Лесков Николай Семенович - Некуда

к Лизе.

  - Ma chere! Ma chere! - позвала Ольга Сергеевна, когда Бертольди через полчаса вышла в сопровождении Лизы в переднюю.

  Бертольди благоразумно не оглянулась и не отозвалась на этот оклик.

  - Я вас зову, madame, - с провинциальною ядовитостью проговорила Ольга Сергеевна. - Госпожа Бертольди!

  - Что-с? - спросила, глянув через плечо, Бертольди.

  - Я вас прошу не удостоивать нас вашими посещениями.

  - Я вас и не удостоиваю; я была у вашей дочери.

  - Моя дочь пока еще вовсе не полновластная хозяйка в этом доме. В этом доме я хозяйка и ее мать, - отвечала Ольга Сергеевна, показывая пальцем на свою грудь. - Я хозяйка-с, и прошу вас не бывать здесь, потому что у меня дочери девушки и мне дорога их репутация.

  - Я не съем ее.

  - Бертольди! я никогда не забуду этого незаслуженного оскорбления, которое вы из-за меня перенесли сейчас, - с жаром произнесла Лиза.

  - Я не сержусь на грубость. Прощайте, Лиза; приходите ко мне, - отвечала Бертольди, выходя в двери.

  - Да, я буду приходить к вам.

  - Нет, не будешь, - запальчиво крикнула Ольга Сергеевна.

  - Нет, буду, - спокойно отвечала Лиза.

  - Нет, не будешь, не будешь, не будешь!

  - Отчего это не буду?

  - Оттого, что я этого не хочу, оттого, что я пойду к генерал-губернатору: я мать, я имею всякое право, хоть бы ты была генеральша, а я имею право; слово скажу, и тебя выпорют, да, даже выпорют, выпорют.

  - Полноте срамиться-то, - говорила Абрамовна Ольге Сергеевне, которая, забывшись, кричала свои угрозы во все горло по-русски.

  - Я ее в смирительный дом, - кричала Ольга Сергеевна.

  - Пожалуйста, пожалуйста, - проговорила шепотом молчавшая во все это время Лиза.

  - Мне в этом никто не помешает: я мать.

  - Пожалуйста, отправляйте, - опять шепотом и кивая головою, проговорила Лиза. У нее, как говорится, голос упал: очень уж все это на нее подействовало. Старик Бахарев вышел и спросил только:

  - Что такое? что такое?

  Ольга Сергеевна застрекотала; он не стал слушать, сейчас же замахал руками и ушел. Лиза ушла к себе совершенно разбитая нечаянностью всей этой сцены.

  - Охота тебе так беспокоить maman, - сказала ей вечером Софи.

  - Оставь, пожалуйста, Сонечка, - отвечала Лиза.

  - Если ты убьешь мать, то ты будешь виновата.

  - Я, я буду виновата, - отвечала Лиза.

  Проходили сутки за сутками; Лиза не выходила из своей комнаты, и к ней никто не входил, кроме няни и Полиньки Калистратовой. Няня не читала Лизе никакой морали; она даже отнеслась в этом случае безразлично к обеим сторонам, махнув рукою и сказав:

  - Ну вас совсем, срамниц этаких.

  Горячая расположенность Абрамовны к Лизе выражалась только в жарких баталиях с людьми, распространявшими сплетни, что барыня поймала Лизу, остригла ее и заперла. Абрамовна отстаивала Лизину репутацию даже в глазах самых ничтожных людей, каковы для нее были дворник, кучер, соседские девушки и богатыревский поваренок.

  - А то ничего; у нас по Москве в барышнях этого фальшу много бывает; у нас и в газетах как-то писали, что даже младенца... - начинал поваренок, но Абрамовна его сейчас сдерживала:

  - То ваши московские; а мы не московские.

  - Это точно; ну только ничего. В столице всякую сейчас могут обучить, - настаивал поваренок и получал от Абрамовны подзатыльник, от которого старухиной руке было очень больно, а праздной дворне весьма весело.

  Полиньке Калистратовой Лиза никаких подробностей не рассказывала, а сказала только, что у нее дома опять большие неприятности. Полиньке это происшествие рассказала Бертольди, но она могла рассказать только то, что произошло до ее ухода, а остального и она никогда не узнала.

  Кроме Полиньки Калистратовой, к Лизе допускался еще Юстин Помада, с которым Лиза в эту пору опять стала несравненно теплее и внимательнее. Заключение, которому Лиза сама себя подвергла, вообще не было слишком строго. Не говоря о том, что ее никто не удерживал в этом заключении, к ней несомненно свободно допустили бы всех, кроме Бертольди; но никто из ее знакомых не показывался. Маркиза, встретясь с Ольгой Сергеевной у Богатыревой, очень внимательно расспрашивала ее о Лизе и показала необыкновенную терпеливость в выслушивании жалостных материнских намеков. Маркиза вспомнила аристократический такт и разыграла, что она ничего не понимает. Но, однако, все-таки маркиза дала почувствовать, что с мнениями силою бороться неразумно.

  А Варвара Ивановна Богатырева, напротив, говорила Ольге Сергеевне, что это очень разумно.

  - Она очень умная женщина, - говорила Варвара Ивановна о маркизе, - но у нее уж ум за разум зашел; а мое правило просто: ты девушка, и повинуйся. А то нынче они очень уж совки, да не ловки.

  - Да мы, бывало, как идет покойница мать... бывало, духу ее боимся: невестою уж была, а материнского слова трепетала; а нынче... вон хоть ваш Серж наделал...

  - Сын другое дело, ma chere, а дочь вся в зависимости от матери, и мать несет за нее ответственность перед обществом.

  Пуще всего Ольге Сергеевне понравилось это новое открытие, что она несет за дочерей ответственность перед обществом: так она и стала смотреть на себя, как на лицо весьма ответственное.

  Егор Николаевич, ко всеобщему удивлению, во всей этой передряге не принимал ровно никакого участия. Стар уж он становился, удушье его мучило, и к этому удушью присоединилась еще новая болезнь, которая очень пугала Егора Николаевича и отнимала у него последнюю энергию. Он только говорил:

  - Не ссорьтесь вы, Бога ради не ссорьтесь.

  - Что ты все сидишь тут, Лиза? - говорил он в другое время дочери.

  - Что ж мне, папа, выходить? Выходить туда только для оскорблений.

  - Какие уж оскорбления? Разве мать может оскорбить?

  - Я думаю, папа.

  - Чем? чем она тебя может оскорбить?

  - Да maman хотела меня отправить в смирительный дом, что ж! Я ожидаю: отправляйте.

  - Полно врать, - какой там еще смирительный дом?

  - Я не знаю какой.

  - Ну что там: в сердцах мать что-нибудь сказала, а ты уж и поднялась.

  - Это, папа, может повторяться, потому что я так жить не могу.

  - Э, полно вздор городить!

  Тем это и кончилось; но Лиза ни на волос не изменила своего образа жизни.

  В это время разыгралась известная нам история Розанова.

  Маркиза и Романовны совсем оставили Лизу. Маркиза охладела к Лизе по крайней живости своей натуры, а Романовны охладели потому, что охладела маркиза. Но как бы там ни было, а о ``молодом дичке``, как некогда называли здесь Лизу, теперь не было и помина: маркиза устала от долгой политической деятельности.

  С отъездом Полиньки Калистратовой круг Лизиных посетителей сократился решительно до одного Помады, через которого шла у Лизы жаркая переписка и делались кое-какие дела.

  У Лизы шел заговор, в котором Помада принимал непосредственное участие, и заговор этот разразился в то время, когда мало способная к последовательному преследованию Ольга Сергеевна смягчилась до зела и начала сильно желать искреннего примирения с дочерью.

  Шло обыкновенно так, как всегда шло все в семье Бахаревых и как многое идет в других русских семьях. Бесповодная или весьма малопричинная злоба сменялась столь же беспричинною снисходительностью и уступчивостью, готовою доходить до самых непонятных размеров.

  Среди такого положения дел, в одно морозное февральское утро, Абрамовна с совершенно потерянным видом вошла в комнату Ольги Сергеевны и доложила, что Лиза куда-то собирается.

  - Как собирается? - спросила, не совсем поняв дело, Ольга Сергеевна.

  - Рано, где тебе, встала сегодня и укладывается.

  Ольга Сергеевна побледнела и бросилась в комнату Лизы.

  - Что это? - спросила она у стоявшей над чемоданом Лизы.

  - Ничего-с, - отвечала спокойно Лиза.

  - Зачем это ты укладываешься?

  - Я сегодня уезжаю.

  - Как уезжаешь? Как ты смеешь уезжать?

  - Увидите.

  - Ах ты, разбойница, - прохрипела мать и крикнула: - Егор Николаевич!

  - Не поднимайте, maman, напрасно шуму, - проговорила Лиза.

  - Егор Николаевич! - повторила еще громче Ольга Сергеевна и, покраснев как дурак, села, сложа на груди руки. Лиза продолжала соображать, как ей что удобнее разместить по чемодану.

  - Как же это вы одни поедете, сударыня?

  - Это для вас все равно, maman. Я у вас жить решительно не могу: вы меня лишаете общества, которое меня интересует, вы меня грозили посадить в смирительный дом, ну, сажайте. Я с вами не ссорюсь, но жить с вами не могу.

  - Ах, ах, разбойница! ах, разбойница! она не может жить с родителями! Но я за тебя несу ответственность перед обществом.

  - Перед обществом, maman, всякий отвечает сам за себя.

  - Но я, милостивая государыня, наконец, ваша мать! - вскрикнула со стула Ольга Сергеевна. - Понимаете ли вы с вашими науками, что значит слово мать: мать отвечает за дочь перед обществом.

  - Maman, если б вы меня знали...

  - Где мне понимать такую умницу!

  - Положим, и так.

  - Философка, сочинения сочинять будет, а мать дура.

  - Я этого не говорю.

  - Еще бы! А я понимаю одно, что я слабая мать; что я с тобою церемонилась; не умела учить, когда поперек лавки укладывалась.

  - Прошлого, maman, не воротишь; но если вас беспокоит ваша ответственность за меня перед обществом, то я вам ручаюсь...

  - Гм! в чем это вы ручаетесь?

  - Я потому и сказала, что вы меня не знаете...

  - Да.

  - Я неспособна..

  - Вы только неспособны к благодарности, к хорошему вы неспособны; к остальному ко всему вы очень способны.

  - Положим, и так, maman. Я только хочу успокоить вас, что вы никогда не будете компрометированы перед обществом.

  - Как! как я не буду компрометирована? А это что?

  Ольга Сергеевна указала на чемодан.

  - Это ничего, maman: я уеду и буду жить честно; вы не будете краснеть за меня ни перед кем.

  - Ах ты, разбойница этакая! - прошептала Ольга Сергеевна и порывисто бросилась к Лизе. Лиза осторожно отвела ее от себя и сказала:

  - Успокойтесь, maman, успокойтесь.

  - Вот, вынимай вон вещи.

  По лестнице поднимался Егор Николаевич.

  - Что это такое? - спрашивал он.

  - Вот вам, батюшка-баловник, любуйтесь на свою балованную дочку! Ох! ох! воды мне, воды... воддды!

  Ольга Сергеевна упала в обморок, продолжавшийся более часа. После этого припадка ее снесли в спальню, и по дому пошел шепот.

  - Чтоб я этого не слыхал более! - строго сказал Лизе отец и вышел.

  - Папа, я решилась, и меня ничто не удержит, - отвечала вслед ему Лиза.

  - И слышать не хочу, - махнув рукой, крикнул Бахарев и ушел в свою комнату.

  Лиза окончила свою работу и села над уложенным чемоданом. Вошла няня. Говорила, говорила, долго и много говорила старуха; Лиза ничего не слыхала.

  Наконец ударило одиннадцать часов. Лиза встала, сослала вниз свои вещи и, одевшись, твердою поступью сошла в залу.

  Егор Николаевич сидел и курил у окна.

  - Прощайте, папа, - сказала, подойдя к нему, Лиза. Старик не взглянул на нее и ничего не ответил.

  Лиза подошла к двери материной комнаты; сестра ее не пустила к Ольге Сергеевне.

  - Ну, прощай, - сказала Лиза сестре.

  Они холодно поцеловались.

  - Папа, прощайте, я уезжаю, - сказала Лиза, подойдя снова к отцу.

  - Иди от меня, - отвечал старик.

  - Я вас ничем не огорчаю, папа; я не могу здесь жить: я хочу трудиться.

  - Пошла, пошла от меня.

  Лиза поймала и поцеловала его руку.

  - Да что это, однако, за вздор в самом деле, - сказал со слезами на глазах старик. - Я тебе приказываю...

  Лиза молчала.

  - Я тебе приказываю, чтоб это все сейчас было кончено.

  - Не могу, папа.

  - С кем же ты едешь? Без бумаги, без денег едешь?

  - У меня есть мой диплом и деньги.

  - Ты врешь! Какие у тебя деньги? Что ты врешь!

  - У меня есть деньги; я продала мой фермуар.

  - Боже мой! фермуар, такой прелестный фермуар! - застонала, выходя из дверей гостиной, Ольга Сергеевна - Кто смел купить этот фермуар?

  - Этот фермуар мой, maman; он принадлежит мне, и я имела право его продать. Его мне подарила тетка Агния.

  - Фамильная вещь, Боже мой! наша фамильная вещь! - стонала Ольга Сергеевна.

  Лизе становилось все тяжелее, а часовая стрелка безучастно заползала за половину двенадцатого.

  - Прощай, - сказала Лиза няне. Абрамовна стояла молча, давая Лизе целовать себя в лицо, но сама ее не целовала.

  - Оставаться! - крикнул Егор Николаевич, - иначе... я велю людям...

  - Папа, насильно вы можете приказать делать со мною все, что вам угодно, но я здесь не останусь, - отвечала, сохраняя всю свою твердость, Лиза.

  - Мы поедем в деревню.

  - Туда я вовсе ни за что не поеду.

  - Как не поедешь? Я тебе велю.

  - Связанную меня можете везти всюду, но добровольно я не поеду. Прощайте, папа.

  Лиза опять подошла к отцу, но старик отвернул от нее руку.

  - Варварка! варварка! убийца! - вскрикнула, падая, Ольга Сергеевна.

  Лиза, бледная как смерть, повернула к двери. Мимоходом она еще раз обняла и поцеловала Абрамовну. Старуха вынула из-под шейного платка припасенный ею на этот случай небольшой образочек в серебряной ризе и подняла его над Лизой.

  - Дай сюда образ! - крикнул, сорвавшись с места, Егор Николаевич. - Дай я благословлю Лизавету Егоровну, - и, выдернув из рук старухи икону, он поднял ее над головой своею против Лизы и сказал:

  - Именем всемогущего Бога да будешь ты от меня проклята, проклята, проклята; будь проклята в сей и в будущей жизни.

  С этими словами старик уронил образ и упал на первый стул.

  Лиза зажала уши и выбежала за двери.

  Минут десять в зале была такая тишина, такое мертвое молчание, что, казалось, будто все лица этой живой картины окаменели и так будут стоять в этой комнате до скончания века. По полу только раздавались чокающие шаги бродившей левретки.

  Наконец Егор Николаевич поднял голову и крикнул:

  - Лошадь, скорее лошадь.

  Через десять минут он почти вскачь несся к петербургской железной дороге. При повороте на площадь старик услышал свисток.

  - Гони! - крикнул он кучеру. Лошадь понеслась вскачь.

  Егор Николаевич бросился на крыльцо вокзала. В эту же минуту раздалось мерное пыхтенье локомотива, и из дебаркадера выскочило и понеслось густое облако серого пара.

  Поезд ушел.

  Егор Николаевич схватился руками за перила и закачался. Мимо его проходили люди, жандармы, носильщики, - он все стоял, и в глазах у него мутилось. Наконец мимо его прошел Юстин Помада, но Егор Николаевич никого не видал, а Помада, увидя его, свернул в сторону и быстро скрылся.

  ``Воротить!`` - хотелось крикнуть Егору Николаевичу, но он понял, что это будет бесполезно, и тут только вспомнил, что он даже не знает, куда поехала Лиза. Ее никто не спросил об этом: кажется, все думали, что она только пугает их.

  Из оставшихся в Москве людей, известных Бахаревым, все дело знал один Помада, но о нем в это время в целом доме никто не вспомнил, а сам он никак не желал туда показываться.

Глава тридцатая. НОЧЬ В МОСКВЕ, НОЧЬ НАД РЕКОЙ САВАНКОЙ И НОЧЬ В "ИТАЛИИ"

1

  Я видел мать, только что проводившую в рекруты единственного сына, и видел кошку, возвращавшуюся в дом хозяина, закинувшего ее котят.

  Мой дед был птичный охотник. Я спал у него в большой низенькой комнате, где висели соловьи. Наши соловьи признаются лучшими в целой России. Соловьи других мест не умеют так хорошо петь о любви, о разлуке, обо всем, о чем сложена соловьиная песня. Комната, в которой я спал с соловьями, выходила окнами в старый плодовитый сад, заросший густым вишенником, крыжовником и смородиною.

  В хорошие ночи я спал в этой комнате с открытыми окнами, и в одну такую ночь в этой комнате произошел бунт, имевший весьма печальные последствия. Один соловей проснулся, ударился о зеленый коленкоровый подбой клетки и затем начал неистово метаться. За одним поднялись все, и начался бунт. Дед был в ужасе.

  - Ему приснилось, что он на воле, и он умрет от этого, - говорил дед, указывая на клетку начавшего бунт соловья.

  Птицы нещадно метались, и к утру три из них были мертвы. Я смотрел, как околевал соловей, которому приснилось, что он может лететь, куда ему хочется. Он не мог держаться на жердочке, и его круглые черные глазки беспрестанно закрывались, но он будил сам себя и до последнего зевка дергал ослабевшими крыльями.

  У красивой, сильной львицы, сидящей в Jardin des plantes (Ботаническом саду (фр.)) в Париже, раннею весною прошлого года родился львенок. Я не знаю, как его взяли от матери, но я его увидел первый раз, должно быть, так в конце февраля; он тогда лежал на крылечке большой галереи и грелся. Это была красивая грациозная крошка, и перед нею стояла куча всякого народа и особенно женщин. Львенок был привязан только на тоненькой цепочке и, катаясь по крылечку, обтирал свою мордочку бархатною лапкою, за которую его тормошили хорошенькие лапочки парижских львиц в лайковых перчатках.

  Это было запрещено, и это всем очень нравилось.

  Одна маленькая ручка очень надоела львенку, и он тряхнул головенкою, издал короткий звук, на который тотчас же раздался страшный рев.

  В ту же минуту несколько служителей бросились к наружной части галереи и заставили отделение львицы широкими черными досками, а сзади в этом отделении послышались скрип и стук железной кочерги по железным полосам. Вскоре неистовый рев сменило тихое, глухое рычание.

  Я дождался, пока снова отняли доски от клетки львицы. Львица казалась спокойною. Прижавшись в заднем углу, она лежала, пригнув голову к лапам; она только вздыхала и, не двигаясь ни одним членом, тревожно бросала во все стороны взоры, исполненные в одно и то же время и гордости и отчаяния.

  Львенка увели с крыльца, и толпа, напутствуемая энергическими замечаниями служителей, разошлась. Перед галереей проходил служитель в синей куртке и робеспьеровском колпаке из красного сукна. Этот человек по виду не был так сердит, как его товарищи, и я подошел к нему.

  - Monsieur (Сударь (фр.)), - спросил я, - сделайте милость, скажите, что это сделалось с львицей?

  - Тiens? - отвечал француз, - elle reve qu'elle est libre (А?.. ей грезится, что она свободна (фр.)).

  Я еще подошел к клетке и долго смотрел сквозь железные полосы в страшные глаза львицы. Она хотела защитить свое дитя, и, поняв, что это для нее невозможно, она была велика в своем грозном молчании.

  Егор Николаевич Бахарев теперь как-то напоминал собою всех: и мать, проводившую сына в рекруты, и кошку, возвращающуюся после поиска утопленных котят, и соловья, вспомнившего о минувших днях короткого счастия, и львицу, смирившуюся в железной клетке.

  Возвратясь домой, он все молчал. До самого вечера он ни с кем не сказал ни слова.

  - Что с тобою, Егор Николаевич? - спрашивала его Ольга Сергеевна.

  Он только махал рукою. Не грозно махал, а как-то так, что, мол, ``сил моих нет: отвяжитесь от меня ради Создателя``.

  В сумерки он прилег на диване в гостиной и задремал.

  - Тсс! - командовала по задним комнатам Абрамовна. - Успокоился барин, не шумите.

  Барин, точно, чуть не успокоился. Когда Ольга Сергеевна пришла со свечою, чтобы побудить его к чаю, он лежал с открытыми глазами, давал знак одною рукою и лепетал какой-то совершенно непонятный вздор заплетающимся языком.

  В доме начался ад. Людей разослали за докторами. Ольга Сергеевна то выла, то обмирала, то целовала мужнины руки, согревая их своим дыханием. Остальные все зауряд потеряли головы и суетились. По дому только слышалось: ``барина в гостиной паралич ударил``, ``переставляется барин``.

  Каждый посланец нашел по доктору, и через час Егора Николаевича, выдержавшего лошадиное кровопускание, отнесли в его спальню. К полуночи один доктор заехал еще раз навестить больного; посмотрел на часы, пощупал пульс, велел аккуратно переменять компрессы на голову и уехал.

  Старик тяжело дышал и не смотрел глазами.

  С Ольгой Сергеевной в гостиной поминутно делались дурноты; ее обтирали одеколоном и давали нюхать спирт. Софи ходила скорыми шагами и ломала руки.

  К трем часам Бахареву не было лучше, ни крошечки лучше.

  Абрамовна вышла из его комнаты с белым салатником, в котором растаял весь лед, приготовленный для компрессов. Возвращаясь с новым льдом через гостиную, она подошла к столу и задула догоравшую свечу. Свет был здесь не нужен. Он только мог мешать крепкому сну Ольги Сергеевны и Софи, приютившихся в теплых уголках мягкого плюшевого дивана.

  Абрамовна опять уселась у изголовья больного и опять принялась за свою фельдшерскую работу.

  Старческая кожа была не довольно чутка к температурным изменениям. Абрамовна положила один очень холодный компресс, от которого больной поморщился и, открыв глаза, остановил их на старухе.

  - Что, батюшка? - прошептала с ласковым участием Абрамовна.

  Больной только тяжко дышал.

  - Трудно тебе? - спросила она, продолжая глядеть в те же глаза через полчаса. Старик кивнул головою: дескать ``трудно``.

  - Где она? - пролепетал он через несколько минут, однако так невнятно, что ничего нельзя было разобрать.

  - Что, батюшка, говоришь? - спросила Абрамовна.

  - Где она? - с большим напряжением и расстановкою произнес явственнее Бахарев.

  - Кто, родной мой? О ком ты спрашиваешь?

  - О Лизе, - с тем же усилием и расстановкою выговорил Егор Николаевич.

  Старуха хотела отмолчаться и стала выжимать смоченный компресс.

  - Она умерла? - устремив глаза, спрашивал Бахарев.

  - Нет, батюшка, Христос, царь небесный, с нею: она жива. Уехала. Вы, батюшка, успокойтесь; она вернется. Не тревожь себя, родной, понапрасну.

  - У-е-х-а-л... - опять совсем уже невнятно прошептал больной.

  Он как будто впал в забытье; но через четверть часа опять широко раскрыл глаза и скоро-скоро, как бы боясь, что ему не будет время высказать свое слово, залепетал:

  - Я полковник, я старик, я израненный старик. Меня все знают... мои ордена... мои раны... она дочь моя... Где она? Где о-н-а? - произнес он, тупея до совершенной невнятности. - О-д-н-а!.. р-а-з-в-р-а-т... Разбойники! Не обижайте меня; отдайте мне мою дочь, - выговорил он вдруг с усилием, но довольно твердо и заплакал.

  Серый свет зарождающегося утра заглянул из-за спущенных штор в комнату больного, но был еще слишком слаб и робок для того, чтобы сконфузить мигавшую под зеленым абажуром свечу. Бахарев снова лежал спокойно, а Абрамовна, опершись рукою о кресло, тихо, усыпляющим тоном, ворчала ему:

  - Иная, батюшка, и при отце с матерью живет, да ведет себя так, что за стыд головушка гинет, а другая и сама по себе, да чиста и перед людьми и перед Господом. На это взирать нечего. К чистому поганое не пристанет.

  - Ты по-ез-жай, - прошептал старик.

  Старуха промолчала.

  - Возь-ми де-нег и по-ез-жай, - повторял больной.

  - Хорошо, сударь, поеду.

  - Ддда, поезжай... а куда?

  Старуха зачесала головной платок.

  - К-у-д-а? - повторил больной.

  Старуха пожала плечами и пошла потушить свечу. Тяжелая ночь прошла, и наступило еще более тяжелое утро.

  Недавно публика любовалась картинкою, помещенною в одном из остроумных сатирических изданий. Рисунок изображал отца, у которого дочь ушла. Отец был изображен на этом рисунке с ослиными ушами. Мы сомневаемся, что художник сам видел когда-нибудь отца, у которого ушла дочь. Художественная правда не позволила бы заглушить себя гражданской тенденции и заставила бы его, кроме ослиных ушей, увидать и отцовское сердце.

2

  Во флигеле Гловацких ничего нельзя было узнать. Комнаты были ярко освещены и набиты различными гостями; под окнами стояла и мерзла толпа мещан и мещанок, кабинет Петра Лукича вовсе исчез из дома, а к девственной кроватке Женни была смело и твердо приставлена другая кровать.

  Полтора часа назад Женни перевенчали с Николаем Степановичем Вязмитиновым, занявшим должность штатного смотрителя вместо Петра Лукича, который выслужил полный пансион и получил отставку.

  Сегодня в четыре часа после обеда Петр Лукич отправил в дом покойной жены свой ветхий гардероб и книги. Сегодня же он проведет первую ночь вне училищного флигеля, уступая новому смотрителю вместе с местом и свою радость, свою красавицу Женни.

  Между гостями, наполняющими флигель уездного училища, мы прежде всех узнаем Петра Лукича. Он постарел еще более, голова его совсем бела, и длинная фигура несколько горбится; он и весел, и озабочен, и задумчив. Потом на почетном месте сидит посаженый отец жениха, наш давний знакомый, Алексей Павлович Зарницын. Он пополнел, и в лице его много важности и самоуверенности. Он ораторствует и заставляет всех себя слушать. К нему часто подходит и благопристойно его ласкает немолодая, но еще очень красивая и изящная дама. Это Катерина Ивановна, бывшая вдова Кожухова (ныне madame Зарницына), владетельница богатого села Коробина. Она одета по-бальному, роскошно и несколько молодо; но этот наряд никому не бросается в глаза. Он даже заставляет всех чувствовать, что хотя сама невеста здесь, без сомнения, есть самая красивая женщина, но и эта барыня совсем не вздор в наш век болезненный и хилый. Катерина Ивановна здесь едва ли не самое видное лицо: она всем распоряжается, и на всем лежит ее инициатива. Благодаря ей пир великолепен и роскошен. Петр Лукич сам не знает, откуда у него что берется. Саренко, в высочайшем жабо, тоже здесь с своею Лурлеей и с половиной в желтой шали. Он сочиняет приличные, по его мнению, настоящему торжеству пошлости и, разглаживая по голове свой хвост, ищет случая их позаметнее высказать новобрачной паре.

  О новобрачной паре говорят разно. Женни утомлена и задумчива. Мужчины находят ее красавицей, женщины говорят, что она тонирует. Из дам ласковее всех к ней madame Зарницына, и Женни это чувствует, но она действительно чересчур рассеяна; ей припоминается и Лиза, и лицо, отсутствие которого здесь в настоящую минуту очень заметно. Женни думает об умершей матери.

  Вязмитинов нехорош. Ему не идет белый галстук с белым жилетом. Вырезаясь из черного фрака, они неприятно оттеняют гладко выбритое лицо и делают Вязмитинова как будто совсем без груди. Он сосредоточен и часто моргает. Вообще он всегда был несравненно лучше, чем сегодня.

  В кучках гостей мужчины толкуют, что Вязмитинову будет трудно с женою на этом месте; что Алексей Павлович Зарницын пристроился гораздо умнее и что Катерина Ивановна не в эти выборы, так в другие непременно выведет его в предводители.

  - А тут что? - добавляли к этим рассуждениям. - Любовь! Любовь, батюшка, - морковь: полежит и завянет.

  - Она премилая девушка! - замечали девицы.

  - Что, сударыня, милая! - возражала жена Саренки. - С лица-то не воду пить, а жизнь пережить - не поле перейти.

  Из посторонних людей не злоязычили втихомолку только Зарницын с женою. Первому было некогда, да он и не был злым человеком, а жена его не имела никаких оснований в чем бы то ни было завидовать Женни и искренно желала ей добра в ее скромной доле.

  Самое преданное Женни женское сердце не входило в пиршественные покои. Это сердце билось в груди сестры Феоктисты.

  Еще при первом слухе о помолвке Женни мать Агния запретила Петру Лукичу готовить что бы то ни было к свадебному наряду дочери.

  - Оставь это, батюшка, мне. Я хочу вместо матери сама все приготовить для Геши, и ты не вправе мне в этом препятствовать.

  Петр Лукич и не препятствовал.

  Вечером, под самый день свадьбы, из губернского города приехала сестра Феоктиста с длинным ящиком, до крайности стеснявшим ее на монастырских санях. В ящике, который привезла сестра Феоктиста, было целое приданое. Тут лежал великолепный подвенечный убор: платье, девичья фата, гирлянда и даже белые атласные ботинки. Далее здесь были четыре атласные розовые чехла на подушки с пышнейшими оборками, два великолепно выстеганные атласные одеяла, вышитая кофта, ночной чепец, маленькие женские туфли, вышитые золотом по масаковому бархату, и мужские туфли, вышитые золотом по черной замше, ковер под ноги и синий атласный халат на мягкой тафтяной подкладке, тоже с вышивками и с шнурками. Игуменья по-матерински справила к венцу Женни.

  Даже между двух образов, которыми благословили новобрачных, стоял оригинальный образ св. Иулиании, княжны Ольшанской. Образ этот был в дорогой золотой ризе, не кованой, но шитой, с несколькими яхонтами и изумрудами. А на фиолетовом бархате, покрывавшем заднюю часть доски, золотом же было вышито: ``Сим образом св. девственницы, княжны Иулиании, благословила на брак Евгению Петровну Вязмитинову настоятельница Введенского Богородицкого девичьего монастыря смиренная инокиня Агния``.

  В брачный вечер Женни все эти вещи были распределены по местам, и Феоктиста, похаживая по спальне, то оправляла оборки подушек, то осматривала кофту, то передвигала мужские и женские туфли новобрачных. В два часа ночи Катерина Ивановна Зарницына вошла в эту спальню и открыла одеяла кроватей. Вслед за тем она вышла и ввела сюда за руку Женни.

  В доме уже никого не было посторонних. Последний, крестясь и перхая, вышел Петр Лукич. Теперь и он был здесь лишний. Катерина Ивановна и Феоктиста раздели молодую и накинули на нее белый пеньюар, вышитый собственными руками игуменьи.

  Феоктиста надела на ноги Женни туфли. Женни дрожала и безмолвно исполняла все, что ей говорили.

  Облаченная во все белое, она от усталости и волнения робко присела на край кровати.

  - Помолитесь заступнице, - шепнула ей Феоктиста. Женни стала на колени и перекрестилась.

  Свечи погасли, и осталась одна лампада перед образами.

  - Молитесь ей, да ниспошлет она вам брак честен и соблюдет ложе ваше нескверно, - опять учила Феоктиста, стоя в своей черной рясе над белою фигурою Женни.

  Женни молилась.

  Из бывшего кабинета Гловацкого Катерина Ивановна ввела за руку Вязмитинова в синем атласном халате. Феоктиста нагнулась к голове Женни, поцеловала ее в темя и вышла.

  Женни еще жарче молилась.

  Катерина Ивановна тоже вышла и села с Феоктистой в свою карету. Дальше мы не имеем права оставаться в этой комнате.

3

  Поднимаем третью завесу.

  Слуга взнес за Бертольди и Лизою их вещи в третий этаж, получил плату для кучера и вышел. Лиза осмотрелась в маленькой комнатке с довольно грязною обстановкою.

  Здесь был пружинный диван, два кресла, четыре стула, комод и полинялая драпировка, за которою стояла женская кровать и разбитый по всем пазам умывальный столик. Лакей подал спрошенный у него Бертольди чай, повесил за драпировку чистое полотенце, чего-то поглазел на приехавших барышень, спросил их паспорты и вышел. Лиза как вошла - села на диван и не трогалась с места. Эта обстановка была для нее совершенно нова: она еще никогда не находилась в подобном положении.

  Бертольди налила две чашки чаю и подала одну Лизе, а другую выпила сама и непосредственно затем налила другую.

  - Пейте, Бахарева, - сказала она, показывая на чашку.

  - Я выпью, - отвечала Лиза.

  - Что вы повесили нос?

  - Нет, я ничего, - отвечала Лиза и, вставши, подошла к окну.

  Улица была ярко освещена газом, по тротуарам мелькали прохожие, посередине неслись большие и маленькие экипажи.

  Допив свой чай, Бертольди взялась за бурнус и сказала:

  - Ну, вы сидите тут, а я отправлюсь, разыщу кого-нибудь из наших и сейчас буду назад.

  - Пожалуйста, поскорее возвращайтесь, - проговорила Лиза.

  - Вы боитесь?

  - Нет... а так, неприятно здесь одной.

  - Романтичка!

  - Это вовсе не романтизм, а кто знает, какие тут люди.

  - Что ж они вам могут сделать? Вы тогда закричите.

  - Очень приятно кричать.

  - Да это в таком случае, если бы что случилось.

  - Нет, лучше пусть ничего не случается, а вы возвращайтесь-ка поскорее. Тут есть в двери ключ?

  - Непременно.

  - Вы посмотрите, запирает ли он?

  - Запирает, разумеется.

  - Ну попробуйте.

  Бертольди повернула в замке ключ, произнесла: ``факт``, и вышла за двери. Лиза встала и заперлась. Инстинктивно она выпила остывшую чашку чаю и начала ходить взад и вперед по комнате. Комната была длиною в двенадцать шагов.

  Долго ходила Лиза.

  На улице движение становилось заметно тише, прошел час, другой и третий. Бертольди не возвращалась. Кто-то постучал в двери. Лиза остановилась. Стук повторился.

  - Что здесь нужно? - спросила Лиза через двери.

  - Прибор.

  - Какой прибор?

  - Чайный прибор принять.

  - Это можно после; я не отопру теперь, - ответила Лиза и снова стала ходить взад и вперед.

  Прошло еще два часа.

  ''Где бы это запропала Бертольди?`` - подумала Лиза, зевнув и остановясь против дивана. Она очень устала, и ей хотелось спать, но она постояла, взглянула на часы и села. Был третий час ночи.

  Теперь только Лиза заметила, что этот час в здешнем месте не считается поздним.

  За боковыми дверями с обеих сторон ее комнаты шла оживленная беседа, и по коридору беспрестанно слышались то тяжелые мужские шаги, то чокающий, приятный стук женских каблучков и раздражающий шорох платьев.

  Лиза до сих пор как-то не замечала этого, ожидая Бертольди; но теперь, потеряв надежду на ее возвращение, она стала прислушиваться.

  - Это какие ж порядки? - говорил за левою дверью пьяный бас.

  - Какие порядки! - презрительно отзывалась столь же пьяная мужская фистула.

  - Типерь опять же хучь ба, скажем так, гробовщики, - начинал бас. - Что с меня, что типерь с гробовщика - одна подать, потому в одном расчислении. Что я, значит, что гробовщик, все это в одном звании: я столарь, и он столарь. Ну, порядки ж это? Как теперь кто может нашу работу супроть гробовщиков равнять. Наше дело, ты вот хоть стол, - это я так, к примеру говорю, будем располагать к примеру, что вот этот стол взялся я представить. Что ж типерь должон я с ним сделать? Должон я его типерь сперва-наперво сичас в лучшем виде отделать, потом должон его сполировать, должон в него замок врезать, или резьбу там какую сичас приставить...

  - Что говорить! - взвизгнула фистула. - Выпейте-ка, Петр Семенович.

  Слышно, что выпили, и бас, хрустя зубами, опять начинает:

  - А гробовщик теперь что? Гробовщика мебель тленная. Он посуду покупает оптом, а тут цвяшки да бляшки, да сто рублей. Это что? Это порядки называются?

  - Что говорить, - отрицает фистула.

  - Нет, я вас спрашиваю: это порядки или нет?

  - Какие порядки!

  - С гробовщиков-то и с столарей одну подать брать - порядки это?

  - Как можно!

  - А-а! Поняли типерь. Наш брат, будь я белодеревной, будь я краснодеревной, все я должон работу в своем виде сделать, а гробовщик мастер тленный. Верно я говорю или нет?

  - Выпьемте, Петр Семенович.

  - Нет, вы прежде объясните мне, как, верно я говорю или нет? Или неправильно я рассуждаю? А! Ну какое вы об этом имеете расположение? Пущай вы и приезжий человек, а я вот на вашу совесть пущаюсь. Ведь вы хоть и приезжий, а все же ведь вы можете же какое-нибудь рассуждение иметь.

  За другою дверью, справа, шел разговор в другом роде.

  - Простит, - сквозь свист и сап гнусил сильно пьяный мужчина.

  - Нет, Баранов, не говори ты этого, - возражал довольно молодой, но тоже не совсем трезвый женский голос. - Нашей сестре никогда, Баранов, прощенья не будет.

  - Врешь, будет.

  - Нет, и не говори этого, Баранов.

  - А впрочем, черт вас возьми совсем.

  - Да, не говори этого, - продолжала, не расслушав, женщина.

  Послышался храп.

  - Баранов! - позвала женщина.

  - М-м?

  - Можно еще графинчик?

  - Черт с тобою, пей.

  Женщина отворила дверь в коридор и велела подать еще графинчик водочки. В конце коридора стукнула дверь, и по полу зазвенела кавалерийская сабля.

  - Номер! - громко крикнул голос.

  Лакей побежал и заговорил что-то на ходу.

  - Какая такая приезжая? - спросил голос.

  - Ей-Богу-с приезжая.

  - Покажи нам ее!

  - Нет-с, ей-Богу-с, настоящая приезжая, и паспорт вон у меня на шкафе лежит.

  - Врешь.

  - Нет, ей-Богу-с: вот посмотрите.

  Лиза слышала, как развернули ее институтский диплом и прочитали вслух: ``дочь полковника Егора Николаевича Бахарева, девица Елизавета Егоровна Бахарева, семнадцати лет``.

  - Одна? - спросил голос тише.

  - Теперь одна-с, - отвечал лакей.

  - А с кем приехала?

  - Тоже, должно, с подругою, да та уехала куда-то с вечера.

  - Ты завтра за ней помастери.

  - Слушаю-с.

  - Ну, а теперь черт с тобою, давай хоть тот номер.

  Мимо Лизиных дверей прошли сапоги в шпорах, сапоги без шпор и шумливое шелковое платье. У Лиз