Гончаров Иван Александрович - Обрыв

v align="justify">  - Ведь под этим удовольствием кроется замысел женить меня - так ли?

  - Ну, хоть бы и так: что же за беда; - я ведь счастья тебе хочу!

  - Почему вы знаете, что для меня счастье - жениться на дочери какого-то Мамыкина?

  - Она красавица, воспитана в самом дорогом пансионе в Москве. Одних брильянтов тысяч на восемьдесят... Тебе полезно жениться... Взял бы богатое приданое, зажил бы большим домом, у тебя бы весь город бывал, все бы раболепствовали перед тобой, поддержал бы свой род, связи... И в Петербурге не ударил бы себя в грязь... - мечтала почти про себя бабушка.

  - А вот я и не хочу раболепства - это гадость! Бабушка! я думал, вы любите меня - пожелаете чего-нибудь получше, по-разумнее...

  - Чего тебе: рожна, что ли, в самом деле? Я тебе добра желаю, а ты...

  - Хорошо добро: ни с того ни с сего взять чужие деньги, бриллианты, да еще какую-нибудь Голендуху Парамоновну, в придачу!

  - Нет, не Голевдуху, а богатую и хорошенькую невесту! Вот

  что, необыкновенный человек!

  - Толкать человека жениться, на ком не знаешь, на ком не

  хочешь: необыкновенная женщина!

  - Ну, Борюшка: не думала я, что из тебя такое чудище выйдет!

  - Да не я, бабушка, а вы чудище...

  - Ах! - почти в ужасе закричала Марфенька, - как это вы

  смеете так называть бабушку! s296

  - А она меня так назвала.

  - Она постарше вас, она вам бабушка!

  - А что, бабушка, - вдруг обратился он к ней, - если б я стал уговаривать вас выйти замуж?

  - Марфенька! перекрести его: ты там поближе сидишь, - заметила бабушка сердито.

  Марфенька засмеялась.

  - Право... - шутил Райский.

  - Ты буфонишь, а я дело тебе говорила, добра хотела.

  - И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. Век свой одна, не с кем слова перемолвить, - жалуетесь вы, - внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век - хоть бы бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перста и т. д. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы... Право, бабушка, что бы вам...

  - Полно, Борис Павлович, вздор молоть, - печально, со вздохом сказала бабушка. - Ты моложе был поумнее, вздору не молол.

  Она через очки посмотрела на него.

  - А Тит Никоныч так и увивается около вас, чуть на вас не молится - всегда у ваших ног! Только подайте знак - и он будет счастливейший смертный!

  Марфенька не унималась от смеху. Бабушка немного покраснела.

  - Вот как: и жениха нашел! - сказала она небрежно.

  - Что ж, - продолжал шутить Райский, - вы живете домком, у вас водятся деньжонки, а он бездомный... вот бы и кстати...

  - Так это за то, что у меня деньжонки водятся да дом есть, и надо замуж выходить: богадельня, что ли, ему достался мой дом? И дом не мой, а твой. И он сам не беден...

  - А это на что похоже, что вы хотите женить меня из-за денег?

  - Ты можешь понравиться девушке, и она тебе тоже: она миленькая...

  - Вы с Титом Никонычем тоже друг другу нравитесь, вы тоже миленькая...

  - Отвяжись ты со своим Титом Никонычем! - вспыльчиво перебила Татьяна Марковна, - я тебе добра хотела.

  - И я вам тоже!

  - Пустомеля, право, пустомеля: слушать тошно! Не хочешь угодить бабушке, - так как хочешь!

  - А вы мне отчего не хотите угодить? Я еще не видал дочери Мамыкина и не знаю, какая она, а Тит Никоныч вам нравится, и вы сами на него смотрите как-то любовно...

  - А вот еще, - перебила Марфенька, - я вам скажу, братец: когда Тит Никоныч захворает, бабушка сама...

  - Ты, сударыня, что, - крикнула бабушка сердито, - молода шутить над бабушкой! Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался - последнее дело! Я на него рукой махнула, а ты еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись - мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я вот Тита Никоныча принимать не велю...

  - Бедный Тит Никоныч! - комически, со вздохом, произнес Райский и лукаво взглянул на Марфеньку.

  - Ну, вот, бабушка, наконец вы договорились до дела, до правды: "женись, не женись - как хочешь!" Давно бы так! Стало быть, и ваша и моя свадьба откладываются на неопределенное время.

  - "Дело, правда!" - ворчала бабушка, - вот посмотрим, как ты проживешь!

  - По-своему, бабушка.

  - Хорошо ли это?

  - А как же: ужели по-чужому?

  - Как люди живут.

  - Какие люди? Разве здесь есть люди?

  В это время Василиса вошла и доложила, что гости пришли: "Колчинский барчонок..."

  - Это Николай Андреевич Викентьев: проси! "Какие люди!" хоть бы вот человек: господи, не клином мир сошелся! - сказала Бережкова.

  Марфенька немного покраснела и поправила платье, косынку и мельком бросила взгляд в зеркало. Райский тихонько погрозил ей пальцем; она покраснела еще сильнее.

  - Что вы, братец... вы... опять... - начала она и не кончила.

  Василиса пошла было и воротилась поспешно.

  - Еще пришел этот... что ночевал здесь, - сказала она

  Райскому, - спрашивает вас!

  - Уж не Маркушка ли опять? - с ужасом спросила бабушка.

  - Он и есть! - подтвердила Василиса.

  - Вот это люди, так люди! - сказал Райский и поспешил к себе.

  - Как обрадовался, как бросился! Нашел человека! Деньги-то не забудь взять с него назад! Да не хочет ли он трескать? я бы прислала... - крикнула ему вслед бабушка.

XVII

  В комнату вошел, или, вернее, вскочил - среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов. В руках у него был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил на стул.

  - Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! - заговорил он, целуя руку у старушки, потом у Марфеньки, хотя Марфенька отдернула свою, но вышло так, что он успел дать летучий поцелуй. - Опять нельзя - какие вы!..сказал он. - Вот я принес вам...

  - Что это вы пропали: вас совсем не видать? - с удивлением, даже строго, спросила Бережкова. - Шутка ли, почти три недели!

  - Мне никак нельзя было, губернатор не выпускал никуда; велели дела канцелярии приводить в порядок... - говорил Викентьев так торопливо, что некоторые слова даже не договаривал.

  - Пустяки, пустяки! не слушайте, бабушка: у него никаких дел нет... сам сказывал! - вмешалась Марфенька.

  - Ей-богу, ах, какие вы: дела по горло было. У нас новый правитель канцелярии поступает - мы дела скрепляли, описи делали... Я пятьсот дел по листам скрепил. Даже по ночам сидели... ей-богу...

  - Да не божитесь! что это у вас за привычка божиться по пустякам: грех какой! - строго остановила его Бережкова.

  - Как по пустякам: вон Марфа Васильевна не верят! а я, ей-богу...

  - Опять!

  - Правда ли, Татьяна Марковна, правда ли, Марфа Васильевна, что у вас гость: Борис Павлович приехал? Не он ли это, я встретил сейчас, прошел по коридору? Я нарочно пришел...

  - Вот видите, бабушка? - перебила Марфенька, - он пришел братца посмотреть, а без этого долго бы пропадал! Что?

  - Ах, Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался, так и прибежал! Я просился, просился у губернатора - не пускает: говорит, не пущу до тех пор, пока не кончите дела! У маменьки не был: хотел к ней пообедать в Колчино съездить - и то пустил только вчера, ей-богу...

  - Здорова ли маменька? Что, у ней лишаи прошли?

  - Проходят, покорно благодарю. Маменька кланяется вам, просит вас не забыть день ее именин...

  - Покорно благодарю! Уж не знаю, соберусь ли я, сама стара, да и через Волгу боюсь ехать. А девочки мои...

  - Мы без вас, бабушка, не поедем, - сказала Марфенька, - я тоже боюсь переезжать Волгу.

  - Не стыдно ли трусить? - говорил Викентьев. - Чего вы боитесь? Я за вами сам приеду на нашем катере... Гребцы у меня все песенники...

  - С вами ни за что и не поеду, вы не посидите ни минуты покойно в лодке... Что это шевелится у вас в бумаге? - вдруг опросила она. - Посмотрите, бабушка... ах, не змея ли?

  - Это я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а там на речке, в осоке, вижу, сидит в лодке Иван Матвеич. Я попросился к нему, он подъехал, взял меня, я и четверти часа не сидел - вот какого выудил! А это вам, Марфа Васильевна, дорогой, вон тут во ржи нарвал васильков...

  - Не надо, вы обещали без меня не рвать - а вот теперь с лишком две недели не были, васильки все посохли: вон какая дрянь!

  - Пойдемте сейчас нарвем свежих!..

  - Дайте срок! - остановила Бережкова. - Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, подь узнай, не хочет ли тот... Маркушка... чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли узнать...

  - Нет, нет, ничего не хочу, - заторопился Викентьев, - я съел целый пирог перед тем, как ехать сюда...

  - Видите, какой он, бабушка! - сказала Марфенька, - пирог съел!

  И сама пошла исполнить поручение бабушки, потом воротилась, сказав, что ничего не надо и что гость скоро собирается уйти.

  - А здесь не накормили бы вас! - упрекнула Татьяна Марковна, - что вы назавтракались да пришли?

  Викентьев сунулся было к Марфеньке.

  - Заступитесь за меня! - сказал он.

  - Не подходите, не подходите, не трогайте! - сердито говорила Марфенька.

  Он не сидел, не стоял на месте, то совался к бабушке, то бежал к Марфеньке и силился переговорить обеих. Почти в одну и ту же минуту-лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых, от торопливости его говора, или от смеха, иногда вскакивал и пропадал пузырь.

  - Я ведь съел пирог оттого, что под руку подвернулся. Кузьма отворил шкаф, а я шел мимо - вижу пирог, один только и был.

  - Вам стало жаль сироту, вы и съели? - договорила бабушка. Все трое засмеялись.

  - Нет ли варенья, Марфа Васильевна: я бы поел...

  - Вели принести - как не быть? А битого мяса не станете? Вчерашнее жаркое есть, цыплята...

  - Вот бы цыпленка хорошо...

  - Не давайте ему, бабушка: что его баловать? не стоит... - Но сама пошла было из комнаты.

  - Нет, нет, Марфа Васильевна, и точно не надо, вы только не уходите: я лучше обедать буду. Можно мне пообедать у вас, Татьяна Марковна?

  - Нет, нельзя, - сказала Марфенька.

  - А ты не шути этим, - остановила ее бабушка, - он, пожалуй, и убежит. И видно, что вы давно не были, - обратилась она к Викентьеву, - стали спрашивать позволения отобедать!

  - Покорно благодарю-с!.. Марфа Васильевна! куда вы? Постойте, постойте, и я с вами!..

  - Не надо, не надо, не хочу! - говорила она. - Я велю вам зажарить вашего сазана и больше ничего не дам к обеду.

  Она двумя пальцами взяла за голову рыбу, а когда та стала хлестать хвостом взад и вперед, она с криком: "Ай, ай!" - выронила ее на пол и побежала по коридору.

  Он бросился за ней, и через минуту оба уже где-то хохотали, а еще через минуту послышались вверху звуки резвого вальса на фортепиано, с топотом ног над головой Татьяны Марковны, а потом кто-то точно скатился с лестницы, а дальше промчались по двору и бросились в сад, сначала Марфенька, за ней Викентьев, и звонко из саду доносились их говор, пение и смех.

  Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.

  А через четверть часа уже оба смирно сидели, как ни в чем не бывало, около бабушки и весело смотрели кругом и друг на друга: он, отирая пот с лица, она, обмахивая себе платком лоб и щеки.

  - Хороши оба: на что похожи! - упрекала бабушка. s301

  - Это все он, - жаловалась Марфенька, - погнался за мной! Прикажите ему сидеть на месте.

  - Нет, не я, Татьяна Марковна: они велели мне уйти в сад, а сами прежде меня побежали: я хотел догнать, а они...

  - Он мужчина, а тебе стыдно, ты не маленькая! - журила бабушка.

  - Вот видите, что я из-за вас терплю! - сказала Марфенька.

  - Ничего, Марфа Васильевна, бабушки всегда немного ворчат - это их священная обязанность...

  Бабушка услыхала.

  - Что, что, сударь? - полусерьезно остановила его Татьяна Марковна, - подойдите-ка сюда, я, вместо маменьки, уши надеру, благо ее здесь нет, за этакие слова!

  - Извольте, извольте, Татьяна Марковна, ах, надерите, пожалуйста! Вы только грозите, а никогда не выдерете...

  Он подскочил к старушке и наклонил голову.

  - Надерите, бабушка, побольнее, чтоб неделю красные были! - учила Марфенька.

  - Ну, вы надерите! - сказал он ей, подставляя голову.

  - Когда вы провинитесь передо мной, тогда надеру.

  - Постойте еще, я Нилу Андреевичу пожалуюсь, перескажу, что вы сказали теперь... А еще любимец его! - говорила Татьяна Марковиа..

  Викентьев сделал важную мину, стал посреди комнаты, опустил бороду в галстух, сморщился, поднял палец вверх и дряблым голосом произнес: "Молодой человек! твои слова потрясают авторитет старших!.."

  Должно быть, очень было похоже на Нила Андреевича, потоиу что Марфенька закатилась смехом, а бабушка нахмурила было брови, но вдруг добродушно засмеялась и стала трепать его по плечу.

  В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? - ласково говорила она. - Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться

  - Ах, Марфа Васильевна, - заговорил Викентьев, - я достал вам новый романс и еще журнал, повесть отличная... забыл совсем...

  - Где же они?

  - В лодке у Ивана Матвеича оставил, все из-за этого сазана! Он у меня трепетался в руках - я книгу и ноты забыл... Я побегу сейчас - может быть, он еще на речке сидит - и принесу... Он побежал было и опять воротился.

  - Я дамское седло достал, Марфа Васильевна: вам верхом ездить; графский берейтор берется в месяц вас выучить - хотите, я сейчас привезу...

  - Ах, какой вы милый, какой вы добрый! - не вспомнясь от удовольствия, сказала Марфенька. - Как весело будет... ах, бабушка!

  - Кто тебе позволит так проказничать? - строго заметила бабушка. - А вы что это, в своем ли уме: девушке на лошади ездить!

  - А Марья Васильевна, а Анна Николаевна - как же ездят они?..

  - Ну, им и отдайте ваше седло! Сюда не заносите этих затей: пока жива, не позволю. Этак, пожалуй, и до греха недолго: курить станет.

  Марфенька надулась, а Викентьев постоял минуты две в недоумении, почесывая то затылок, то брови, потом вместо того, чтоб погладить волосы, как делают другие, поерошил их, расстегнул и застегнул пуговицу у жилета, вскинул легонько фуражку вверх и, поймав ее, выпрыгнул из комнаты, сказавши: "Я за нотами и за книгой - сейчас прибегу..." - и исчез.

  Марфенька хотела тоже идти, но бабушка удержала ее.

  - Послушай, душечка, подь сюда, что я тебе скажу,заговорила она ласково и немного медлила, как будто не решалась говорить.

  Марфенька подошла, и бабушка поправляла ей волосы, растрепавшиеся немного от беготни по саду, и глядела на нее, как мать, любуясь ею.

  - Что вы, бабушка? - вдруг спросила Марфенька, с удивлением вскинувши на старушку глаза и ожидая, к чему ведет это предисловие.

  - Ты у меня добрая девочка, уважаешь каждое слово бабушки... не то что Верочка...

  - Верочка тоже уважает вас: напрасно вы на нее...

  - Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит, не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды,лучше понимаем, много учились, все знаем, все читаем. Как бы она не ошиблась... Не все в книгах написано!

  Бережкова задумчиво вздохнула.

  - Что же вы хотели сказать мне? - с любопытством спросила Марфенька.

  - А вот что: ты взрослая девушка, давно невеста: так ты будь немножко пооглядчивее...

  - Как это пооглядчивее, бабушка?

  - Погоди, не перебивай меня. Ты вот резвишься, бегаешь, точно дитя, с ребятишками возишься...

  - Разве я бегаю? Ведь я работаю, шью, вышиваю, разливаю чай, хозяйством занимаюсь...

  - Опять перебила! Знаю, что ты умница, - ты клад, дай бог тебе здоровья, - и бабушки слушаешься! - повторила свой любимый припев старушка.

  - Так за что же вы браните меня?

  - Погоди, дай сказать слово! Где же я браню? Я говорю только, чтоб ты была посерьезнее...

  - Как, уж и бегать нельзя: это разве грех? А вон братец говорит...

  - Что он говорит?

  - Что я слишком уж... послушная, без бабушки ни на шаг...

  - А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним...

  - Нет, бабушка, не говорите, - он рассердится, что я пересказала вам...

  - И хорошо сделала, и всегда так делай! Мало ли что он наговорит, братец твой! Видишь что: смущать вздумал девочку!

  - Разве я девочка? - обидчиво заметила Марфенька. - Мне четырнадцать аршин на платье идет... Сами говорите, что я невеста!

  - Правда, ты выросла, да сердце у тебя детское, и дай бог, чтоб долго таким осталось! А поумнеть немного не мешает.

  - А зачем, бабушка: разве я дура? Братец говорит, что я проста, мила...что я хороша и умна как есть, что я...

  Она остановилась.

  - Ну, что еще?

  - Что я "естественная"!..

  Татьяна Марковна помолчала, по-видимому, толкуя себе значение этого слова. Но оно почему-то ей не понравилось.

  - Братец твой пустяки говорит, - сказала она.

  - Ведь он умный-преумный, бабушка.

  - Ну, да - умнее всех в городе. И бабушка у него глупа: воспитывать меня хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его, живи своим умом.

  - Господи, ужель я дура такая?

  - Нет, нет, ты, может быть, поумнее многих умниц... - бабушка взглянула по направлению к старому дому, где была Вера, - да ум-то у тебя в скорлупе, а пора смекать...

  - Зачем же, бабушка?

  - А хоть бы затем, внучка, чтоб суметь понять речи братца и ответить на них порядком. Он, конечно, худого тебе не пожелает; смолоду был честен и любил вас обеих: вон имение отдает, да много болтает пустого...

  - Не все же он пустое болтает: иногда так умно и хорошо говорит...

  - И Полина Карповна не дура: тоже хорошо говорит. Я не сравниваю Борюшку с этой козой, а хочу только сказать, - острота остротой, а ум умом! Вот ты и поумней настолько, чтоб знать, когда твой братец говорит с остротой, когда с умом. На остроту смейся, отвечай остротой, а умную речь принимай к сердцу. Острота фальшива, принарядится красным словцом, смехом, ползет, как змей, в уши, норовит подкрасться к уму и помрачить его, а когда ум помрачен, так и сердце не в порядке. Глаза смотрят, да не видят или видят не то...

  - За что же вы, бабушка, браните меня? - с нетерпением спросила Марфенька.

  У ней даже навернулись слезы.

  - Вы говорите: не хорошо бегать, возиться с детьми, петь - ну, не стану...

  - Боже тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом - здорово. Ты весела, как птичка, и дай бог тебе остаться такой всегда, люби детей, пой, играй...

  - Так за что же браните?

  - Не браню, а говорю только: знай всему меру и пору. Вот ты давеча побежала с Николаем Андреевичем... Марфенька вдруг покраснела, отошла и села в угол. Бабушка пристально поглядела на нее и начала опять, тоном ниже и медленнее.

  - Это не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый - и шалун, такой же резвый, как ты, а ты у меня скромница, лишнего ни себе, ни ему не позволишь. Куда бы вы ни забежали вдвоем, что бы ни затеяли, я знаю, что он тебе не скажет непутного, а ты и слушать не станешь...

  - Не прикажите ему приходить! - сердито заметила Марфенька. - Я с ним теперь слова не скажу...

  - Это хуже: и он, и люди бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, - не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: "Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним.."

  Марфенька вспыхнула.

  - Ты не красней: не от чего! Я тебе говорю, что ты дурного не сделаешь, а только для людей надо быть пооглядчивее! Ну, что надулась: поди сюда, я тебя поцелую!

  Бережкова поцеловала Марфеньку, опять поправила ей волосы, все любуясь ею, и ласково взяла ее за ухо.

  - Николай Андреич сейчас придет, - сказала Марфенька, - s305 а я не знаю, как теперь мне быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле - тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня - я уж не утерплю, бабушка, - засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?

  Бабушка хотела отвечать, но в эту минуту ворвался в комнату Викентьев, весь в поту, в пыли, с книгой и нотами в руках. Он положил и то и другое на стол перед Марфенькой.

  - Вот теперь уж... - торопился он сказать, отирая лоб и смахивая платком пыль с платья, - пожалуйте ручку! Как бежал - собаки по переулку за мной, чуть не съели...

  Он хотел взять Марфеньку за руку, но она спрятала ее назад, потом встала со стула, сделала реверанс и серьезно, с большим достоинством произнесла:

  - Je vous remercie, m-r Викентьев: vous etes bien aimable {Благодарю вас, г-н Викентьев, вы очень любезны. (фр.).}.

  Он вытаращил глаза на нее, потом на бабушку, потом опять на нее, поерошил волосы, взглянул мельком в окно, вдруг сел и в ту же минуту вскочил.

  - Марфа Васильевна, - заговорил он, - пойдемте в залу, к террасе - смотреть: сейчас молодые проедут...

  - Нет, - важно сказала она, - merci, я не пойду: девице неприлично высовываться на балкон и глазеть...

  - Ну, пойдемте же разбирать новый романс...

  - Нет, благодарю: я ужо попробую одна или при бабушке...

  - Пойдемте к роще - сядем там: я почитаю вам новую повесть.

  Он взял книгу.

  - Как это можно! - строго сказала Марфенька и взглянула на бабушку, - дитя, что ли, я?..

  - Что это такое, Татьяна Марковна? - говорил растерянный Викентьев, - житья нет от Марфы Васильевны! Викентьев посмотрел на них обеих пристально, потом вдруг вышел на середину комнаты, сделал сладкую мину, корпус наклонил немного вперед, руки округлил, шляпу взял под мышку.

  - Mille pardons, mademoiselle de vous avoir derangee {Тысяча извинений, сударыня, за беспокойство (фр.).}, - говорил он, силясь надеть перчатки, но большие, влажные от жару руки не шли в них. - Sacrebleu! ca n'entre pas - oh, mille pardons, mademoiselle {Проклятье! Не надеваются - о, простите, сударыня... (фр.).}...

  - Полно вам, проказник, принеси ему варенья, Марфенька!

  - Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grace {О! сударыня, я вам очень признателен. Прошу вас, мадемуазель, пожалуйста, останьтесь! (фр.).}! - бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфеньке, которая пошла было к дверям. - Vraiment, je ne puis pas: j'ai des visites a faire... Ah, diable, ca n'entre pas {Но я, право, не могу: я должен сделать несколько визитов... А, черт, не надеваются (фр.).}...

  Марфенька крепилась, кусала губы, но смех прорвался.

  - Вот он какой, бабушка, - жаловалась она, - теперь m-r Шарля представляет: как тут утерпеть!

  - А что, похоже? - спросил Викентьев.

  - Полно вам, божьи младенцы! - сказала Татьяна Марковна, у которой морщины превратились в лучи и улыбка озарила лицо. - Подите, бог с вами, делайте, что хотите!

XIX

  На Марфеньку и на Викентьева точно живой водой брызнули. Она схватила ноты, книгу, а он шляпу, и только было бросились к дверям, как вдруг снаружи, со стороны проезжей дороги, раздался и разнесся по всему дому чей-то дребезжащий голос.

  - Татьяна Марковна! высокая и сановитая владычица сих мест! Прости дерзновенному, ищущему предстать пред твои очи и облобызать прах твоих ног! Прими под гостеприимный кров твой странника, притекша издалеча вкусить от твоея трапезы и укрыться от зноя полдневното! Дома ли богом хранимая хозяйка сей обители?.. Да тут никого нет!

  Голова показалась с улицы в окно столовой. Все трое, Татьяна Марковна, Марфенька и Викентьев, замерли, как были, каждый в своем положении.

  - Боже мой, Опенкин! - воскликнула бабушка почти в ужасе. - Дома нет, дома нет! на целый день за Волгу уехала! - шепотом диктовала она Викентьеву.

  - Дома нет, на целый день за Волгу уехала! - громко повторил Викентьев, подходя к окну столовой.

  - А! нашему Николаю Андреевичу, любвеобильному и надеждами чреватому, села Колчина и многих иных обладателю! - говорил голос. - Да прильпнет язык твой к гортани, зане ложь изрыгает! И возница, и колесница дома, а стало быть, и хозяйка в сем месте или окрест обретается. Посмотрим и поищем, - либо пождем, дондеже из весей и пастбищ, и из вертограда в храмину паки вступит.

  - Что делать, Татьяна Марковна? - торопливо и шепотом спрашивал Викентьев. - Опенкин пошел на крыльцо, сюда идет.

  - Нечего делать, - с тоской сказала бабушка, - надо пустить. Чай, голоднехонек, бедный! Куда он теперь в этакую жару потащится? Зато уж на целый месяц отделаюсь! Теперь его до вечера не выживешь!

  - Ничего, Татьяна Марковнз, он напьется живо и потом уйдет на сеновал спать. А после прикажите Кузьме отвезти его в телеге домой...

  - Матушка, матушка! - нежным, но сиплым голосом говорил, уже входя в кабинет, Опенкин. - Зачем сей быстроногий поверг меня в печаль и страх! Дай ручку, другую! Марфа Васильевна! Рахиль прекрасная, ручку, ручку...

  - Полно, Аким Акимыч, не тронь ее! Садись, садись - ну, будет тебе! Что, устал - не хочешь ли кофе?

  - Давно не видал тебя, наше красное солнышко: в тоску впал! - говорил Опенкин, вытирая клетчатым бумажным платком лоб. - Шел, шел - и зной палит, и от жажды и голода изнемог, а тут вдруг: "За Волгу уехала!" Испугался, матушка, ей-богу испужался: экой какой, - набросился он на Викентьева, - невесту тебе за это рябую! Красавица вы, птичка садовая, бабочка цветная! - обратился он опять к Марфеньке, - изгоните вы его с ясных глаз долой, злодея безжалостного - ох, ох, господи, господи! Что, матушка, за кофе: не к роже мне! А вот если б ангел сей небесный из сахарной ручки удостоил поднести...

  - Водки? - живо перебил Викентьев.

  - Водки! - передразнил Опенкин, - с месяц ее не видал, забыл, чем пахнет. Ей-богу, матушка! - обратился он к бабушке, - вчера у Горошкина насильно заставляли: бросил все, без шапки ушел!

  - Чего же хочешь, Аким Акимыч?

  - Вот если б из ангельских ручек мадерцы рюмочку-другую...

  - Вели, Марфенька, подать: там вчера только что почали бутылку от итальянца...

  - Нет, нет, постой, ангел, не улетай! - остановил он Марфеньку, когда та направилась было к двери, - не надо от итальянца, не в коня корм! не проймет, не почувствую: что мадера от итальянца, что вода - все одно! Она десять рублей стоит: не к роже! Удостой, матушка, от Ватрухина, от Ватрухина - в два с полтиной медью!

  - Какая же это мадера: он сам ее делает, - заметил Викентьев.

  - То и ладно, то и ладно: значит, приспособился к потребностям государства, вкус угадал, город успокоивает. Теперь война, например, с врагами: все двери в отечестве на запор. Ни человек не пройдет, ни птица не пролетит, ни амура никакого не получишь, ни кургузого одеяния, ни марго, ни бургонь - заговейся! А в сем богоспасаемом граде источник мадеры не иссякнет у Ватрухина! Да здравствует Ватрухин! Пожалуйте, сударыня, Татьяна Марковна, ручку!

  Он схватил старушку за руку, из которой выскочил и покатился по полу серебряный рубль, приготовленный бабушкой, чтоб послать к Ватрухину за мадерой.

  - Да ну, бог с тобой, какой ты беспокойный: сидел бы смирно! - с досадой сказала бабушка. - Марфенька, вели сходить к Ватрухину, да постой, на вот еще денег, вели взять две бутылки: одной, я думаю, мало будет...

  - Мудрость, мудрость глаголет твоими устами: ручку... - говорил Опенкин.

  - Где побывал это время, Аким Акимыч, что поделывал, горемычный?

  - Где! - со вздохом повторил Опенкин, - везде и нигде, витаю, как птица небесная! Три дня у Горошкиных, перед тем у Вестовых, а перед тем и не помню!

  Он вздохнул опять и махнул рукой.

  - Что дома не сидишь?

  - Эх, матушка, рад бы душой, да ведь ты знаешь сама: ангельского терпения не станет.

  - Знаю, знаю, да не сам ли ты виноват тоже: не все же жена?

  - Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, то пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: "Зачем сидишь, как чурбан, без дела?" Возьмешь дело в руки: "Не трогай, не суйся, где не спрашивают!" Ляжешь: "Что все валяешься?" Возьмешь кусок в рот: "Только жрешь!" Заговоришь: "Молчи лучше!" Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье - как перед господом богом! Только и света, что в палате да по добрым людям.

  Принесли вино. Марфенька налила рюмку и подала Опенкину.

  Он, с жадностью, одной дрожащей рукой, осторожно и плотно прижал ее к нижней губе, а другую руку держал в виде подноса под рюмкой, чтоб не пролить ни капли, и залпом опрокинул рюмку в рот, потом отер губы и потянулся к ручке Марфеньки, но она ушла и села в свой угол.

  Опенкин в нескольких словах сам рассказал историю своей жизни. Никто никогда не давал себе труда, да и не нужно никому было разбирать, кто прав, кто виноват был в домашнем разладе, он или жена.

  Он ли пьянством сначала вывел ее из терпения, она ли характером довела его до пьянства? Но дело в том, что он дома был как чужой человек, приходивший туда только ночевать, а иногда пропадавший по нескольку дней.

  Он предоставил жене получать за него жалованье в палате и содержать себя и двоих детей, как она знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по людям.

  К нему все привыкли в городе, и почти везде, кроме чопорных домов, принимали его, ради его безобидного нрава, домашних его несогласий и ради провинциального гостеприимства. Бабушка ни принимала его только, когда ждала "хороших гостей", то есть людей поважнее в городе.

  Она никогда бы не пустила его к себе ради пьянства, которого терпеть не могла, но он был несчастлив, и притом, когда он становился неудобен в комнате, его без церемонии уводили на сеновал или отводили домой.

  Запереть ему совсем двери было не в нравах провинции вообще и не в характере Татьяны Марковны в особенности, как ни тяготило ее присутствие пьяного в комнате, его жалобы и вздохи.

  Райский помнил, когда Опенкин хаживал, бывало, в дом его отца с бумагами из палаты.

  Тогда у него не было ни лысины, ни лилового носа. Это был скромный и тихий человек из семинаристов, отвлеченный от духовного звания женитьбой по любви на дочери какого-то асессора, не желавшей быть ни дьяконицей, ни даже попадьей.

  Но Райский не счел нужным припоминать старого знакомства, потому что не любил, как и бабушка, пьяных, однако он со стороны наблюдал за ним и тут же карандашом начертил его карикатуру. Опенкин за обедом, пока еще не опьянел, продолжал чествовать бабушку похвалами, называл Верочку с Марфенькой небесными горлицами, потом, опьяневши, вздыхал, сопел, а после обеда ушел на сеновал спать.

  Чай он пил с ромом, за ужином опять пил мадеру, и когда все гости ушли домой, а Вера с Марфенькой по своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье в городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец о своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.

  Снисходительная старушка не решалась напомнить ему о позднем часе, ожидая, что он догадается. Но он не догадывался.

  Она несколько раз уходила и, наконец, совсем ушла и подсылала то Марину, то Якова потушить свечи, кроме одной, закрыть ставни: все не действовало.

  Он заговаривал и с Яковом, и с Мариной.

  - А ну что, Маринушка: скоро ли позовешь в кумовья? Я все жду, вот бы выпил на радостях...

  - Будет с вас: и так глаза-то налили! Барыня почивать хочет, говорит, пора вам домой... - ворчала Марина, убирая посуду.

  - Хулу глаголешь, нечестивая. Татьяна Марковна не изгоняет гостей: гость - священная особа... Татьяна Марковна! - заорал он во все горло, - ручку пожалуйте недостойному...

  - Что это за срам, как орете: разбудите барышень! - сказала ему Василиса, посланная барыней унять его.

  - Голубочки небесные! - сладеньким голосом начал Опенкин, - почивают, спрятав головки под крылышко! Маринушка! поди, дай, обниму тебя...

  - Ну вас, подите, говорят вам: вот даст вам знать жена, как придете домой...

  - Избиет, избиет, яко младенца, Маринушка!

  Он начал хныкать и всхлипывать.

  - Дай мадерцы: выпил бы из твоих золотых ручек! - плача говорил он.

  - Нету: видите, бутылка пустая! выкатили всю на лоб себе!

  - Ну, ромцу, сударушка: ты мне ни разу не поднесла...

  - Вот еще! пойду в буфет рому доставать! Ключи у барышни...

  - Давай, шельма! - закричал опять во все горло Опенкин,

  Вскоре из спальни вышла Татьяна Марковна, в ночном чепце и салоне.

  - Что это, в уме ли ты, Аким Акимыч? - строго сказала она.

  - Матушка, матушка! - завопил Опенкин, опускаясь на колени и хватая ее за ноги, - дай ножку, благодетельница, прости...

  - Пора домой: здесь не кабак - что это за срам! Вперед не велю принимать...

  - Матушка! кабак! кабак! Кто говорит кабак? Это храм мудрости и добродетели. Я честный человек, матушка: да или нет? Ты только изреки - честный я или нет? Обманул я, уязвил, налгал, наклеветал, насплетничал на ближнего? изрыгал хулу, злобу? Николи! - гордо произнес он, стараясь выпрямиться. - Нарушил ли присягу в верности царю и отечеству? производил поборы, извращал смысл закона, посягал на интерес казны? Николи! Мухи не обидел, матушка: безвреден, яко червь пресмыкающийся...

  - Ну, вставай, вставай и ступай домой! Я устала, спать хочу...

  - Да почиет благословение божие над тобою, праведница!

  - Яков, вели Кузьме проводить домой Акима Акимыча! - бабушка. - И проводи его сам, чтоб он не ушибся!

  Ну, прощай, бог с тобой: не кричи, ступай, девочек разбудишь!

  - Матушка, ручку, ручку! горлицы, горлицы небесные...

  Бережкова ушла, нисколько не смущаясь этим явлением, которое повторялось ежемесячно и сопровождалось все одними и теми же сценами. Яков стал звать Опенкина, стараясь, с помощью Марины, приподнять его с пола.

  - А! богобоязненный Иаков! - продолжал Опенкин, - приими на лоно свое недостойного Иоакима и поднеси из благочестивых рук своих рюмочку ямайского...

  - Пойдемте, не шумите: барыню опять разбудите, пора домой!

  - Ну, ну... ну... - твердил Опенкин, кое-как барахтаясь и поднимаясь с пола, - пойдем, пойдем. Зачем домой, дабы змея лютая язвила меня до утрия? Нет, пойдем к тебе, человече: я поведаю ти, како Иаков боролся с богом...

  Яков любил поговорить о "божественном", и выпить тоже любил, и потому поколебался.

  - Ну, ладно, пойдемте ко мне, а здесь не пригоже оставаться, - сказал он.

  Опенкин часа два сидел у Якова в прихожей. Яков тупо и углубленно слушал эпизоды из священной истории; даже достал в людской и принес бутылку пива, чтобы заохотить собеседника к рассказу. Наконец Опенкин, кончив пиво, стал поминутно терять нить истории и перепутал до того, что Самсон у него проглотил кита и носил его три дня во чреве.

  - Как... позвольте, - задумчиво остановил его Яков, - кто кого проглотил?

  - Человек, тебе говорят: Самсон, то бишь - Иона!

  - Да ведь кит большущая рыба: сказывают, в Волге не уляжется...

  - А чудо-то на что?

  - Не другую ли какую рыбу проглотил человек? - изъявил Яков сомнение.

  Но Опенкии успел захрапеть.

  - Проглотил, ей-богу, право, проглотил! - бормотал он несвязно впросонье.

  - Да кто кого: фу, ты, боже мой, - скажете ли вы? - допытывался Яков.

  - Поднеси из благочестивых рук... - чуть внятно говорил Опенкин, засыпая.

  - Ну, теперь ничего не добьешься! Пойдемте.

  Он старался растолкать гостя, но тот храпел. Яков сходил за Кузьмой и вдвоем часа четыре употребили на то, чтоб довести Опенкина домой, на противоположный конец города. Там, сдав его на руки кухарке, они сами на другой день к обеду только вернулись домой.

  Яков с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.

ХХ

  Терпение Райского разбилось о равнодушие Веры, и он впал в унынме, стал опять терзаться тупой и бесплодной скукой. От скуки он пробовал чертить разные деревенские сцены карандашом, набросал в альбом почти все пейзажи Волги, какие видел с обрыва, писал заметки в свои тетради, записал даже Опенкина и, положив перо, спросил себя: " Зачем он записал его? Вед