Гончаров Иван Александрович - Обрыв

stify">  Иван Иванович долго смотрел. Райский ждал с нетерпенисм.

  - Кто это? - флегматически спросил Аянов.

  Райский остолбенел.

  - Ты не узнал Софью? - спросил он, едва приходя в себя от изумления.

  - Как, Софья Николаевна? Может ли быть? - говорил Аянов, глядя во все широкие глаза на портрет. - Ведь у тебя был другой: тот, кажется, лучше: где он?

  Райский с досадой, почти с презрением, махнул рукой.

  - Все тот же! - заметил он, - я только переделал. Как ты не видишь, - напустился он на Аянова, - что тот был без жизни, без огня, сонный, вялый, а этот!..

  - Воля твоя, тот был больше похож! - упрямо возражал Аянов, - а этот... она тут как будто пьяна.

  - Сам ты пьян! Поди прочь!

  - Я ведь не знаю толку, - равнодушно отозвался Аянов. s139

  Райский, не отвечая ему, сердито подмалевывал волосы, бархат на портрете.

  Чрез четверть часа пришел Кирилов. Это был маленький, сухощавый человечек, весь спрятавшийся в бакенбарды, усы и бороду. Тела почти совсем было не видно, только впалые глаза неестественно блестели да нос вдруг резким горбом выходил из чащи, а концом опять упирался в волосы, за которыми не видать было ни щек, ни подбородка, ни губ. Шея крылась тоже под бородой, а все остальное туловище, точно в мешок, было завернуто в широкое, складками висевшее пальто, из-под которого выглядывали полы другого пальто или сюртука, покрытые пятнами масляных красок. На ногах была какая-то мягко шаркавшая при походке обувь, шляпа истертая, с лоском, с покривившимся боком.

  Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды, на это, как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное лицо, особенно когда он, с палитрой пред мольбертом, в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый, как гвоздь, взгляд в лик изображаемого им святого, не подумаешь, что это вольный, как птица, художник мира, ищущий светлых сторон жизни, а примешь его самого за мученика, за монаха искусства, возненавидевшего радости и понявшего только скорби. Таков он, кажется, и был.

  Он молча, медленно и глубоко погрузился в портрет. Райский с беспокойством следил за выражением его лица. Кирилов в первое мгновение с изумлением остановил глаза на лице портрета и долго покоил, казалось, одобрительный взгляд на глазах; морщины у него разгладились. Он как будто видел приятный сон. Потом вдруг точно проснулся; не радостное, а печальное изумление медленно разлилось по лицу, лоб наморщился. Он отвернулся, положил шляпу на стол, достал папироску и стал закуривать.

  - Что же вы? - спросил Райский.

  - За этим-то вы меня звали? - спросил Кирилов.

  - Прощайте: я пойду домой...

  - Постойте, скажите что-нибудь.

  - Что говорить: пустое!

  - Ну, да, у вас чуть из облаков спустишься - так пустое! - возразил обиженный Райский. - Ах вы, мертвецы! Вы прежде во мне признавали дарование, Семен Семеныч...

  - Что вам повторять? я уж говорил! - Он вздохнул. - Если будете этим путем идти, тратить себя на модные вывески...

  - Модные вывески! Знаете ли вы, кто это?

  - Кто? - повторил Кирилов, бегло взглянув на портрет. - Какая-нибудь актриса...

  - Что вы, точно оба с ума сошли! Тот видит пьяную женщину, этот актрису! Что с вами толковать!

  Райский стал закрывать портрет.

  - Повезу его к ней: сам оригинал оценит лучше. Семен Семеныч! от вас я надеялся хоть приветливого слова: вы, бывало, во всяком моем труде находили что-нибудь, хоть искру жизни...

  - И здесь искра есть! - сказал Кирилов, указывая на глаза, на губы, на высокий белый лоб. - Это превосходно, это... Я не знаю подлинника, а вижу, что здесь есть правда. Это стоит высокой картины и высокого сюжета. А вы дали эти глаза, эту страсть, теплоту какой-нибудь вертушке, кукле, кокетке!

  - Нет, Семен Семеныч, выше этого сюжета не может выбрать живописец. Это не вертушка, не кокетка: она достойна была бы вашей кисти: это идеал строгой чистоты, гордости; это богиня, хоть олимпийская... но она в вашем роде, то есть - не от мира сего!

  - Это бы лицо да с молитвенным, напряженным взглядом, без этого страстного вожделения!.. Послушайте, Борис Павлыч, переделайте портрет в картину; бросьте ваш свет, глупости, волокитства... завесьте окна да закупорьтесь месяца на три, на четыре...

  - Зачем?

  - Сделайте молящуюся фигуру! - сморщившись, говорил Кирилов, так что и нос ушел у него в бороду и все лицо казалось щеткой. - Долой этот бархат, шелк! поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию, сложите руки на груди... Вот здесь, здесь, - он пальцем чертил около щек, - меньше свету, долой это мясо, смягчите глаза, накройте немного веки...и тогда сами станете на колени и будете молиться...

  - Нет, Семен Семеныч, я не хочу в монастырь; я хочу жизни, света и радости. Я без людей никуда, ни шагу; я поклоняюсь красоте, люблю ее, - он нежно взглянул на портрет, - телом и душой, и признаюсь... - он комически вздохнул, - больше телом...

  Кирилов махнул рукой и начал ходить по комнате.

  - В вас погибает талант; вы не выбьетесь, не выйдете на широкую дорогу. У вас недостает упорства, есть страстность, да страсти, терпенья нет! Вот и тут, смотрите, руки только что намечены, и неверно, плача несоразмерны, а вы уж завертываете, бежите показывать, хвастаться.

  - Не в мазанье дело, Семен Семеныч! - возразил Райский. - Сами ж вы сказали, что в глазах, в лице есть правда; и я чувствую, что поймал тайну. Что ж за дело до волос, до рук?..

  - Полноте, полноте лукавить! - перебил Кирилов, - не умеете делать рук, а поучиться - терпенья нет! Ведь если вытянуть эту руку, она будет короче другой; уродец, в сущности, ваша красавица! Вы все шутите, а ни жизнью, ни искусством шутить нельзя. То и другое строго: оттого немного на свете и людей, и художников...

  Он вздохнул, и лицо глубже ушло в волосы.

  - Что ж, по-вашему, спрятаться от жизни, от людей, нахмуриться, не улыбнуться никогда и...

  - Да, не погневайтесь! - перебил Кирилов. - Если хотите в искусстве чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок да пухлых плеч или почище задних дворов и пьяного мужичья, так бросьте красавиц и пирушки, а будьте трезвы, работайте до тумана, до обморока в голове; надо падать и вставать, умирать с отчаяния и опять понемногу оживать, вскакивать ночью...

  - Я делаю это... почти... - сказал Райский, - вскакиваю с постели, иногда плачу, дохожу до безумия...

  - Все вы сумасшедшие, как погляжу! - равнодушно заметил Аянов.

  - Да, вскакиваете, чтоб мазнуть вашу вот эту "правду",он указал на открытое плечо Софьи. - Нет, вы встаньте ночью, да эту же фигуру начертите раз десять, пока будет верно. Вот вам задача на две недели: я приду и посмотрю. А теперь прощайте.

  - Постойте, учитель, постойте! - останавливал Райский.

  - Пустите! Нет у вас уважения к искусству, - говорил Кирилов, - нет уважения к самому себе. Общество художников - это орден братства, все равно что масонский орден: он рассеян по всему миру, и все идут к одной цели. Художники - сродни "каменщикам". Вспомните Хирама и его тайну. Да, вот что! Нельзя наслаждаться жизнию, шалить, ездить в гости, танцевать и, между прочим, сочинять, рисовать, чертить и ваять. Нет, - горячо и почти грубо напал он на Райского, - бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас, куда бы ни увлекала жизнь, в какую бы яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытываите одну страсть - к искусству! Пусть вас клянут, презирают во имя его - идите: тогда только призвание и служение совершатся, и тогда будет "многа ваша мзда", то есть бессмертие. А вам недостает мужества, силы нет, и недостает еще бедности. Отдайте ваше имение нищим и идите вслед за спасительным светом творчества. Где вам! вы - барин, вы родились не в яслях искусства, а в шелку, в бархате. А искусство не любит бар... оно тоже избирает "судоходных"... Закройте эту бесстыдницу или переделайте ее в блудницу у ног Христа. Прощайте. Через две недели зайду посмотреть.

  Он бросил папироску в песочницу, схватил шляпу и исчез прежде, нежели Райский успел остановить его.

  - Каков! - сказал Аянов. - Чудак! Он, в самом деле, не в монахи ли собирается? Шляпа продавлена, весь в масляных пятнах, нищ, ободран. Сущий мученик! Не пьет ли он?

  - Кроме воды, ничего.

  - Ну, так удавится или с ума сойдет.

  Райский глубоко вздохнул.

  - Да, - сказал он, - это один из последних могикан: истинный, цельный, но не нужный более художник. Искусство сходит с этих высоких ступеней в людскую толпу, то есть в жизнь. Так и надо! Что он проповедует: это изувер!

  Однако, продолжая сравнение Кирилова, он мысленно сравнил себя с тем юношей, которому неудобно было войти в царствие небесное. Он задумчиво ходил взад и вперед по комнате.

  Уныние поглотило его: у него на сердце стояли слезы. Он в эту минуту непритворно готов был бросить все, уйти в пустыню, надеть изношенное платье, есть одно блюдо, как Кирилов, завеситься от жизни, как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать Софью в блудницу.

  Он даже быстро схватил новый натянутый холст, поставил на мольберт и начал мелом крупно чертить молящуюся фигуру. Он вытянул у ней руку и задорно, с яростью, выделывал пальцы; сотрет, опять начертит, опять сотрет - все не выходить

  Его стало грызть нетерпение, которое, при первою неудачном чертеже, перешло в озлобление. Он стер, опять начал чертить медленно, проводя густые, яркие черты, как будто хотел продавать холст. Уже то отчаяние, о котором говорил Кирилов, начало сменять озлобление.

  Он положил мел, отер пальцы о волосы и подошел к портрету Софьи.

  "Переделать портрет, - думал он. - Прав ли Кирилов? Вся цель моя, задача, идея - красота! Я охвачен ею и хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ: если я поймал эту "правду" красоты - чего еще? Нет, Кирилов ищет красоту в небе, он аскет: я - на земле... Покажу портрет Софье: что она скажет? А потом уже переделаю... только не в блудницу!"

  Он засмеялся, подумав, что сказала бы Софья, если б узнала эту мысль Кирилова? Он мало-помалу успокоился, любуясь "правдой" на портрете, и возвратился к прежним, вольным мечтам, вольному искусству и вольному труду. Тщательно оберегая портрет, он повез его к Софье.

XVIII

  Райский верил и не верил, что увидит ее и как и что будет говорить.

  "Как тут закипает! - думал он, трогая себя за грудь. - О! быть буре, и дай бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю... любит ли она, или нет? Если да, жизнь моя... наша должна измениться, я не еду... или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба..."

  Он развернул портрет, поставил его в гостиной на кресло и тихо пошел по анфиладе к комнатам Софьи. Ему сказали внизу, что она была одна: тетки уехали к обедне.

  Он, держась за сердце, как будто унимая, чтоб оно не билось, шел на цыпочках. Ему все снились разбросанные цветы, поднятый занавес, дерзкие лучи, играющие на хрустале. Он тихо подкрался и увидел Софью.

  Она сидит, опершись локтями на стол, положив лицо в ладони, и мечтает, дремлет или... плачет. Она в неглиже, не затянута в латы негнущегося платья, без кружев, без браслет, даже не причесана; волосы небрежно, кучей лежат в сетке; блуза стелется по плечам и падает широкими складками у ног. На ковре лежат две атласные туфли: ноги просто в чулках покоятся на бархатной скамеечке.

  Он никогда не видал ее такою. Она не замечает его, а он боится дохнуть.

  - Кузина, Sophie! - назвал он ее чуть-чуть слышно.

  Она вздрогнула, немного отшатнулась от стола и с удивлением глядела на Райского. У нее в глазах стояли вопросы: как он? откуда взялся? зачем тут?

  - Sophie! - повторил он.

  Она встала и выпрямилась во весь рост.

  - Что с вами, cousin? - опросила она коротко.

  - Виноват, кузина, - уже без восторга сказал он, - я вас застал нечаянно... в таком поэтическом беспорядке.

  Она оглянулась около себя и вдруг будто спохватилась и позвонила.

  - Pardon, cousin, я оденусь! - сухо сказала она и ушла с девушкой в спальню.

  Он слышал, что она сделала выговор Паше, зачем ей не доложили о приезде Райского.

  "Что же это такое? - думал Райский, глядя на привезенный им портрет, - она опять не похожа, она все такая же!.. Да нет, она не обманет меня: это спокойствие и холод, которым она сейчас вооружилась передо мной, не прежний холод - о нет! это натяжка, принуждение. Там что-то прячется, под этим льдом, - посмотрим!"

  Наконец она вышла, причесанная, одетая, в шумящем платье.

  Она, не глядя на него, стала у зеркала и надевала браслет.

  - Я привез ваш портрет, кузина.

  - Где? Покажите, - сказала она и пошла за ним в гостиную.

  - Вы польстили мне, cousin: я не такая, - говорила она, вглядываясь в портрет.

  - Ах, нет, я далек от истины! - сказал он с непритворным унынием, видя перед собой подлинник. - Красота, какая это сила! Ах, если б мне этакую!

  - Что ж бы вы сделали?

  - Что бы я сделал? - повторил он, глядя на нее пристально и лукаво. - Сделал бы кого-нибудь очень счастливым...

  - И наделали бы тысячу несчастных - да? Стали бы пробовать свою силу над всеми, и не было бы пощады никому...

  - А! - поймал ее Райский, - не из сострадания ли вы так неприступны?.. Вы боитесь бросить лишний взгляд, зная, что это никому не пройдет даром. Новая изящная черта! Самоуверенность вам к лицу. Эта гордость лучше родовой спеси: красота - это сила, и гордость тут имеет смысл.

  Он обрадовался,что открыл, как казалось ему, почему она так упорно кроется от него, почему так вдруг изменила мечтательную позу и ушла опять в свои окопы.

  - Не будьте, однако, слишком сострадательны: кто откажется от страданий, чтоб подойти к вам, говорить с вами? Кто не поползет на коленях вслед за вами на край света, не только для торжества, для счастья и победы - просто для одной слабой надежды на победу...

  - Полноте, cousin, вы опять за свое! - сказала она, но не совсем равнодушным тоном. Она как будто сомневалась, так ли она сильна, так ли все поползли бы за ней, как этот восторженный, горячий, сумасбродный артист?

  И этот тонкий оттенок сомнения не ускользнул от Райского.

  Он прозревал в ее взгляды, слова, ловил, иногда бессознательно, все лучи и тени, мелькавшие в ней, не только проникал смыслом, но как будто чуял нервами, что произошло, даже что должно было произойти в ней.

  - Вы сами видите это, - продолжал он, - что за один ласковый взгляд, без особенного значения, за одно слово, без обещаний награды, все бегут, суетятся, ловят ваше внимание.

  - Будто бы?

  - А вы не заметили? Полноте!

  - Право, нет.

  - Право, заметили и втихомолку торжествуете, да еще издеваетесь надо мной, заставляя высказывать вас же самих. Вы знаете, что я говорю правду, и в словах моих видите свой образ и любуетесь им.

  - Пока еще я видела его в портрете, и то преувеличенно, а на словах вы только бранитесь.

  - Нет, портрет - это слабая, бледная копия; верен только один луч ваших глаз, ваша улыбка, и то не всегда: вы редко так смотрите и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и я поймал, и только намекнул на правду, и уж смотрите, что вышло. Ах, как вы были хороши тогда!

  - Когда это?

  - Вот тут, когда я говорил вам... еще, помните, ваш папа привел этого Милари...

  Она молчала.

  - Милари? - повторил он.

  - Помню, - сухо сказала она.

  - Что, он часто бывает у вас? - спросил Райский, заметив и эту сухость тона.

  - Да... иногда. Он очень хорошо поет, - прибавила она и села на диван, спиной к свету.

  - Когда он будет у вас, я бы заехал... дайте мне знать.

  - Здесь свежо! - заметила она, делая движение плечами, - надо велеть затопить камин...

  - Я пришел проститься с вами; я еду - вы знаете? - спросил он вдруг, взглянув на нее.

  Она ничего.

  - Куда? - спросила только.

  - В деревню, к бабушке... Вам не жаль, не скучно будет без меня?

  Она думала и, казалось, решала эти вопросы про себя.

  - Видите, кузина, для меня и то уж счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни да, ни нет. Внезапное да - значило бы обман, любезность или уж такое счастье, какого я не заслужил; а от нет было бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это уж много от вас, это половина победы...

  - А вы надеетесь на полную? - спросила она с улыбкой.

  - Плохой солдат, который не надеется быть генералом, сказал бы я, но не скажу: это было бы слишком... невозможно.

  Он глядел на нее и хотел бы, дам бы бог знает что, даже втайне ждал, чтоб она спросила "почему?", но она не спросила, и он подавил вздох.

  - Невозможно, - повторил он, - и в доказательство, что у меня нет таких колоссальных надежд, я пришел проститься с вами, может быть, надолго.

  - Мне жаль вас, cousin, - вдруг сказала она тихо, мягко и почти с чувством.

  Он обернулся к ней так живо, как человек, у которого болели зубы и вдруг прошла боль.

  - Жаль! - повторил он, - правда ли это?

  - Совершенно. Вы знаете, я никогда не лгу.

  Он взял ее ладонь и с упоением целовал. Она не отнимала руки.

  - Вот, вот, за это право целовать так вашу руку чего бы не сделали все эти, которые толпятся около вас!

  - Стало быть, вы счастливы: вы пользуетесь этим правом свободно...

  - Да, как cousin! Но чего бы не сделал я, - говорил он, глядя на нее почти пьяными глазами, - чтоб целовать эту ладонь иначе... вот так...

  Он хотел опять целовать, она отняла руку.

  - Не смею сомневаться, что вам немного... жаль меня, - продолжал он, - но как бы хотелось знать, отчего? Зачем бы вы желали иногда видеть меня?

  - Чтоб слышать вас. Вы много, конечно, преувеличиваете, но иногда объясняете верно там, где я понимаю, но не могу сама сказать, не умею...

  - А, сознались наконец! Так вот зачем я вам нужен: вы заглядываете в меня, как в арабский словарь... Незавидная роль! - прибавил он со вздохом.

  - Но вы сами, cousin, сейчас сказали, что не надеетесь быть генералом и что всякий, просто за внимание мое, готов бы... поползти куда-то... Я не требую этого, но если вы мне дадите немного...

  - Дружбы? - спросил Райский.

  - Да.

  - Ну, так, я знал. Ох, эта дружба!

  - Нет, cousin, я вижу, что вы не отказались от "генеральского чина".

  - Нет, нет, кузина, я не надеюсь и оттого, повторяю, еду. Но вы сказали мне, что вам скучно без меня, что меня вам будет недоставать, и я, как утопающий, хватаюсь за соломинку.

  - И не напрасно хватаетесь. Я предлагаю вам не безделицу: дружбу. Коли для одного ласкового взгляда или слова можно ползти такую даль, на край света, то для дружбы, которой я никому легко не даю...

  - Дружба хороша, кузина, когда она - шаг к любви, или иначе, - она просто нелепость, даже иногда оскорбление.

  - Как это?

  - Так. Вы мне дадите право входить без доклада к себе, и то не всегда: вот сегодня рассердились, будете гонять меня по городу с поручениями - это привилегия кузеней, даже советоваться со мншй, если у меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых и, наконец, дойдет до оскорбления... до того, что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь...

  У Софьи в лице показалось принуждение; она даже притворно зевнула в сторону. Он заметил.

  - Не влюбились ли вы уже? - вдруг спросил он.

  - А что?

  - Что значит это смущение?

  - Смущение? Я смутилась? - говорила она и поглядела в зеркало. - Я не смутилась, а вспомнила только, что мы условились не говорить о любви. Прошу вас, cousin, - вдруг серьезно прибавила она, - помнить уговор. Не будем, пожалуйста, говорить об этом.

  Он удивился этой просьбе и задумался. Она и прежде просила, но шутя, с улыбкой. Самолюбие шепнуло было ему, что он постучался в ее сердце недаром, что оно отзывается, что смущение и внезапная, неловкая просьба не говорить о любви - естъ боязнь, осторожность.

  Потом он отбросил эту мысль и сам покраснел от сознания, что он фат, и искал других причин, а сердце ноет, мучится, терзается, глаза впиваются в нее с вопросами, слова кипят на языке и не сходят. Его уже гложет ревность.

  "Что ж это? Ужели я, не шутя, влюблен? - думал он. - Нет, нет! И что мне за дело? ведь я не для себя хлопотал, а для нее же... для развития... "для общества". Еще последнее усилие!.."

  - Последний вопрос, кузина, - сказал он вслух, - если б... - И задумался: вопрос был решителен, - если б я не принял дружбы, которую вы подносите мне, как похвальный лист за благонравие, а задался бы задачей "быть генералом": что бы вы сказали? мог ли бы, могу ли?.. - "Она не кокетка, она скажет истину!" - подумал он.

  - Поддержали бы вы эту надежду, кузина?

  Он дрожа выговаривал последние слова и боялся взглянуть на нее. Она засмеялась.

  - У вас нет никаких надежд, cousin, - произнесла она равнодушно.

  Он сделал нетерпеливое движение, как будто сомнение в этом было невозможно.

  - Нет, и не может быть! - повторила она решительно. - Вы все преувеличиваете: простая любезность вам кажется каким-то entrainement {Увлечением (фр.).}, в обыкновенном внимании вы видите страсть и сами в каком-то бреду. Вы выходите из роли кузена и друга - позвольте напомнить вам.

  - Так вы смешиваете меня с светскими любезниками, волокитами?

  - Fi, quelles expressions {Фи, что за выражения (фр.).}!

  - Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я говорю о себе, то говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот год я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.

  - Зачем мне это? - вдруг спросила она.

  Он замолчал, озадаченный этим "зачем". Тут был весь ответ на его вопрос о надеждах на "генеральство". И довольно бы, не спрашивать бы ему дальше, а он спрашивал!

  - Вы... не любите меня, кузина? - спросил он тихо и вкрадчиво.

  - Очень! - весело отвечала она.

  - Не шутите, ради бога! - раздражительно сказал он.

  - Даю вам слово, что не шучу.

  "Спросить, влюблены ли вы в меня - глупо, так глупо, - думал он, - что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу... Вот, поди ж ты: "выше мира и страстей", а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе..."

  Во время этого мысленного монолога она с лукавой улыбкой смотрела на него и, кажется, не чужда была удовольствия помучить его и помучила бы, если б... он не "брякнул" неожиданным вопросом.

  - Вы влюблены в этого итальянца, в графа Милари - да? - спросил он и погрузил в нее взгляд и чувствовал сам, что бледнеет, что одним мигом как будто взвалил тысячи пуд себе на плечи.

  Улыбка, дружеский тон, свободная поза - все исчезло в ней от его вопроса. Перед ним голодная, суровая, чужая женщина. Она была так близка к нему, а теперь казалась где-то далеко, на высоте, не родня и не друг ему.

  "Должно быть, это правда: я угадал!" - подумал он и разбирал, отчего угадал он, что подало повод ему к догадке? Он видел один раз Милари у ней, а только когда заговорил о нем - у ней пробежала какая-то тень по лицу, да пересела она спиной к свету.

  "Боже мой! зачем я все вижу и знаю, где другие слепы и счастливы? Зачем для меня довольно шороха, ветерка, самого молчания, чтоб знать? Проклятое чутье! Вот теперь яд прососался в сердце, а из каких благ?"

  Она молчала.

  - Вы обиделись, кузина?

  Она молчала.

  - Скажите: да?

  - Вы сами знаете, что может произвести подобная догадка.

  - Я знаю больше, кузина: я знаю и причину, почему вы обиделись.

  - Позвольте узнать.

  - Потому, что это правда.

  Она сделала движение и поглядела на него с изумлением, как будто говоря: "Вы еще настаиваете!"

  - И этот взгляд не ваш, кузина, а заимствованный!

  - Я притворяюсь! Вы приписываете сеое много чести, мсье Райский!

  Он засмеялся, потом вздохнул.

  - Если это неправда, то... что обидного в моей догадке? - сказал он, - а если правда, то опять-таки... что обидного в этой правде? Подумайте над этой дилеммой, кузина, и покайтесь, что вы напрасно хотели подавить достоинством вашего бедного cousin!

  Она слегка пожала плечами.

  - Да, это так, и все, что вы делаете в эту минуту, выражает не оскорбление, а досаду, что у вас похитили тайну... И самое оскорбление это - только маска.

  - Какая тайна? Что вы! - говорила она, возвышая голос и делая большие глаза. - Вы употребляете во зло права кузена - вот в чем и вся тайна. А я неосторожна тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа...

  - Кузина, бросьте этот тон! - начал он дружески, горячо и искренно, так что она почти смягчилась и мало-помалу приняла прежнюю, свободную, доверчивую позу, как будто видела, что тайна ее попала не в дурные руки, если только тут была тайна.

  - Вот что значит Олимп! - продолжал он. - Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня... Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.

  - К чему вы это мне говорите? Со мной это вовсе не у места! А я еще просила вас оставить разговор о любви, в страстях...

  - Знаю, кузина, знаю и причину: я касаюсь вашей раны. Но ужели мое дружеское прикосновение так грубо?.. Ужели я не стою доверенности?..

  - Какой доверенности? Какие тайны? Ради бога, cousin... - говорила она, глядя в беспокойстве по сторонам, как будто хотела уйти, заткнуть уши, не слышать, не знать.

  - Пустъ я смешон с своими надеждами на "генеральство", - продолжал он, не слушая ее, горячо и нежно, - но, однако ж, чего-нибудь да стою я в ваших глазах - не правда ли? Скажу больше: около вас, во всей вашей жизни, никогда не было и нет, может быть, и не будет человека ближе к вам. И вы сами давеча сказали то же, хотя не так ясно. У вас не было человека настоящего, живого, который бы так коротко знал людей и сердце и объявлял бы вам вас самих. Вы во мне читаете свои мысли, поверяете чувства. Я - не тетушка, не папа, не предок ваш, не муж: никто из них не знал жизни: все они на ходулях, все замкнулись в кружок старых, скудных понятий, условного воспитания, так называемого "тона", и нищенски пробавляются ими. Я живой, свежий человек; я приношу к вам сюда незнакомые здесь понятия и чувства; я новость для вас; я занимаю... виноват... занимал вас... Правда ли это, кузина?

  Она молчала.

  - Теперь, конечно, другое дело: теперь вы рады, что я еду, - продолжал он, - все прочие могут остаться; вам нужно, чтоб я один уехал...

  - Почему?

  - Потому, что один я лишний в эту минуту, один я прочел вашу тайну в зародыше. Но... если вы мне вверите ее, тогда я, после него, буду дороже для вас всех...

  Она сделала движение, встала, прошлась по комнате, оглядывая стены, портреты, глядя далеко в анфиладу комнат и как будто не видя выхода из этого положения, и с нетерпением села в кресло. - Но... - начал он опять нежным, дружеским голосом, - я вас люблю, кузина (она выпрямилась), всячески люблю, и больше всего люблю за эту поразительную красоту; вы владеете мной невольно и бессознательно. Вы можете сделать из меня все - вы это знаете...

  - Послушайте... Вы хотите уверить меня, что у вас... что-то вроде страсти, - сказала она, делая как будто уступку ему, чтоб отвлечь, затушевать его настойчивый анализ, - смотрите, не лжете ли вы... положим - невольно? - прибавила она, видя, что он собирается разразиться каким-нибудь монологом. - Месяц, два тому назад ничего не было, были какие-то порывы - и вдруг так скоро... вы видите, что это ненатурально, ни ваши восторги, ни мучения: извините, cousin, я им не верю, и оттого у меня нет и пощады, которой вы добиваетесь. Воля ваша, а мне придется разжаловать вас из кузеней: вы самый беспокойный cousin и друг...

  - Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, - уныло прибавил он, - а что я взволнован теперь - так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни, - нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе... Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось - и слава богу!

  Он вздохнул.

  - Чего же вы хотите? - спросила она.

  - Меня оскорбляет ваш ужас, что я заглянул к вам в сердце...

  - Там ничего нет, - монотонно сказала она.

  - Есть, есть, и мне тяжело, что я не выиграл даже этого доверия. Вы боитесь, что я не сумею обойтись с вашей тайной. Мне больно, что вас пугает и стыдит мой взгляд... кузина, кузина! А ведь это мое дело, мои заслуга, ведь я виноват... что вывел вас из темноты и слепоты, что этот Милари...

  Она слушала довольно спокойно, но при последнем слове быстро встала.

  - Если вы, cousin, дорожите немного моей дружбой, - заговорила она, и голос у ней даже немного изменился, как будто дрожал, - и если вам что-нибудь значит быть здесь... видеть меня... то... не произносите имени!

  "Да, это правда, я попал: она любит его!" - решил Райский,. и ему стало уже легче, боль замирала от безнадежности, оттого, что вопрос был решен и тайна объяснилась. Он уже стал смотреть на Софью, на Милэри, даже на самого себя со стороны, объективно.

  - Не бойтесь, кузина, ради бога, не бойтесь, - говорил он. - Хороша дружба! Бояться, как шпиона, стыдиться...

  - Мне бояться и стыдиться некого и нечего!

  - Как нечего, а света, а их! - указал он на портреты предков. - Вон как они вытаращили глаза! Но разве я - они? Разве я - свет?

  - И правду сказать, есть чего бояться предков! - заметила совершенно свободно и покойно Софья, - если только они слышат и видят вас! Чего не было сегодня! И упреки, и declaration {Признание (фр).}, и ревность... Я думала, что это возможно только на сцене... Ах, cousin, с веселым вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.

  В самом деле, ей нечего было ужасаться и стыдиться: граф Милари был у ней раз шесть, всегда при других, пел, слушал ее игру, и разговор никогда не выходил из пределов обыкновенной учтивости, едва заметного благоухания тонкой и покорной лести.

  Другая бы сама бойко произносила имя красавца Милари, тщеславилась бы его вниманием, немного бы пококетничала с ним, а Софья запретила даже называть его имя и не знала, как зажать рот Райскому, когда он так невпопад догадался о "тайне".

  Никакой тайны нет, и если она приняла эту догадку неравнодушно, так, вероятно, затем, чтоб истребить и в нем даже тень подозрения.

  Она влюблепа - какая нелепость, боже сохрани! Этому никто и не поверит. Она, по-прежнему, смело подняла голову и покойно глядела на него.

  - Прощайте, кузина! - сказал он вяло.

  - Разве вы не у нас сегодня? - отвечала она ласково.Когда вы едете?

  "Лесть, хитрость: золотит пилюлю!" - думал Райский.

  - Зачем я вам? - отвечал он вопросом.

  - Вижу, что дружба моя для вас - ничто! - сказала она.

  - Ах, неправда, кузина! Какая дружба: вы боитесь меня!

  - Слава богу, мне еще нечего бояться.

  - Еще нечего? А если будет что-нибудь, удостоите ли вы меня вашего доверия?

  - Но вы говорите, что это оскорбительно: после этого и боялась бы...

  - Не бойтесь! Я сказал, что надежды могли бы разыграться от взаимности, а ее ведь... нет? - робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей безнадежности, надежда еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал себя дураком.

  Она медленно и отрицательно покачала головой.

  - И... быть не может? - все еще пытливо спрашивал он.

  Она засмеялась.

  - Вы неисправимы, cousin, - сказала она. - Всякую другую вы поневоле заставите кокетничать с вами. Но я не хочу и прямо скажу вам: нет.

  - Следовательно, вам и бояться нечего ввериться мне!в унынием договорил он.

  - Parole d'honneur {Честное слово (фр.).}, мне нечего вверять

  - Ах, есть, кузина!

  - Что же такое хотите вы, чтоб я вверила вам, dites positivement {Скажите определеннее (фр.).}.

  - Хорошо: скажите, чувствуете ли вы какую-нибудь перемену с тех пор, как этот Милари...

  Она сделала движение, и лицо опять менялось у нее из дружеского на принужденное и холодное.

  - Нет, нет, pardon - я не назову его... с тех пор, хочу я сказать, как он появился, стал ездить в дом...

  - Послушайте, coisin... - начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, - положим, если б... enfin si c'etait vгаi {Словом, если б это была правда (фр.).} - это быть не может, - скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, - но что... вам... за дело после того; как...

  Он вспыхнул:

  - Что за дело! - вдруг горячо перебил он, делая большие глаза. - Что за дело, кузина? Вы снизойдете до какого нибудь parvenu, до какого-то Милари, итальянца, вы, Пахотина, блеск, гордость, перл нашего общества! Вы... вы! - с изумлением, почти с ужасом повторял он.

  А она с изумлением смотрела на него, как он весь внезапно вспыхнул, какие яростные взгляды метал на нее.

  - Но он, во-первых, граф... а не parvenue {Выскочка (фр.).}... - сказала она.

  - Купленный или украденный титул! - возражал он в пылу. - Это один из тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда "на ловлю счастья и чинов", втираются в большие дома, ищут протекции женщин, протираются в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!

  Все это он говорил чуть не с пеной у рта.

  - Никто ничего подобного не заметил за ним! - с возрастающим изумлением говорила она, - и если папа и mes tantes {Тетушки (фр.).} принимают его...

  - Папа и mes tantes! - с пренебрежением повторил он, - много знают они: послушайте их!

  - Кого же слушать: вас?

  - Она улыбнулась.

  - Да, кузина, и я вам говорю: остерегайтесь! Это опасные выходцы: может быть, под этой интересной бледностью, мягкими кошачьими манерами кроется бесстыдство, алчность и бог знает что! Он компрометирует вас...

  - Но он везде принят, он очень скромен, деликатен, прекрасно воспитан...

  - Все это вы видите в своем воображении, кузина,поверьте!

  - Но вы его не знаете, cousin! - возражала она с полуулыбкой, начиная наслаждаться его внезапной раздражительностью.

  - Довольно мне одной минуты было, чтоб разглядеть, что это один из тех chevaliers industrie {Рыцарей наживы, проходимцев. (фр.).}, которые сотнями бегут с голода из Италии, чтобы поживиться.

  - Он артист, - защищала она, - и если он не на сцене, так лютому, что он граф и богат... c'est un homme distingue {Это благовоспитанный человек (фр.).}.

  - А! вы защищаете его - поздравляю! Так вот на кого упали лучи с высоты Олимпа! Кузина! кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради бога! Вам ли, с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может быть самозванца-графа...

  Она уже окончательно развеселилась и, казалось, забыла свой страх и осторожность.

  - А Ельнин? - вдруг спросила она.

  - Что Ельнин? - спросил и он, внезапно остановленный ею. - Ельнин - Ельнин... - замялся он, - это детская шалость, институтское обожание. А здесь страсть, горячая, опасная!

  - Что же: вы бредили страстью для меня - ну, вот я страстно влюблена, - смеялась она. - Разве мне не все равно идти туда (она показала на улицу), что с Ельниным, что с графом? Ведь там я должна "увидеть счастье, упиться им"!

  Райский стиснул зубы, сел на кресло и злобно молчал. Она продолжала наслаждаться его положением.

  - Уф! - говорил он, мучаясь, волнуясь, не оттого, что его поймали и уличили в противоречии самому себе, не оттого, что у него ускользала красавица Софья, а от подозрения только, что счастье быть любимым выпало другому. Не будь другого, он бы покойно покорился своей судьбе.

  А она смотрела на него с торжеством, так ясно, покойно. Она была права, а он запутался.

  - Что же, cousin, чему я должна верить: им ли? - она указала на предков, - или, бросив все, не слушая никого, вмешаться в толпу и жить "новою жизнью"?

  - И тут вы остались верны себе! - возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, - завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! - судорожно засмеялся он. - А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был. не граф? Делайте, как хотите! - с досадой махнул он рукой.Ведь... "что мне за дело?" - возразил он ее словами. - Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и... и... да, да?

  Он принужденно засмеялся.

  - Что ж, прекрасно! Италия, небо, солнце и любовь... - говорил он, качая, в волнении, ногой.

  - Да, помните, в вашей программе было и это, - заметила она, - вы посылали меня в чужие края, даже в чухонскую деревню, и там, "наедине с природой"... По вашим словам, я должна быть теперь счастлива? - дразнила она его. - Ах, cousin! - прибавила она и засмеялась, потом вдруг сдержала смех.

  Он исподлобья смотрел на нее. Она опять становилась задумчива и холодна; опять осторожность начала брать верх.

  - Успокойтесь: ничего этого нет, - сказала она кротко, - и мне остается только поблагодарить вас за этот новый урок, за предостережение . Но я в затруднении теперь, чему следовать: тогда вы толкали туда, на улицу - теперь... боитесь за меня. Что же мне, бедной, делать?.. - с комическим послушанием спросила она.

  Оба молчали.

  - Я возьму портрет с собой, - вдруг сказал он.

  - Зачем? Вы говорили, что готовите мне подарок.

  - Нет, я переделаю: я сделаю из него... грешницу...

  Она опять засмеялась.

  - Делайте, что хотите, cousin, бог с вами!

  - И с вами тоже!.. Но...кузина...

  Он остановился: у него вдруг отошло от сердца. Он засмеялся добродушно, не то над ней, не то над собой.

  - Но... но... ужель мы так расстанемся: холодно, с досадой, не друзьями?.. - вдруг прорвалось у него, и досада миновала. Он, встав, прот