском доме, товарища, Ивана Ивановича Чашникова, и очень их любил, а они пошли в откупа, разбогатели и меня, маленького купца, неравно забыли, но, можно сказать, с презрением даже отвергли, - так я вот желаю, чтобы они увидали, что нижнедевицкий купец Семен Лазарев хотя и бедный человек, а может держать себя на точке вида.

  - Будет, будет ваше имя, - успокоил и проводил до дверей нижнедевицкого купца Семена Лазаревича редактор Папошников.

  - А п-п-паааззвольте! - удержал его на обратном пути Жерлицын. - Завулонов свой рассказ мне поручил продать.

  - Ну-с.

  - Угодно вам купить?

  - Оставьте, я прочту.

  - Я не могу оставить: купите и оставляйте.

  - Я так не покупаю, - отозвался редактор и попросил Лизу в кабинет.

  - А п-позвольте! На одну минуту позвольте, - остановил Жерлицын. - Вы читаете, что покупаете у Тургенева?

  - Читаю-с.

  - Не полагаю. - Вы вот в своих журналах издеваетесь над нигилистами, а...

  - Нигилисты, не читая, покупают?

  - Конечно! Общий вывод и направление - вот все, что нужно. Вы знаете Эразма Очевидного?

  - Нет, не знаю.

  - Мой зять.

  - Не имею чести.

  - Редактор же он.

  - Что делать, все-таки я не имею чести его знать и не имею времени о нем говорить.

  Редактор увел Лизу в свой кабинет и предложил ей кресло.

  - Видите, сударыня, - начал он, - мне нужно знать, какого рода переводы вы можете делать и с каких языков?

  Лиза рассказала.

  - Да... Это значит, вы статей чисто научного содержания переводить не можете.

  - Я не переводила.

  Редактор задумался.

  - Прискорбно мне огорчать вас, - начал он, - таким ответом, что работы, которую вы могли бы делать, у меня в настоящее время нет.

  Лиза сухо встала.

  - Позвольте! Куда же вы?

  - У вас работы нет - нам говорить не о чем.

  Редактор слегка поморщился от этого тона и сказал:

  - Я попрошу у вас позволения записать у себя ваш адрес. Работа может случиться, и я удержу ее для вас, я вам напишу. Книжки, видите, более тридцати листов, их возможности нет наполнить отборным материалом.

  - Это меня мало интересует и вовсе не касается.

  Папошников положил книгу журнала и взял адресную тетрадь. Лиза продиктовала ему свой адрес.

  - Это там, где коммунисты живут?

  - Это аккуратно там, где я вам сказала, - опять еще суше ответила Лиза, и они расстались.

  Сходя по лестнице, она увидела Жерлицына, сидящего на окне одной террасы и листующего свою рукопись.

  - Ищу здравого смысла, - произнес он, пожав плечами при виде сходящей Лизы. Лиза проходила мимо его молча.

  - Позвольте, - догонял ее Жерлицын. - Как это он сказал: против здравого смысла? Разве может человек писать против здравого смысла?

  Лиза не отвечала.

  Глава двадцать третья. POST SCRIPTUM (Приписка (лат.))

  Розанова Лиза застала уже у Вязмитиновой. По их лицам она тотчас заметила, что доктору не было никакой удачи у Альтерзона и что они сговорились как можно осторожнее сообщить ей ответ сестры и зятя. Лиза терпеть не могла этих обдуманных и осторожных введений.

  - Альтерзон отказал в деньгах? - опросила она прямо Розанова.

  - Да, почти, - отвечал тот.

  - Ну вот! Вы говорите почти, а Женни смотрит какими-то круглыми глазами, точно боится, что я от денег в обморок упаду, - забавные люди! Тут не может быть никакого почти, и отказал, так, значит, начисто отказал.

  - И сестра тоже?

  - Она что ж? Она ничего.

  - Ну, я обращусь к Зиночкину мужу, - спокойно отвечала Лиза и более не стала говорить об этом.

  - А что ваши попытки, Лизавета Егоровна? - осведомился Розанов.

  - Так же счастливы, как и ваши, - отвечала она и, по-видимому, была совершенно спокойна.

  Пообедали вместе; Розанов попросил позволения отдохнуть в кабинете Вязмитинова. Был серый час; Лиза сидела в уголке дивана; Евгения Петровна скорыми шагами ходила из угла в угол комнаты, потом остановилась у фортепиано, села и, взяв два полные аккорда, запела ``Плач Ярославны``, к которому сама очень удачно подобрала голос и музыку.

  - Спой еще раз, - тихо попросила Лиза, когда смолкли последние звуки. Евгения Петровна взяла аккорд и опять запела:

  Я быстрей лесной голубки

  По Дунаю полечу,

  И рукав бобровой шубки

  Я в Каяле обмочу:

  Князю милому предстану

  И на теле на больном

  Окровавленную рану

  Оботру тем рукавом.

  Песня опять кончилась, а Лиза оставалась под ее влиянием, погруженною в глубокую думу.

  - Где летаешь? - спросила, целуя в лоб, Евгения Петровна.

  Лиза слегка вздохнула.

  Над дверью заднего хода послышался звонок, потом шушуканье в девичьей, потом медленное шлепанье Абрамовниных башмаков, и, наконец, в темную залу предстала сама старуха, осведомляясь, где доктор?

  - Спит, - отвечала Женни.

  - Спит - не чует, кто дома ночует.

  - А что такое?

  - Суприз, генеральша моя хорошая, да уж такой суприз, что на-на! Вихорная-то ведь его сюда прилетела!

  - Кто-о?

  - Ну жена же его, жена. Кучер его сейчас прибежал, говорит, в гостинице остановилась, а теперь к нему прибыла и вот распорядилась, послала. Видно, наш атлас не идет от нас.

  - Ах Боже мой, что за несносная женщина! - воскликнула Евгения Петровна и смешалась, потому что на пороге из кабинета показался Розанов.

  - Прощайте, - сказал он, протягивая руку Евгении Петровне.

  - Куда вы, Дмитрий Петрович?

  - Домой! ведь надо же это как-нибудь уладить: податься-то некуда.

  - Вы разве слышали?

  Розанов качнул утвердительно головою, простился и уехал. В зале опять настала вызывающая на размышление сумрачная тишина. Няня хотела погулять насчет докторши, но и это не удалось.

  - Тую-то мне только жаль - Полину-то Петровну - завела было старуха; но не дождавшись и на это замечание никакого ответа, зашлепала в свою детскую.

  Прошел час, подали свечи; Лиза все по-прежнему сидела, Евгения Петровна ходила и часто вздыхала.

  - Зачем ты вздыхаешь, Женни? - произнесла шепотом Лиза.

  - Так, мой друг, развздыхалось что-то.

  Евгения Петровна села возле Лизы, обняла ее и положила себе на плечо ее головку.

  - Какие вы все несчастные! Боже мой, Боже мой! как посмотрю я на вас, сердце мое обливается кровью: тому так, другому этак, - каждый из вас не жизнь живет, а муки оттерпливает.

  - Так нужно, - отвечала после паузы Лиза.

  - Нужно! Отчего же это, зачем так нужно?

  - Век жертв очистительных просит.

  - Жертв! - произнесла, сложив губки, Евгения

  Петровна. - Мало ему без вас жертв? Нет, просто вы несчастные люди. Что ты, что Розанов, что Райнер - все вы сбились и не знаете, что делать, - совсем несчастные люди.

  - А ты счастливая?

  - Я, конечно, счастливее вас всех.

  - Да чем же, например, несчастлив Райнер? - произнесла, морща лоб и тупясь, Лиза.

  - Райнер!

  - Да. Он молод, свободен, делает что хочет, слава Богу не женат на дуре и никого особенно не любит.

  Евгения Петровна остановилась перед Лизою, махнула с упреком головкою и опять продолжала ходить по комнате.

  - Так не любят, - прошептала после долгой паузы Лиза, разбиравшая все это время бахрому своей мантильи.

  - Нет, скорей вот этак-то не любят, - отвечала Женни, опять остановясь против подруги и показав на нее рукою. Разговор снова прекратился.

  В седьмом часу в передней послышался звонок. Женни сама отперла дверь в темной передней и вскрикнула голосом, в котором удивление было заметно не менее радости. Перед нею стоял ее муж, неожиданно возвратившийся до совершенного окончания возложенного на него поручения для объяснений с своим начальством. Пошли обычные при подобном случае сцены. Люди ставили самовар, бегали, суетились. Евгения Петровна тоже суетилась и летала из кабинета в девичью и из девичьей в кабинет, где переодевался Николай Степанович, собравшийся тотчас после чая к своему начальнику.

  Чужому человеку нечего делать в такие минуты. Лиза чувствовала это. Она встала, побродила по зале, через которую суетливо перебегала то хозяйка, то слуги, и, наконец, безотчетно присела к фортепиано и одною рукою подбирала музыку к Ярославнину плачу. Одевшись, Вязмитинов вышел в залу с пачкою полученных в его отсутствие писем, сел у стола с стаканом чаю и начал их перечитывать.

  У Лизы совсем отчетливо выходило:

  Князю милому предстану

  И на теле на больном

  Окровавленную рану

  Оботру тем рукавом.

  - Ба-ба-ба! - вскричал не совсем спокойно Вязмитинов. - Вот, mesdames, в пустейшем письме из Гродно необыкновеннейший post scriptum.

  - Ну, - сказала Женни, проходившая с вынутым из дорожного чемоданчика бельем. Лиза перестала перебирать клавиши.

  ``Десять дней тому назад, - начал читать Вязмитинов, - к нам доставили из Пружан молодого предводителя мятежнической банды Станислава Кулю``.

  У Лизы сердце затрепетало, как голубь, и Евгения Петровна прижала к себе пачку белья, чтобы не уронить его на пол.

  ``Этот Станислав Куля, - продолжал Вязмитинов, - как оказалось из захваченных нашим отрядом бумаг, есть фигурировавший некогда у нас в Петербурге швейцарец...``

  - Райнер! - отчаянно крикнула Евгения Петровна, не смотря вовсе на мертвеющую Лизу.

  ``Вильгельм Райнер, - спокойно прочитал Вязмитинов и продолжал: - он во всем сознался, но наотрез отказался назвать кого бы то ни было из своих сообщников, и вчера приговорен к расстрелянию. - Приговор будет исполняться ровно через неделю у нас ``за городом``. Вязмитинов посмотрел на дату и сказал:

  - Это значит, как раз послезавтра утром наш Вильгельм Иванович покончит свое земное странствование.

  - Как? - переспросила шепотом Лиза.

  - По расчету, как здесь написано, выходит, что казнь Райнера должна совершиться утром послезавтра.

  - Да... его будут расстреливать? - произнесла Лиза тем же шепотом, водя по комнате блуждающими глазами. - Его будут расстреливать? - спросила она громче, бледно-зеленое лицо ее судорожно искривилось, и она пошатнулась на табурете.

  Ее с одной стороны схватила Женни, с другой Вязмитинов. Евгения Петровна плакала.

  - Отойдите от меня, - проговорила тихо Лиза, отводя от себя руками. Она твердо встала, спросила свой капор, надела шубу и стала торопливо прощаться. Евгения Петровна уцепилась за нее и старалась ее удержать силою.

  - Отойдите прочь от меня, Женни, - с гробовым спокойствием прошептала Лиза и, оторвав пальцы Евгении Петровны от своей шубы, вышла за двери.

  - Что это такое? - добивался Вязмитинов. - Любила она его, что ли?

  Евгения Петровна с полными слез глазами отошла к окну и ничего не отвечала. Николай Степанович хотел расспросить об этом жену после своего возвращения от начальника, но Евгения Петровна, которая уже была в постели, заслышав в зале его туфли, крепко закуталась в одеяло и на все шутливые попытки мужа развеселить ее и заставить разговориться нервно проронила только:

  - Ах, как это, однако, несносно! Не знаю, куда бы иногда от всего этого бросился.

Глава двадцать четвертая. СМЕРТЬ

  В Доме Согласия могли бы очень долго не хватиться Лизы, которая, выйдя от Евгении Петровны, заехала туда только на минуту, молча прошла в свою комнату, молча вышла оттуда и уехала, ничего не сказавши. В Доме Согласия все знали и странности Лизы и то, что она последнее время постоянно гостит у Вязмитиновой, так на это и не обратили никакого внимания. Вопрос: куда делась Лиза? - здесь возник только на третий день, когда встревоженная Евгения Петровна приехала узнать, что делается с Лизой. Оказалось, что Лизы третий день никто не видал и о ней ниоткуда не было никакого слуха. Начались различные соображения. Евгения Петровна съездила к Полиньке Калистратовой - Лизы там не было. У Розанова ее и не могло быть, но и туда съездили. Евгения Петровна съездила даже к баронессе Альтерзон и была ею принята очень радушно, но о Лизе нигде ни слуха. Все встревожилось: все знали, что в городе Лизе быть более не у кого. Пошли самые странные предположения, что бы это могло значить, и что теперь делать?

  - Надо подать объявление в квартал, - говорил Белоярцев. - Мы в таком положении, что должны себя от всего ограждать, - а Бертольди кипятилась, что не надо подавать объявления.

  - Наше социальное положение, - доказывала она, - не позволяет нам за чем бы то ни было обращаться к содействию правительственной полиции.

  - Но помилуйте, - если у вас шубу украдут, к кому же вы обратитесь? - обрезонивал ее Белоярцев. Бертольди затруднялась и лепетала только:

  - Это другое дело! то совсем другое дело, да и то об этом про всякий случай надо рассудить: можем ли мы, при нашей социальной задаче, иметь какие-нибудь отношения к полиции.

  Это казусное обстоятельство, однако, осталось неразрешенным, и объявление о пропаже Лизы не было подано в течение пяти дней, потому что все эти пять дней Белоярцев был оживлен самою горячечною деятельностью. Он имел счастливый случай встретить на улице гонимую судьбою Ольгу Александровну Розанову, узнал, что она свободна, но не знает, что делать, сообразил, что Ольга Александровна баба шаломонная, которую при известной бессовестности можно вертеть куда хочешь, и приобрел в ее лице нового члена для Дома Согласия. Четвертый день он устраивал ее комнату, прибивал вешалки, установлял мебель, импровизировал экран к камину и даже перенес из своей комнаты ширмы. Вообще, Белоярцев ухаживал за Ольгой Александровной самым внимательным образом, всячески стараясь при каждом удобном случае затушевать самою густою краскою ее отсутствующего мужа. Ему было очень приятно, что он мог теперь злить Розанова и заливать ему сала за кожу.

  Гражданкам не понравилась Ольга Александровна. Бертольди сказала, что эта фаля нетленная, а прочих Ольга Александровна изумляла своею с первого шага худо скрываемою обидчивостью и поразительнейшим невежеством. В первый же день своего прибытия, при разговоре об опере ``Юдифь``, она спросила: в самом ли деле было такое происшествие или это фантазия? и с тех пор не уставала утешать серьезно начитанных гражданок самыми непостижимыми вопросами. Утром на пятый день своей гражданской жизни Ольге Александровне стало уж очень грустно и непереносно. Она ушла помолиться в Казанский собор, поплакала перед образом Богоматери, переходя через улицу, видела мужа, пролетевшего на своих шведочках с молодою миловидною Полинькою, расплакалась еще больше и, возвратившись совершенно разбитая домой, провалялась до вечера в неутешных слезах, а вечером вышла веселая, сияющая и разражающаяся почти на всякое даже собственное слово непристойно громким хохотом. К ночи с ней сделалась истерика, и Белоярцев начал за ней ухаживать.

  - Однако наша Юдифь, кажется, начинает кокетничать, - заговорила Бертольди.

  - Со злости, - замечала Ступина.

  - Да, это бывает, - подсказала Каверина. - Рок милосерд к Белоярцеву, про его долю не забывается.

  - Да, - проговорила, потянувшись на кресле, Ступина. - Это вот только, как говорят у нас на Украйне: ``do naszego brzega nie plynie nic dobrego`` (К нашему берегу не плывет ничего хорошего (польск.)), - и пошла в свою холодную комнату.

  В девятый день Лизиного исчезновения из Петербурга, часа в четыре пополудни, Евгения Петровна сидела и шила за столом в своей угольной спальне. Против нее тоже с работою в руках сидела Полинька Калистратова. Николая Степановича Вязмитинова не было дома: он, переговорив с своим начальством, снова отправился в командировку; девушка растапливала печи в кабинете, зале и гостиной; няни и мамки не было дома. Пользуясь хорошею зарею, вырвавшеюся среди то холодной, то гнилой зимы, Евгения Петровна послала их поносить по воздуху детей.

  Бледно-румяная заря узкою полоскою обрезала небосклон столицы и, рефлективно отражаясь сквозь двойные стекла окон, уныло-таинственно трепетала на стене темнеющей комнаты. Евгения Петровна с Полинькой бросили иглы и, откинувшись в кресла, молча смотрели друг на друга.

  - Мне, конечно, - произнесла, вздохнув, Полинька, - я в него верю и все перенесу: назад уж возвращаться поздно, да и... я думаю, что... он сам меня не бросит.

  - Ни за что, - подтвердила Евгения Петровна.

  - Да, - спокойнее ответила Полинька, как будто нуждавшаяся в этом подтверждении, - но за что же она его-то мучит?

  Евгения Петровна промолчала.

  - И ничего нельзя поделать! Некуда уйти, некуда скрыться! - высказывала свою мысль Полинька.

  - Неприятное положение, - отвечала Женни и в то же мгновение, оглянувшись на растворенную дверь детской, вскрикнула, как вскрикивают дети, когда страшно замаскированный человек захватывает их в уголке, из которого некуда вырваться.

  - Что ты! что ты! - останавливала ее Полинька и, взглянув по тому же направлению, сама вскрикнула.

  В облитой бледно-розовым полусветом, полусумраком детской, как привидение, сложив руки на груди, стояла Лиза в своем черном капоре и черной атласной шубке, с обрывком какого-то шарфа на шее. Она стояла молча и не шевелясь.

  - Лиза! - окликнула ее, оправляясь, Евгения Петровна. Она разняла руки и в ответ поманила ее к себе пальцем.

  Обе женщины разом вошли в детскую и взяли гостью за руки. Руки Лизы были холодны как лед; лицо ее, как говорят, осунулось и теперь скорее совсем напоминало лицо матери Агнии, чем личико Лизы; беспорядочно подоткнутая в нескольких местах юбка ее платья была мокра снизу и смерзлась, а темные бархатные сапоги выглядывали из-под обитых юбок как две промерзлые редьки.

  - Не кричите так, не кричите, - прошептала Лиза.

  - Ты напугала нас.

  - Глупо пугаться: ничего нет страшного, - отвечала она по-прежнему все шепотом. - Пошли скорей нанять мне тут где-нибудь комнату, возле тебя чтобы, - просила она Женни.

  - Да зачем же это сейчас? - уговаривала ее хозяйка. - Я одна, мужа нет, оставайся; дай я тебя раздену.

  Лиза ни за что не хотела остаться у Евгении Петровны.

  - Пойми ты, - говорила она ей на ухо, - что я никого, решительно никого, кроме тебя, не могу видеть.

  Послали девушку посмотреть комнату, которая отдавалась от жильцов по задней лестнице. Комната была светлая, большая, хорошо меблированная и перегороженная прочно уставленными ширмами красного дерева. Лиза велела взять ее и послала за своими вещами.

  - Завтра же еще это можно будет сделать, - говорила ей Евгения Петровна.

  - Нет, пожалуйста, позволь сегодня. Я хочу все сегодня кончить, - говорила она, давая девушке ключи и деньги на расходы.

  Вошла, возвратившись с прогулки, Абрамовна, обхватила Лизину голову, заплакала и вдруг откинулась.

  - Седые волосы! - воскликнула она в ужасе.

  Женни нагнулась к голове Лизы и увидела, что половина ее волос белые. Евгения Петровна отделила прядь наполовину седых волос Лизы и перевесила их через свою ладонь у нее перед глазами. Лиза забрала пальцем эти волосы и небрежно откинула их за ухо.

  - Где ты была? - спрашивала ее Евгения Петровна.

  - После, - отвечала Лиза.

  Только когда Евгения Петровна одевала ее за драпировкою в свое белье и теплый шлафрок, Лиза долго смотрела на огонь лампады, лицо ее стало как будто розоветь, оживляться, и она прошептала:

  - Я видела, как он умер.

  - Ты видела Райнера? - спросила Женни.

  - Видела.

  - Ты была при его казни!

  Лиза молча кивнула в знак согласия головою.

  В доме шептались, как при опасном больном. Няня обряжала нанятую для Лизаветы Егоровны комнату; сама Лиза молча лежала на кровати Евгении Петровны. У нее был лихорадочный озноб.

  Через два или три часа привезли вещи Лизы, и еще через час она перешла в свою новую комнату, где все было установлено в порядке и в печке весело потрескивали сухие еловые дрова.

  Озноб Лизы не прекращался, несмотря на высокую температуру усердно натопленной комнаты, два теплые одеяла и несколько стаканов выпитого ею бузинного настоя.

  Послали за Розановым. Лизавета Егоровна встретила его улыбкой и довольно крепко сжала его руку.

  - Лихорадка, - сказал Розанов, - простудились?

  - Верно, - отвечала Лиза.

  - Далеко ездили? - спросил Розанов.

  Лиза кивнула утвердительно головою.

  - В одной своей городской шубке, - подсказала Евгения Петровна.

  - Гм! - произнес Розанов, написал рецепт и велел приготовить теплую ванну.

  К полуночи озноб неожиданно сменился жестоким жаром, Лиза начала покашливать, и к утру у нее появилась мокрота, окрашенная алым кровяным цветом. Розанов бросился за Лобачевским.

  В восьмом часу утра они явились вместе. Лобачевский внимательно осмотрел больную, выслушал ее грудь, взял опять Лизу за пульс и, смотря на секундную стрелку своих часов, произнес:

  - Pneumonia, quae occupat magnam partem dextri etapecem pulmoni sinistri, complicata irritatione systemae nervorum. - Pulsus filiformis (Воспаление, которое уже занимает большую часть правого легкого и верхушку левого, причем все это осложняется жестокою нервною возбужденностью. Пульс нитеобразный. (Прим. автора.)).

  - Mea opinione, - отвечал на том же мертвом языке Розанов, - quod hic est indicatio ad methodi medendi antiflogistica; hirudines medicinales numeros triginta et nitrum (По моему мнению, нужно употребить метод противовоспалительный: тридцать пиявок и селитру внутрь. (Прим. автора.)).

  - Prognosis lactalis, - еще ниже заговорил Лобачевский. - Consolationis gratia possumus proscribere amygdalini grana quatuor in emulsione amygdalarum dulcium uncias quatuor, - et nihil magis! (Предсказание безнадежное. Для успокоения больной можем прописать амигдалин четыре грана в четырех унциях миндальной эмульсии, и ничего более. (Прим. автора.)).

  - Нельзя ли перевести этот приговор на такой язык, чтобы я его понимала, - попросила Лиза. Розанов затруднялся ответом.

  - Удивительно! - произнесла с снисходительной иронией больная. - Неужто вы думаете, что я боюсь смерти! Будьте честны, господин Лобачевский, скажите, что у меня? Я желаю знать, в каком я положении, и смерти не боюсь.

  - У вас воспаление легких, - отвечал Лобачевский.

  - Одного?

  - Обоих.

  - Значит, finita la comedia? (Комедия окончена (итал.)).

  - Положение трудное.

  - Выйдите, - сказала она, дав знак Розанову, и взяла Лобачевского за руку.

  - Люди перед смертью бывают слабы, - начала она едва слышно, оставшись с Лобачевским. - Физические муки могут заставить человека сказать то, чего он никогда не думал; могут заставить его сделать то,