Лесков Николай Семенович - Некуда

прослыть нелюдимкою и даже дурочкой. Женни же, привыкшая к тишине и безмятежности своей уездной жизни, просто тяготилась новыми знакомствами в той же мере, в какой она дорожила юношеской дружбой Лизы и расположенностью своих старых знакомых. К тому же ее не занимали вопросы, интересовавшие ее мужа и кружок его новых знакомых. Вязмитинову это было очень неприятно. Сначала он жаловался жене на ее нелюдимство, вредное для его отношений, потом стал надеяться, что это пройдет, старался втянуть жену в новые интересы и с этою целью записал ее в члены комитета грамотности и общества для вспомоществования бедным. Но Женни в комитете грамотности заскучала о детях и уехала, не дождавшись конца заседания, а о благотворительном обществе, в которое ее записали членом, отозвалась, что она там сконфузится и скажет глупость.

  Вязмитинов отказался от усилий дать жене видное положение и продолжал уравнивать себе дорогу. Только изредка он покашливался на Женни за ее внимание к Розанову, Лизе, Полиньке и Райнеру, тогда как он не мог от нее добиться такого же или даже меньшего внимания ко многим из своих новых знакомых.

  Впрочем, они жили довольно дружно и согласно. Женни ни в чем не изменилась, ни в нраве, ни в привычках. Сделавшись матерью, она только еще более полюбила свой домашний угол и расставалась с ним лишь в крайней необходимости, и то весьма неохотно. Мужу она ни в чем не противоречила, но если бы всмотреться в жизнь Евгении Петровны внимательно, то можно бы заметить, что Николай Степанович в глазах своей жены не вырастает, а малится.

  Между различными посетителями дома Вязмитиновых исключительными гостями Евгении Петровны были только ее прежние знакомые: Розанов, Лиза, Полинька Калистратова и Райнер.

  Если эти лица заходили к Евгении Петровне в такое время, когда мужа ее не было дома и не случалось никого посторонних, то они обыкновенно проходили к ней через драпированную спальню в ее розовую чайную, и здесь заводились долгие задушевные беседы, напоминавшие былую простоту дома Гловацких. Обыкновенно эти гости набегали к Женни около одиннадцати или двенадцати часов и частехонько засиживались до звонка, возвещавшего в четыре часа возвращение Вязмитинова к обеду. Случалось, что Николай Степанович, входя в свою квартиру, в передней как раз сталкивался с уходящими приятелями своей жены и каждый раз после этого дулся.

  Как многие люди, старающиеся изолировать себя от прежних знакомств, Николай Степанович раздражался, видя, что прежние знакомые понимают его и начинают сами от него удаляться и избегать с ним натянутых отношений. Вязмитинов не требовал, чтобы жена его не принимала в его отсутствие своих провинциальных друзей, но каждый раз, встретясь с кем-нибудь из них или со всеми вместе в передней, надувался на несколько дней на жену и тщательно хранил многознаменательное молчание. Иногда он заходил несколько далее и, наскучив молчанием, начинал за обедом разговор с того:

  - А что, если бы вас спросили, как относится madame Калистратова к Розанову? Что бы вы на это ответили?

  - Никто меня об этом не спросит, - обыкновенно очень спокойно отвечала в таких случаях Женни, подавая мужу тарелку, и тотчас же мягко переводила разговор на другую тему.

  Или другой раз Николай Степанович начинал речь с вопроса о том, как записан Полинькин ребенок?

  - Почем мне знать это, - отвечала Женни.

  - А, однако, странно ее положение, - замечал Вязмитинов. Женни конфузилась.

  Не менее оскорбительные и неприятные запросы Вязмитинов часто предлагал жене насчет Лизы и Райнера, но, впрочем, всех их даже сам иногда приглашал к себе на ужин или чашку чаю.

  В отношении к Розанову он держался иной, не то более искренней, не то более осторожной политики. Розанов ему служил напоминанием прошлого и, не обращая внимания на перемену, происшедшую в положении Вязмитинова, держал себя с ним с прежнею короткостью, заставлявшею Вязмитинова хотя-нехотя жить по-старому. Розанов говорил ему по-прежнему ты; когда тот начинал топорщиться, он шутя называл его ``царем Берендеем``, подтрунивал над привычкою его носить постоянно орден в петлице фрака и даже с некоторым цинизмом отзывался о достоинствах консервативного либерализма. Но Вязмитинов все это сносил и не мог ни отбиться от Розанова, ни поставить его к себе в более почтительные отношения.

  Старуха Абрамовна водворилась в доме Вязмитиновых вследствие несколько ошибочного расчета и жила здесь, выдерживая ``карахтер``. Погостив с Лизою у Женни во время приведения в порядок общественного Дома, старушка совершенно упилась мирными прелестями тихого семейного житья, к которому она привыкла, и не могла без трепета вспомнить о гражданском Доме и житье под командою Белоярцева, при новых, совершенно неприятных ей порядках. Она просила, умоляла Лизу позволить ей увезти оттуда все их вещи; плакала, бранилась и, наконец, объявила:

  - Ну, когда так хочешь жить, так я тебе не слуга.

  Старушка рассчитывала запугать Лизу и очень грустно ошиблась. Лиза спокойно отказалась от ее услуг и даже похвалила ее за это намерение.

  - И что ж такое! И Бог с тобою совсем: я и останусь. Авось без куска хлеба не пропаду. Найдутся добрые люди, хоть из куска хлеба возьмут еще. На старости лет хоть болонок на двор выпущать гожусь.

  Лиза не упрашивала, но предложила старухе на особое житье денег, от которых та с гордостью отказалась и осталась у Женни. Здесь она взялась вводить в детской патриархальные порядки и с болезненным нетерпением выжидала, когда Лиза придет и сознается, что ей без нее плохо.

  Время шло; Лиза изредка навещала Вязмитинову, но речи о том, что ей плохо без Абрамовны, никогда не заходило. Абрамовна с своей стороны выдерживала характер. С каждым приходом Лизы она в ее присутствии удвоивала свои заботы о детях Вязмитиновой и вертелась с младшим около чайного стола, за которым обыкновенно шли беседы.

  Только когда Лиза поднималась идти домой, старуха исчезала из комнаты и выползала в переднюю боковой дверью. Кропочаясь на прислугу, она с серьезной физиономией снимала с вешалки теплое пальто Лизы и, одевая ее, ворчала:

  - Хоть бы вешалку-то, сударыня, приказала прикрепить своим фрелинам.

  Полинька Калистратова жила в небольшой уютной квартирке у Египетского моста. Жилье ее состояло из двух удобных и хорошо меблированных комнат, кухни и передней. С нею жила опрятная кухарка немка и то маленькое, повитое существо, которое, по мнению Вязмитинова, ставило Полиньку Калистратову в весьма фальшивое положение. Полинька сама любила это существо со всею материнской горячностью, но еще не привыкла, когда Лиза или Женни осведомлялись у нее о ребенке. Одной Абрамовне, когда той случалось навестить Полиньку, она показывала ребенка с восторгом. Старушка ласкала дитя, ласкала мать и утешала их, говоря:

  - Живите, други, живите. А-их-ма-хма, что делать-то! Бог грешников прощает.

  Розанов был у Полиньки каждый день, и привязанность его к ней нимало не уменьшалась. Напротив, где бы он ни был, при первом удобном случае рвался сюда и отдыхал от всех трудов и неприятностей в уютной квартирке у Египетского моста.

  Взглянем на житье граждан.

  В мир из Дома доходило очень мало известий, и те, которые доходили до мирских ушей, были по большей части или слишком преувеличены, или совсем чудовищно извращены и носили самый грязный, циничный характер. В мире Дом представлялся прежде всего чем-то вроде турецкого гарема или такого жилища, где главною задачею стоит самое бесцеремонное отношение живущих там граждан с живущими гражданками. О нравах обитателей этого Дома рассказывались чудеса. В мире о нравах и жизни нового гражданского Дома имели гораздо меньше верных сведений, чем о жизни в старых католических монастырях, о которых когда-то любили рассуждать.

  Где только миряне интересовались Домом, там они и сочиняли о нем разные небылицы самого решительного характера, не додумываясь до воспроизведения простых, обыденных, будничных явлений обитателей Дома. Копошась в бездне греховной, миряне, которых гражданский Дом интересовал своею оригинальностью и малодоступностью, судили о его жильцах по своим склонностям и побуждениям, упуская из виду, что ``граждане Дома`` старались ни в чем не походить на обыкновенных смертных, а стремились стать выше их; стремились быть для них нравственным образцом и выкройкою для повсеместного распространения в России нового социального устройства.

  В Доме жилось сообразно особым уставам, беспрестанно обсуживавшимся, реформировавшимся и никогда ни на одну неделю не устанавливавшимися in statu quo (В неизменяемом виде (лат.)). Комплект жильцов Дома до сих пор считался неполным. Не проходило дня, чтобы тот или другой член общей квартиры, или, как ее называл Белоярцев, ``ассоциации``, не предлагал нового кандидата или кандидатки, но Белоярцев всегда находил в предлагаемом лице тысячу разных дурных сторон, по которым оно никак не могло быть допущено в ``ассоциацию``. Безгласный сателлит Белоярцева, Прорвич, не мог сделать ему никакой оппозиции; других мужчин в Дом до сих пор еще не было допущено, женщины молчали, недоумевая, что с ними делают и что им делать, чтобы все шло иначе. Они уже ясно начинали чувствовать, что равноправия и равносилия в их ассоциации не существует, что вся сила и воля сосредоточивались в Белоярцеве. Так прошел первый и другой месяц совместного житья. В течение этих двух месяцев каждый день разбирались вопросы: можно ли брать за работу дороже, чем она стоит, хотя бы это и предлагали? Справедливо ли заставлять слуг открывать двери гостям, которые ходят не к ним, а к самим гражданам? Можно ли писать к своим родителям? Можно ли оставаться в гражданстве, обвенчавшись церковным браком? и т. п. А главное, все твердилось о труде: о форме труда, о правильном разделении труда, о выгодах ассоциационной жизни, о равномерном разделе заработков, а самого труда производилось весьма мало, и заработков ни у кого, кроме Белоярцева, Прорвича и Кавериной, не было никаких.

  Протянув первый месяц, Белоярцев свел счет произведенным в этот месяц издержкам и объявил, что он прочитает отчет за прошедший месяц в день первой декады второго.

Глава восьмая. ПЕРВЫЙ БЛИН

  Дни декад, учрежденные гражданами Дома, тоже прививались плохо. В Доме вообще было вхожих немного, но и те часто путали декады и являлись не в урочные дни. Третья декада имела особенный интерес, потому что в день ее окончания должен был огласиться месячный отчет Дома, а этим интересовались не только граждане, обитающие в Доме, но и все прочие граждане, связанные с ними духовным единством. Поэтому в день третьей декады в Дом, к восьми часам вечера, наехало около пятнадцати человек, все гражданского направления. В числе гостей были: Красин, одна молодая дама, не живущая с мужем майорша Мечникова с молоденькою, шестнадцатилетнею сестрою, только что выпущенною с пансионерской скамейки, Райнер с своим пансионом, Ревякин, некогда встретивший Лизу вместе с Прорвичем в гостинице ``Италия``, и два молодых человека, приведенных Красиным в качестве сторонних посетителей, которых надлежало убедить в превосходстве нового рода жизни.

  Пустынная зала, приведенная относительно в лучший порядок посредством сбора сюда всей мебели из целого дома, оживилась шумными спорами граждан. Женщины, сидя около круглого чайного стола, говорили о труде; мужчины говорили о женщинах, в углу залы стоял Белоярцев, окруженный пятью или шестью человеками. Перед ним стояла госпожа Мечникова, держа под руку свою шестнадцатилетнюю сестру.

  - Прекрасно-с, прекрасно, - говорил Белоярцев молоденькой девушке, - даже и таким образом я могу доказать вам, что никто не имеет права продать или купить землю. Пусть будет по-вашему, но почитайте-ка внимательнее, и вы увидите, что там сказано: ``наследите землю``, а не ``продайте землю`` или не ``купите землю``.

  - Да, это точно там сказано так, - отвечала очень мило и смело девочка.

  - Вот видите!

  - Да, только позвольте, тогда ведь, когда было это сказано, не у кого было ее покупать, - вмешалась сама Мечникова.

  - А это совсем другое дело, - отвечал Белоярцев.

  - Нет, как же, это необходимо надо разобрать, - вставила Бертольди.

  - Ах, это совсем не о том речь, - отвечал нетерпеливо Белоярцев.

  - Ну, а если у меня, например, есть наследственная земля? - спросила Мечникова.

  - Так это не в том же смысле совсем сказано.

  - Стало быть, если я получу по наследству тысячу десятин, то я имею право одна наследовать эту землю. - осведомилась Бертольди.

  - Ничего вы не получите по наследству, - отшутился Белоярцев.

  - Нет, это непременно надо разобрать, - отвечала Бертольди.

  В девять часов убрали самовар, и Белоярцев, попросив гостей к столу, развернул мелко исписанный лист бумаги, откашлянулся и начал читать:

  - ``Отчет свободной русской ассоциации, основанной на началах полного равенства, за первые три декады ее существования.

  Ассоциация наша, основанная в самых ограниченных размерах, для того чтобы избежать всяких опасностей, возможных при новизне дела и преследовании его полицией, в течение трех декад, или одного христианского месяца своего существования, имела, милостивые государи, следующие расходы``.

  Начинались самые подробные исчисления всех расходов на житье в течение прошлого месяца. По окончании исчисления расходов Белоярцев продолжал:

  ``Таким образом, милостивые государи, вы можете видеть, что на покрытие всех решительно нужд семи наличных членов ассоциации, получавших в Доме решительно все им нужное, как-то: квартиру, отопление, прислугу, стол, чай и чистку белья (что составляет при отдельном житье весьма немаловажную статью), на все это издержано триста двадцать шесть рублей восемьдесят три копейки, что на каждого из нас составляет по двадцати пяти рублей с ничтожными копейками. - Надеюсь, милостивые государи, что это недорого и что в раздельности каждый из нас не мог прожить на эту сумму, имея все те удобства, какие нам дало житье ассоциацией``.

  - И освещение в этом же числе? - спросил кто-то из гостей.

  - Освещение? Нет, освещения нет в этом счете. В течение первой декады опыт показал, что общественное освещение неудобно. Некоторые из членов ассоциации желали заниматься в своих комнатах; некоторые исключительно занимались по ночам, и потому было составлено экстренное заседание, на котором положено иметь общественное освещение только для прислуги.

  - А в общественных комнатах?

  - До сих пор у нас было приготовленное сначала освещение для этой комнаты.

  - Ну это, однако, надо обсудить, - заметила Бертольди.

  - Так вот, господа, - начал Белоярцев, - вы сами видите на опыте несомненные выгоды ассоциации. Ясное дело, что, издержав в месяц только по двадцати пяти рублей, каждый из нас может сделать невозможные для него в прежнее время сбережения и ассоциация может дозволить себе на будущее время несравненно большие удобства в жизни и даже удовольствия.

  - Мен, но нужно же капитализировать сначала эти сбережения, - заметил, гнуся и раскачиваясь, Кусицын, проживающий у Райнера на ``ласковом хлебе``.

  - Они и будут капитализироваться. На мою долю падает двадцать пять рублей с копейками, вот я их и представляю в кассу ассоциации.

  Белоярцев вынул из кармана двадцатипятирублевую ассигнацию с мелкою серебряною монетою и положил их на стол перед Прорвичем, избранным в кассиры ассоциации. Прорвич сделал то же, положив свои деньги к деньгам Белоярцева.

  Лиза приподнялась, досмотрела серебряную монету, положенную Белоярцевым вместе с ассигнациею, и вышла в свою комнату.

  Через минуту она воротилась с двадцатипятирублевым билетом и серебряной монетой, которые положила к деньгам Прорвича и Белоярцева. Во время склада этих денег общество хранило молчание.

  Когда Лиза положила деньги и села на свое место, Белоярцев постоял несколько минут и, обратясь к Ступиной, которая, краснея, шептала что-то Бертольди, спросил вполголоса:

  - Что вы хотите сказать, Анна Львовна?

  Ступина еще более покраснела и, смотря на свою мантилию, с принужденной улыбкой выговорила:

  - У меня нет денег; я не могла ничего заработать.

  - Что ж такое, - снисходительно отвечал Белоярцев. - Ассоциация может вам кредитовать.

  - В этом-то и сила ассоциации, - заметила Бертольди. - Это вас не должно стеснять.

  - Как же не должно, - еще более конфузясь, проронила Ступина, чувствуя, что на нее все смотрят.

  - Вот, madame Каверина имела заработок, - рассуждал Белоярцев, - но она имела непредвиденные расходы по случаю болезни своего ребенка, и ей ассоциация тоже кредитует, так же как и другим, которые еще не ориентировались в своем положении.

  - Мен, но я думаю, что лечение больных должно быть общею обязанностью ассоциации, - заметил опять Кусицын.

  - Да-с, это так; но пока все это еще не совсем конституировалось, - отвечал Белоярцев, - это несколько трудно.

  - Мен, что ж тут трудного: внести на общий счет, и только.

  - Да, это будет, это все будет со временем.

  - Об этом, однако, надо рассудить, - вставила Бертольди.

  - Да, конечно: можно будет ангажировать доктора.

  - Розанов охотно согласится лечить без всякой платы, - заметила Лиза, глядя сквозь свои пальцы на свечу.

  - Ну, видите... Розанов... Это не так удобно, - отвечал Белоярцев.

  - Отчего ж это неудобно?

  - Мы можем найти другого врача. Наконец, из сбережений... Да вот и Сулима не откажется.

  - Я очень рад, - отвечал Сулима.

  - Да, а то Розанов, конечно, человек сведущий, но... Неудобно как-то. Полицейский врач, - пояснил Белоярцев, обращаясь ко всему обществу.

  - У вас все неудобно, - тихо произнесла Лиза.

  - Да, наконец, это все, Лизавета Егоровна, может устроиться и без одолжений. Начало хорошо, и будем тем пока довольны.

  Белоярцев сложил свой отчет и встал с своего места.

  - Мм... Ну, а что же вторая половина отчета? - осведомился, не оставляя стула, Кусицын.

  - Отчет кончен.

  - Мм... а где же доходы ассоциации?

  - Какие же еще доходы?

  - Ну, прибыль от труда?

  - Да, это самое интересное, - отозвался Красин.

  - Какая же, господа, прибыль? Теперь еще нет сбережений.

  - Мм... Ну, а что же в кассу поступило?

  - Да вот, семьдесят пять рублей поступает в возврат.

  - Мен, ну, а остатки от вашего заработка?

  - Как от моего заработка!

  - Ну да, от заработка. Вы сколько заработали в течение этого месяца?

  - Я?

  - Мм... Ну да, вы.

  - Я... я, право, не считал.

  - Ну как же. Это надо считать.

  - Позвольте, для чего же это считать?

  - Мм... Ну для того, чтобы знать, что поступает в общую кассу прибылью.

  Белоярцев затруднялся.

  - Позвольте, господа, - начал он, - я думаю, что никому из нас нет дела до того, как кто поступит с своими собственными деньгами. Позвольте, вы, если я понимаю, не того мнения о нашей ассоциации. Мы только складываемся, чтобы жить дешевле и удобнее, а не преследуем других идей.

  - Мен! Ну так это значит, все пустое дело стало. -Я думал, что весь заработок складывается вместе и из него общий расход: вот это дело, достойное внимания.

  - Нет, совсем не то...

  - Мен, - ну да: это значит, у вас общие комнаты с общим столом.

  - Нет, опять не то-с.

  - Нет, именно то.

  - Господа! - сказал, поднимаясь, молчавший до сих пор Райнер. - При первой мысли об устройстве этой общины, в обсуждении которого мне позволено было участвовать, я имел честь много раз заявлять, что община эта будет иметь значение тогда, если в ней станут трудиться все, не считаясь, кто может сколько заработать, и соединять заработок, чтобы из него производить расход на всех. Тогда положение дам, вошедших в этот общественный союз, было бы действительно улучшено, потому что они, трудясь столько же, как все прочие, получили 6ы столько же и удобств и сбережений, как все прочие члены союза. Мне кажется, что так это было понято и всеми.

  Все молчали.

  - Нет, это только говорилось, - произнес Белоярцев.

  - Ну, по крайней мере я пока понимал это так и искал чести принадлежать только к такому союзу, где бы избытки средств, данных мне природою и случайностями воспитания, могли быть разделены со всеми по праву, которое я признаю за обществом, но о таком союзе, каким он выходит, судя по последним словам господина Белоярцева, я такого же мнения, как и господин Кусицын.

  - Мен, ну конечно: это комнаты с мебелью и общим столом.

  - И только, - подтвердил, садясь, Райнер.

  Женщины Дома и гости молчали. Белоярцев находился в замешательстве.

  - Господа! - начал он весьма тихо. - Всякое дело сначала должно вести полегоньку. Я очень хорошо понимаю, к совершению чего призвана наша ассоциация, и надеюсь, что при дружных усилиях мы достигнем своей цели, но пока не будьте к нам строги, дайте нам осмотреться; дайте нам, как говорят, на голове поправить.

  - Да, об этом надо рассудить, это нельзя так оставить, - возгласила Бертольди.

  Заседание считалось конченным. Райнер и несколько других встали и начали ходить по смежной комнате. Через полчаса Дом опустел от всех сторонних посетителей, кроме Райнера, которого Белоярцев упросил ночевать, чтобы посоветоваться.

  - Мен, Райнер, вы останетесь здесь? - спросил, вступая из передней в залу, Кусицын.

  - Да, я останусь, - отвечал Райнер.

  - Мен, ну так дайте же мне денег на извозчика.

  Райнер покопался в кармане и сказал:

  - Со мною нет денег.

  - Ну, а как же завтра на обед? Вы займите у кого-нибудь.

  Райнер взял у Прорвича три рубля и отдал их Кусицыну.

  - Гм! а туда же о труде для общей пользы толкует, - произнес, туша лишние свечи, Белоярцев.

  - Тс, полноте, - остановил его, покраснев до ушей, Райнер.

  Белоярцев уложил Райнера в своей комнате и долго толковал с ним, стараясь всячески держаться перед Райнером покорным учеником, который послушен во всем, но только имеет опыт, обязывающий его принимать теоретические уроки, соображая их с особенными условиями, в которых учитель не компетентен.

  Загасив часа в три свечу и завернувшись в одеяло, Белоярцев думал:

  ``Это, значит, под весь заработок подходит. Ах ты, черт вас возьми! Вот если бы теперь вмешалась в это полиция да разогнала нас! Милое бы дело было. Не знал бы, кажется, которому святителю молиться и которым чудотворцам обещаться``.

Глава девятая. ДЕВЯТЫЙ ВАЛ

  Со страхом, как мореходец ждет девятого вала, ждал Белоярцев девятой декады, в которую должно было происходить третье общее собрание граждан.

  Трепка, вынесенная им в первом общем собрании, его еще не совсем пришибла. Он скоро оправился, просил Райнера не обращать внимания на то, что сначала дело идет не совсем на полных социальных началах, и все-таки помогать ему словом и содействием. Потом обошел других с тою же просьбою; со всеми ласково поговорил и успокоился.

  Преданный всякому общественному делу, Райнер хотел верить Белоярцеву и нимало не сердился на то, что тот оттер его от Дома, хотя и хорошо понимал, что весь этот маневр произведен Белоярцевым единственно для того, чтобы не иметь возле себя никого, кто бы мог помешать ему играть первую роль и еще вдобавок вносить такие невыгодные для собственного кармана начала, какие упорно держался энтузиаст Райнер.

  Ничего этого Райнер не помнил, когда дело касалось до дела.

  Как Алексей Сергеевич Богатырев отыскивал родственников, так он ползком, на дне морском, где только мог, добывал работу для гражданок Дома; которой добыл переводы, которой нашел музыкальные уроки, которой уступил часть своих уроков, - словом, в течение месяца всем достал занятий, кроме Бертольди, которая, как вышло наповерку, хвастала своими трудами у какого-то известного ей московского пошляка-редактора. Она, за исключением папирос, ничего не умела делать, и чистосердечный Райнер с полнейшею наивностью предлагал ей клеить папиросные гильзы для табачной лавочки, обещаясь сам всегда сбывать их. Бертольди очень оскорбилась этим предложением и с гордостью его отвергнула.

  - Ведь все равно труд, - говорил ей Райнер.

  - Нет-с, это еще нужно обсудить, - отвечала Бертольди. - Заготовление предметов роскоши я не признаю трудом, достойным развитого работника. Делать букли, перчатки или кружева, по-моему, значит поощрять человеческую пошлость.

  - Но ведь вы говорили, что папиросы потребность.

  - Да, но не первая потребность.

  - Ну, я не знаю, - отвечал Райнер, опять ломая голову, какую бы работу приноровить этому гражданскому экземпляру.

  - Посоветуйте ей давать танцевальные уроки, - сказал шутя Розанов, у которого Райнер при встрече просил, нельзя ли достать Бертольди каких-нибудь занятий.

  Райнер при своем взгляде на труд и это принял серьезно.

  - Вот, mademoiselle Бертольди, и для вас нашлось занятие, - сказал он, усаживаясь к чайному столу, за которым сидело общество.

  - Что такое? - пискнула Бертольди.

  - Не хотите ли давать уроки танцев?

  - Что тако-ое?

  - Танцевать учить не хотите ли? - повторил Райнер и не мог понять, отчего это не только Белоярцев и Прорвич, но все дамы и случившийся здесь Красин и даже Лиза так и покатились от смеха, глядя на кругленькую фигурку Бертольди.

  Райнер несколько смешался и, глядя на всех, не понимал, что случилось, достойное такого смеха. По его понятиям о труде, он с совершенным спокойствием передал бы ни к чему не способной Бертольди предложение даже прыгать в обруч в манеже или показывать фокусы, или, наконец, приготовлять блестящую ваксу, так как она когда-то, по ее собственным словам, работала над химией .

  - Танцевальные уроки, - объяснял он, - обещался для вас найти Розанов.

  - А, так это он! О, этот Розанов всесовершеннейший подлец, - воскликнула Бертольди, раздражаемая нескончаемым смехом граждан.

  Райнер, круглый невежда в женской красоте, все-таки не понимал, что дурного или смешного было в переданном им предложении Розанова, но, однако, решился вперед оставить Бертольди в покое и прекратил неудачные поиски удобных для нее занятий.

  Впрочем, кроме Кавериной, все прочие женщины работали плохо. Каверина зарабатывала более всех. Лиза влегла в работу, как горячая лошадь в потный хомут, но работа у ней не спорилась и требовала поправок; другие работали еще безуспешнее. Райнер помогал каждой, насколько был в силах, и это не могло не отозваться на его собственных занятиях, в которых начали замечаться сильные упущения. К конце месяца Райнеру отказали за неглижировку от нескольких уроков. Он перенес это весьма спокойно и продолжал еще усерднее помогать в работах женщинам Дома.

  Таким образом, не допущенный в действительные члены союза, он на самом деле был главным и притом совершенно бескорыстным его работником. Белоярцев очень радовался такому обороту дел и оказывал Райнеру все видимые знаки внимания. Белоярцев, впрочем, никогда никого не осаживал в глаза и никому не отказывал в знаках своего благорасположения.

  У него была другая метода для расчета с людьми, которые ему не нравились или которых почему-нибудь просто ему нужно было спрятать в карман. Он, например, не тронул Кусицына, залившего ему сала за шкуру в заседании третьей декады, и не выругал его перед своими после его отъезда, а так, спустя денька два, начал при каждом удобном случае представлять его филантропию в жалко смешном виде. И уж при этом не позабыто было ничто, ни его лисья мордочка, ни его мычащий говор, ни его проживательство у Райнера, ни даже занятые, по его бесцеремонному требованию, три рубля. И все это делалось всегда так вовремя, так кстати, что никто не заподозрил бы Белоярцева в затаенной вражде к гражданину Кусицыну; всякому этот Кусицын становился жалок и смешон, и самые замечания, сделанные им Белоярцеву, обращались в укор ему же самому.

  Так и всегда поступал Белоярцев со всеми, и, надо ему отдать честь, умел он делать подобные дела с неподражаемым артистическим мастерством. Проснется после обеда, покушает в своей комнате конфеток или орешков, наденет свой архалучек и выйдет в общую залу пошутить свои шуточки - и уж пошутит!

  К концу шестой декады Белоярцев был в самом игривом расположении духа. Ожидая второго общего собрания, он сделывался с некоторыми господами не только за прошлое, но устанавливал некоторых на точку вида и для будущего. ``Так как, мол, вы, милочки мои, можете говорить то-то и то-то, - соображал Белоярцев, - так я сделаю, чтоб ваши слова принимались вот так-то и так-то``.

  Вообще Белоярцеву довольно было открыть, что известный человек его видит и понимает, и этот человек тотчас же становился предметом его заботливости до тех пор, пока удавалось дискредитовать этого человека в мнении всех людей, нужных так или иначе Белоярцеву. Зато Белоярцев любил и поощрять своих сателлитов и вербовал их, особенно в последнее время, без особенной трудности.

  Авторитет Белоярцева в Доме рос и креп, как сказочный богатырь, не по дням, а по часам. Этого авторитета не признавали только Райнер и Лиза, видевшие Белоярцева насквозь, но они молчали, а он перед ними до поры до времени тоже помалкивал.

  Второго общего собрания он ожидал с нетерпением. Община крепла, можно было показать заработки и поговорить о сбережениях. Чтобы оправдать свои соображения насчет близкой возможности доставлять членам союза не только одно полезное, но даже и приятное, Белоярцев один раз возвратился домой в сопровождении десяти человек, принесших за ним более двадцати вазонов разных экзотических растений, не дорогих, но весьма хорошо выбранных. Дамы без конца благодарили за этот любезный сюрприз, и Белоярцев прелюбезно устранял от себя эти благодарности.

  А между тем наступила шестая декада, и в восемь часов вечера начали сходиться граждане.

  Заседание шестой декады началось очень оживленно. Райнер приехал в Дом часа за два до сбора граждан и привез с собою редкость, китайца Фи-ю-фи, с которым он был знаком, живя в Англии. Китаец был человек весьма молодой и любознательный: он прожил около двух лет в Европе, объяснялся немного по-английски, много видел и теперь возвращался домой через Россию. Отличительною чертою характера Фи-ю-фи было то, что он никогда ничему не удивлялся или по крайней мере весьма тщательно скрывал свое удивление и любил для всех чудес европейской цивилизации отыскивать подобия в китайской жизни. Он был консерватор и пессимист. Он не верил ни в какие реформы, считал все существующее на земле зло необходимым явлением своего времени и хотя не отвергал какого-то прогресса, но ожидал его не от людей, а от времени, и людям давал во времени только пассивное значение. Райнер, познакомясь с Фи-ю-фи, часто беседовал с ним об учреждениях поднебесной империи и указывал ему на поражающую нищету бедного китайского населения; Фи-ю-фи указывал Райнеру на то же самое в Англии, Италии и других местах цивилизованной Европы. Райнер показывал ему Poor Union (Букв:Союз бедняков (англ.)) в Борнете, - Фи-ю-фи нашел, что это для него вовсе не ново. Райнер разъяснял ему трактаты об экономических реформах, - китаец и к ним относился совершенно равнодушно.

  - Да, говорят, говорят, - отвечал он, но только.

  Встретясь с этим азиатским экземпляром в Петербурге, Райнер сделался его чичероне и привез его, между прочим, в качестве редкого посетителя в Дом, предупредив, что здесь будут жить так, как он читал в некоторых трактатах. Китаец очень рад был видеть все, что имело для него какую-нибудь новизну.

  Важно расшаркиваясь и внимательно, с крайнею осторожностью осматриваясь во все стороны, он вступил за Райнером в Дом Согласия. Они застали всех граждан Дома в зале, беседующими о труде. Белоярцев встал при входе необычайного посетителя и приветствовал его с тонкостью образованного европейца и с любезностью фермера, приготовляющегося удивить посетителя своим стадом тонкорунных овец.

  - Это жрец? - спросил китаец Райнера.

  Райнер объяснил ему, что такое Белоярцев и женщины, которых они видят за столом. Китаец мотнул головой, Райнер стал объяснять ему порядки Дома; китаец опять мотнул головою.

  - Это Фо; это значит, они принадлежат к религии Фо, - говорил он Райнеру тоном глубочайшего убеждения.

  - Что он говорит? - беспрестанно осведомлялась Бертольди.

  Райнер перевел ей это замечание.

  - Странно! Он глуп, верно, - произнесла Бертольди.

  - Вы ему разъясните, что это не все мы здесь, что у нас есть свои люди и в других местах.

  - Да, это как Фо, - говорил китаец, выслушав объяснения Райнера. - Фо все живут в кумирнях, и их поклонники тоже приходят. Они вместе работают: это я знаю. Это у всех Фо.

  - Вы расскажите, что мы это разовьем, что у нас будут и удобства. Вот цветы уже у нас.

  - Вот этот человек сюда цветы принес, - говорил Райнер китайцу.

  - Да, это все как у Фо; Фо всегда вместе живут и цветы приносят.

  - Что за пошляк! - отозвалась Бертольди, допытавшись у Райнера, о чем говорит китаец.

  Между тем собрались граждане. Собрание было больше прежнего. Явилось несколько новых граждан и одна новая гражданка Чулкова, которая говорила, что она не намерена себе ни в чем отказывать; что она раз встретила в Летнем саду человека, который ей понравился, и прямо сказала ему:

  - Не хотите ли быть со мною знакомым?

  - Это так и следовало, - сказал ей тихонько Белоярцев.

  Чтение отчета за вторые три декады началось в девять часов вечера и шло довольно беспорядочно. Прихожие граждане развлекались разговорами и плохо слушали отчет Дома. Резюме отчета было то же, что и в первый раз: расходов приходилось по двадцати семи рублей на человека; уплатили свои деньги Белоярцев, Прорвич, Лиза и Каверина. Прочие хотя и имели кое-какой заработок, но должны были употребить его на покрытие других нужд своих и в уплату ничего представить не могли. - Белоярцев утешался и снова повторял об ожидаемых сбережениях и об удобствах, которые с помощью их станут возможны для ассоциации. Многие, однако, чуяли, что это вздор и что никаких сбережений не будет.

  Заседание кончилось довольно рано и довольно скучно. Гости стали расходиться в одиннадцатом часу, торопясь каждый уйти к своему дому. Китаец встал и захлопал глазами.

  - Это когда же начнется? - спросил он тихонько Райнера.

  - Что такое когда начнется?

  - Театр.

  - Театр! Какой театр?

  - Разве не будет театра?

  Райнер встал и потащил с собою своего азиатского друга, ожидавшего все время театрального представления. Представление началось вскоре, но без посторонних зрителей.

  - Сколько стоят эти цветы? - спросила Лиза Белоярцева, когда он возвратился, проводив до передней последнего гостя.

  - Что-то около шестнадцати рублей, Лизавета Егоровна.

  - Как же вы смели опять позволить себе такое самоволие! Зачем вы купили эти цветы?

  - Господи Боже мой! сколько вы времени видите здесь эти цветы, и вдруг такой букет, - отвечал обиженным тоном Белоярцев.

  - Я вас спрашиваю, как вы смели их купить на общественный счет?

  - Да отчего же вы ничего не говорили прежде? Ведь это, Лизавета Егоровна, странно: так жить нельзя.

  - И так нельзя, нельзя, - отвечала запальчиво Лиза. - Мерзавец! Вас не оскорбляет этот поступок? Вспомните, что это второй раз господин Белоярцев делает что хочет.

  - Ведь он подарил эти цветы? - вмешалась Ступина.

  - Вы подарили эти цветы? Ваши они, наконец, или общие? Надеюсь, общие, если вы записали их в отчет? Да? Ну, говорите же... Ах, как вы жалки, смешны и... гадки, Белоярцев, - произнесла с неописуемым презрением Лиза и, встав из-за стола, пошла к двери.

  - Лизавета Егоровна! - позвал Белоярцев ее обиженно. Лиза остановилась и молча оглянулась через плечо.

  - По крайней мере мы с вами после этого говорить не можем, - произнес, стараясь поправиться, Белоярцев. Лиза пошла далее, не удостоив его никаким ответом.

  - Это ужасно! это ужасно! - повторяли долго в зале, группируясь около Белоярцева и упоминая часто имя Лизы.

  - Или она, или я, - говорил Белоярцев.

  Решено было, что, конечно, не Белоярцев, а Лиза должна оставить Дом Согласия. Лиза узнала об этом решении в тот же вечер и объявила, что она очень рада никому не мешать пресмыкаться перед кем угодно, даже перед Белоярцевым. С Лизою поднялась и Ступина, которой все не жилось в Доме.

  Дней пять они ездили, отыскивая себе квартиру, но не находили того, чего им хотелось, а в это время случились два неприятные обстоятельства: Райнер простудился и заболел острым воспалением легких, и прислуга Дома Согласия, наскучив бестолковыми требованиями граждан, взбунтовалась и требовала расчета.

  - Что вам такое? чем вам худо? - урезонивал Белоярцев кухарку и девушек.

  - Как не худо, помилуйте, - отвечала в один голос прислуга, - не знаем, у кого живем и кого слушаться.

  - Да на что вам слушаться?

  - Да как же хозяина не слушаться! А тут, кто тут старший?

  - А на что тебе старший! Ну, я вам всем старший. Надя! Приказываю тебе, чтоб ты нынче пришла мне пятки почесать. - Я тебе старший, ты, смотри, слушайся, - приходи.

  Девушки фыркали над белоярцевскими прибаутками, но дня через два опять начинали:

  - Нет, вы, как вам угодно, а вы извольте себе другую прислугу иметь.

  Надо было переменить прислугу. Лизы никогда не было дома. На вопросы, которые Белоярцев предлагал о ней другим, ему отвечали, что Лиза теперь занята, что она днюет и ночует у Райнера, но что она непременно их оставит.

  Обстоятельство это было для Белоярцева очень неприятно. Он начал поговаривать, что в интересах ассоциации это нужно бы прекратить; что он готов пожертвовать своим самолюбием, и проч., и проч. Ассоциация соглашалась, что лишаться такого члена, как Лиза, да еще на первых порах, для них весьма невыгодно.

  - Это так, - подтвердил Белоярцев и на следующий день утром прочел всем своим следующее письмо: ``Лишив себя права говорить с вами, я встретил в вас, Лизавета Егоровна, в этом отношении такое сочувствие, которое меня поставило в совершенную невозможность объясниться с вами еще раз. Вы, по-видимому, не находите в этом надобности, но я нахожу и еще раз хочу испытать, насколько возможно разъяснить возникшие между нами недоразумения. Решившись писать к вам, я вовсе не имею в виду оправдываться в ваших глазах в чем бы то ни было. В настоящую минуту, если настроение ваших мыслей еще не изменилось, если вы ничего сами себе не разъяснили, - то я считаю это делом бесполезным. Странно было бы объяснять кому-нибудь, что я вовсе не то, что обо мне думают, в то время когда, может быть, вовсе не желают никак обо мне думать. Я хочу говорить не о себе, а о вас и, устранив на время все личные счеты, буду с вами объясняться просто как член известной ассоциации с другим членом той же ассоциации. Я слышал, что вы нас покидаете. В числе прочих я считаю необходимым высказать по этому поводу мое мнение. Еще очень недавно я желал, чтобы вы нас оставили, потому что видел в вас причину всех раздоров, возникавших у нас в последнее время. Я даже высказал это мнение в полной уверенности, что вы его узнаете. Несколько позже, когда я уже успел освободиться из-под влияния того предубеждения, которое развилось у меня относительно вас, - несколько позже, положив руку на сердце, я мог уже беспристрастнее взглянуть на дело и, следовательно, быть строже и к самому себе; я пришел к тому заключению, что выказывать свои личные желания относительно другого никто из нас не вправе, тем более если эти желания клонятся к удалению одного из членов. Если двое не уживаются, то, по-видимому, справедливее всего было бы предоставить это дело суждению общего собрания, которое может по этому случаю назначить экстренное заседание и решить этот спорный вопрос на том основании: кто из двух полезнее для общества, т.е. ассоциации. Это мнение я высказал всем нашим, но тут же убедился, что эта мера, несмотря на всю свою справедливость, вовсе не так практична и легко применима, как мне казалось прежде. - Рассуждать о возможной полезности людей, не принесших еще никакой существенной пользы, действительно неловко. Бог знает, что еще мы сделаем; во всяком случае заставить наших почтенных чле