Лесков Николай Семенович - Некуда

  - Геша не будет так дерзка, чтобы произносить приговор о том, чего она сама еще хорошо не знает.

Глава шестая. МОЛОДОЙ ПЕРЕСАДОК

  Большой монастырский колокол гудел и заливался, призывая сестер безмятежного пристанища к вечерней молитве и долгому, праздничному всенощному бдению. По длинным дощатым мосткам, перекрещивавшим во всех направлениях монастырский двор и таким образом поддерживавшим при всякой погоде удобное сообщение между кельями и церковью, потянулись сестры. Много их было под началом матери Агнии. Лиза села у окна в теткиной спальне и глядела на проходившие мимо ее черные фигуры. Шли тихим, солидным шагом пожилые монахини в таких шапках и таких же вуалях, как носила мать Агния и мать Манефа; прошли три еще более суровые фигуры в длинных мантиях, далеко волокшихся сзади длинными шлейфами; шли так же чинно и потупив глаза в землю молодые послушницы в черных остроконечных шапочках. Между последними было много очень, очень молодых существ, в которых молодая жизнь жадно глядела сквозь опущенные глазки. Новы были впечатления, толпившиеся в головках Лизы и Женни, стоявшей тут же за креслом подруги и вместе с нею находившейся под странным влиянием монастырской суеты. Веселый звон колоколов, розовое вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих каждую келью, и эти черные фигуры, то согбенные и закутанные в черные покрывала, то молодые и стройные, с миловидными личиками и потупленными глазами: все это было ново для наших героинь, и все это располагало их к задумчивости и молчанию.

  Наконец кончился третий трезвон; две молоденькие послушницы с большими книгами под руками шибко пробежали к церкви, а за дверью матери Агнии чистый, молодой контральт произнес нараспев:

  - Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй нас.

  - Аминь, - отвечала мать Агния, оканчивавшая прикалывание своего вуаля.

  В дверь вошла молодая, очаровательно милая монахиня и, быстро подойдя к игуменье, поцеловала ее руку.

  - Здравствуй, Феоктиста! Посмотри-ка, аккуратно ли я закололась сзади.

  - Хорошо везде, матушка, - отвечала миловидная черница, внимательно осматривая игуменью.

  - Все готово?

  - Уже начал положили.

  - Ну, пойдем, - давай мантию.

  Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи. Мать Агния была сурово-величественна в этой длинной мантии. Даже самое лицо ее как-то преобразилось: ничего на нем не было теперь, кроме сухости и равнодушия ко всему окружающему миру.

  - Ну, до свидания, дети, - сказала она, подавая руки оставшимся у окна девушкам.

  - А мы разве не пойдем в церковь? - спросила Лиза.

  - Как хотите. Вы устали, служба сегодня долгая будет, оставайтесь дома.

  - Лучше пойдем и мы, постоим сколько нам захочется.

  - Ну хорошо. Позовите Марину и поправьтесь тут, а я сейчас пришлю за вами сестру Феоктисту; она вас проводит в церковь.

  По мосткам опустелого двора шла строгою поступью мать Агния, а за нею, держась несколько сзади ее левого плеча и потупив в землю прелестные голубые глазки, брела сестра Феоктиста.

  - Ах, какая хорошенькая! - сказала Лиза вслед прошедшим монахиням.

  - Чудо что такое! - подтвердила Гловацкая.

  - Это вы про сестру Феоктисту изволите говорить, барышня? - вмешалась весноватая белица, камер-юнгфера матери Агнии.

  - Вот про эту монахиню, - ответила Гловацкая.

  - Это она и есть сестра Феоктиста-с.

  - Прехорошенькая.

  - Это, барышня, в миру красоту-то наблюдают; а здесь все равны, что Феоктиста, что другая какая.

  - Давно она в монастыре?

  - Третий год, матушка; третий год, овдовемши, как в монастырь пошла. Она ведь еще в малом постриге.

  - Что же она тут при тетушке? - спросила Лиза.

  - Так, тетенька любят, чтобы она при них находилась. Адъютантом своим называют ее.

  - Разве она с тетушкой живет?

  - Нет, у нее есть своя полкелья, а только когда в церковь или когда у тетеньки гости бывают, так уж сестра Феоктиста при них.

  - Зачем же это?

  - Так... Тетеньке так угодно.

  - Она знакома была тетушке прежде, что ль?

  - Не могу вам про это доложить, - да нет, вряд, чтобы была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые такие купцы-то, не то чтобы как вон наши губернские или московские. Совсем из простого звания.

  - Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй нас! - раздалось опять за дверью. Весноватая белица твердо возгласила: ``Аминь``, - и на пороге показалась сестра Феоктиста.

  - Спаси вас Господи и помилуй, - проговорила она, подходя к девушкам и смиренно поддерживая одною рукою полу ряски, а другою собирая длинные шелковые четки с крестом и изящными волокнистыми кистями.

  - Здравствуйте, здравствуйте, - приветливо отвечали в один голос обе девушки.

  Феоктиста добродушно поцеловала обеих и опять поклонилась.

  - Вот вы уже пришли; а мы еще не готовы совсем, - извините нас, пожалуйста.

  Сестра Феоктиста ласково улыбнулась и сказала:

  - Ничего-с: я посижу, подожду, - и она села на кончике дивана.

  - Много мирских в церкви? - спросила сестру Феоктисту продолжавшая торчать здесь белица.

  - Много. Яблоку упасть негде. Очень тесно в храме.

  - Пошлите, пожалуйста, нашу няню, - попросила Лиза белицу, после чего та тотчас же вышла, а вслед за тем появилась Марина Абрамовна. Старуха, растопырив руки, несла в них только что выправленные утюгом белые платьица барышень и другие принадлежности их туалета.

  - Одевайтесь, матушки, а то к шапочному разбору придете, - говорила Марина Абрамовна, кладя на стол принесенные вещи. Девушки стали одеваться, няня помогала то той, то другой.

  - Дайте я вам помогу, - сказала сестра Феоктиста, положив в угол дивана свои четки.

  Девушки вежливо отклоняли ее услужливость.

  - Нет, что ж такое, я помогу. Разве это трудно?

  И сестра Феоктиста, встряхнув белую крахмальную юбку, набросила ее на Гловацкую.

  - Благодарю вас, душка моя, - отвечала, закрасневшись, девушка и, обернувшись, поцеловала два раза молодую монахиню.

  А монахиня опять заворочалась в накрахмаленных вещах и одевала Женни в то же самое время, как Абрамовна снаряжала Лизу.

  - Как нынче манишки-то стали шить! Совсем как мужчинская рубашка, - говорила сестра Феоктиста, оправляя надетую на Женни манишку.

  - Вам нравится этот фасон?

  - Нет, я так говорю; легче как будто, а то, бывало, у нас все шнурки да шнурочки.

  - Вы давно в монастыре?

  - Давно. Уж и не помню когда, - отвечала, смеясь, Феоктиста. - Три года уж.

  - И не скучно вам?

  - О чем скучать-то? Спаси Господи и помилуй!

  Сестра Феоктиста глубоко вздохнула и в середине двух юниц отправилась в церковь. В церкви была страшная давка и духота. Сестра Феоктиста насилу провела Лизу с Женей вперед к решетке, окружающей амвон, и отошла к особенному возвышению, на котором неподвижно стояла строгая игуменья. Воздух в церкви все более и более сгущался от запаха жарко горящих в огромном количестве восковых свеч, ладана и дыхания плотной толпы молящегося народа. Перед началом стихир мать Агния незаметно кивнула пальцем сестре Феоктисте. Та подошла к ней, сделала поясной поклон и подставила ухо, а потом опять поклонилась тем же поясным поклоном и стала тихонько пробираться к нашим героиням.

  - Мать игуменья беспокоятся за вас, - шепнула она девушкам. - Они велели мне проводить вас домой; вы устали, вас Бог простит; вам отдохнуть нужно.

  - Пойдемте, - так же шепотом отвечали обе девушки и стали пробираться вслед за Феоктистою к выходу. На дворе стояли густые сумерки.

  - Чаю напьетесь? - спросила сестра Феоктиста, входя на крыльцо кельи.

  - По правде сказать, так всего более спать хочется, - отвечала Лиза.

  - Ну так Христос с вами, спите. Прощайте, Господь с вами.

  - А нет, зайдите, зайдите, - заговорили девушки.

  - Раздуйте самоварчик, - сказала, входя, сестра Феоктиста. - Ну, так спать? - добавила она, обратясь к девицам.

  - Лежать, сестра Феоктиста, - отвечала Лиза.

  - Ну, ложитесь, покатайтесь, поваляйтесь, расправьте косточки, а я вам душепарочки волью.

  - Милая! какая вы милая! - сказала Лиза и крепко, взасос, по-институтски, поцеловала монахиню.

  - Чем так вам мила стала? Голуби вы мои! Раздевайтесь-ка, да на постельку.

  Истомленные дорогою девушки начали спешно разоблачаться.

  - Где же лечь? - спросила Лиза.

  - На постель, на постель, мой ангел, тетушка так сказала, - отвечала сестра Феоктиста.

  - Валимся! - проговорила Лиза и, забросив за уши свои кудри, упала на мягкую теткину постель. За нею с краю легла тихо Гловацкая.

  - Ну и отлично. Теперь я подам чайку.

  - Зачем же вы сами, сестра Феоктиста?

  - Да что ж за беда. Я и сама напьюсь с вами.

  Чаек подали, и девушки, облокотясь на подушечки, стали пить. Сестра Феоктиста уселась в ногах, на кровати. Девушки, утомленные шестидневной дорогой, очень рады были мягкой постельке и не хотели чаю. Сестра Феоктиста налила им по второй чашке, но эти чашки стояли нетронутые и стыли на столике.

  - Кушайте!

  - Не хочется, - отвечали обе девушки.

  - Ну, почивайте. Всенощная еще не скоро кончится. Часа полтора еще пройдет, почивайте, а я пойду.

  - Нет, посидите с нами, вы ведь тоже устали, там духота такая в церкви.

  - Сестра Феоктиста! Как вы думаете, можно покурить потихоньку?

  - Ох, не знаю, право.

  - Ведь никто не взойдет?

  - Не знаю.

  Лиза спрыгнула с кровати, зажгла папироску и села у печки.

  - Не тянет что-то.

  - Труба, верно, закрыта от грома. Я открою сейчас, - и Феоктиста открыла трубу.

  Женни тоже покурила, и обе девушки снова улеглись.

  - Душно, точно, голова так и кружится, да это ничего, Господь подкрепляет, я привыкла уж, - говорила Феоктиста, продолжая прерванный разговор о церковной духоте.

  - Как вы успели привыкнуть так скоро? - спросила, внимательно глядя на сестру Феоктисту, Лиза.

  - М-м... так. Привыкла, потому что здесь ведь хорошо.

  - Чем же хорошо?

  - Тихо так, хорошо.

  Вышла пауза.

  - И вы никогда не скучаете? - спросила Женни.

  - Чего скучать, надо Богу молиться, а не скучать.

  - Иногда против воли скучается.

  Сестра Феоктиста вздохнула.

  - Молитвой надо ограждать себя, - проговорила она тихо.

  - А если нельзя молиться? - спросила быстро Лиза.

  - Отчего нельзя?

  - Если не спокоен, расстроен, взволнован.

  - Тут-то и молиться.

  - Вы это на себе испытали когда-нибудь?

  - Как же. Искушения тоже бывают большие и в монастыре.

  - Интриги?

  - Как изволите?

  - Интриги, говорю, есть? Сплетни, ссоры, клеветы, - пояснила Лиза.

  - А! Ну все надо перенесть: на то покаяние, на то монастырь.

  - А есть это все?

  - Как вам сказать? - отвечала Феоктиста с самым простодушным выражением на своем добром, хорошеньком личике. - Бывает, враг смущает человека, все по слабости по нашей. Тут ведь не то, чтоб как со злости говорится что или делается.

  - А все враг смущает?

  - Все по слабости нашей.

  - Вы зачем пошли в монастырь-то?

  - Как изволите? - переспросила сестра Феоктиста. Лиза повторила свой вопрос.

  - Так, пошла да и только.

  - Дурно вам было дома, что ль?

  - М-м... так. Муж помер, дитя померло, тятенька помер, я и пошла.

  - Разве никого больше не оставалось у вас, и состояния никакого не было?

  - Нет, видите, - повернувшись лицом к Лизе и взяв ее за колено, начала сестра Феоктиста: - я ведь вот церковная, ну, понимаете, православная, то есть по нашему, по русскому закону крещена, ну только тятенька мой жили в нужде большой. Городок наш маленький, а тятенька, на волю откупимшись, тут домик в долг тоже купили, хотели трактирчик открыть, так как они были поваром, ну не пошло. Только приказные судейские когда придут, да и то все в долг больше, а помещики все на почтовую станцию заезжали. Так, бывало, и плиты по неделе целой не разводим. Ну я уж была на возрасте, шестнадцатый годок мне шел; матери не было, братец в лакейской должности где-то в Петербурге, у важного лица, говорят, служит, только отцу они не помогали. Известно, в этакой столице, самим им что, я думаю, нужно, в большом-то доме!

  Феоктиста вздохнула и, помолчав, продолжала:

  - Женихов у нас мало, да и то все глядят на богатеньких, а мы же опять и в мещанство-то только приписались, да и бедность. Очень тятенька покойник обо мне печалился. Ну, а тут, так через улицу от нас, купцы жили, - тоже недавно они в силу пошли, из мещан, а только уж богатые были; всем торговали: солью, хлебом, железом, всяким, всяким товаром. У нас ведь, по нашему маленькому месту, нет этих магазинов, а все вместе всем торгуют. Только были эти купцы староверы... не нашего, значит, закона, попов к себе не принимают, а все без попов. Ну, как там, Бог сам знает, как это сделалось, только этот купеческий сын Естифей Ефимыч вздумал ко мне присвататься. Из себя был какой ведь молодец; всякая бы, то есть всякая, всякая у нас, в городе-то, за него пошла; ну, а он ко мне сватался. В доме-то что у них из-за этого было, страсти Божьи, как, бывало, расскажут. Мать у него была почтенная старуха, древняя такая и строгая. Я-то тогда девчонка была, ничего этого не понимала. Уж не знаю, как там покойничек Естифей-то Ефимыч все это с маменькой своей уладил, только так о спажинках прислали к тятеньке сватов.

  - Ну?

  - Ну и выдали меня замуж, в церкви так в нашей венчали, по-нашему. А тут я годочек всего один с мужем-то пожила, да и овдовела, дитя родилось, да и умерло, все, как говорила вам, - тятенька тоже померли еще прежде.

  - А вы в монастырь и пошли?

  - Да и пошла вот.

  - А с мужем вы счастливы были?

  - Известно как замужем. Сама хорошо себя ведешь, так и тебе хорошо. Я уж мужа почитала, и он меня жалел. Только свекровь очень уж строгая была. Страсть какие они были суровые.

  - Обижала она вас?

  - Нет, обиды чтоб так не было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, упрекают, что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу. Вот из чего было, все из моей дурости. - Жарко каково! - проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.

  - Снимите шапку.

  - И то.

  Феоктиста сняла бархатную шапку, и золотисто-русая коса, вырвавшись из-под сдерживавшей ее шапки, рассыпалась по черной ряске.

  - Господи! какое великолепие! - вскрикнула Лиза.

  - Что это вы?

  - Смотри, смотри, Женни, какие волосы!

  - Что вы, что вы это, - закрасневшись, лепетала сестра Феоктиста и протянула руку к только что снятой шапке; но Лиза схватила ее за руки и, любуясь монахиней, несколько раз крепко ее поцеловала. Женни тоже не отказалась от этого удовольствия и, перегнув к себе стройный стан Феоктисты, обе девушки с восторгом целовали ее своими свежими устами.

  - Что это вы? - опять пролепетала монахиня.

  - Какая вы красавица, сестра Феоктиста!

  - Спаси Господи и помилуй; что это вам вздумалось! Искушение с вами, с мирскими, право.

  Сестра Феоктиста набожно перекрестилась и добавила:

  - Ну, так вот я уж вам доскажу. Вышедши замуж-то, я затяжелела; ну, брюхом-то мне то того, то другого смерть вот как хочется. А великий пост был: у нас в доме, как вот словно в монастыре, опричь грибов ничего не варили, да и то по середам и по пятницам без масла. Маменька строго это соблюдала. А мне то это икры захочется, то рыбы соленой, да так захочется, что вот просто душенька моя выходит. Я, бывало, это Естифею Ефимычу ночью скажу, а он днем припасет, пронесет мне в кармане, а как спать ляжем с ним, я пологом задернусь на кровати, да и ем. Грех это так есть-то, Богу помолимшись, ну а я уж никак стерпеть не могла. Брюхом это часто у женщин бывает. Ну и наказал же меня Господь за мои за эти за глупости! Ох-хо-хо!

  Феоктиста утерла слезы, наполнившие длинные ресницы ее больших голубых глаз, и продолжала:

  - В самый в страстной вторник задумалось мне про селянку с рыбой. Вот умираю, хочу селянку с севрюжинкой, да и только. Пришел муж из лавки, легли спать, я ему это и сказываю по свое про хотенье-то. ``Что ты, говорит, дура, какие дни! Люди теперь хлеба мало вкушают, а ты что задумала? Молись, говорит, больше, все пройдет``. А я вместо молитвы-то целовать его да упрашивать: ``Голубчик, говорю, сокол мой ясный, Естифей Ефимыч! уважь ты меня раз, я тебя сто раз уважу``. Пристаю к нему: ``Ручки, ножки, говорю, тебе перецелую; только уважь, покорми ты меня селяночкой``. Знала я, что как пристанешь к нему с лаской, беспременно он тебе сделает. Смотрю, точно уж, говорит: ``Только как, говорит, пронести? Пронести никак нельзя``. Это и правда. Рыбу там или икру можно как в кармане пронесть, а селянку жидкую никак нельзя. Так я это в горе и заснула. Утром, гляжу, муж толк меня под бок: ``Прибежи, говорит, часов в двенадцать в лавку``. Я догадалась, опять-таки его расцеловала. Ох, Боже, Боже мой, Боже мой! великая я грешница перед тобою!.. Жду не дождусь. Только пробило одиннадцать часов, я и стала надевать шубейку, чтоб к мужу-то идти, да только что хотела поставить ногу на порог, а в двери наш молодец из лавки, как есть полотно бледный. ``Что ты, что ты, Герасим? - спрашиваем его с маменькой, а он и слова не выговорит. - Что, мол, пожар, что ли?`` В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: ``Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули``. - ``Как потонул? где?`` - ``К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, - это я-то, - придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: обломился, обломился, потонул. Побегли, - ничего уж не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх``. Ничего тут уж я и не помню. Побегли к городничему, и городничий сам пришел. Он, говорит, у меня не был, а был у повара, севрюги кусок принес, просил селянку сварить``. Это в трактир-то на станцию ему нельзя было идти, далеко, да и боязно, встретишь кого из своих, он, мой голубчик, и пошел мне селяночку-то эту проклятую готовить к городническому повару, да торопился, на мост-то далеко, он льдом хотел, грех и случился. Во всем я передо всеми повинилась. Что тут только мне было! Боже мой, Господи! Хуже меня по целому городу человека не ставили. И точно, что стоило. А уж свекровь, бывало, как начнет: силы небесные, что только она говорила! И змея-то я, и блудница вавилонская, седящая при водах на звере червленне, - чего только не говорила она с горя. Разумеется, мать, больно ей было, один сын только, и того лишилась. И не знаю я, как уж это все я только пережила! А только мне даже лучше было, что меня ругала маменька. А тут уж без покойника я родила девочку, - хорошенькая такая была, да через две недели померла. Как я ни старалась маменьке угождать, все уж не могла ей угодить: противна я ей уж очень стала. Как я ей в глаза, она сейчас: ``иди, иди, еретица проклятая!`` Гонит меня. Думала в тятенькин домик перейти, что он мне оставил, маменька еще пуще осерчала: ``развратничать, говорит, захотела, полюбовников на свободе собирать хочется``. Я и стала проситься в монастырь, да вот и живу.

  - А домик ваш?

  - Так свекровь его взяла, а мне тут полкельи поставила.

  - И ничего вам не дают?

  - Нет, на что же мне, я работаю. Мне разве много нужно?

  - Зачем же вы ей отдали?

  - Да пусть. На что мне. Так оставила ей.

  - И тут вам, говорите, хорошо?

  - Хорошо, молюсь да работаю, что ж мне. Конечно, иной раз...

  - Что, скучно?

  - Нет, спаси Господи и помилуй! А все вот за эту... за красоту-то, что вы говорите. Не то, так то выдумают.

  - Что ж, кому мешает ваша красота?

  - Да так, неш это по злобе! Так враг-то смущает. Он ведь в мире так не смущает, а здесь, где блюдутся, он тут и вередует.

  - Вам жаль вашего мужа?

  - Очень жаль! Ах, как жаль. И где он, где его тело-то понесли быстрые воды весенние. Молюсь я, молюсь за него, а все не смолить мне моего греха.

  - Вы его любили?

  - Как же не любить мужа!

  - А дитя тоже жаль?

  - Не знаю уж, как и сказать, кого больше жаль! Дитя жаль, да все не так, все усну, так забуду, а мужа и во сне-то не забуду. И во сне он меня мучит. Молюсь, молюсь Создателю: ``Господи, успокой ты его, отжени от меня грех мой``. А только усну, только заведу глаза, а он надо мною стоит. Вот совсем стоит. Чувствую, холодный такой, мокрый весь, синий, как известно, утопленник, а потом будто белеет; лицо опять человеческое становится, глазами смотрит все на меня и совсем как живой, совсем живой. Просто вот берет меня за плечи, целует, ``Феня, говорит, моя, друг мой!``

  ...Сестра Феоктиста остановилась, долго смотрела молча в одну точку темной стены и потом неожиданно, дернув на себе ряску, тревожно проговорила:

  - Кудри его черные вот так по лицу по моему... Ах ты Господи! Боже мой! Когда ж эти сны кончатся? Когда ты успокоишь и его душеньку и меня, грешницу нераскаянную.

  Тихо, без всякого движения сидела на постели монахиня, устремив полные благоговейных слез глаза на озаренное лампадой распятие, молча смотрели на нее девушки. Всенощная кончилась, под окном послышались шаги и голос игуменьи, возвращавшейся с матерью Манефой. Сестра Феоктиста быстро встала, надела свою шапку с покрывалом и, поцеловав обеих девиц, быстро скользнула в двери игуменьиной кельи.

Глава седьмая. В НОЧНОЙ ТИШИНЕ

  Глубоко запал в молодые сердца наших героинь простодушный рассказ сестры Феоктисты. Ни слова им не хотелось говорить, и ни слова они не сказали по ее уходе. Мать Агния тихо вошла в комнату, где спали маленькие девочки, тихонько приотворила дверь в свою спальню и, видя, что там только горят лампады и ничего не слышно, заключила, что гости ее уснули, и, затворив опять дверь, позвала белицу.

  - Умыться и раздеться, - сказала она вошедшей девушке.

  - Там приготовлено-с.

  - Перенести сюда, да тише, не разбуди детей.

  В спальню вошла белица и тихонько понесла оттуда умывальный прибор.

  - Пили чай? - спросила игуменья вполголоса.

  - Кушали, матушка.

  - Давно легли?

  - Давно-с, только они не спали, должно быть.

  - Отчего?

  - Сестра Феоктиста все у них там сидела на кровати, только вот сейчас выскочила.

  - Спасибо ей.

  - Все разговаривали с нею.

  - Молодые люди, поговорить хотят.

  - Да-с, все про мужа говорили.

  - Про какого мужа?

  - Про Феоктистинова.

  - Что ж они говорили?

  - Все Феоктиста рассказывала, как жила у своих в миру.

  - Ну?

  - А они, барышни, все слушали. Все про сны какие-то сказывала им, что мужа видит.

  - Это ты слышала?

  - Как же-с!

  - Сходи-ко к ней, чтоб завтра, как встанет... пораньше б встала и пришла ко мне.

  - Слушаю-с!

  - Давай умываться!

  Послышались плески воды.

  - Лихаревская Аннушка заходила отдохнуть, - говорила, подавая умыться, белица.

  - Ну и что ж?

  - Барыня-то ихняя вернулась.

  - Вернулась?

  - Вернулась, говорит, и прямо мужу в ноги.

  - Ну?

  - Простил-с, говорит, во всем.

  - Дурак! - как бы про себя заметила мать Агния и, сев на стул, начала тщательно вытираться полотенцем.

  - А у матери Варсонофьи опять баталия была с этой с новой белицей, что из дворянок, вот что мать-то отдала.

  - За что это?

  - Все дворянством своим кичится, стало быть. У вас, говорит, все необразование, кляузы, говорит, наушничество. Такая ядовитая девушка, Бог с ней совсем.

  - Верно, досадили ей.

  - Не знаю-с.

  - Варсонофия-то сама хороша. Вели-ка завтра этой белице за часами у ранней на поклоны стать. Скажи, что я приказала без рассуждений.

  - Слушаю-с.

  - Давай чистить зубы.

  Белица опять взошла на цыпочках в спальню и опять вышла.

  - Что это у тебя в той руке? - спросила игуменья.

  - Сор какой-то... бумажку у печки какую-то подняла.

  - Покажи.

  Белица подала окурочек тоненькой папироски, засунутый девушками в печку.

  - Откуда это?

  - Барышни, верно, курили.

  - Не забудь, чтоб рано была у меня Феоктиста.

  - Слушаю-с.

  Игуменья положила окурочек папиросы в карман своей ряски.

  - А Никита был здесь?

  - Как же-с.

  - Я его и видеть не успела. А ты сказала казначее, чтоб отправила Татьяне на почту, что я приказала?

  - Виновата, запомнила-с, завтра скажу. Плохо ей, Татьяне-то бедной. Мужа-то ее теперь в пожарную команду перевели; все одна, недостатки, говорит, страшные терпит.

  - Бедная женщина.

  - Да-с. На вас, говорит, только и надеется. Грех, говорит, будет барышне: я им всей душой служила, а они и забыли. Таково-то, говорит, господское сердце.

  - Врешь.

  - Право, Никитушка сказывал, что очень обижается.

  - Врешь, говорю тебе. - К брату давно поехали дать знать, что барышни прибыли?

  - Перед вторым звоном Борис поехал.

  - Отчего так долго собирался?

  - Седло, говорит, никуда не годится, никакой, говорит, сбруи нет. Под бабьим начальством жить - лучше, говорит, камни ворочать. На весь житный двор зевал.

  - Его уж давно пора со двора долой. А гусар не был? - совсем понизив полос, спросила игуменья.

  - Нет-с, нынче не было его. Я все смотрела, как народ проходил и выходил, а только его не было: врать не хочу.

  - То-то. Если ты только врешь на нее...

  - Вот убей меня Бог на сем месте!

  - Ну, уж половину соврала. Я с ней говорила и из глаз ее вижу, что она ничего не знает и в помышлении не имеет.

  - Да ведь я и не докладала, что она чем-нибудь тут причинна, а я только...

  - Врешь, докладывала.

  - Нет, матушка, верно говорю: не докладывала я ничего о ней, а только докладала точно, что он это, как взойдет в храм Божий, так уставит в нее свои бельмы поганые и так и не сводит.

  - Глядеть никому нельзя запретить, а если другое что...

  - Нет, другого прочего до сих пор точно, что уж не замечала, так не замечала, и греха брать на себя не хочу.

  - А что Дорофея?

  - Трезвонит-с.

  - Г-м! Усмирилась?

  - Нет-с. И ни вот капельной капельки.

  - Все свое.

  - Умру, говорит, а правду буду говорить. Мне, говорит, сработать на себя ничего некогда, пусть казначею за покупками посылают. На то она, говорит, казначея, на то есть лошади, а я не кульер какой-нибудь, чтоб летать. Нравная женщина!

  - Я ее успокою.

  - Владыке, говорит, буду жаловаться. Хочет в другой монастырь проситься.

  - Что-о! в другой монастырь?

  - Да-с. Так рассуждала.

  - В другой монастырь! А! ну посмотрим, как ее переведут в другой монастырь. Разуй меня и иди спать, - добавила игуменья.

  Лиза повернулась на кровати и шепнула:

  - Вон оно мещанство-то!

  - Да, - также шепотом отвечала Женни, и девушки, завернувшись в одеяло, обнялись друг с другом. А мать Агния тихо вошла, перекрестила их, поцеловала в головы, потом тихо перешла за перегородку, упала на колени и начала читать положенную монастырским уставом полунощницу.

Глава восьмая. РОДНЫЕ ЛИПЫ

  Село Мерево отстоит сорок верст от губернского города и семь от уездного, в котором отец Гловацкой служит смотрителем уездного училища. Село Мерево стоит на самой почтовой дороге. В нем около двухсот крестьянских дворов, каменная церковь и два помещичьи дома. Один из господских домов, построенный на крутом, обрывистом берегу реки, принадлежит вдове камергера Мерева, а другой, утопающий в зелени сада, разросшегося на роскошной почве лугового берега реки Рыбницы, кавалерийскому полковнику и местному уездному предводителю дворянства, Егору Николаевичу Бахареву. Деревня вытянута по обе стороны реки, и как раз против сада Бахаревых, доходящего до самого берега, через реку есть мост.

  Был девятый час вечера. Если б я был поэт, да еще хороший поэт, я бы непременно описал вам, каков был в этот вечер воздух и как хорошо было в такое время сидеть на лавочке под высоким частоколом бахаревского сада, глядя на зеркальную поверхность тихой реки и запоздалых овец, с блеянием перебегавших по опустевшему мосту. Кругом тихо-тихо, и все надвигается сгущающийся сумрак, а между тем как-то все видишь: только все предметы принимают какие-то гигантские размеры, какие-то фантастические образы. Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, и колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: ``Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая``. В деревнях мало таких индифферентных людей, и то всего чаще это бывают или барышни, или барыни. Деревенский человек, как бы ни мала была степень его созерцательности, как бы ни велики были гнетущие его нужды и заботы, всегда чуток к тому, что происходит в природе. Никогда он утром не примет к сердцу известного вопроса так, как примет его в густые сумерки или в палящий полдень.

  Итак, под высоким частоколом бахаревского сада, над самою рекою, была прилажена длинная дощатая скамейка, на которой теперь сидит целое общество. Егор Николаевич Бахарев, высокий, плотный мужчина с огромнейшими седыми усищами, толстым славянским носом, детски веселыми и детски простодушными голубыми глазами. На левой щеке у него широкий белый шрам от сабельного удара. Одет он в голубую гусарскую венгерку с довольно полинялыми шнурами и в форменной военной фуражке. Он курит огромную немецкую трубку, выпуская из-под своих седых прокопченных усищ целые облака дыма, который по тихому ветерку прямо ползет на лицо сидящих возле Бахарева дам и от которого дамы, ничего не говоря, бесцеремонно отмахиваются платками. В голенях у него сидит старая легавая сука, Сумбека, стоившая будто бы когда-то тысячу рублей, которую Егору Николаевичу несколько раз за нее даже и давали, но ни разу не дали. - Бахарев сидит вторым от края; справа от него помещаются четыре женщины и в конце их одна стоящая фигура мужеского рода; а слева сидит очень высокий и очень тонкий человек, одетый совершенно так, как одеваются польские ксендзы: длинный черный сюртук до пят, черный двубортный жилет и черные панталоны, заправленные в голенища козловых сапожек, а по жилету часовой шнурок, сплетенный из русых женских волос. Он уже совсем сед, гладко выбрит и коротко стрижется. В живых черных глазах этого лица видно много уцелевшего огня и нежности, а характерные заломы в углах тонких губ говорят о силе воли и сдержанности. Это смотритель уездного училища, Петр Лукич Гловацкий. Возле Гловацкого, заложив за спину руки, стоит вольнонаемный конторщик, мещанин Наркиз Феодоров Перепелицын. Ему лет под пятьдесят, он полон, приземист, с совершенно красным лицом и синебагровым носом, вводящим всех в заблуждение насчет его склонности к спиртным напиткам, которых Перепелицын не пил отроду. Он в синем сюртуке, белом жилете и штанах бланжевого трико. Слева стоит законная супруга предводителя, приобретенная посредством ночного похищения, Ольга Сергеевна, в белом чепце очень старого и очень своеобычного фасона, в марселиновом темненьком платье без кринолина и в большом красном французском платке, в который она беспрестанно самым тщательным образом закутывала с головы до ног свою сухощавую фигурку. Рядом с матерью сидит старшая дочь хозяев, Зинаида Егоровна, второй год вышедшая замуж за помещика Шатохина, очень недурная собою особа с бледно-сахарным лицом и капризною верхнею губкою; потом матушка попадья, очень полная женщина в очень узком темненьком платье, и ее дочь, очень тоненькая, миловидная девушка в очень широком платье, и, наконец, Соня Бахарева. Она несколько похожа на сестру Зину и несколько напоминает Лизу, но все-таки она более сестра Зины, чем Лизы. У нее очень хорошие каштановые волосы и очаровательный свеженький ротик. Вообще, это барышня, каких много: существо мелочно самолюбивое, тирански жестокое и сентиментально мечтательное. Такое существо, которое пока растет, так ничего в нем нет, а вырастет, станет ни швец, ни жнец, ни в дуду игрец. Против Сони и дочери священника сидит на зеленой муравке человек лет двадцати восьми или тридцати; на нем парусинное пальто, такие же панталоны и пикейный жилет с турецкими букетами, а на голове ветхая студенческая фуражка с голубым околышем и просаленным дном. Это кандидат юридических наук Юстин Феликсович Помада. Наружность кандидата весьма симпатична, но очень непрезентабельна: он невысок ростом, сутул, с широкою впалой грудью, огромными красными руками и большою головою с волосами самого неопределенного цвета. Эта голова составляет самую резкую особенность всей фигуры Юстина Помады: она у него постоянно как будто падает и в этом падении тянет его то в ту, то в другую сторону, без всякого на то соизволения ее владельца.

  Все это общество, сидя против меревского моста, ожидало наших героинь, и некоторые из его членов уже начинали терять терпение.

  - Верно, не приедут сегодня, - заметила матушка попадья, опасаясь, чтобы батрачка без нее не поставила квасить неочередный кубан.

  - Очень может быть, - поддержала ее Ольга Сергеевна, по мнению которой ни один разумный человек вечером не должен был оставаться над водою.

  - Вовсе этого не может быть, - возразил Бахарев. - Сестра пишет, что они выедут тотчас после обеда; значит, уж если считать самое позднее, так это будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти верст; ну, пять часов проедут и будут.

  - А может быть, раздумали, - слабо возразила Ольга Сергеевна.

  - Не может этого быть, потому что это было бы глупо, а Агния дурить не охотница.

  - В дороге что-нибудь могло случиться скорее, - проговорил сквозь зубы Гловацкий.

  - Это так; это могло случиться: лошади и экипаж сделали большую дорогу, а у Никиты Пустосвята ветер в башке ходит, - не осмотрел, наверное.

  - Верхового не послать ли-с навстречу? - предложил Перепелицын.

  - Ну... подождем часочек еще: если не будет их, тогда нужно будет послать.

  - Чем посылать, так лучше ж самим ехать, - опять процедил Гловацкий.

  - И то правда. Только если мы с Петром Лукичом уедем, так ты, Нарциз, смотри! Не моргай тут... действуй. Чтоб все, как говорил... понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.

  - Понимаю-с.

  - То-то, а то ведь там небось в носки жарят.

  - Как можно-с?

  - Ну да, толкуй: можно-с... Эх, Зина, Алексея-то твоего нет!

  - Да, нет, - простонала Зина.

  - Чудак, право, какой! Семейная, можно сказать, радость, а он запропастился.

  Зина глубоко вздохнула, склонила набок головку и, скручивая пальчиками кисточку своей мантилии, печально обиженным тоном снова простонала:

  - Я уж к этому давно привыкла.

  - Давно-о? - спросил старик.

  - Да. Это всегда так. Стоит мне пожелать чего-нибудь от мужа, и этого ни за что не будет.

  - Что ты вздор-то говоришь, матушка! Алексей мужик добрый, честный, а ты ему жена, а не метресса какая-нибудь, что он тебе на зло все будет делать.

  - Какой ты странный, Егор Николаевич, - томно вмешалась Ольга Сергеевна. - Уж, верно, женщина имеет причины так говорить, когда говорит.

  - Нет, это еще не верно.

  - Неужто же женщина, любящее, преданное, самоотверженное существо, станет лгать, выдумывать, клеветать на человека, с которым она соединена неразрывными узами! Странны ваши суждения о дочери, Егор Николаевич.

  - А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то, что она несчастная, ну и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы вот сегодня все выболтали уж, так и беретесь снова за старую песню.

  - Я не болтаю, как вы выражаетесь, и не дую никому в уши, а я...

  Но в это время за горою послышались ритмические удары копыт скачущей лошади, и вслед за тем показался знакомый всадник, несущийся во весь опор к спуску.

  - Костик! - вскрикнул Бахарев, быстро поднимаясь в тревоге со скамейки.

  - Он-с, - так же тревожно отвечал конторщик.

  Все встали с своих мест и торопливо пошли к мосту. Между тем форейтор Костик, проскакав половину моста, заметил господ и, подняв фуражку, кричал:

  - Едут! едут!

  - Едут? Где едут? - спрашивал Бахарев, теряясь от волнения.

  - Сейчас едут, за меревскими овинами уж.

  - А! за овинами... Боже мой!.. Смотри, Нарциз... ах Боже... - и старик побежал рысью по мосту вдогонку за Гловацким, который уже шагал на той стороне реки, наискось по направлению к довольно крутому спиралеобразному спуску.

  Дамы шли тоже так торопливо, что Ольга Сергеевна, несколько раз споткнувшись на подол своего длинного платья, наконец приостановилась и, обратясь к младшей дочери, сказала:

  - Мне неловко совсем идти с Матузалевной, понеси ее, пожалуйста, Сонечка. Да нет, ты ее задушишь; ты все это к