Гончаров Иван Александрович - Обрыв

. Он заметил еще появляющуюся по временам в одну и ту же минуту двойную мину на лице, дрожащий от улыбки подбородок, потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг.

  "Что это за нежное, неуловимое создание! - думал Райский, - какая противоположность с сестрой: та луч, тепло и свет; эта вся - мерцание и тайна, как ночь - полная мглы и искр, прелести и чудес!."

  Он с любовью артиста отдавался новому и неожиданному впечатлению . И Софья, и Марфенька, будто по волшебству, удалились на далекий план, и скуки как не бывало: опять повеяло на него теплом, опять природа стала нарядна, все ожило.

  Он торопливо уже зажигал диогеновский фонарь и освещал им эту новую, неожиданно возникшую перед ним фигуру.

  - Вы, я думаю, забыли меня, Вера? - спросил он.

  Он сам слышал, что голос его, без намерения, был нежен, взгляд не отрывался от нее.

  - Нет, - говорила она, наливая кофе, - я все помню.

  - Все, но не меня?

  - И вас.

  - Что же вы помните обо мне?

  - Да все.

  - Я, признаюсь вам, слабо помню вас обеих: помню только, что Марфенька все плакала, а вы нет; вы были лукавы, исподтишка шалили, тихонько ели смородину, убегали одни в сад и сюда, в дом.

  Она улыбнулась в отвег.

  - Вы сладко любите? - спросила она, готовясь класть сахар в чашку.

  "Как она холодна и... свободна, не дичится совсем!" - подумал он.

  - Да. Скажите, Вера, вспоминали вы иногда обо мне? - спросил он.

  - Очень часто: бабушка нам уши прожужжала про вас.

  - Бабушка! А вы сами?

  - А вы о нас? - спросила она, следя пристально, как кофе льется в чашку, и мельком взглянув на него.

  Он молчал, она подала ему чашку и подвинула хлеб. А сама начала ложечкой пить кофе, кладя иногда на ложку маленькие кусочки мякиша.

  Ему хотелось бы закидать ее вопросами, которые кипели в голове, но так беспорядочно, что он не знал, с которого начать.

  - Я уж был у вас в комнате... Извините за нескромность... - сказал он.

  - Здесь ничего нет, - заметила она, оглядываясь внимательно, как будто спрашивая глазами, не оставила ли она что-нибудь.

  - Да, ничего... Что это за книга? - спросил он и хотел взять книгу у ней из-под руки.

  Она отодвинула ее и переложила сзади себя, на этажерку. Он засмеялся.

  - Спрятали, как, бывало, смородину в рот! Покажите!

  Она сделала отрицательный знак головой.

  - Вот как: читаете такие книги, что и показать нельзя! - шутил он.

  Она спрятала книгу в шкаф и села против него, сложив руки на груди и рассеянно глядя по сторонам, иногда взглядывая в окно, и, казалось, забывала, что он тут. Только когда он будил ее внимание вопросом, она обращала на него простой взгляд.

  - Хотите еще кофе? - спросила она.

  - Да, пожалуйста. Послушайте, Вера, мне хотелось бы так иного сказать вам...

  Он встал и прошелся по комнате, затрудняясь завязать с нею непрерывный и продолжительный разговор. Он вспомнил, что и с Марфенькой сначала не вязался разговор. Но там это было от ее ребяческой застенчивости, а здесь не то. Вера не застенчива: это видно сразу, а как будто холодна, как будто вовсе не интересовалась им.

  "Что это значит: не научилась, что ли, она еще бояться и стыдиться, по природному неведению, или хитрит, притворяется? - думал он, стараясь угадать ее, - ведь я все-таки новость для нее. Уж не бродит ли у ней в голове: "Не хорошо, глупо не совладеть с впечатлением, отдаться ему, разинуть рот и уставить глаза!" Нет, быть не может, это было бы слишком тонко, изысканно для нее: не по-деревенски! Но во всяком случае, что бы она ни была, она - не Марфенька. А как хороша, боже мой! Вот куда запряталась такая красота!"

  Ему хотелось скорей вывести ее на свежую воду, затронуть какую-нибудь живую струну, вызвать на объяснение. Но чем он больше торопился, чем больше раздражался, тем она становилась холоднее. А он бросался от вопроса к вопросу.

  - У вас была моя библиотека в руках? - спросил он.

  - Да, потом ее взял Леонтий Иванович. Я была рада, что избавилась от заботы.

  - Надеюсь, он не все книги взял? Верно, вы оставили какие-нибудь для себя?

  - Нету все...кажется: Марфенька какие-то взяла. А вы?.. разве вам не нужно было?

  - Нет. Я прочла, что мне нравилось, и отдала.

  - А что вам нравилось?

  Она молчала.

  - Вера?

  - Очень многое; теперь я забыла, что именно, - сказала она, поглядывая в окно.

  - Там есть несколько исторических увражей. Поэзия... читали вы их?

  - Иные, да.

  - Какие же?

  - Право, не помню! - нехотя прибавила она, как будто утомляясь этими расспросами.

  - Вы любите музыку? - спросил он.

  Она вопросительно поглядела на него при этом новом вопросе.

  - Как "люблю ли"? то есть играю ли сама, или слушать люблю?

  - И то и другое.

  - Нет, я не играю, а слушать... Где же здесь музыка?

  - Что вы любите вообще?

  Она опять вопросительно поглядела на него.

  - Любите хозяйство или рукоделья, вышиваете?

  - Нет, не умею. Вон Марфенька любит и умеет.

  Райский поглядел на нее, прошелся по комнате и остановился перед ней.

  - Послушайте, Вера, вы... боитесь меня? - спросил он.

  Она не поняла его вопроса и глядела на него во все глаза, почти до простодушия, не свойственного ее умному и проницательному взгляду.

  - Отчего вы не высказываетесь, скрываетесь? - начал он, - вы думаете, может быть, что я способен... пошутить или небрежно обойтись... Словом, вам, может быть, дико: вы конфузитесь, робеете...

  Она смотрела на него с язвительным удивлением, так, что он в одно мгновение понял, что она не конфузится, не дичится и не робеет.

  Вопрос был глуп. Ему стало еще досаднее.

  - Вот Марфенька боится, - сказал он, желая поправиться, - и сама не знает почему...

  - А я не знаю, чего надо бояться, и потому, может быть, не боюсь, - отвечала она с улыбкой.

  - Но что же вы любите? - вдруг кинулся он опять к вопросу. - Книга вас не занимает; вы говорите, что вы не работаете... Есть же что-нибудь: цветы, может быть, любите...

  - Цветы? да, люблю их вон там, в саду, а не в комнате, где надо за ними ходить.

  - И природу вообще?

  - Да, этот уголок, Волгу, обрыв - вон этот лес и сад - и очень люблю! - произнесла она, и взгляды ее покоились с очевидным удовольствием на всей лежавшей перед окнами местности.

  - Что же вас так привязывает к этому уголку?

  Она молчала, продолжая с наслаждением останавливать ласковый взгляд на каждом дереве, на бугре и, наконец, на Волге.

  - Все, - сказала она равнодушно.

  - Да, это прекрасно, но, однако, этого мало: один вид, один берег, горы, лес - все это прискучило бы, если б это не было населено чем-нибудь живым, что вызывало и делило бы эту симпатию.

  - Да, это правда: прискучило бы! - подтвердила и она.

  - Стало быть, у вас есть кто-нибудь здесь, с кем вы делитесь сочувствием, меняетесь мыслями?

  Она молчала и будто не слушала его.

  - Вера?

  - А? Я не одна живу, вы знаете! - сказала она, вслушавшись в его вопрос. - Бабушка, Марфенька...

  - Будто вы с ними делитесь сочувствием, меняетесь мыслями?

  Она взглянула на него, и в глазах ее стоял вопрос: почему же нет?

  - Нет, - начал он, - есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса или сесть в чаще этих кустов - там и скамья есть - и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку, или промолчать полдня, только чувствуя счастье - понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца... вот что! Она с опущенными ресницами будто заснула в задумчивости.

  - Есть ли такой ваш двойник, - продолжал он, глядя на нее пытливо, - который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе...

  Она взглянула на него, сделала какое-то движение, и в одно время с этим быстрым взглядом блеснул какой-то, будто внезапный свет от ее лица, от этой улыбки, от этого живого движения. Райский остановился на минуту, но блеск пропал, и она неподвижно слушала.

  - Тогда только, - продолжал он, стараясь объяснить себе смысл ее лица, - в этом во всем и есть значение, тогда это и роскошь, и счастье. Боже мой, какое счастье! Есть ли у вас здесь такой двойник, - это другое сердце, другой ум, другая душа, и поделились ли вы с ним, взамен взятого у него, своей душой и своими мыслями?.. Есть ли?

  - Есть! - с примесью грудного шепота произнесла она.

  - Есть! Кто же это счастливое существо? - с завистью, почти с испугом, даже ревностью, спросил он.

  Она помолчала немного.

  - А... попадья, у которой я гостила: вам, верно, сказали о ней! - отвечала Вера и, встав со стула, стряхнула с передника крошки от сухарей.

  - Попадья! - недоверчиво повторил Райский.

  - Да, она - мой двойник: когда она гостит у меня, мы часто и долго любуемся с ней Волгой и не наговоримся, сидим вон там на скамье, как вы угадали... Вы не будете больше пить кофе? Я велю убрать...

  - Попадья! - повторил он задумчиво, не слушая ее и не заметив, что она улыбнулась, что у ней от улыбки задрожал подбородок.

  А у него на лице повисло облако недоумения, недоверчивости, какой-то беспричинной и бесцельной грусти. Он разбирал себя и, наконец, разобрал, что он допрашивался у Веры о том, населял ли кто-нибудь для нее этот угол живым присутствием, не из участия, а частию затем, чтоб испытать ее, частию, чтобы как будто отрекомендоваться ей, заявить свой взгляд, чувства...

  Он должен был сознаться, что втайне надеялся найти в ней ту же свежую, молодую, непочатую жизнь, как в Марфеньке, и это, пока бессознательно, он сам просился начать ее, населить эти места для нее собою, быть ее двойником.

  Словом, те же желания и стремления, как при встрече с Беловодовой, с Марфенькой, заговорили и теперь, но только сильнее, непобедимее, потому что Вера была заманчива, таинственно-прекрасна, потому что в ней вся прелесть не являлась сразу, как в тех двух, и в многих других, а пряталась и раздражала воображение, и это еще при первом шаге!

  Что же было еще дальше, впереди: кто она, что она? Лукавая кокетка, тонкая актриса или глубокая и тонкая женская натура, одна из тех, которые, по воле своей, играют жизнью человека, топчут ее, заставляя влачить жалкое существование, или дают уже такое счастье, лучше, жарче, живее какого не дается человеку.

  - Хотите еще кофе? - повторила она.

  - Нет, не хочу. А бабушка, Марфенька: вы любите их? - задумчиво перешел он к новому вопросу.

  - Кого же мне любить, как не их?

  - А меня? - вдруг сказал он, переходя в шутливый тон.

  - Пожалуй, я и вас буду любить, - сказала она, глядя на него веселым взглядом, - если... заслужите.

  - Вот как! ведь я вам брат: вы и так должны меня любить.

  - Я никому ничего не должна.

  - Хвастунья! "Я никому не обязана, никому не кланяюсь, никого не боюсь: я горда!." так, что ли?

  - Нет, не так! Еще не выросла, не выбилась из этих общих мест жизни. Провинция! - думал Райский сердито, ходя по комнате.

  - Как же заслужить это счастье? - спросил он с иронией, - позвольте спросить.

  - Какое счастье?

  - Счастье приобрести вашу любовь.

  - Любовь, говорят, дается без всякой заслуги, так. Ведь она слепая!.. Я не знаю, впрочем... А иногда приходит и сознательно, - заметил Райский, - путем доверенности, уважения, дружбы. Я бы хотел начать с этого и окончить первым. Так что же надо сделать, чтоб заслужить ваше внимание, милая сестра?

  - Не обращать на меня внимания, - сказала она, помолчав.

  - Как, не замечать вас, не...

  - Не делать таких больших тлаз, вот как теперь! - подсказала она, - не ходить без меня в мою комнату, не допытываться, что я люблю, что нет...

  - Гордость! А скажите, сестра, вы... извините, я откровенен: вы не рисуетесь этой гордостью?

  Она молчала.

  - Не хочется вам похвастаться независимостью характера? Вы, может быть, стремитесь к selfogovernment {Самостоятельности (англ.).} и хотите щегольнуть эмансипацией от здешних авторитетов, бабушки, Нила Андреевича, да?

  - Вы, кажется, начинаете заслуживать мое доверие и дружбу"! - смеясь, заметила она, потом сделалась серьезна и казалась утомленной или скучной. - Я не совсем понимаю, что вы сказали, - прибавила она.

  - Я потому это говорю, - оправдывался он, - что бабушка сказывала мне, что вы горды.

  - Бабушка? какая, право! Везде ее спрашивают! Я совсем не горда. И по какому случаю она говорила вам это?

  - Потому что я вам с Марфенькой подарил вот это все, оба дома, сады, огороды. Она говорила, что вы не примете. Правда ли?

  - Мне все равно, ваше ли это, мое ли, лишь бы я была здесь.

  - Да она не хотела оставаться здесь: она хотела уехать в Новоселово...

  - Ну? - отрывисто, грудью спросила она, будто с тревогой.

  - Ну, я все уладил: куда переезжать? Марфенька приняла подарок, но только с тем, чтобы и вы приняли. И бабушка поколебалась, но окончательно не решилась, ждет - кажется, что скажете вы. А вы что скажете? Примете, да? как сестра от брата?

  - Да, я приму, - поспешно сказала она. - Нет, зачем принимать: я куплю. Продайте мне: у меня деньги есть. Я вам пятьдесят тысяч дам.

  - Нет, так я не хочу.

  Она остановилась, подумала, бросила взгляд на Волгу, на обрыв, на сад.

  - Хорошо, как хотите - я на все согласна, только чтоб нам остаться здесь.

  - Так я велю бумагу написать?

  - Да... благодарю, - говорила она, подойдя к нему и протянув ему обе руки. Он взял их, пожал и поцеловал ее в щеку. Она отвечала ему крепким пожатием и поцелуем на воздух.

  - Видно, вы в самом деле любите этот уголок и старый дом?

  - Да, очень...

  - Послушайте, Вера: дайте мне комнату здесь в доме - мы будем вместе читать, учиться...хотите учиться?

  - Чему учиться? - с удивлением спросила она.

  - Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, - поспешил он прибавить, заметив, что у ней на лице показался какой-то туман, - курс весь будет состоять в чтении и разговорах... Мы будем читать все, старое и новое, свое и чужое, - передавать друг другу впечатления, спорить... Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?

  Она тихонько зевнула в руку: он заметил. Кажется, ее нельзя учить, да и нечему: она или уже все знает, или не хочет знать! - решил он про себя.

  - А вы... долго останетесь здесь? - спросила она, не отвечая на его вопрос.

  - Не знаю: это зависит от обстоятельств и...от вас.

  - От меня? - повторила она и задумалась, глядя в сторону.

  - Пойдемте туда, в тот дом. Я покажу вам свои альбомы, рисунки ... мы поговорим... - предлагал он.

  - Хорошо, подите вперед, а я приду: мне надо тут вынуть свои вещи, я еще не разобралась...

  Он медлил. Она, держась за дверь, ждала, чтоб он ушел.

  "Как она хороша, боже мой! И какая язвительная красота! - думал он, идучи к себе и оглядываясь на ее окна.

  - Вера Васильевна приехала! - с живостью сказал он Якову в передней.

  - Бабушка, Вера приехала! - крикнул он, проходя мимо бабушкиного кабинета и постучав в дверь.

  - Марфенька! - закричал он у лестницы, ведущей в Марфенькину комнату, - Верочка приехала!

  Крик, шум, восклицания, звон ключей, шипенье самовара, беготня - были ответом на принесенную им весть.

  Он проворно раскопал свои папки, бумаги, вынес в залу, разложил на столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается от объятий, ласк и расспросов бабушки и Марфеньки и прибежит в нему продолжать начатый разговор, которому он не хотел предвидеть конца. И сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в самом деле "хотел заслужить внимание, доверие и дружбу"...

  "Постой же, - думал он, - я докажу, что ты больше ничего. как девочка передо мной!.."

  Он с нетерпением ждал. Но Вера не приходила. Он располагал увлечь ее в бездонный разговор об искусстве, откуда шагнул бы к красоте, к чувствам и т.д.

  "Не все же открыла ей попадья! - думал он, - не все стороны ума и чувства изведала она: не успела, некогда! Посмотрим, будешь ли ты владеть собою, когда.." Но она все нейдет. Его взяло зло, он собрал рисунки и только хотел унести опять к себе наверх, как распахнулась дверь и пред ним предстала... Полина Карповна, закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами на шее, на груди, на желудке, на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками. Сзади шел тот же кадет, с веером и складным стулом.

  - Боже мой! - болезненно произнес Райский.

  - Bonjur! - сказала она, - не ждали? вижю,вижю! Du courage {Смелее! (фр.).}! Я все понимаю. А мы с Мишелем были в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de cote {Мишель! Поздоровайтесь же и положите все это куда-нибудь! (фр.).}! Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы! Я заранее без ума от них: покажите, покажите ради бога! Садитесь сюда, ближе, ближе..

  Она осенила диван и несколько кресел своей юбкой.

  Райскому страх как хотелось пустить в нее папками и тетрадями. Он стоял, не зная, уйти ли ему внезапно, оставив ее тут, или покориться своей участи и показать рисунки.

  - Не конфузьтесь, будьте смелее, - говорила она. - Michel, allez vous promener un peu au le jardin {Мишель, погуляйте немного в саду! (искаж. фр: dans le jardin).}! Садитесь, сюда, ближе! - продолжала она, когда юноша ушел.

  Райский внезапно разразился нервным хохотом и сел подле нее.

  - Вот так! Я вижю, что вы угадали меня... - прибавила она шепотом.

  Райский окончательно развеселился:

  "Эта, по крайней мере, играет наивно комедию, не скрывается и не окружает себя туманом, как та..." - думал он.

  - Ах, как это мило! charmant, ce paysage {Очаровательный пейзаж! (фр.).}! - говорила между тем Крицкая, рассматривая рисунки. - Qu'est que c'est que cette belle figure {Кто эта красивая женщина? (фр.).}? - спрашивала она, останавливаясь над портретом Беловодовой, сделанным акварелью. - Ah, que c'est beau {Ах, какая красота! (фр.).}! Это ваша пассия - да? признайтесь.

  - Да.

  - Я знала - oh, vous etes terrible, allez {О, вы страшный человек! (фр.)}! - прибавила она, ударив его легонько веером по плечу.

  Он засмеялся.

  - N'est-се pas {Не правда ли? (фр.).}? Много вздыхают по вас? признайтесь. А здесь еще что будет!

  Она остановила на нем плутовский взгляд.

  - Monstre {Чудовище! (фр.).}! - произнесла она лукаво.

  "Боже мой! Какая противная: ее прибить можно!" - со скрежетом думал он, опять впадая в ярость.

  - У меня есть просьба к вам, m-r Boris... надеюсь, я уже могу называть вас так... Faites mon portrait {Напишите мой портрет (фр.).}.

  Он молчал.

  - Ma figure y prete, j'espere {Мое лицо так и просится на полотно, правда? (фр.).}?

  Он молчал.

  - Вы молчите, следовательно это решено: когда я могу прийти? Как мне одеться? Скажите, я отдаюсь на вашу волю - я вся вашя покорная раба... - говорила она шепелявым шепотом, нежно глядя на него и готовясь как будто склонить голову к его плечу.

  - Пустите меня, ради бога: я на свежий воздух хочу!.. - сказал он в тоске, вставая и выпутывая ноги из ее юбок.

  - Ах, вы в ажитации: это натурально - да, да, я этого хотела и добилась! - говорила она, торжествуя и обмахиваясь веером. - А когда портрет?

  Он молча выпутывал ноги из юбок.

  - Вы в плену, не выпутаетесь! - шаловливо дразнила онал не пуская его.

  - Пустите меня: не то закричуI

  В это время отворилась тихонько дверь, и на пороге показалась Вера. Она постояла несколько минут, прежде нежели они ее заметили. Наконец Крицкая первая увидела ее.

  - Вера Васильевна: вы воротились, ах, какое счастье! Vous nous manquiez {Нам вас так недоставало!(фр.).}! Посмотрите, ваш coisin в плену, не правда ли, как лев в сетях! Здоровы ли вы, моя милая, как поправились, пополнели...

  И Крицкая шла целоваться с Верой. Вера глядела на эту сцену молча, только подбородок дрожал у ней от улыбки.

  - Я вас давно ждал! - заметил ей Райский сухо.

  - Я хорошо сделала, что замешкалась, - с вежливой иронией сказала Вера, поздоровавшись с Крицкой. - Полина Карповна подоспела кстати...

  - N'est се pas {Не правда ли? (фр.).}? - подтвердила Крицкая

  - Она, верно, лучше меня поймет: я бестолкова очень, у меня вкуса нет, - продолжала Вера и, взяв два-три рисунка, небрежно поглядела с минуту на каждый, потом, положив их, подошла к зеркалу и внимательно смотрелась в него.

  - Какая я бледная сегодня! У меня немного голова болит: я худо спала эту ночь. Пойду отдохну. До свидания, coisin! Извините, Полина Карповна! - прибавила она и скользнула в дверь.

  Шагов ее не слышно было за дверью, только скрип ступеней давал знать, что она поднималась по лестнице в комнату Марфеньки.

  - Теперь мы опять одни! - сказала Полина Карповна, осеняя диван и половину круглого стола юбкой - давайте смотреть! Садитесь сюда, поближе!..

  Райский молча, одним движением руки, сгреб все рисунки и тетради в кучу, тиснул все в самую большую папку, сильно захлопнул ее и, не оглядываясь, сердитыми шагами вышел вон.

XVII

  Райский решил платить Вере равнодушием, не обращать на нее никакого внимания, но вместо того дулся дня три. При встрече с ней скажет ей вскользь слова два, и в этих двух словах проглядывает досада.

  Он запирался у себя, писал программу романа и внес уже на страницы ее заметку "о ядовитости скуки". Страдая этим уже не новейшим недугом, он подвергал его психологическому анализу, вынимая данные из себя.

  Ему хотелось уехать куда-нибудь еще подальше и поглуше, хоть в бабушкино Новоселово, чтоб наедине и в тишине вдуматься в ткань своего романа, уловить эту сеть жизненных сплетений, дать одну точку всей картине, осмыслить ее и возвести в художественное создание.

  Здесь все мешает ему. Вон издали доносится до него песенка Марфеньки: "Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!" - поет она звонко, чисто, и никакого звука любви не слышно в этом голосе, который вольно раздается среди тишины в огороде и саду; потом слышно, как она беспечно прервала пение и тем же тоном, каким пела, приказывает из окна Матрене собрать с гряд салату, потом через минуту уж звонко смеется в толпе соседних детей.

  Вот несколько крестьянских подвод въехали на двор, с овсом, с мукой, скрип телег, говор дворни, хлопанье дверей - все мешает.

  Дальше из окна видно, как золотится рожь, белеет гречиха, маковый цвет да кашка, красными и розовыми пятнами, пестрят поля и отвлекают глаза и мысль от тетрадей.

  Райский долго боролся, чтоб не глядеть, наконец украдкой от самого себя взглянул на окно Веры: там тихо, не видать ее самой, только лиловая занавеска чуть-чуть колышется от ветра.

  Вчера она досидела до конца вечера в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала.

  Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.

  Чем менее Райский замечал ее, тем она была с ним ласковее, хотя, несмотря на требование бабушки, не поцеловала его, звала не братом, а кузеном, и все еще не переходила на "ты", а он уже перешел, и бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал на нее большие глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и уходила в себя.

  Райскому досадно было на себя, что он дуется на нее. Если уж Вера едва заметила его появление, то ему и подавно хотелось бы закутаться в мантию совершенной недоступности, небрежности и равнодушия, забывать, что она тут, подле него, - не с целию порисоваться тем перед нею, а искренно стать в такое отношение к ней.

  Чем он больше старался об этом, тем сильнее, к досаде его, проглядывало мелочное и настойчивое наблюдение за каждым ее шагом, движением и словом. Иногда он и выдержит себя минуты на две, но любопытство мало-помалу раздражит его, и он бросит быстрый полувзгляд исподлобья - все и пропало. Он уж и не отводит потом глаз от нее.

  Она столько вносила перемены с собой, что с ее приходом как будто падал другой свет на предметы; простая комната превращалась в какой-то храм, и Вера, как бы ни запрятывалась в угол, всегда была на первом плане, точно поставленная на пьедестал и освещенная огнями или лунным светом.

  Идет ли она по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть, не поднимать головы и писать, а он, при своем желании до боли не показать, что замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней, на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно, заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.

  Если сам он идет по двору или по саду, то пройти бы ему до конца, не взглянув вверх; а он начнет маневрировать, посмотрит в противоположную от ее окон сторону, оборотится к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.

  Иногда он дня по два не говорил, почти не встречался с Верой, но во всякую минуту знал, где она, что делает. Вообще способности его, устремленные на один, занимающий его предмет, изощрялись до невероятной тонкости, а теперь, в этом безмолвном наблюдении за Верой, они достигли степени ясновидения. Он за стенами как будто слышал ее голос и бессознательно соображал и предвидел ее слова и поступки. Он в несколько дней изучил ее привычки, вкусы, некоторые склонности, но все это относилось пока к ее внешней и домашней жизни. Он успел определить ее отношения к бабушке, к Марфеньке, положение ее в этом уголке и все, что относится к образу жизни и быта.

  Но нравственная фигура самой Веры оставалась для него еще в тени.

  В разговоре она не увлекалась вслед за его пылкой фантазией, на шутку отвечала легкой усмешкой, и если удавалось ему оконачательно рассмешить ее, у ней от смеха дрожал подбородок. От смеха она переходила к небрежному молчанию или просто задумывалась, забывая, что он тут, и потом просыпалась, почти содрогаясь, от этой задумчивости, когда он будил ее движением или вопросом.

  Она не любила, чтобы к ней приходили в старый дом. Даже бабушка не тревожила ее там, а Марфеньку она без церемонии удаляла, да та и сама боялась ходить туда. А когда Райский заставал ее там, она, очевидно, пережидала, не уйдет ли он, и если он располагался подле нее, она, посидевши из учтивости минут десять, уходила. Привязанностей у ней, по-видимому, не было никаких, хотя это было и неестественно в девушке: но так казалось наружно, а проникать в душу к себе она не допускала. Она о бабушке и о Марфеньке говорила покойно, почти равнодушно. Занятий у нее постоянных не было. Читала, как и шила она, мимоходом и о прочитанном мало говорила, на фортепиано не играла, а иногда брала неопределенные, бессвязные аккорды и к некоторым долго прислушивалась, или когда принесут Марфеньке кучу нот, она брала то те, то другие. "Сыграй вот это, - говорила она. - Теперь вот это, потом это", - слушала, глядела пристально в окно и более к проигранной музыке не возвращалась.

  Райский заметил, что бабушка, наделяя щедро Марфеньку замечаниями и предостережениями на каждом шагу, обходила Веру с какой-то осторожностью, не то щадила ее, не то не надеялась, что эти семена не пропадут даром. Но бывали случаи, и Райский, по мелочности их, не мог еще наблюсти, какие именно, как вдруг Вера охватывалась какой-то лихорадочною деятельностью, и тогда она кипела изумительной быстротой и обнаруживала тьму мелких способностей, какие в ней нельзя было подозревать, - в хозяйстве, в туалете, в разных мелочах:

  Так она однажды из куска кисеи часа в полтора сделала два чепца, один бабушке, другой - Крицкой, с тончайшим вкусом, работая над ними со страстью, с адским проворством и одушевленивм, потом через пять минут забыла об этом и сидела опять праздно.

  Иногда она как будто прочтет упрек в глазах бабушки, и тогда особенно одолеет ею дикая, порывистая деятельность. Она примется помогать Марфеньке по хозяйству, и в пять, десять минут, все порывами, переделает бездну, возьмет что-нибудь в руки, быстро сделает, оставит, забудет, примется за другое, опять сделает и выйдет из этого так же внезапно, как войдет.

  Бабушка иногда жалуется, что не управится с гостями, ропщет на Веру за дикость, за то, что не хочет помочь.

  Вера хмурится и, очевидно, страдает, что не может перемочь себя, и, наконец, неожиданно явится среди гостей - и с таким веселым лицом, глаза теплятся таким радушием, она принесет столько тонкого ума, грации, что бабушка теряется до испуга.

  Ее ставало на целый вечер, иногда на целый день, а завтра точно оборвется: опять уйдет в себя - и никто не знает, что у ней на уме или на сердце.

  Вот все, что пока мог наблюсти Райский, то есть все, что видели и знали другие. Но чем меньше было у него положительных данных, тем дружнее работала его фантазия, в союзе с анализом, подбирая ключ к этой замкнутой двери.

  С тех пор, как у Райского явилась новая задача - Вера, он реже и холоднее спорил с бабушкой и почти не занимался Марфенькой, особенно после вечера в саду, когда она не подала никаких надежд на превращение из наивного, подчас ограниченного, ребенка в женщину.

  Между тем они трое почти были неразлучны, то есть Райский, бабушка и Марфенька. После чаю он с час сидел у Татьяны Марковны в кабинете, после обеда так же, а в дурную погоду - и по вечерам.

  Вера являлась ненадолго, здоровалась с бабушкой, сестрой, потом уходила в старый дом, и не слыхать было, что она там делает. Иногда она вовсе не приходила, а присылала Марину принести ей кофе туда.

  Бабушка немного хмурилась, шептала про себя: "Привередница, дикарка!" - но на своем не настаивала. Равнодушный ко всему на свете, кроме красоты, Райский покорялся ей до рабства, был холоден ко всему, где не находил ее, и груб, даже жесток, ко всякому безобразию. Не только от мира внешнего, от формы, он настоятельно требовал красоты, но на мир нравственный смотрел он не как он есть, в его наружно-дикой, суровой разладице, не как на початую от рождения мира и неконченную работу, а как на гармоническое целое, как на готовый уже парадный строй созданных им самим идеалов, с доконченными в его уме чувствами и стремлениями, огнем, жизнью и красками.

  У него не ставало терпения купаться в этой возне, суете, в черновой работе, терпеливо и мучительно укладывать силы в приготовление к тому праздничному моменту, когда человечество почувствует, что оно готово, что достигло своего апогея, когда настал бы и понесся в вечность, как река, один безошибочный, на вечные времена установившийся поток жизни.

  Он только оскорблялся ежеминутным и повсюдным разладом действительности с красотой своих идеалов и страдал за себя и за весь мир.

  Он верил в идеальный прогресс - в совершенствование как формы, так и духа, сильнее, нежели материалисты верят в утилитарный прогресс; но страдал за его черепаший шаг и впадал в глубокую хандру, не вынося даже мелких царапин близкого ему безобразия.

  Тогда все люди казались ему евангельскими гробами, полными праха и костей. Бабушкина старческая красота, то есть красота ее характера, склада ума, старых цельных нравов, доброты и проч., начала бледнеть. Кое-где мелькнет в глаза неразумное упорство, кое-где эгоизм; феодальные замашки ее казались ему животным тиранством, и в минуты уныния он не хотел даже извинить ее ни веком, ни воспитанием.

  Тит Никонович был старый, отживший барин, ни на что не нужный, Леонтий - школьный педант, жена его - развратная дура, вся дворня в Малиновке - жадная стая диких, не осмысленная никакой человеческой чертой.

  Весь этот уголок, хозяйство с избами, мужиками, скотиной и живностью, терял колорит веселого и счастливого гнезда, а казался просто хлевом, и он бы давно уехал оттуда, если б... не Вера!

  В один такой час хандры он лежал с сигарой на кушетке в комнате Татьяны Марковны. Бабушка, не сидевшая никогда без дела, с карандашом поверяла какие-то, принесенные ей Савельем, счеты.

  Перед ней лежали на бумажках кучки овса, ржи. Марфенька царапала иглой клочок кружева, нашитого на бумажке, так пристально, что сжала губы и около носа и лба у ней набежали морщинки. Веры, по обыкновению, не было.

  Райский случайно поглядел на Марфеньку и засмеялся. Она покраснела и поглядела на него вопросительно.

  - Какую ты смешную рощицу сделала, - сказал он.

  - Ну, слава богу, улыбнулось красное солнышко! - заметила Татьяна Марковна. - А то смотреть тошно.

  Он вздохнул.

  - Что вздыхаешь-то: на свете, что ли, тяжело жить?

  - И так тяжело, бабушка. Ужели вам легко?

  - Полно бога гневить! Видно, в самом деле рожна захотел.

  - Хоть бы и рожна, да чтоб шевелилось что-нибудь в жизни, а то - настоящий гроб!

  - Прости ему, господи: сам не знает, что говорит! Эй, Борюшка, не накликай беду! Не сладко покажется, как бревно ударит по голове. Да, да,помолчавши, с тихим вздохом, прибавила она, - это так уж в судьбе человеческой написано - зазнаватья. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит тебя судьба, помянешь меня!

  - Чем же, бабушка: рожном? Я не боюсь. У меня - никого

  ничего: какого же мне рожна ждать.

  - А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь -

  несет его, тянет, точно лямку. Вон Кирила Кирилыч... - бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, - богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с тех пор и повесил голову, - шестой год ходит, как тень... А у Егора Ильича...

  - У меня нет жены, стало быть, и опасности нет...

  - А ты женись!..

  - Зачем: чтоб жена ушла?

  - Не все жены уходят: хочешь, я тебе посватаю?

  - Нет, благодарю; придумайте для меня другой рожон.

  - Судьба придумает! Да сохрани тебя, господи, полно накликать на себя! А лучше вот что: поедем со мной в город с визитами. Мне проходу не дают, будто я не пускаю тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня: вот бы к ней! Да уж и к бесстыжей надо заехать, к Полине Карповне, чтоб не шипела! А потом к откупщику...

  - Это зачем?

  - После скажу.

  - Зачем, Марфенька, бабушка везет меня к откупщику - не знаешь ли?

  - У него дочь невеста - помните, бабушка говорила однажды? так, верно, хочет сватать вам ее...

  - Вот она сейчас и догадалась! Спрашивают тебя: везде поспеешь! - сказала бабушка. - Язык-то стал у тебя востер: сама не умею, что ли, сказать?

  - Э, вот что! Хорошо... - зевая, сказал Райский, - я поеду с визитами, только с тем, чтоб и вы со мной заехали к Марку: надо и ему визит отдать.

  Татьяна Марковна молчала.

  - Что же вы, бабушка, молчите: заедем?

  - Полно пустяки говорить: напрасно ты связался с ним, - добра не будет, с толку тебя собьет! О чем он с то6ой разговаривал?

  - Он почти не разговаривал, мы поужинали и легли.

  - А денег еще не просил взаймы?

  - Просил.

  - Ну, так и есть: ты смотри не давай!

  - Да уж я дал.

  - Дал! - жалостно воскликнула она.

  - Вы кстати напомнили о деньгах: он просил сто рублей, а у меня было восемьдесят. Где мои деньги? Дайте, пожалуйста, надо послать ему...

  - Борис Павлович! Не я ли говорила тебе, что он только и делает, что деньги занимает! Боже мой! Когда же отдаст?

  - Он сказал, что не отдаст.

  Она заволновалась, зашевелилась, так что кресло заходило под ней.

  - Что ж это такое, говори не говори, он все свое делает! - сказала она, - из рук вон!

  - Дайте же денег.

  - Ты оброк, что ли,ему платишь?

  Ему есть нечего!

  - А ты кормить его взялся? Есть нечего! Цыгане и 6родяги всегда чужое едят: всех не накормишь! Восемьдесят рублей!

  Татьяна Марковна нахмурилась.

  - Нету денег! - коротко сказала она. - Не дам: если не добром, так неволей послушаешься бабушки!

  - Вот деспотизм-то! - заметил Райский.

  - Что ж, велеть, что ли, закладывать коляску? - спросила, помолчавши, бабушка.

  - Зачем?

  А с визитами ехать?

  - Вы не делаете по-моему, и я не стану делать по-вашему.

  - Сравнил себя со мной! Когда же курицу яйца учат! Грех; грех, сударь! Странный человек, необыкновенныйй: все свое!

  - Не я,а вот вы так необыкновенная женщина!

  - Чем это, батюшка, скажи на милость?

  - Как чем? Не велите знакомиться, с кем я хочу, деньгами мешаете распоряжаться, как вздумаю,везете, куда мне не хочется, а куда хочется, сами не едете. Ну, к Марку не хотите, я и не приневоливаю вас, и вы меня не приневоливайте.

  - Я тебя в хорошие люди везу.

  - По мне, они не хорошие. s295 - Что ж, Маркушка хорош?

  - Да, он мне нравятся. Живой, свободный ум, самостоятельная воля, юмор...

  - Да ну его! - с досадой прибавила она, - едешь, что ли, со мной к Мамыкину?

  - Это еще что за Мамыкин?

  - А откупщик, у которого дочь невеста, - вмешалась Марфенька . - Поезжайте, братец: на той неделе у них большой вечер, будут звать нас, - тише прибавила она, - бабушка не поедет, нам без нее нельзя, а с вами пустят...

  - Сделай бабушке удовольствие, поезжай! - прибавила Татьяна Марковна.

  - А вы сделайте мне удовольствие, не зовите меня.

  - Чудный, необыкновенный человек! Я ему сделай удовольствие, а он мне нет.