Гончаров Иван Александрович - Обрыв

  Он взял руку - она была бледна, холодна, синие жилки на ней видны явственно. И шея, и талия стали у ней тоньше, лицо потеряло живые цвета и сквозилось грустью и слабостью. Он опять забыл о себе, ему стало жаль только ее.

  - Я не хочу, чтоб дома заметили это... Я очень слаба... поберегите меня... - молила она, и даже слезы показались в глазах. - Защитите меня... от себя самой!.. Ужо, в сумерки, часов в шесть после обеда, зайдите ко мне - я... скажу вам, зачем я вас удержала...

  - Виноват, Вера, я тоже сам не свой! - говорил он, глубоко тронутый ее горем, пожимая ей руку, - я вижу, что ты мучаешься - не знаю чем... Но - я ничего не спрошу, я должен бы щадить твое горе - и не умею, потому что сам мучаюсь. Я приду ужо, располагай мною.

  Она отвечала на его пожатие сильным пожатием руки.

  - Скажу, если в силах буду сказать... - прошептала она.

  У него замерло сердце от тоски и предчувствия.

  Они прошли по лавкам. Вера делала покупки для себя и для Марфеньки, также развязно и словоохотливо разговаривая с купцами и с встречными знакомыми. С некоторыми даже останавливалась на улице и входила в мелочные, будничные подробности, зашла к какой-то своей крестнице, дочери бедной мещанки, которой отдала купленного на платье ей и малютке ситцу и одеяло. Потом охотно приняла предложение Райского навестить Козлова.

  Когда они входили в ворота, из калитки вдруг вышел Марк.

  Увидя их, он едва кивнул Райскому, не отвечая на его вопрос: "Что Леонтий?" и, почти не взглянув на Веру, бросился по переулку скорыми шагами.

  Вера вдруг будто приросла на минуту к земле, но тотчас же оправилась и также скорыми шагами вбежала на крыльцо, опередив Райского.

  - Что с ним? - спросил Райский, глядя вслед Марку, - не отвечал ни слова и как бросился! Да и ты испугалась: не он ли уж это там стреляет?.. Я видал его там с ружьем... - добавил он шутя.

  - Он самый! - сказала Вера развязно, не оборачиваясь и входя в комнату Козлова.

  "Нет, нет, - думал Райский, - оборванный, бродящий цыган - ее идол, нет, нет! Впрочем, почему "нет"? Страсть жестока и самовластна. Она не покоряется человеческим соображениям и уставам, а покоряет людей своим неизведанным капризам! Но Вере негде было сблизиться с Марком. Она боится его, как все здесь!"

  Козлов по-вчерашнему ходил, пошатываясь, как пьяный, из угла в угол, угрюмо молчал с неблизкими и обнаруживал тоску только при Райском, слабел и падал духом, жалуясь тихим ропотом, и все вслушивался в каждый проезжавший экипаж по улице, подходил к дверям в волнении и возвращался в отчаянии.

  На приглашение Райского и Веры переехать к ним он молчал, едва вслушиваясь, или скажет: "Да, да, только после, погодя недели две... три..."

  - После свадьбы Марфеньки, - сказала Вера.

  - После свадьбы, после свадьбы! - подтвердил Леонтий. - Да, благодарю, а теперь я поживу здесь... Покорно благодарю...

  Он вдруг взглянул на Веру и как будто удивился, видя ее.

  - Вера Васильевна! - сказал он, глядя на нее в смущении. - Борис Павлович, - начал он, продолжая глядеть на нее, - ты знаешь, кто еще читал твои книги и помогал мне разбирать их?..

  - Кто? - спросил Райский.

  Но Козлов уже был в другом углу комнаты и прислушивался. Потом вдруг отворил форточку и высунул голову.

  - Чей это голос?.. женщины! - говорил он с испугом, навострив уши и открыв глаза.

  - Ни-ток, ниток! холста! - доносился пронзительный женский крик издали. Козлов с досадой захлопнул форточку.

  - Кто же читал книги? - повторил Райский.

  Но Козлов не слыхал вопроса, сел на постель и повесил голову. Вера шепнула Райскому, что ей тяжело видеть Леонтья Ивановича, и они простились с ним.

  - Я что-то хотел сказать тебе, Борис Павлович, - задумчиво говорил Козлов, - да вот забыл...

  - Ты говорил, что книги мои читал еще кто-то...

  - Да вот кто! - вдруг сказал Леонтий, указывая на Веру.

  Райский взглянул на Веру, но она задумчиво смотрела в окно и тянула его за рукав.

  - Пойдемте, пойдемте! - говорила она, порываясь на улицу.

  Они воротились домой. Вера передала некоторые покупки бабушке, другие велела отнести к себе в комнату и позвала опять Райского гулять по роще, по полю и спуститься к Волге, на песок.

  - Пойдемте туда! - говорила она, указывая какой-нибудь бугор, и едва доходили они туда, она тащила его в другое место или взглянуть с какой-нибудь высоты на круто заворотившуюся излучину Волги, или шла по песку, где вязли ноги, чтоб подойти поближе к воде.

  Она всматривалась в даль, указывала Райскому какое-нибудь плывущее судно, иногда шла неровными, слабыми шагами, останавливалась, переводя дух и отряхивая пряди волос от лица.

  - Зачем ты утомляешь себя, ты слаба, Вера? - сказал он.

  - Мне все будто пить хочется, я воздуха хочу! - говорила она, оборачиваясь лицом в ту сторону, откуда был ветер.

  - Да, она перемогает себя, собирает последние силы! - шептал он, проводив ее, наконец, домой, где их ждали к обеду. - Ужо, ужо! - твердил он и ждал шести часов вечера, когда стемнеет.

  После обеда он уснул в зале от усталости и проснулся, когда только что пробило шесть часов и стало смеркаться.

  Он пошел к Вере, но ее не было дома. Марина сказала, что барышня ко всенощной пошла, но только не знала, в какую церковь, в слободе или в деревенский приход на гору.

  В слободской церкви Райский пересмотрел всех и выучил наизусть физиономию каждой старухи, отыскивая Веру. Но ее не было, и он отправился на гору.

  Там в церкви толпилось по углам и у дверей несколько стариков и старух. За колонной, в сумрачном углу, увидел он Веру, стоящую на коленях, с наклоненной головой, с накинутой на лицо вуалью.

  Он стал сзади, за другой колонной.

  Пока она молилась, он стоял, погруженный в мысль о ее положении, в чувство нежного сострадания к ней, особенно со времени его возвращения, когда в ней так заметно выказалось обессиление в тяжелой борьбе.

  Видя это страдание только что расцветающей жизни, глядя, как мнет и жмет судьба молодое, виноватое только тем создание, что оно пожелало счастья, он про себя роптал на суровые, никого не щадящие законы бытия, налагающие тяжесть креста и на плечи злодея и на эту слабую, едва распустившуюся лилию.

  "Хоть бы красоты ее пожалел... пожалела... пожалело... кто? зачем? за что?" - думал он и невольно поддавался мистическому влечению верить каким-то таинственным, подготовляемым в человеческой судьбе минутам, сближениям, встречам, наводящим человека на роковую идею, на мучительное чувство, на преступное желание, нужное зачем-то, для цели, неведомой до поры до времени самому человеку, от которого только непреклонно требуется борьба.

  В другие, напротив, минуты - казалось ему - являются также невидимо кем-то подготовляемые случаи, будто нечаянно отводящие от какого-нибудь рокового события, шага или увлечения, перешагнув чрез которые, человек перешагнул глубокую пропасть, замечая ее уже тогда, когда она осталась позади.

  Вглядываясь в ткань своей собственной и всякой другой жизни, глядя теперь в только что початую жизнь Веры, он яснее видел эту игру искусственных случайностей, какие-то блуждающие огни злых обманов, ослеплений, заранее расставленных пропастей, с промахами, ошибками, и рядом - тоже будто случайные исходы из запутанных узлов...

  "Что делать? рваться из всех сил в этой борьбе с расставленными капканами, и все стремиться к чему-то прочному, безмятежно-покойному, к чему стремятся вон и те простые души?" Он оглянулся на молящихся стариков и старух. "Или бессмысленно купаться в мутных волнах этой, бесцельно текущей жизни!"

  "Где же ключ к уразумению сознательного пути?"

  Он взглянул на Веру: она не шевелилась в своей молитве и не сводила глаз с креста.

  "Бедная!" - с грустью думал он, вышел и сел на паперть в ожидании Веры.

  Она молча подала ему руку. Они пошли с горы.

  - Вы были в церкви? - спросила она.

  - Да, был, - отвечал он.

  Они тихо сошли с горы по деревне и по большой луговине к саду, Вера - склоня голову, он - думая об обещанном объяснении и ожидая его. Теперь желание выйти из омута неизвестности - для себя, и положить, одним прямым объяснением, конец собственной пытке, - отступило на второй план.

  Он чувствовал, что на нем одном лежал долг стать подле нее, осветить ее путь, помочь распутать ей самой какой-то роковой узел или перешагнуть пропасть, и отдать ей, если нужно, всю свою опытность, ум, сердце, всю силу.

  Она и сама звала его за этим, в чем вполовину утром созналась, и если не созналась вполне, то, конечно, от свойственной ей осторожности - и может быть, еще остаток гордости мешал ей признать себя побежденной.

  Он рад броситься ей на помощь, но не знает ничего и даже не имеет права разделить ни с кем своих опасений.

  Но если б даже она и возвратила ему его слово и он поверил бабушке все свои догадки и подозрения насчет Веры, повело ли бы это к желаемому исходу?

  Едва ли. Вся практическая, но устаревшая мудрость бабушки разбилась бы об упрямство Веры, ум которой был смелее, воля живее, чем у Татьяны Марковны, и притом Вера развита.

  Ей по плечу современные понятия, пробивающиеся в общественное сознание; очевидно, она черпнула где-то других идей, даже знаний, и стала неизмеримо выше круга, где жила. Как ни старалась она таиться, но по временам проговаривалась каким-нибудь, нечаянно брошенным словом, именем авторитета в той или другой сфере знания.

  И язык изменяет ей на каждом шагу; самый образ проявления самоволия мысли и чувства, - все, что так неожиданно поразило его при первой встрече с ней, весь склад ума, наконец, характер, - все давало ей такой перевес над бабушкой, что из усилия Татьяны Марковны - выручить Веру из какой-нибудь беды, не вышло бы ровно ничего.

  Бабушка могла предостеречь Веру от какой-нибудь практической крупной ошибки, защитить ее от болезни, от грубой обиды, вырвать, с опасностью собственной жизни, из огня: но что она сделает в такой неосязаемой беде, как страсть, если она есть у Веры?

  Бабушка, бесспорно умная женщина, безошибочный знаток и судья крупных и общих явлений жизни, бойкая хозяйка, отлично управляет своим маленьким царством, знает людские нравы, пороки и добродетели, как они обозначены на скрижалях Моисея и в Евангелии.

  Но едва ли она знает ту жизнь, где игра страстей усложняет людские отношения в такую мелкую ткань и окрашивает в такие цвета, какие и не снятся никому в мирных деревенских затишьях. Она - девушка.

  Если в молодости любовь, страсть или что-нибудь подобное и было известно ей, так это, конечно - страсть без опыта, какая-нибудь неразделенная или заглохшая от неудачи под гнетом любовь, не драма - любовь, а лирическое чувство, разыгравшееся в ней одной и в ней угасшее и погребенное, не оставившее следа и не положившее ни одного рубца на ее ясной жизни.

  Где же ей знать или вспомнить эту борьбу, подать другому руку, помочь обойти эту пропасть? Она не вполне и поверила бы страсти: ей надо факты.

  Выстрелы на дне обрыва и прогулки туда Веры - конечно, факты, но бабушка против этих фактов и могла бы принять меры, то есть расставила бы домашнюю полицию с дубинами, подкараулила бы любовника и нанесла бы этим еще новый удар Вере.

  Не пускать Веру из дому - значит обречь на заключение, то есть унизить, оскорбить ее, посягнув на ее свободу. Татьяна Марковна поняла бы, что это морально, да и физически невозможно.

  Вера не вынесла бы грубой неволи и бежала бы от бабушки, как убегала за Волгу от него, Райского, словом - нет средств! Вера выросла из круга бабушкиной опытности и морали, думал он, и та только раздражит ее своими наставлениями или, пожалуй, опять заговорит о какой-нибудь Кунигунде - и насмешит. А Вера потеряет и последнюю искру доверия к ней.

  Нет, отжил этот авторитет; он годился для Марфеньки, а не для независимой, умной и развитой Веры.

  Средство или ключ к ее горю, если и есть - в руках самой Веры, но она никому не вверяет его, и едва теперь только, когда силы изменяют, она обронит намек, слово и опять в испуге отнимет и спрячется. Очевидно - она не в силах одна рассечь своего гордиева узла, а гордость или привычка жить своими силами - хоть погибать, да жить ими - мешает ей высказаться!

  Он думал все это, идучи молча подле нее и не зная, как вызвать ее на полную откровенность - не для себя уже теперь, а для ее спасения. Наконец он решил подойти стороной: нельзя ли ему самому угадать что-нибудь из ее ответов на некоторые прежние свои вопросы, поймать имя, остановить ее на нем и облегчить ей признание, которое самой ей сделать, по-видимому, было трудно, хотя и хотелось и даже обещала она сделать, да не может. Надо помочь ей хитростью. Она теперь расстроена и - может быть - оплошает и обмолвится.

  Он вспомнил, как напрасно добивался он от нее источника ее развития, расспрашивая о ее воспитании, о том, кто мог иметь на нее влияние, откуда она почерпнула этот смелый и свободный образ мысли, некоторые знания, уверенность в себе, самообладание. Не у француженки же в пансионе! Кто был ее руководителем, собеседником, когда кругом никого нет?

  Так думал он подвести ее к признанию.

  - Послушай, Вера, я хотел у тебя кое-что спросить, - начал он равнодушным голосом, - сегодня Леонтий упомянул, что ты читала книги в моей библиотеке, а ты никогда ни слова мне о них не говорила. Правда это?

  - Да, некоторые читала. Что ж?

  - С кем же читала, с Козловым?

  - Иные - да. Он объяснял мне содержание некоторых писателей. Других я читала одна или со священником, мужем Наташи...

  - Какие же книги ты читала с священником?

  - Теперь я не помню... Святых отцов, например. Он нам с Наташей объяснял, и я многим ему обязана... Спинозу читали с ним... Вольтера...

  Райский засмеялся.

  - Чему вы смеетесь? - спросила она.

  - Какой переход от святых отцов к Спинозе и Вольтеру! Там в библиотеке все энциклопедисты есть. Ужели ты их читала?

  - Нет, куда же всех! Николай Иванович читал кое-что и передавал нам с Наташей...

  - Как это вы до Фейербаха с братией не дошли... до социалистов и материалистов!..

  - Дошли! - с слабой улыбкой сказала она, - опять-таки не мы с Наташей, а муж ее. Он просил нас выписывать места, отмечал карандашом...

  - Зачем?

  - Хотел, кажется, возражать и напечатать в журнале, не знаю...

  - В библиотеке моего отца нет этих новых книг, где же вы взяли их? - с живостью спросил Райский и навострил ухо.

  Она молчала.

  - Уж не у того ли изгнанника, находящегося под присмотром полиции, которому ты помогала? Помнишь, ты писала о нем?..

  Она, не слушая его, шла и молчала задумчиво.

  - Вера, ты не слушаешь?

  - А? нет, я слышу... - очнувшись, сказала она, - где я брала книги? Тут... в городе, то у того, то у другого...

  - Волохов раздавал эти же книги... - заметил он.

  - Может быть, и он... Я у учителей брала...

  "Не учитель ли какой-нибудь, вроде m-r Шарля?" - сверкнуло у него в уме.

  - Что же Николай Иванович говорит о Спинозе и об этих всех авторах?

  - Много, всего не припомнишь...

  - Например? - добивался Райский.

  - Он говорит, что это "попытки гордых умов уйти в сторону от истины", вот как эти дорожки бегут в сторону от большой дороги и опять сливаются с ней же...

  - Еще что?

  - Еще? - что еще? Теперь забыла. Говорит, что все эти "попытки служат истине, очищают ее, как огнем, что это неизбежная борьба, без которой победа и царство истины не было бы прочно..." И мало ли что он еще говорил!..

  А где "истина"? он не отвечал на этот Пилатов вопрос?

  - Вон там, - сказала она, указывая назад на церковь, - где мы сейчас были!.. Я это до него знала...

  - Ты думаешь, что он прав?.. - спросил он, стараясь хоть мельком заглянуть ей в душу.

  - Я не думаю, а верю, что он прав. А вы? - повернувшись к нему, спросила она с живостью.

  Он утвердительно наклонил голову.

  - Зачем же меня спрашиваете?

  - Есть неверующие, я хотел знать твое мнение...

  - Я в этом, кажется, не скрывалась от вас, вы часто видите мою молитву...

  - Да, но я желал бы слышать ее. Скажи, о чем ты молишься, Вера?

  - О неверующих... - тихо сказала она.

  - А я думал, о своей тревоге, об этой буре...

  - Да... в этом - и моя тревога, и моя буря!.. - шептала она. Он не слыхал.

  Проходя мимо часовни, она на минуту остановилась перед ней. Там было темно. Она, с медленным, затаенным вздохом, пошла дальше, к саду, и шла все тише и тише. Дойдя до старого дома, она остановилась и знаком головы подозвала к себе Райского.

  - Послушайте, что я вам скажу... - тихо и нерешительно начала она, как будто преодолевая себя.

  - Говори, Вера...

  - Вы сказали... - еще тише начала она, - что самое верное средство против... "бури"... это не ходить туда...

  Она показала к обрыву.

  - Да, вернее этого нет.

  - Я хотела просить вас...

  Она остановилась, держа его за борт пальто.

  - Я жду, Вера, - шептал и он, с легкой дрожью нетерпения и, может быть, тяжелого предчувствия. - Вчера я ждал только для себя, чтоб унять боль; теперь я жду для тебя, чтоб помочь тебе - или снести твою ношу, или распутать какой-то трудный узел, может быть, спасти тебя...

  - Да, помогите... - сказала она, отирая платком выступившие слезы, - я так слаба... нездорова... сил у меня нет...

  - Не поможет ли лучше меня бабушка? Откройся ей, Вера; она женщина, и твое горе, может быть, знакомо ей...

  Вера, зажав глаза платком, отрицательно качала головой.

  - Нет, она не такая... она ничего этого не знала...

  - Что же я могу сделать?.. скажи все...

  - Не спрашивайте меня, брат. Я не могу сказать всего. Сказала бы все и бабушке, и вам... и скажу когда-нибудь... когда пройдет... а теперь пока не могу...

  - Как же я могу помочь, когда не знаю ни твоего горя, ни опасности? Откройся мне, и тогда простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит, может быть, затруднения, выведет на дорогу... Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от одного сознания становится легче. Ты сама не можешь: дай мне взглянуть со стороны. Ты знаешь, два ума лучше одного...

  - Никакие умы, никакой анализ - не выведут на дорогу, следовательно и говорить бесполезно! - почти с отчаянием сказала она.

  - Как же я могу помочь тебе?

  Она близко глядела ему в глаза глазами, полными слез.

  - Не покидайте меня, не теряйте из вида, - шептала она. - Если услышите... выстрел оттуда... (она показала на обрыв) - будьте подле меня... не пускайте меня - заприте, если нужно, удержите силой... Вот до чего я дошла! - с ужасом сама прошептала она, закинув голову назад в отчаянии, как будто удерживала стон, и вдруг выпрямилась. - Потом... - тихо начала опять, - никогда об этом никому не поминайте, даже мне самой! Вот все, что вы можете сделать для меня: за этим я удержала вас! Я жалкая эгоистка, не дала вам уехать! Я чувствовала, что слабею... У меня никого нет, бабушка не поняла бы... Вы один... Простите меня!

  - Ты хорошо сделала... - с жаром сказал он. - Ради бога, располагай мною - я теперь все понял и готов навсегда здесь остаться, лишь бы ты успокоилась...

  - Нет, через неделю выстрелы прекратятся навсегда... - прибавила она, отирая платком слезы.

  Она сжала обе его руки и, не оглядываясь, ушла к себе, взбираясь на крыльцо тихо, неровными шагами, держась за перилы.

X

  Прошло два дня. По утрам Райский не видал почти Веру наедине. Она приходила обедать, пила вечером вместе со всеми чай, говорила об обыкновенных предметах, иногда только казалась утомленною.

  Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум,трем лицам в городе,с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.

  Он сидел на скамье у обрыва, ходил по аллеям, и только к полуночи у него прекращалось напряженное, томительное ожидание выстрела. Он почти желал его, надеясь, что своею помощью сразу навсегда отведет Веру от какой-то беды.

  Но вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку одну, - и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.

  Она выходила гулять, когда он пришел. Глаза у ней были, казалось, заплаканы, нервы видимо упали, движения были вялы, походка медленна. Он взял ее под руку, и так как она направлялась из сада к полю, он думал, что она идет к часовне, повел ее по лугу и по дорожке туда.

  Она молча сила за ним, в глубокой задумчивости, от которой очнулась у порога часовни. Она вошла туда и глядела на задумчивый лик Спасителя.

  - Мне кажется, Вера, у тебя есть помощь сильнее моей, и ты напрасно надеялась на меня. Ты и без меня не пойдешь туда... - тихо говорил он, стоя на пороге часовни.

  Она сделала утвердительный знак головой, и сама, кажется, во взгляде Христа искала силы, участия, опоры, опять призыва. Но взгляд этот, как всегда, задумчиво-покойно, как будто безучастно, смотрел на ее борьбу, не помогая ей, не удерживая ее... Она вздохнула.

  - Не пойду! - подтвердила она тихо, отводя глаза от от образа.

  Райский не прочел на ее лице ни молитвы, ни желания. Оно было подернуто задумчивым выражением усталости, равнодушия, а может быть, и тихой покорности.

  - Пойдем домой, ты легко одета, - сказал он.

  Она повиновалась.

  - А что же поручение - какое? - спросил он.

  - Да, - припомнила она и достала из кармана портмоне. - Возьмите у золотых дел мастера Шмита porte-bouquet {Подставка для букета (фр.).}. Я еще на той неделе выбрала подарить Марфеньке в день рождения, - только велела вставить несколько жемчужин, из своих собственных, и вырезать ее имя. Вот деньги.

  Он спрятал деньги.

  - Это не все. В самый день ее рождения, послезавтра пораньше утром ... Вы можете встать часов в восемь?..

  - Еще бы! я, пожалуй, и спать не лягу совсем...

  - Зайдите вот сюда - знаете большой сад - в оранжерею, к садовнику. Я уж говорила ему; выберите понаряднее букет цветов и пришлите мне, пока Марфенька не проснулась... Я полагаюсь на ваш вкус...

  - Вот как! я делаю успехи в твоем доверии, Вера! - сказал, смеясь, Райский, - вкусу моему веришь и честности, даже деньги не боялась отдать...

  - Я сделала бы это все сама, да не могу... сил нет... устаю! - прибавила она, стараясь улыбнуться на его шутку.

  Он на другой день утром взял у Шмита porte-bouquet и обдумал, из каких цветов должен быть составлен букет для Марфеньки. Одних цветов нельзя было найти в позднюю пору, другие не годились.

  Потом он выбрал дамские часы с эмалевой доской, с цепочкой, подарить от себя Марфеньке, и для этого зашел к Титу Никонычу и занял у него двести рублей до завтра, чтобы не воевать с бабушкой, которая без боя не дала бы ему промотать столько на подарок и, кроме того, пожалуй, выдала бы заранее его секрет.

  У Тита Никоныча он увидел роскошный дамский туалет, обшитый розовой кисеей и кружевами, с зеркалом, увитым фарфоровой гирляндой из амуров и цветов, артистической, тонкой работы, с Севрской фабрики.

  - Что это? Где вы взяли такую драгоценность? - говорил он, рассматривая группы амуров, цветы, краски, - и не мог отвести глаз. - Какая прелесть!

  - Марфе Васильевне! - любезно улыбаясь, говорил Тит Никоныч, - я очень счастлив, что вам нравится, - вы знаток. Ваш вкус мне порукой, что этот подарок будет благосклонно принят дорогой новорожденной к ее свадьбе. Какая отменная девица! Поглядите, эти розы, можно сказать, суть ее живое подобие. Она будет видеть в зеркале свое пленительное личико, а купидоны ей будут улыбаться...

  - Где вы достали такую редкость?

  - До завтра прошу у вас секрета от Татьяны Марковны и от Марфы Васильевны тоже! - сказал Тит Никоныч.

  - Ведь это больше тысячи рублей надо заплатить! И где здесь достать?..

  - Пять тысяч рублей ассигнациями мой дед заплатил в приданое моей родительнице. Это хранилось до сих пор в моей вотчине, в спальне покойницы. Я в прошедшем месяце под секретом велел доставить сюда; на руках несли полтораста верст: шесть человек попеременно, чтоб не разбилось. Я только новую кисею велел сделать, а кружева - тоже старинные: изволите видеть - пожелтели. Это очень ценится дамами, тогда как... - добавил он с усмешкой, - в наших глазах не имеет никакой цены.

  - Что бабушка скажет? - заметил Райский.

  - Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как родных дочерей, - прибавил он нежно, - обеих на коленях качал, грамоте вместе с Татьяной Марковной обучал; это - как моя семья. Не измените мне,шепнул он, - скажу конфиденциально, что и Вере Васильевне в одинаковой мере я взял смелость изготовить в свое время, при ее замужестве, равный этому подарок, который, смею думать, она благосклонно примет...

  Он показал Райскому массивный серебряный столовый сервиз на двенадцать человек, старой и тоже артистической отделки.

  - Вам, как брату и другу ее, открою, - шептал он, - что я, вместе с Татьяной Марковной, пламенно желаю ей отличной и богатой партии, коей она вполне достойна: мы замечаем, - еще тише зашептал он, - что достойнейший во всех отношениях кавалер, Иван Иванович Тушин - без ума от нее - как и следует быть...

  Райский вздохнул и вернулся домой. Он нашел там Викентьева с матерью, которая приехала из-за Волги к дню рождения Марфеньки, Полину Карповну, двух-трех гостей из города и - Опенкина.

  Последний разливал волны семинарского красноречия, переходя нередко в плаксивый тон и обращая к Марфеньке пожелания по случаю предстоящего брака.

  Бабушка не решилась оставить его к обеду при "хороших гостях" и поручила Викентьеву напоить за завтраком, что тот и исполнил отчетливо, так что к трем часам Опенкин был "готов" совсем и спал крепким сном в пустой зале старого дома.

  Гости часов в семь разъехались. Бабушка с матерью жениха зарылись совсем в приданое и вели нескончаемый разговор в кабинете Татьяны Марковны.

  А жених с невестой, обежав раз пять сад и рощу, ушли в деревню. Викентьев нес за Марфенькой целый узел, который, пока они шли по полю, он кидал вверх и ловил на лету.

  Марфенька обошла каждую избу, прощалась с бабами, ласкала ребятишек, двум из них вымыла рожицы, некоторым матерям дала ситцу на рубашонки детям, да двум девочкам постарше на платья и две пары башмаков, сказав, чтоб не смели ходить босоногие по лужам.

  Полоумной Агашке дала какую-то изношенную душегрейку, которую выпросила в дворне у Улиты, обещаясь по возвращении сделать ей новую, настрого приказав Агашке не ходить в одном платье по осеннему холоду, и сказала, что пришлет "коты" носить в слякоть.

  Безногому старику Силычу оставила рубль медными деньгами, которые тот жадно подобрал, когда Викентьев, с грохотом и хохотом, выворачивая карманы, выбросил их на лавку.

  Силыч, дрожащими от жадности руками, начал завертывать их в какие-то хлопки и тряпки, прятал в карманы, даже взял один пятак в рот.

  Но Марфенька погрозила, что отнимет деньги и никогда не придет больше, если он станет прятать их, а сам выпрашивать луковицу на обед и просить на паперти милостыню.

  - Красавица ты наша, божий ангел, награди тебя господь! - провожали ее бабы с каждого двора, когда она прощалась с ними недели на две.

  А мужики ласково и лукаво улыбались молча: "Балует барышня, - как будто думали они, - с ребятишками да с бабами возится! ишь какой пустяк носит им! Почто это нашим бабам и ребятишкам?"

  И небрежно рассматривали ситцевую рубашонку, какой-нибудь поясок или маленькие башмаки.

XI

  Вечером новый дом снял огнями. Бабушка не знала, как угостить свою гостью и будущую родню.

  Она воздвигла ей парадную постель в гостиной, чуть не до потолка, походившую на катафалк. Марфенька, в своих двух комнатах, целый вечер играла, пела с Викентьевым - наконец они затихли за чтением какой-то новой повести, беспрестанно прерываемом замечаниями Викентьева, его шалостями и резвостью.

  Только окна Райского не были освещены. Он ушел тотчас после обеда и не возвращался к чаю.

  Луна освещала новый дом, а старый прятался в тени. На дворе, в кухне, в людских долее обыкновенного не ложились спать люди, у которых в гостях были приехавшие с барыней Викентьевой из-за Волги кучер и лакей.

  На кухне долго не гасили огня, готовили ужин и отчасти завтрашний обед.

  Вера с семи часов вечера сидела в бездействии, сначала в сумерках, потом при слабом огне одной свечи, облокотясь на стол и положив на руку голову, другой рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги, в которую не смотрела.

  Глаза ее устремлены были куда-то далеко от книги. На плеча накинут белый большой шерстяной платок, защищавший ее от свежего, осеннего воздуха, который в открытое окно наполнял комнату. Она еще не позволяла вставить у себя рам и подолгу оставляла окно открытым.

  Спустя полчаса она медленно встала, положив книгу в стол, подошла к окну и оперлась на локти, глядя на небо, на новый, светившийся огнями через все окна дом, прислушиваясь к шагам ходивших по двору людей, потом выпрямилась и вздрогнула от холода.

  Она стала закрывать окно, и только затворила одну половину, как среди тишины грянул под горой выстрел.

  Она вздрогнула, быстро опустилась на стул и опустила голову. Потом встала, глядя вокруг себя, меняясь в лице, шагнула к столу, где стояла свеча, и остановилась.

  В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и села было к столу, но в ту же минуту встала опять, быстро сдернула с плеч платок и бросила в угол за занавес, на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям, на диване - и не найдя, что ей нужно, села на стул, по-видимому в изнеможении.

  Наконец глаза ее остановились на висевшей на спинке стула пуховой косынке, подаренной Титом Никонычем. Она бросилась к ней, стала торопливо надевать одной рукой на голову, другой в ту же минуту отворяла шкаф и доставала оттуда с вешалок, с лихорадочной дрожью, то то, то другое пальто.

  Мельком взглянув на пальто, попавшееся ей в руку, она с досадой бросала его на пол и хватала другое, бросала опять попавшееся платье, другое, третье и искала чего-то, перебирая одно за другим все, что висело в шкафе, и в то же время стараясь рукой завязать косынку на голове.

  Наконец бросилась к свечке, схватила ее и осветила шкаф. Там, с ожесточенным нетерпением, взяла она мантилью на белом пуху, еще другую, черную, шелковую, накинула первую на себя, а на нее шелковую, отбросив пуховую косынку прочь.

  Не затворив шкафа, она перешагнула через кучу брошенного на пол платья, задула свечку и, скользнув из двери, не заперев ее, как мышь, неслышными шагами спустилась с лестницы.

  Она прокралась к окраине двора, закрытой тенью, и вошла в темную аллею. Она не шагала, а неслась; едва мелькал темный силуэт, где нужно было перебежать светлое пространство, так что луна будто не успевала осветить ее,

  Она, миновав аллею, умерила шаг и остановилась на минуту перевести дух у канавы, отделявшей сад от рощи. Потом перешла канаву, вошла в кусты, мимо своей любимой скамьи, и подошла к обрыву. Она подобрала обеими руками платье, чтоб спуститься...

  Перед ней, как из земли, вырос Райский и стал между ею и обрывом. Она окаменела на месте.

  - Куда, Вера? - спросил он.

  Она молчала.

  - Пойдем назад!

  Он взял ее за руку. Она не дала руки и хотела миновать его.

  - Вера, куда, зачем?

  - Туда... в последний раз, свидание необходимо - проститься... - шептала она со стыдом и мольбой. - Пустите меня, брат...

  - Я сейчас вернусь, а вы подождите меня... одну минуту... Посидите вот здесь, на скамье...

  Он молча, крепко взял ее за руку и не выпускал.

  - Пустите, мне больно! - шептала она, ломая его и свою руку.

  Он не пускал. Между ними завязалась борьба.

  - Вы не сладите со мной!.. - говорила она, сжимая зубы и с неестественной силой вырывая руку, наконец вырвала и метнулась было в сторону, мимо его.

  Он удержал ее за талию, подвел к скамье, посадил и сел подле нее.

  - Как это грубо, дико! - с тоской и злостью сказала она, отворачиваясь от него почти с отвращением.

  - Не этой силой хотел бы я удержать тебя, Вера!

  - От чего удержать? - спросила она почти грубо.

  - Может быть - от гибели...

  - Разве можно погубить меня, если я не хочу?

  - Ты не хочешь, а гибнешь...

  - А если я хочу гибнуть?

  Он молчал.

  - И никакой гибели нет, мне нужно видеться, чтоб... расстаться...

  - Чтоб расстаться - не надо видеться...

  - Надо - и я увижусь! часом или днем позже - все равно. Всю дворню, весь город зовите, хоть роту солдат, ничем не удержите!..

  Она откинула черную мантилью с головы на плечи и судорожно передергивала ее.

  Выстрел повторился. Она рванулась, но две сильные руки за плеча посадили ее на лавку. Она посмотрела на Райского с ног до головы и тряхнула головой от ярости.

  - Какой же награды потребуете вы от меня за этот добродетельный подвиг? - шипела она.

  Он молчал и исподлобья стерег ее движения. Она с злостью засмеялась.

  - Пустите! - сказала она мягко немного погодя.

  Он покачал отрицательно головой.

  - Брат! - заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, - если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения... когда счастье просится в руки и ускользает... и ваша душа просится вслед за ним... Припомните такую минуту... когда у вас оставалась одна последняя надежда... искра... Вот это - моя минута! Она пройдет - и все пройдет с ней...

  - И слава богу, Вера! Опомнись, приди в себя немного, ты сама не пойдешь! Когда больные горячкой мучатся жаждой и просят льду - им не дают. Вчера, в трезвый час, ты сама предвидела это и указала мне простое и самое действительное средство - не пускать тебя - и я не пущу...

  Она стала на колени подле него.

  - Не заставьте меня проклинать вас всю жизнь потом! - умоляла она. - Может быть, там меня ждет сама судьба...

  - Твоя судьба - вон там: я видел, где ты вчера искала ее, Вера.Ты веришь в провидение, другой судьбы нет...

  Она вдруг смолкла и поникла головой.

  - Да, - сказала она покорно, - да, вы правы, я верю... Но я там допрашивалась искры, чтоб осветить мой путь, - и не допросилась. Что мне делать? - я не знаю...

  Она вздохнула и медленно встала с колен.

  - Не ходи! - говорил он.

  - Именем той судьбы, в которую верю, я искала счастья! Может быть, она и посылает меня теперь туда... может быть... я необходима там! - продолжала она, выпрямившись и сделав шаг к обрыву. - Что бы ни было, не держите меня доле, я решилась. Я чувствую, моя слабость миновала. Я владею собой, я опять сильна! Там решится не моя одна судьба, но и другого человека. На вас ляжет ответственность за эту пропасть, которую вы роете между ним и мною. Я не утешусь никогда, буду вас считать виновником несчастья всей моей жизни... и его жизни! Если вы теперь удержите меня, я буду думать, что мелкая страстишка, самолюбие без прав, зависть - помешали моему счастью и что вы лгали, когда проповедовали свободу...

  Он поколебался и отступил от нее на шаг.

  - Это голос страсти, со всеми ее софизмами и изворотами! - сказал он, вдруг опомнившись. - Вера, ты теперь в положении иезуита. Вспомни, как ты просила вчера, после своей молитвы, не пускать тебя!.. А если ты будешь проклинать меня за то, что я уступил тебе, на кого тогда падет ответственность?

  Она опять упала духом и уныло склонила голову.

  - Кто он, скажи? - шепнул он.

  - Если скажу - вы не удержите меня? - вдруг спросила она с живостью, хватаясь за эту, внезапно явившуюся надежду вырваться - и спрашивала его глазами, глядя близко и прямо ему в глаза.

  - Не знаю, может быть...

  - Нет, дайте слово, что не удержите, - и я назову...

  Он колебался.

  В эту минуту раздался третий выстрел. Она рванулась, но он успел удержать ее за руку.

  - Пойдем, Вера, домой, к бабушке сейчас! - говорил он настойчиво, почти повелительно. - Открой ей все...

  Но она вместо ответа начала биться у него в руках, вырываясь, падая, вставая опять.

  - Если... вам было когда-нибудь хорошо в жизни, то пустите!.. Вы говорили: "люби, страсть прекрасна!" - задыхаясь от волнения, говорила она и порывалась у него из рук, - вспомните... и дайте мне еще одну такую минуту, один вечер... "Христа ради!" - шептала она, протягивая руку, - вы тоже просили меня, Христа ради, не удалять вас... я не отказала... помните? Подайте и мне эту милостыню!.. Я никогда не упрекну вас... никогда... вы сделали все - мать не могла бы сделать больше - но теперь оставьте меня - я должна быть свободна!.. И вот, пусть тот, кому мы молились вчера, будет свидетелем, что это последний вечер... последний! Я никогда не пойду с обрыва больше: верьте мне - я этой клятвы не нарушу! Подождите меня здесь, я сейчас вернусь, только скажу слово...

  Он выпустил ее руку.

  - Что ты говоришь, Вера! - шептал он в ужасе, - ты не помнишь себя. Куда ты?

  - Туда... взглянуть один раз... на "волка"... проститься... услышать его... может быть... он уступит...

  Она бросилась к обрыву, но упала, торопясь уйти, чтоб он не удержал ее, хотела встать и не могла.

  Она протягивала руку к обрыву, глядя умоляющими глазами на Райского.

  Он собрал нечеловеческие силы, задушил вопль собственной муки, поднял ее на руки.

  - Ты упадешь с обрыва, там круто... - шепнул он, - я тебе помогу...

  Он почти снес ее с крутизны и поставил на отлогом месте, на дорожке. У него дрожали руки, он был бледен.

  Она быстро обернулась к нему, обдала его всего широким взглядом исступленного удивления, благодарности, вдруг опустилась на колени, схватила его руку и крепко прижала к губам...

  - Брат! вы великодушны, Вера не забудет этого! - сказала она и, взвизгнув от радости, как освобожденная из клетки птица, бросилась в кусты.

  Он сел на том месте, где стоял, и с ужасом слушал шум