Гончаров Иван Александрович - Обрыв

нтик пропускал воду ему на лицо и на платье, ноги вязли в мокрой глине, и он, забывши подробности местности, беспрестанно натыкался в роще на бугры, на пни или скакал в ямы.

  Он поминутно останавливался и только при блеске молнии делал несколько шагов вперед. Он знал, что тут была где-то, на дне обрыва, беседка, когда еще кусты и деревья, росшие по обрыву, составляли часть сада.

  Недавно еще, пробираясь к берегу Волги, мимоходом он видел ее в чаще, но теперь не знал, как пройти к ней, чтобы укрыться там и оттуда, пожалуй, наблюдать грозу. Назад идти опять между сплошных кустов, по кочкам и ямам подниматься вверх, он тоже не хотел и потому решил протащиться еще несколько десятков сажен до проезжей горы, перелезть там через плетень и добраться по дороге до деревни. Сапоги у него размокли совсем: он едва вытаскивал ноги из грязи и разросшегося лопуха и крапивы и, кроме того, не совсем равнодушен был к этому нестерпимому блеску молнии и треску грома над головой.

  "Можно бы любоваться грозой из комнаты!" - сознавался он про себя.

  Наконец он уткнулся в плетень, ощупал его рукой, хотел поставить ногу в траву - поскользнулся и провалился в канаву. С большим трудом выкарабкался он из нее, перелез через плетень и вышел на дорогу. По этой крутой и опасной горе ездили мало, больше мужики, порожняком, чтооы не делать большого объезда, в телегах, на своих смирных, запаленных, маленьких лошадях в одиночку.

  Райский, мокрый, свернув зонтик под мышкой, как бесполезное орудие, жмурясь от ослепительной молнии, медленно и тяжело шел в гору по скользкой грязи, беспрестанно останавливаясь, как вдруг послышался ему стук колес.

  Он прислушался: шум опять раздался невдалеке. Он остановился, стук все ближе и ближе, слышалось торопливое и напряженное шаганье конских копыт в гору, фырканье лошадей и понукающий окрик человека. Молния блистала уже пореже, и потому, при блеске ее, Райский не мог еще различить экипажа.

  Он только посторонился с дороги и уцепился за плетень, чтоб дать экипажу проехать, когда тот поравняется, так как дорога была узка.

  Наконец молния блеснула ярко и осветила экипаж, вроде крытой линейки или барабана, запряженного парой сытых и, как кажется, отличных коней,и группу людей в шарабане.

  Опять молния - и Райский остолбенел, узнавши в группе - Веру.

  - Вера! - закричал он во весь голос.

  Экипаж остановился.

  - Кто тут? - спросил ее голос.

  - Я.

  - Брат! Что вы тут делаете? - с изумлением спросила она.

  - А ты что?

  - Я возвращаюсь домой.

  - И я тоже.

  - Вы откуда?

  - Да вот тут бродил в обрыве и потерял дорогу в кустах. Иду по горе. А ты как это решилась по такой крутизне? С кем ты? Чьи это лошади? Нельзя ли меня довезти?

  - Прошу покорно, места много. Дайте руку, я помогу вам влезть! - сказал мужской голос.

  Райский протянул руку, и кто-то сильно втащил его под навес шарабана. Там, кроме Веры, он нашел еще Марину. Обе они, как мокрые курицы, жались друг к другу, стараясь защититься кожаным фартуком от хлеставшего сбоку ливня.

  - Кто это с тобой? Чьи лошади, кто правит ими? - спрашивал тихо Райский у Веры.

  - Иван Иваныч.

  - Какой Иван Иваныч?

  - Лесничий! - тихо шепнула она в ответ.

  - Лесничий?.. - заговорил Райский, но Вера слегка толкнула его в бок, чтобы он молчал, потому что голова и уши лесничего были у них под носом.

  - После! - шепнула она.

  "Лесничий!" - думал Райский и припомнил разговор с бабушкой, ее похвалы, намеки на "славную партию".

  "Так вот кто герой романа: лесничий - лесничий!" - не помня себя, твердил Райский.

  Он старался взглянуть на лесничего. Но перед носом у него тряслась только низенькая шляпа с большими круглыми полями да широкие плечи рослого человека, покрытые макинтошем. Сбоку он видел лишь силуэт носа и - как казалось ему, бороду.

  Лесничий ловко правил лошадьми, карабкавшимися на крутую гору, подстегивал то ту, то другую, посвистывал, забирал круто вожжи, когда кони вдруг вздрагивали от блеска молнии, и потом оборачивался к сидящим под навесом.

  - Что, Вера Васильевна, каково вам, не озябли ли, не промокли ли вы? - осведомлялся он заботливо.

  - Нет, нет, мне хорошо, Иван Иванович, дождь не достает меня.

  - Взяли бы вы мекинтош мой... - предлагал Иван Иванович. - Боже сохрани, простудитесь: век себе не прощу, что взялся везти вас.

  - Ах, какие вы - надоели!- с дружеской досадой сказала Вера, - знайте свое дело, правьте лошадьми!

  - Как угодно! - с торопливой покорностью говорил Иван Иванович и обращался к лошадям.

  Но, посвистав и покричав на них, он, по временам, будто украдкой, оборачивался к Вере посмотреть, что она.

  Объехавши Малиновку, они подъехали к воротам дома Татьяны Марковны.

  Лесничий соскочил и начал стучать рукояткой бича в ворота. У крыльца он предоставил лошадей на попечение подоспевшим Прохору, Тараске, Егорке, а сам бросился к Вере, встал на подножку экипажа, взял ее на руки и, как драгоценную ношу, бережно и почтительно внес на крыльцо, прошел мимо лакеев и девок, со свечами вышедших навстречу и выпучивших на них глаза, донес до дивана в зале и тихо посадил ее.

  Райский, мокрый, как был в грязи, бросился за ними и не пропустил ни одного его движения, ни ее взгляда.

  Потом лесничий воротился в переднюю, снял с себя всю мокрую амуницию, длинные охотничьи сапоги, оправился, отряхнулся, всеми пятью пальцами руки, как граблями, провел по густым волосам и спросил у людей веничка или щетку.

  Бабушка между тем здоровалась с Верой и вместе осыпала ее упреками, что она пускается на "такие страсти", в такую ночь, по такой горе, не бережет себя, не жалеет ее, бабушки, не дорожит ничьим покоем и что когда-нибудь она этак "уложит ее в гроб"

  За этим, разумеется, последовало приказание поскорей переменить платье и белье, обсушиться, обогреться, подавать самовар, собирать ужин.

  - Ах, бабушка, как мне всего хочется! - говорила Вера, ласкаясь, как кошка, около бабушки, - и чаю, и супу, и жаркого, и вина. И Ивану Иванычу тоже. Скорее, милая бабушка!

  - Сейчас, сейчас - вот и прекрасно: все, все - будет!

  - А где ж Иван Иваныч? - Иван Иваныч! - обратилась бабушка к лесничему, - подите сюда, что вы там делаете? - Марфенька, где Марфенька? Что она забилась там к себе?

  - Вот сейчас оправлюсь да почищусь, Татьяна Марковна, говорил голос из передней. Егор, Яков, Степан чистили, терли, чуть не скребли лесничего в передней, как доброго коня.

  Он вошел в комнату, почтительно поцеловал руку у бабушки и у Марфеньки, которая теперь только решилась освободить свою голову из-под подушки и вылезть из постели, куда запряталась от грозы.

  - Марфенька, иди скорей, - сказала бабушка, - не прятаться надо, а богу молиться, гром и не убьет!

  - Я этого не боюсь, - сказала Марфенька, - гром бьет все больше мужиков, - а так, просто страшно!

  Райский между тем, мокрый, стоя у окна, устремил на гостя жадный взгляд.

  Иван Иванович Тушин был молодец собой. Высокий, плечистый, хорошо сложенный мужчина, лет тридцати осьми, с темными густыми волосами, с крупными чертами лица, с большими серыми глазами, простым и скромным, даже немного застенчивым взглядом и с густой темной бородой. У него были большие загорелые руки, пропорциональные росту, с широкими ногтями.

  Одет он был в серое пальто, с глухим жилетом, из-за которого на галстух падал широкий отложной воротник рубашки домашнего полотна. Перчатки белые замшевые, в руках длинный бич, с серебряной рукояткой.

  "Молодец, красивый мужчина: но какая простота... чтоб не сказать больше... во взгляде, в манерах! Ужели он - герой Веры?.." - думал Райский, глядя на него и с любопытством ожидая, что покажет дальнейшее наблюдение.

  "А почему ж нет? - ревниво думал опять, - женщины любят эти рослые фигуры, эти открытые лица, большие здоровые руки - всю эту рабочую силу мышц... Но ужель Вера?.."

  - Ты, мой батюшка, что! - вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. - В каком виде! Люди, Егорка! - да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот - охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, - да рому к чаю! - Иван Иваныч! - вот и вы пошли бы с ним... Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский - Иван Иваныч Тушин!.. Мы уж познакомились - сказал кланяясь Тушин - на дороге подобрали вашего внука и вместе приехали. Благодарю покорно, мне ничего не нужно. А вот вы, Борис Павлыч, переоделись бы: у вас ноги мокрые!

  - Вы уж меня извините, старуху, а вы все, кажется, полоумные, - заговорила бабушка, - в такую грозу и зверь не выползет из своей берлоги!.. Вон, господи, как сверкает еще до сих пор! Яков, притвори поди ставню поплотнее. А вы - в такой вечер через Волгу!

  - Ведь у меня свой крепкий паром, - сказал Тушин, - с крытой беседкой. Вера Васильевна были там, как в своей комнате: ни капли дождя не упало на них.

  - Да страсть-то какая, гроза!

  - Что ж, гроза, помилуйте, это только старым бабам...

  - Покорно благодарю: а я-то кто же? - вдруг сказала бабушка.

  Тушин переконфузился.

  - Извините, я не нарочно, с языка сорвалось! Я про простых баб...

  - Ну, бог вас простит! - смеясь, сказала бабушка. - Вам - ничего, я знаю. Вон вас каким господь создал - да Вера-то: как на нее нет страха! Ты что у меня за богатырь такой!

  - С Иваном Ивановичем как-то не страшно, бабушка.

  - Иван Иваныч медведей бьет, и ты бы пошла?

  - Пошла бы, бабушка, посмотреть. Возьмите меня когда-нибудь, Иван Иваныч... Это очень интересно...

  - Я с удовольствием... Вера Васильевна: вот зимой, как соберусь - прикажите только... Это заманчиво.

  - Видите, какая! - сказала Татьяна Марковна. - А до бабушки тебе дела нет?..

  - Я пошутила, бабушка.

  - Ты готова, я знаю! И как это тебе не совестно было беспокоить Ивана Ивановича? Такую даль - провожать тебя!

  - Это уж не они, а я виноват, - сказал Тушин, - я только лишь узнал от Натальи Ивановны, что Вера Васильевна собираются домой, так и стал просить сделать мне это счастье...

  Он скромно, с примесью почти благоговения, взглянул на Веру.

  - Хорошо счастье - в этакую грозу...

  - Ничего, светлее ехать... И Вера Васильевна не боялись.

  - А что Анна Ивановна, здорова ли?

  - Слава богу, кланяется вам - прислала вам от своих плодов: персиков из оранжереи, ягод, грибов - там в шарабане...

  - На что это? своих много! Вот за персики большое спасибо - у нас нет, - сказала бабушка. - А я ей какого чаю приготовила! Борюшка привез - я уделила и ей.

  - Покорно благодарю!

  - И как это в этакую темнять по Заиконоспасской горе на ваших лошадях взбираться! Как вас бог помиловал! - опять заговорила Татьяна Марковна. - Испугались бы грозы, понесли - боже сохрани!

  - Мои лошади - как собаки - слушаются меня... Повез ли бы я Веру Васильевну, если б предвидел опасность?

  - Вы надежный друг, - сказала она, - зато как я и полагаюсь на вас, и даже на ваших лошадей!..

  В это время вошел Райский, в изящном неглиже, совсем оправившийся от прогулки. Он видел взгляд Веры, обращенный к Тушину, и слышал ее последние слова.

  "Полагаюсь на вас и на лошадей! - повторил он про себя, - вот как: рядом!"

  - Покорно вас благодарю, Вера Васильевна, - отвечал Тушин. - Не забудьте же, что сказали теперь. Если понадобится что-нибудь, когда...

  - Когда опять загремит вот этакий гром... - сказала бабушка.

  - Всякий! - прибавил он.

  - Да, бывают и не этакие грозы в жизни! - с старческим вздохом заметила Татьяна Марковна.

  - Какие бы ни были, - сказал Тушин, - когда у вас загремит гроза, Вера Васильевна, - спасайтесь за Волгу, в лес: там живет медведь, который вам послужит... как в сказках сказывают.

  - Хорошо, буду помнить! - смеясь, отвечала Вера, - и когда меня, как в сказке, будет уносить какой-нибудь колдун - я сейчас за вами!

ХIV

  Райский видел этот постоянный взгляд глубокого умиления и почтительной сдержанности, слушал эти тихие, с примесью невольно прорывавшейся нежности, речи Тушина, обращаемые к Вере.

  И им одними только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не заметить, что и лицо, и фигура, и движения "лесничего" были исполнены глубокой симпатии к Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.

  Этот атлет по росту и силе, по-видимому не ведающий никаких страхов и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои слова при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли в нем какого-нибудь желания, боялся не сказать бы чего-нибудь неловко, не промахнуться, не показаться неуклюжим.

  "И это, должно быть, тоже раб!" - подумал Райский и следил за ней, что она.

  Он думал, что она тоже выкажет смущение, не сумеет укрыть от многих глаз своего сочувствия к этому герою; он уже решил наверное, что лесничий - герой ее романа и той тайны, которую Вера укрывала.

  "И кому, как не ему, писать на синей бумаге!" - думал он.

  Ему любопытно было наблюдать, как она скажется: трепетом, мерцанием взгляда или окаменелым безмолвием.

  А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом свете.

  В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.

  Бабушки она как будто остерегалась, Марфенькой немного пренебрегала, а когда глядела на Тушина, говорила с ним, подавала руку - видно было, что они друзья.

  В ней открыто высказывалась та дружба, на которую намекала она и ему, Райскому, и которой он добивался и не успел добиться.

  Чем же добился ее этот лесничий? Что их связывает друг с другом? Как они сошлись? Сознательно ли, то есть отыскав и полюбив один в другом известную сумму приятных каждому свойств, или просто угадали взаимно характеры, и бессознательно, без всякого анализа, привязались один к другому?

  Три дня прожил лесничий по делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце Веры.

  Ивана Ивановича "лесничим" прозвали потому, что он жил в самой чаще леса, в собственной усадьбе, сам занимался с любовью этим лесом, растил, холил, берег его, с одной стороны, а с другой - рубил, продавал и сплавлял по Волге. Лесу было несколько тысяч десятин, и лесное хозяйство устроено и ведено было с редкою аккуратностью; у него одного в той стороне устроен был паровой сильный завод, и всем заведовал, над всем наблюдал сам Тушин.

  В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок, к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху, ни духу.

  Там он опять рубит и сплавляет лес или с двумя егерями разрезывает его вдоль и поперек, не то объезжает тройки купленных на ярмарке новых лошадей или залезет зимой в трущобу леса и выжидает медведя, колотит волков.

  Не раз от этих потех Тушин недели по три бежал с завязанной рукой, с попорченным ухарской тройкой плечом, а иногда с исцарапанным медвежьей лапой лбом.

  Но ему нравилась эта жизнь, и он не покидал ее. Дома он читал увражи по агрономической и вообще по хозяйственной части, держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но не отдавался ему в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощью двух приказчиков и артелью своих и нанятых рабочих. В свободное время он любил читать французские романсы: это был единственный оттенок изнеженности в этой, впрочем, обыкновенной жизни многих обитателей наших отдаленных углов.

  Райский узнал, что Тушин встречал Веру у священника, и даже приезжал всякий раз нарочно туда, когда узнавал, что Вера гостит у попадьи. Это сама Вера сказывала ему. И Вера с попадьей бывали у него в усадьбе, прозванной Дымок, потому что мздали, с горы, в чаще леса, она только и подавала знак своего существования выходившим из труб дымом.

  Тушин жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной - и к ней ездили Вера с попадьей. Эту же Анну Ивановну любила и бабушка; и когда она являлась в город, то Татьяна Марковна была счастлива.

  Ни с кем она так охотно не пила кофе, ни с кем не говорила так охотно секретов, находя, может быть, в Анне Ивановне сходство с собой в склонности к хозяйству, а больше всего глубокое уважение к своей особе, к своему роду, фамильным преданиям.

  О Тушине с первого раза нечего больше сказать. Эта простая фигура как будто вдруг вылилась в свою форму и так и осталась цельною, с крупными чертами лица, как и характера, с неразбавленным на тонкие оттенки складом ума, чувств.

  В нем все открыто, все сразу видно для наблюдателя, все слишком просто, не заманчиво, не таинственно, не романтично. Про него нельзя было сказать "умный человек" в том смысле, как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этой силою; ни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было нельзя.

  У него был тот ум, который дается одинаково как тонко развитому, так и мужику, ум, который, не тратясь на роскошь, прямо обращается в житейскую потребность. Это больше, нежели здравый смысл, который иногда не мешает хозяину его, мысля здраво, уклоняться от здравых путей жизни.

  Это ум - не одной головы, но и сердца, и воли. Такие люди не видны в толпе, они редко бывают на первом плане. Острые и тонкие умы, с бойким словом, часто затмевают блеском такие личности, но эти личности большею частию бывают невидимыми вождями или регуляторами деятельности и вообще жизни целого круга, в который поставит их судьба.

  В обхождении его с Верой Райский заметил уже постоянное монотонное обожание, высказывавшееся во взглядах, словах, даже до робости, а с ее стороны - монотонное доверие, открытое, теплое обращение.

  И только. Как ни ловил он какой-нибудь знак, какой-нибудь намек, знаменательное слово, обмененный особый взгляд, - ничего! Та же простота, свобода и доверенность с ее стороны, то же проникнутое нежностию уважение и готовность послужить ей, "как медведь", - со стороны Тушина, и больше ничего!

  Опять не он! От кого же письмо на синей бумаге?

  - Что это за лесничий? - спросил на другой же день Райский, забравшись пораньше к Вере, и что он тебе?

  - Друг, - отвечала Вера.

  - Это слишком общее, родовое понятие. В каком смысле - друг?

  - В лучшем и тесном смысле.

  - Вот как! Не тот ли это счастливец, на которого ты намекала и которого имя обещала сказать?

  - Когда?

  - А до твоего отъезда!

  - Что-то не помню. Какой счастливец, какое имя? Что я обещала?

  - Какая же у тебя дурная память! Ты забыла и письмо на синей бумаге?

  - Да, да, помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом не думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге...

  - Ни я сам, может быть?

  Она улыбнулась и кивнула в знак согласия головой.

  - Весело же, должно быть, тебе там...

  - Да, мне там было хорошо, - сказала она, глядя в сторону рассеянно, - никто меня не допрашивал, не подозревал... так тихо, покойно.

  - И притом друг был подле?

  Она опять кивнула утвердительно головой.

  - Да, он, этот лесничий? - скороговоркой спросил Райский и поглядел на Веру.

  Она не слушала его.

  За ее обыкновенной, вседневной миной крылась другая. Она. усиливалась, и притом с трудом, скрадывать какое-то ликование, будто прятала блиставшую в глазах, в улыбке зарю внутреннего удовлетворения, которым, по-видимому, не хотела делиться ни с кем.

  Трепет и мерцание проявлялись реже, недоверчивых и недовольных взглядов незаметно, а в лице, во всей ее фигуре, была тишина, невозмутимый покой, в глазах появлялся иногда луч экстаза, будто она черпнула счастья. Райский заметил это.

  "Что это за счастье, какое и откуда? Ужель от этого лесного "друга" - терялся он в догадках. - Но она не прячется, сама трубит об этой дружбе: где же тайна?"

  - Ты счастлива, Вера? - сказал он.

  - Чем? - спросила она.

  - Не знаю: но как ты ни прячешь свое счастье, оно выглядывает из твоих глаз.

  - В самом деле? - с улыбкой спросила она и с улыбкой глядела на Райского, и все задумчиво молчала.

  Ей не хотелось говорить. Он взял ее за руку и пожал; она отвечала на пожатие; он поцеловал ее в щеку, она обернулась к нему, губы их встретились, и она поцеловала его - и все не выходя из задумчивости. И этот, так долго ожидаемый поцелуй, не обрадовал его. Она дала его машинально.

  - Вера! ты под наитием какого-то счастливого чувства, ты в экстазе!.. - сказал он.

  - А что? - вдруг спросила она, очнувшись от рассеянности.

  - Ничего, но ты будто... одолела какое-то препятствие: не то победила, не то отдалась победе сама, и этим счастлива... Не знаю что: но ты торжествуешь! Ты, должно быть, вступила в самый счастливый момент...

  - Ах, как еще далеко до него! - прошептала она про себя. - Нет, ничего особенного не случилось! - прибавила она вслух, рассеянно, стараясь казаться беззаботной, и смотрела на него ласково, дружески.

  - Так ты очень любишь этого...

  - Лесничего? Да, очень! - сказала она, - таких людей немного; он из лучших, даже лучший здесь.

  Опять ревность укусила Райского

  - То есть лучший мужчина: рослый, здоровый, буря ему нипочем, медведей бьет, лошадьми правит, как сам Феб, - и красота, красота!

  - Гадко, Борис Павлович!

  - Тебе досадно, что низводят с пьедестала любимого человека?

  - Какого любимого человека?

  - Ведь он - герой тайны и синего письма! Скажи - ты обещала...

  - Обещала? Ах, да - да, вы все о том... Да, он; так что же?

  - Ничего! - сильно покрасневши, сказал Райский, не ожидавший такого скорого сюрприза. - Сила-то, мышцы-то, рост!.. - говорил он.

  - А вы сказали, что страсть все оправдывает!..

  - Я и ничего! - с судорогой в плечах произнес Райский, - видишь, покоен! Ты выйдешь за него замуж?

  - Может быть.

  - У него, говорят, лесу на сколько-то тысяч...

  - Гадко, Борис Павлович!

  - Ну, теперь я могу и уехать.

  Он высунулся из окна, кликнул какую-то бабу и велел вызвать Егорку,

  - Принеси чемодан с чердака ко мне в комнату: я завтра еду! - сказал он, не замечая улыбки Веры.

  - Что ж, я очень рад! - злым голосом говорил он, стараясь не глядеть на нее. - Теперь у тебя есть защитник, настоящий герой, с ног до головы!..

  - Человек с ног до головы, - повторила Вера, - а не герой романа!

  - Да вяжутся ли у него человеческие идеи в голове? Нимврод, этот прототип всех спортсменов, и Гумбольдт - оба люди... но между ними...

  - Я не знаю, какие они были люди. А Иван Иванович - человек, какими должны быть все и всегда. Он что скажет, что задумает, то и исполнит. У него мысли верные, сердце твердое - и есть характер. Я доверяюсь ему во всем, с ним не страшно ничто, даже сама жизнь!

  - Вот как! особенно в грозу, и с его лошадями! - насмешливо добавил Райский. - И весело с ним?

  - Да, и весело: у него много природного ума и юмор есть - только он не блестит, не сорит этим везде...

  - Словом, молодец мужчина! Ну, что же, поздравляю, Вера, - и затем прощай!

  - Куда вы?

  - Я завтра рано уеду и не зайду проститься с тобой.

  - Почему же?

  - Ты знаешь почему: не могу же я быть равнодушен - я не дерево...

  Она положила свою руку - ему на руку и, как кошечка, лукаво, с дрожащим от смеха подбородком взглянула ему в глаза.

  - А если я не хочу, чтоб вы уезжали?

  - Ты?

  - Зачем!

  Он жадным взглядом ждал объяснения.

  - Угадайте!

  - Что же ты хочешь, чтоб я на свадьбе твоей был?

  Она все глядела на него с улыбкой и не снимая с его руки своей.

  - Хочу, - сказала она.

  - А когда это будет? - сухо спросил он.

  Она молчала.

  - Вера?

  Вдруг она громко засмеялась. Он взглянул на нее: она, против обыкновения, почти хохочет.

  "Не он, не он, не лесничий - ее герой! Тайна осталась в синем письме!" - заключил он.

  У него отлегло от сердца. Он стал весел, запел, заговорил, посыпалась соль, послышался смех...

  - Велите же Егору убрать чемодан, - сказала она.

  - Зачем ты остановила меня, Вера? - спросил он. - Скажи правду. Помни, что я покоряюсь всему...

  - Всему?

  - Да, безусловно. Что бы ты ни сделала со мной, какую бы роль ни дала мне - только не гони с глаз - я все принимаю...

  - Все?

  - Все! - подтвердил он в слепом увлечении.

  - Смотрите, брат, теперь и вы в экстазе! Не раскайтесь после, если я приму...

  - Клянусь тебе, Вера, - начал он, вскочив, - нет желания, нет каприза, нет унижения, которого бы я не принял и не выпил до капли, если оно может хоть одну минуту...

  - Довольно. Я принимаю - и вы теперь...

  - Твой раб? Да, скажи, скажи...

  - Хорошо, - сказала она, поглядев на него "русалочным" взглядом.

  - Так мне остаться?..

  - Оставайтесь...

  - Что за перемена! - говорил он, ликуя, - зачем вдруг ты захотела этого?

  - Зачем?..

  Она глядела на него, а он упивался этим бархатным, неторопливо смотревшим в его глаза взглядом, полным какого-то непонятного ему значения.

  - Затем... чтобы вам завтра не совестно было самим велеть убрать чемодан на чердак, - скороговоркой добавила она. - Ведь вы бы не уехали!

  - Нет, уехал бы.

  Она отрицательно покачала головой.

  - Даю тебе слово...

  - Не уехали бы.

  - Отчего так?

  - Оттого, что я не хочу.

  - Ты, ты, ты - Вера! хорошо ли я слышу, не ошибаюсь ли я?

  - Нет.

  - Повтори еще.

  - Я не хочу, чтоб вы уехали, - и вы останетесь...

  - Зачем? - страстным шепотом спросил он.

  - Хочу! - повелительным шепотом подтвердила она.

  - Вера - молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты умираешь, сходишь с ума по мне - я всему поверю, всему - и тогда...

  - Что тогда?

  - Тогда не будет в мире дурака глупее меня... Я надоем тебе жестоко.

  - Нужды нет, я не боюсь.

  - Ты... ты сама позволяешь мне любить тебя - блаженствовать, безумствовать, жить... Вера, Вера!

  Он поцеловал у ней руку.

  - Вы этого хотели, просили сами, я и сжалилась! - с улыбкой сказала она.

  - С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и захотела брызнуть счастьем на другого: что бы ни было за этим, я все принимаю, все вынесу - но только позволь мне быть с тобой, не гони, дай остаться...

  - Останьтесь, повелеваю! - подтвердила она с ласковой иронией.

  Счастье, как думал он, вдруг упало на него!

  "Правду бабушка говорит, - радовался он про себя, - когда меньше всего ждешь, оно и дается! "За смирение", утверждает она: и я отказался совсем от него, смирился - и вот! О благодетельная судьба!"

  Он вышел от Веры опьяневший, в сенях встретил Егорку с чемоданом.

  - Назад, назад неси, - сказал он, прибежал в свою комнату, лег на постель и в нервных слезах растопил внезапный порыв волнения.

  - Это она - страсть, страсть! - шептал он, рыдая.

  Лесничий уехал, все пришло в порядок. Райский стал глубоко счастлив; его страсть обратилась почти в такое же безмолвное и почтительное обожание, как у лесничего.

  Он так же боязливо караулил взгляд Веры, стал бояться ее голоса, заслышав ее шаги, начинал оправляться, переменял две-три позы и в разговоре взвешивал слова, соображая, понравится ли ей то, другое, или нет.

  Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с бабушкой и Марфенькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство, уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфенька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке. А потом опять была ровна, покойна, за обедом и по вечерам была сообщительна, входила даже в мелочи хозяйства, разбирала с Марфенькой узоры, подбирала цвета шерсти, поверяла некоторые счеты бабушки, наконец, поехала с визитами к городским дамам. С Райским говорила о литературе, он заметил из ее разговоров, что она должна была много читать, стал завлекать ее дальше в разговор, они читали некоторые книги вместе, но непостоянно. Она часто отвлекалась то в ту, то в другую сторону. В ней даже вспыхивал минутами не только экстаз, но какой-то хмель порывистого веселья. Когда она, в один вечер, в таком настроеиии исчезла из комнаты, Татьяна Марковна и Райский устремили друг на друга вопросительный и продолжительный взгляд.

  - Что это с Верой? - спросила бабушка, - кажется, выздоровела!

  - Боюсь, бабушка, не пуще ли захворала...

  - Что ты, Борюшка, видишь, как она весела, совсем другая стала: живая, говорливая, ласковая...

  - Да прежняя ли, такая ли она, как всегда была?.. Я боюсь, что это не веселье, а раздражение, хмель...

  - Правда, она никогда такой не была - а что?

  - Она в экстазе, разве не видите?

  - В экстазе! - со страхом повторила Татьяна Марковна. -

  Зачем ты мне на ночь говоришь: я не усну. Это беда - экстаз в девушке! Да не ты ли чего-нибудь нагородил ей? От чего ей приходить в экстаз? - Что же делать?

  - Поглядим, что дальше будет!

  Бабушка поглядела на Райского тревожными глазами; он засмеялся.

  - Тебе все смешно! - сказала она, - послушай, - строго прибавила потом, - ты там с Савельем и с Мариной, с Полиной Карповпой или с Ульяной Андреевной сочиняй какие хочешь стихи или комедии, а с ней не смей! Тебе - комедия, а мне трагедия!

XV

  Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: "Шепчет".

  Татьяна Марковна печально поникала головой и не знала, чем и как вызвать Веру на откровенность. Сознавши, что это почти невозможно, она ломала голову, как бы, хоть стороной, узнать и отвратить беду.

  "Влюблена! в экстазе!" Это казалось ей страшнее всякой оспы, кори, лихорадки и даже горячки. И в кого бы это было? Дай бог, чтоб в Ивана Ивановича! Она умерла бы покойно, если б Вера вышла за него замуж.

  Но бабушка, по-женски, проникла в секрет их взаимных отношений и со вздохом заключила, что если тут и есть что-нибудь, то с одной только стороны, то есть со стороны лесничего, а Вера платила ему просто дружбой или благодарностью, как еще вернее догадалась Татьяна Марковна, за "баловство".

  - Обожает ее, - говорила она, - а это всегда нравится.

  Кто же, кто? Из окрестных помещиков, кроме Тушина, никого нет - с кем бы она видалась, говорила. С городскими молодыми людьми она видится только на бале у откупщика, у вице-губернатора, раза два в зиму, и они мало посещают дом. Офицеры, советники - давно потеряли надежду понравиться ей, и она с ними почти никогда не говорит.

  - Не в попа же влюбилась! Ах! ты боже мой, какое горе! - заключила она.

  Так она волновалась, смотрела пристально и подозрительно на Веру, когда та приходила к обеду и к чаю, пробовала было последить за ней по саду, но та, заметив бабушку издали, прибавляла шагу и была такова!

  - Вот так в глазах исчезла, как дух! - пересказывала она Райскому, - хотела было за ней, да куда со старыми ногами! Она, как птица, в рощу, и точно упала с обрыва в кусты.

  Райский пошел после этого рассказа в рощу, прошел ее насквозь, выбрался до деревни и, встретив Якова, спросил, не видал ли он барышню?

  - Вон оне там у часовни, сию минуту видел, - сказал Яков.

  - Что она там делает?

  - Молятся богу.

  Райский пошел к часовне.

  - Молиться начала! - в раздумье шептал он.

  Между рощей и проезжей дорогой стояла в стороне, на лугу, уединенная деревянная часовня, почерневшая и полуразвалившаяся, с образом Спасителя, византийской живописи, в бронзовой оправе. Икона почернела от времени, краски местами облупились; едва можно было рассмотреть черты Христа: только веки были полуоткрыты, и из-под них задумчиво глядели глаза на молящегося, да видны были сложенные в благословение персты.

  Райский подошел по траве к часовне. Вера не слыхала. Она стояла к нему спиной, устремив сосредоточенный и глубокий взгляд на образ. На траве у часовни лежала соломенная шляпа и зонтик. Ни креста не слагали пальцы ее, ни молитвы не шептали губы, но вся фигура ее, сжавшаяся неподвижно, затаенное дыхание и немигающий, устремленный на образ взгляд - все было молитва.

  Райский боялся дохнуть

  "О чем молится? - думал он в страхе. - Просит радости или слагает горе у креста, или внезапно застиг ее тут порыв бескорыстного излияния души перед всеутешительным духом? Но какие излияния: души, испытующей силы в борьбе, или благодарной, плачущей за луч счастья?..

  Вера вдруг будто проснулась от молитвы. Она оглянулась и вздрогнула, заметив Райского.

  - Что вы здесь делаете? - спросила она строго.

  Ничего. Я встретил Якова: он сказал, что ты здесь, и я пришел... Бабушка...

  - Кстати о бабушке, - перебила она, - я замечаю, что она с некоторых пор начала следить за мною; не знаете ли, что этому за причина?

  Она зорко глядела на него. Он покраснел. Они шли в это время к роще, через луг.

  - Я думаю, она всегда... - начал он.

  - Нет, не всегда... Ей и в голову не пришло бы следить. Послушайте, "раб мой", - полунасмешливо продолжала она, - без всяких уверток скажите, вы сообщили ей ваши догадки обо мне, то есть, о любви, о синем письме?..

  Нет, о синем письме, кажется, ничего не говорил...

  - Стало быть, только о любви. Что же сказали вы ей?

  Он молчал и даже начал поглядывать к лесу.

  - Мне нужно это знать - и потому говорите! - настаивала она. - Вы ведь обещали исполнять даже капризы, а это не каприз. Вы сказали ей? Да? Конечно, вы не скажете "нет"...

  - Зачем столько слов? Прикажи - и я выдам тебе все тайны. Был разговор о тебе. Бабушка стала догадываться, отчего ты была задумчива, а потом стала вдруг весела...

  - Ну?

  - Ну, я и сказал только... "не влюблена ли, мол, она?.." Это уж давно.

  - Что же бабушка?

  - Испугалась!

  - Чего?

  - Экстаза больше всего.

  - А вы и об экстазе сказали?

  - Она сама заметила, что ты стала очень весела, и даже обрадовалась было этому...

  - А вы испугали ее!

  - Нет - я только назвал по имени твое состояние, она испугалась слова "экстаз".

  - Послушайте, - сказала она серьезно, - покой бабушки мне дорог, дороже, нежели, может быть, она думает...

  - Нет, - живо перебил Райский, - бабушка верит в твою безграничную к ней любовь, только сама не знает почему. Она мне это говорила.

  - Слава богу! благодарю вас, что вы мне это передали! Теперь послушайте, что я вам скажу, и исполните слепо. Подите к ней и разрушьте в ней всякие догадки о любви, об экстазе, все,все. Вам это не трудно сделать - и вы сделаете, если любите меня.

  - Чего бы я не сделал, чтобы доказать это! Я ужо вечером...

  - Нет, сию минуту. Когда я ворочусь к обеду, чтоб глаза ее смотрели на меня, как прежде... Слышите?

  - Хорошо, я пойду... - говорил Райский, не двигаясь с места.

  - Бегите, сию минуту!

  - А ты... домой?

  Она указала ему почти повелительно рукой к дому, чтоб он шел.

  - Еще одно слово, - остановила она, - никогда с бабушкой не говорите обо мне, слышите?

  - Слушаю, сестрица, - сказал он и засмеялся,

  - Честное слово?

  Он замялся.

  - А если она станет... - возразил было он.

  - Вы только молчите - честное слово?

  - Хорошо.

  - Merci {Спасибо (фр.).} и бегите теперь к ней.

  - Хорошо, бегу... - сказал он и еле-еле шел, оглядываясь.

  Она махала ему, чтобы шел скорее, и ждала на месте, следя, идет ли он. А когда он повернул за угол аллеи и потом проворно вернулся назад, чтобы еще сказать ей что-то, ее уже не было.

  - Да, правду бабушка говорит: как "дух" пропала! - шепнул он.

  В эту минуту вдали, внизу обрыва, раздался выстрел.

  "Это кто забавляется?" - спрашивал себя Райский, едучи к дому.

  Вера явилась своевременно к обеду, и как ни вонзались в нее пытливые взгляды Райского, никакой перемены в ней не было. Ни экстаза, ни задумчивости. Она была такою, какою была всегда. Бабушка раза два покосилась на нее, но, не заметив ничего особенного, по-видимому, успокоилась. Райский исполнил поручение Веры и рассеял ее живые опасения, но искоренить подозре