Гончаров Иван Александрович - Обрыв

, и она, далеко вскинув ноги, перескочила через плетень, юбка задела за сучок. Она рванула ее, засмеялась опять и, нагнувшись, по-кошачьи, промчалась между двумя рядами капусты.

  А Марк в это время все допытывался, кто прячется под плетнем. Он вытащил оттуда незнакомца, поставил на ноги и всматривался в него, тот прятался и не давался узнавать себя.

  - Савелий Ильич! - заискивающим голосом говорил он, - ничего такого...вы не деритесь: я сам сдачи сдам...

  - Что-то лицо твое мне знакомо! - сказал Марк, - какая темнота!

  - Ах, это не Савелий Ильич, ну, слава-те господи! - радостно сказал, отряхиваясь, незнакомый. - Я, сударь, садовник! Вон оттуда...

  Он показал на сад вдали.

  - Что ты тут делаешь?

  - Да... пришел послушать, как соборный колокол ударит... а не то чтоб пустым делом заниматься... У нас часы остановились.

  - Ну тебя к черту! - сказал Марк, оттолкнув его.

  Тот перескочил через канаву и пропал в темноте.

  Райский между тем воротился к главным воротам: он старался отворить калитку, но не хотел стучаться, чтоб не разбудить бабушку.

  Он услышал чьи-то шаги по двору.

  - Марина, Марина! - звал он вполголоса, думая, что она несет ему ужин, - отвори!

  С той стороны отодвинули задвижку; Райский толкнул калитку ногой, и она отворилась. Перед ним стоял Савелий: он бросился на Райского и схватил его за грудь...

  - А, постой, голубчик, я поквитаюсь с тобой - вместо Марины! - злобно говорил он, - смотри, пожалуй, в калитку лезет: а я там, как пень, караулю у плетня!..

  Он припер спиной калитку, чтоб посетитель не ушел.

  - Это я, Савелий! - сказал Райский. - Пусти.

  - Кто это? - никак барин! - в недоумении произнес Савелий и остановился, как вкопанный.

  - Как же вы изволили звать Марину! - медленно произнес он, помолчав, - нешто вы ее видели?

  - Да, я еще с вечера просил ее оставить мне ужинать, - солгал он в пользу преступной жены, - и отпереть калитку. Она уж слышала, что я пришел... Пропусти гостя за мной, запри калитку и ступай спать.

  - Слушаю-с! - медленно сказал он. Потом долго стоял на месте, глядя вслед Райскому и Марку. - Вот что!расстановисто произнес он и тихо пошел домой.

  На дороге он встретил Марину.

  - Что тебе, леший, не спится? - сказала она и, согнув одно бедро, скользнула проворно мимо его, - бродит по ночам! Ты бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит меня только перед господами!.. - ворчала она, несясь, как сильф, мимо него, с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами в обеих руках, выше головы, но так, что ни одна тарелка не звенела, ни ложка, ни стакан не шевелились у ней.

  Савелий, не глядя на нее, в ответ на ее воззвание, молча погрозил ей вожжой.

XV

  Марк в самом деле был голоден: в пять, шесть приемов ножом и вилкой стерлядей как не бывало; но и Райский не отставал от него. Марина пришла убрать и унесла остов индейки.

  - Хорошо бы чего-нибудь сладкого! - сказал Борис Павлович . s262 - Пирожного не осталось, - отвечала Марина, - есть варенье, да ключи от подвала у Василисы.

  - Что за пирожное!- отозвался Марк, - нельзя ли сделать жженку? Есть ли ром?

  Райский вопросительно взглянул на Марину.

  - Должно быть, есть: барышня на "пудень" выдавали повару на завтра: я посмотрю в буфете...

  - А сахар есть?

  - У барышни в комнате, я достану, - сказала Марина и исчезла.

  - И лимон! - крикнул ей вслед Марк.

  Марина принесла бутылку рому, лимон, сахар, и жженка запылала. Свечи потушили, и синее пламя зловещим блеском озарило комнату. Марк изредка мешал ложкой ром; растопленный на двух вилках сахар, шипя, капал в чашку. Марк время от времени пробовал, готова ли жженка, и опять мешал ложкой.

  - Итак... - сказал, помолчав, Райский и остановился..

  - Итак?.. - повторил Марк вопросительно.

  - Давно ли вы здесь в городе?

  - Года два...

  - Верно, скучаете.

  - Я стараюсь развлекаться..,

  - Извините... я...

  - Пожалуйста, без извинений! спрашивайте напрямик. В чем вы извиняетесь?

  - В том,что не верю вам.,.

  - В чем?

  - В этих развлечениях.., в этой роли, которую вы... или виноват.

  - Опять "виноват"?

  - Которую вам приписывают.

  - У меня нет никакой роли: вот мне и приписывают какую-то.

  Он налил рюмку жженки и выпил.

  - Выпейте: готова! - сказал он, наливая рюмку и подвигая к Райскому.Тот выпил ее медленно, без удовольствия, чтоб только сделать компанию собеседнику.

  - Приписывают, - начал Райский, - стало быть, это не настоящая ваша роль?

  - Экие вы? я вам говорю, что у меня нет роли: ужель нельзя без роли прожить?..

  - Но ведь в нас есть потребность что-нибудь делать: а вы, кажется, ничего...

  - А вы что делаете?

  - Я... говорил вам, что я художник...

  - Покажите же мне образчики вашего искусства

  - Теперь ничего нет: вот, впрочем - безделка: еще не совсем кончено...

  Он встал с дивана, снял холстину с портрета Настеньки и зажег свечу.

  - Да, похож! - сказал Марк, - хорошо!.. "У него талант!" - сверкнуло у Марка в голове. - Очень хорошо бы... да... голова велика, плечи немного широки...

  "У него верен глаз!" - подумал Райский.

  - Лучше всего этот светлый фон в воздухе и в аксессуарах. Вся фигура от этого легка, воздушна, прозрачна: вы поймали тайну фигуры Марфеньки. К цвету ее лица и волос идет этот легкий колорит...

  "У него есть вкус и понимание! - думал опять Райский, - уж не артист ли он,да притаился?"

  - А вы знаете Марфеньку? - спросил он.

  - Знаю.

  - А Веру?

  - И Веру знаю.

  - Где же вы их видали? Вы в доме не бываете.

  - В церкви.

  - В церкви? Как же говорят, что вы не заглядываете в церковь?

  - Не помню, впрочем, где видел: в деревне, в поле встречал...

  Он выпил еще рюмку жженки.

  - Не хотите ли? - прибавил он, наливая Райскому.

  - Нет - я не пью почти: это так только, для компании. У меня и так в голову бросилось.

  - И у меня тоже, да ничего: выпейте. Если б в голову не бросалось, так и пить не нужно.

  - Зачем же, если не хочется?

  - И то правда, ну, так я за вас!

  Он выпил и его рюмку.

  "Не пьяница ли он?" - подумал Райский, боязливо глядя, с каким удовольствием он выпил еще рюмку.

  - Вам странно смотреть, что я пью, - сказал Марк, угадавший его мысли, - это от скуки и праздности... делать нечего!

  Он опять налил, но поставил рюмку подле себя и попросил сигару. Райский подвинул ему ящик.

  "У него глаза покраснели, - думал он, - напрасно я зазвал его - видно, бабушка правду говорит: как бы он чего-нибудь..."

  - Праздность! ведь это...

  - Мать всех пороков, хотите вы сказать, - перебил Марк, - запишите это в свой роман и продайте... И ново, и умно...

  - Я хочу сказать, - продолжал Райский, - что от нас зависит быть праздным и не быть...

  - Когда вы давеча перелезли через забор к Леонтью, - перебил опять Марк, - я думал, что вы порядочный человек, а вы, кажется, в полку Нила Андреича служите, читаете мораль...

  - Вот видите, я и прав, что извинялся перед вами: надо быть осторожным на словах... - заметил Райский.

  - Зачем? Не надо. Говорите, что вздумается, и мне не мешайте отвечать, как вздумаю. Ведь я не спросил у вас позволения обругать вас Нилом Андреичем - а уж чего хуже?

  - Правда ли, что вы стреляли по нем? - спросил Райский с любопытством.

  - Вздор: я стрелял вон там на выезде по голубям, чтоб ружье разрядить: я возвращался с охоты. А он там гулял: увидал, что я стреляю, и начал кричать, чтоб я перестал, что это грех, и тому подобные глупости. Если б только одно это, я бы назвал его дураком - и дело с концом, а он затопал ногами, грозил пальцем, стучал палкой: "Я тебя, говорит, мальчишку, в острог: я тебя туда, куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа в мелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!" Я дал ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился в него.

  - Что же он?

  - Ну, начал приседать, растерял палку, калоши, потом сел наземь и попросил извинения. А я выстрелил на воздух и опустил ружье - вот и все.

  - Это... развлечение? - спросил с мягкой иронией Райский.

  - Нет, - серьезно отвечал Марк, - важное дело, урок старому ребенку.

  - Что же после?

  - Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял в него, да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, "чтоб до Петербурга никаких историй не доходило": этого он, как огня, боится.

  "Кажется, он хвастается удалью! - подумал Райский, вглядываясь в него. - Не провинциальный ли это фанфарон низшего разряда?"

  - Я не хотел читать вам морали, - сказал он вслух, - говоря о праздности, я только удивился, что с вашим умом, образованием и способностями.

  - Почем вы знаете мой ум, образование и способности?

  - Я вижу...

  - Что же вы видите? Что я умею лазить через заборы, стреляю в дураков, ем много, пью...видите!..

  Он еще выпил. Райский с беспокойством смотрел на эти возлияния и подумывал, чем это все кончится. Он внутренно раскаивался в своей затее подразнить бабушку.

  - Вы морщитесь: не бойтесь, - сказал Марк, - я не сожгу дома и не зарежу никого. Сегодня я особенно пью, потому что устал и озяб. Я не пьяница.

  Он вылил остатки рома из бутылки в чашку и зажег опять ром. Потом, положив оба локтя на стол, небрежно глядел на Райского.

  В манерах его, и без того развязных, стала появляться и та обыкновенная за бутылкой свобода, от которой всегда неловко становится трезвому собеседнику.

  Разговор тоже принимал оборот фамильярности. Райского, несмотря на уверение собеседника, не покидало беспокойство, что это перейдет границы.

  - Вы тоже, может быть, умны... - говорил Марк, не то серьезно, не то иронически и бесцеремонно глядя на Райского, - я еще не знаю, а может быть, и нет, а что способны, даже талантливы, - это я вижу, - следовательно, больше вас имею права спросить, отчего же вы ничего не делаете?

  - Я...все-таки...

  - Портрет написали? - перебил он. - Да вы портретист, что ли?

  - Да, я писал иногда...

  - Ну, иногда - это не дело. Иногда и я делал кое-что.

  Он помешал новую жженку и хлебнул. Райский и желал и боялся наводить его на дальнейший разговор, чтоб вино не оказало полного действия.

  - Вы говорите, - начал, однако, он, - что у меня есть талант: и другие тоже говорят, даже находят во мне таланты.

  Я, может быть, и художник в душе, искренний художник, - но я не готовился к этому поприщу...

  - Почему же?

  - Да как вам сказать: у нас нет этой арены, оттого нет и приготовления к ней.

  - Вот видите, - заметил Марк, - однако вас учили, нельзя прямо сесть за фортепиано да заиграть. Плечо у вас на портрете и криво, голова велика, а все же надо выучиться держать кисть в руке.

  - Да, если хотите, учили, "чтоб иметь в обществе приятные таланты", как говаривал мой опекун: рисовать в альбомы, петь романсы в салоне. Я и достиг этого уменья очень быстро. А когда подрос, узнал, что значит призвание - хотел одного искусства и больше ничего, - мне показали, в каких черных руках оно держится. Заезжие певцы и певицы давали концерты, на них смотрели свысока. Учитель рисованья сидел без хлеба. Бабушка руками всплеснула, когда узнала, какое поприще выбираю себе. У меня вон предки есть: с историческими именами, в мундирах, лентах и звездах: ну, и меня толкали в камер-юнкеры, соблазняли гусарским мундиром. Я был мальчик, соблазнился и пошел в гусары.

  - Ну,а потом? Там в Петербурге есть академия...

  - Потом...

  - Что потом? - перебил Марк и засмеялся.

  - Известно что... поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! - с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, - у меня, видите, есть имение, есть родство, свет... Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти... как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди... - Он вздохнул. - Но я ворочусь и дойду! - сказал он решительно. - Время не ушло, я еще не стар...

  Марк опять засмеялся.

  - Нет, - говорил он, - не сделаете: куда вам!

  - Отчего нет? почему вы знаете? - горячо приступил к нему Райский, - вы видите, у меня есть воля и терпение...

  - Вижу, вижу: и лицо у вас пылает, и глаза горят - и всего от одной рюмки: то ли будет, как выпьете еще! Тогда тут же что-нибудь сочините или нарисуете. Выпейте, не хотите ли?

  - Да почему вы знаете? Вы не верите в намерения?..

  - Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это все неудачники!

  Он с усмешкой подвинул ему рюмку и выпил сам.

  "Он холодный, злой, без сердца!" - заключил Райский. Между прочим, его поразило последнее замечание. "Много у нас этаких!" - шептал он и задумался. "Ужели я из тех: с печатыю таланта, но грубых, грязных, утопивших дар в вине... "одна нога в калоше, другая в туфле", - мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. - Ужели я... неудачник? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!"

  - Вы увидите, что не все такие... - возразил он горячо, - увидите, я непременно...

  И остановился, вспомнив бабушкину мудрость о заносчивом "непременно".

  - Сами же видите, что я не топлю дар в вине... - прибавил он.

  - Да, не пьете: это правда: это улучшение, прогресс! Свет, перчатки, танцы и духи спасли вас от этого. Впрочем, чад бывает различный: у кого пары бросаются в голову, у другого... Не влюбчивы ли вы?

  Райский слегка покраснел.

  - Что, кажется, попал?

  - Почему вы знаете?

  - Да потому, что это тоже входит в натуру художника: она не чуждается ничего человеческого: nihil humanum... {Ничто человеческое... (лат.).} и так далее! Кто вино, кто женщин, кто карты, а художники взяли себе все.

  - Вино, женщины, карты! - повторил Райский озлобленно,

  - когда перестанут считать женщину каким-то наркотическим снадобьем и ставить рядом с вином и картами! Почему вы думаете, что я влюбчив? - спросил он, помолчав.

  - Вы давеча сами сказали, что любите красоту, поклоняетесь ей...

  - Ну,так что же: поклоняюсь - видите...

  - Верно, влюблены в Марфеньку: недаром портрет пишете! Художники, как лекаря и попы, даром не любят ничего делать Пожалуй, непрочь и того... увлечь девочку, сыграть какой-нибудь романчик, даже драму...

  Он глядел бесцеремонно на Райского и засмеялся злым смехом.

  - Милостивый государь! - сказал Райский запальчиво, кто вам дал право думать и говорить так И вдруг остановился, вспомнив сцену с Марфенькой в саду, и сильно почесал свои густые волосы.

  - Тише, бабушка услышит! - небрежно сказал Марк.

  - Послушайте!.. - сдвинув брови, начал опять Райский...

  -...если я вас до сих пор не выбросил за окошко, - договорил за него Марк, - то вы обязаны этим тому, что вы у меня под кровом! Так, что ли, следует дальше? Ха,ха,ха!

  Райский прошелся по комнате.

  - Нет, вы обязаны тому, что вы пьяны! - сказал он покойно, сел в кресло и задумался.

  Ему вдруг скучно стало с своим гостем, как трезвому бывает с пьяным.

  - О чем вы думаете? - спросил Марк.

  - Угадайте, вы мастер угадывать.

  - Вы раскаиваетесь, что зазвали меня к себе.

  - Почти... - отвечал Райский нерешительно. Остаток вежливости мешал ему быть вполне откровенным.

  - Говорите смелее - как я: скажите все, что думаете обо мне. Вы давеча интересовались мною, а теперь...

  - Теперь, признаюсь, мало.

  - Я вам надоел?

  - Не то что надоели, а перестали занимать меня, быть новостью. Я вас вижу и знаю.

  - Скажите же, что я такое?

  - Что вы такое? - повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него так же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. - Вы не загадка: "свихнулись в ранней молодости" - говорит Тит Никоныч: а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не делаете... Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру...

  - Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, без оговорок! - оживляясь, сказал Марк, вы растете в моем мнении: я думал, что вы так себе, дряблый, приторный, вежливый господин, как все там...А в вас есть спирт...хорошо! продолжайте!

  Райский небрежно молчал.

  - Что такое воспитание? - заговорил Марк. - Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manieres. {С хорошими манерами... (фр.).} Согласитесь, что они не. больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием - вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе...

  Райский сделал движение нетерпения, а Марк кончил свою фразу смехом. Смех этот раздражал нервы Райского. Ему хотелось вполне заплатить Марку за откровенность откровенностью.

  - Да, вы правы: ни их, ни меня к делу не готовили: мы были обеспечены... - сказал он.

  - Как не готовили? Учили верхом ездить для военной службы, дали хороший почерк для гражданской. А в университете: и права, и греческую, и латынскую мудрость, и государственные науки, чего не было? А все прахом пошло. Ну-с, продолжайте, что же я такое?

  - Вы заметили, - сказал Райский, - что наши художники перестали пить, и справедливо видите в этом прогресс, то есть воспитание. Артисты вашего сорта - еще не улучшились... все те же, как я вижу...

  - Какие же это артисты - скажите, только, пожалуйста, напрямик?

  - Артисты - sans facons {Без церемоний(фр.).}, которые напиваются при первом знакомстве, бьют стекла по ночам, осаждают трактиры, травят собаками дам, стреляют в людей, занимают везде деньги...

  - И не отдают! - прибавил Марк. - Браво! Славный очерк: вы его поместите в роман...

  - Может быть, помещу.

  - A propos {Кстати (фр.)..} о деньгах: для полноты и верности вашего очерка дайте мне рублей сто взаймы: я вам... никогда не отдам, разве что будете в моем положении, а я в вашем...

  - Что это, шутка?

  - Какая шутка! Огородник, у которого нанимаю квартиру, пристает: он же и кормит меня. У него ничего нет. Мы оба в затруднении...

  Райский пожал плечами, потом порылся в платьях, наконец отыскал бумажник и, вынув оттуда несколько ассигнаций, положил их на стол.

  - Тут только восемьдесят: вы меня обсчитываете, - сказал Марк, сосчитав.

  - Больше нет: деньги спрятаны у бабушки, завтра пришлю.

  - Не забудьте. Пока довольно с меня. Ну-с, что же дальше: "занимают деньги и не отдают?" - говорил Марк, пряча ассигнации в карман.

  - Праздные повесы, которым противен труд и всякий порядок, - продолжал Райский, - бродячая жизнь, житье нараспашку, на чужой счет - вот все, что им остается, как скоро они однажды выскочат из колеи. Они часто грубы, грязны; есть между ними фаты, которые еще гордятся своим цинизмом и лохмотьями...

  Марк засмеялся.

  - Не в бровь, а прямо в глаз: хорошо, хорошо! - говорил он.

  - Да, если много таких художников, как я, - сказал Райский, - то таких артистов, как вы, еще больше: имя им легион!

  - Еще немножко, и вы заплатите мне вполне, - заметил Марк, - но прибавьте: легион, пущенный в стадо...

  Он опять засмеялся. За ним усмехнулся и Райский.

  - Что ж, это не правда? - добавил Райский, - скажите по совести! Я согласен с вами, что я принадлежу к числу тех художников, которых вы назвали... как?

  - Неудачниками.

  - Ну, очень хорошо, и слово хорошее, меткое.

  - Здешнего изделия: чем богаты, тем и рады! - сказал, кланяясь, Марк. - Вам угодно, чтоб я согласился с верностью вашего очерка: если б я даже был стыдлив, обидчив, как вы, если б и не хотел согласиться, то принужден бы был сделать это. Поэтому поздравляю вас: наружно очерк верен - почти совершенно.

  - Вы соглашаетесь и...

  - И остаюсь все тем же? - досказал Марк, - вас это удивляет? Вы ведь тоже видите себя хорошо в зеркале: согласились даже благосклонно принять прозвище неудачника, - а все-таки ничего не делаете?

  - Но я хочу... делать - и буду! - с азартом сказал Райский.

  - И я смертельно хочу делать, но - я думаю - не буду.

  Райский пожал плечами.

  - Отчего же?

  - Поприща, "арены" для меня нет... как вы говорите.

  - Есть же у вас какие-нибудь цели?

  - Вы скажите мне прежде, отчего я такой? - спросил Марк, - вы так хорошо сделали очерк: замок перед вами, приберите и ключ. Что вы видите еще под этим очерком? Тогда, может быть, и я скажу вам, отчего я не буду ничего делать.

  Райский начал ходить по комнате, вдумываясь в этот новый вопрос.

  - Отчего вы такой? - повторил он в раздумье, останавливаясь перед Марком, - я думаю, вот отчего: от природы вы были пылкий, живой мальчик. Дома мать, няньки избаловали вас.

  Марк усмехнулся.

  - Все это баловство повело к деспотизму: а когда дядьки и няньки кончились, чужие люди стали ограничивать дикую волю, вам не понравилось; вы сделали эксцентрический подвиг, вас прогнали из одного места. Тогда уж стали мстить обществу: благоразумие, тишина, чужое благосостояние показались грехом и пороком, порядок противен, люди-нелепы... И давай тревожить покой смирных людей!..

  Марк покачал головой.

  - Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, - продолжал Райский, - другие ищут роли. Есть и дон-кихоты между ними: они хватаются за какую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренне; вообразят себя пророками и апостольствуют в кружках слабых голов, по трактирам. Это легче, чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко про власть, их переводят, пересылают с места на место. Они всем в тягость, везде надоели. Кончают они различно, смотря по характеру: кто угодит, вот как вы, на смирение...

  - Да я еще не кончил: я начинаю только, что вы! - перебил Марк.

  - Других запирают в сумасшедший дом за их идеи...

  - Это еще не доказательство сумасшествия. Помните, что и того, у кого у первого родилась идея о силе пара, тоже посадили за нее в сумасшедший дом, - заметил Марк.

  - А! так вот вы что! У вас претензия есть выражать собой и преследовать великую идею!

  - Да-с, вот что! - с комической важностью подтвердил Марк.

  - Какую же?

  - Какие вы нескромные! Угадайте! - сказал, зевая, Марк и, положив голову на подушку, закрыл глаза. - Спать хочется! - прибавил он.

  - Ложитесь здесь, на мою постель: а я лягу на диван, - приглашал Райский, - вы гость...

  Хуже татарина... - сквозь сон бормотал Марк, - вы ложитесь на постель, а я... мне все равно...

  "Что он такое? - думал Райский, тоже зевая, - витает, как птица или бездомная, бесприютная собака без хозяина, то есть без цели! Праздный ли это, затерявшийся повеса, заблудшая овца, или..."

  - Прощайте, неудачник! - сказал Марк.

  - Прощайте, русский... Карл Мор! - насмешливо отвечал

  Райский и задумался.

  А когда очнулся от задумчивости, Марк спал уже всею сладостью сна, какой дается крепко озябшему, уставшему, наевшемуся и выпившему человеку.

  Райский подошел к окну, откинул занавеску, смотрел на темную звездную ночь.

  Кое-где стучали в доску, лениво раздавалось откуда-то протяжное: "Слушай!" Только от собачьего лая стоял глухой гул над городом. Но все превозмогала тишина, темнота и невозмутимый покой.

  В комнате, в недопитой Марком чашке с ромом, ползал чуть мерцающий синий огонек и, изредка вспыхивая, озарял на секунду комнату и опять горел тускло, готовый ежеминутно потухнуть.

  Кто-то легонько постучал в дверь.

  - Кто там? - тихо спросил Райский.

  - Это я, Борюшка, отвори скорее! Что у тебя делается? послышался испуганный голос Татьяны Марковны.

  Райский отпер. Дверь отворилась, и бабушка, как привидение, вся в белом, явилась на пороге.

  - Батюшки мои! что это за свет? - с тревогой произнесла она,глядя на мерцающий огонь.

  Райский отвечал смехом.

  - Что такое у тебя? Я в окно увидала свет, испугалась, думала, ты спишь... Что это горит в чашке?

  - Ром.

  - Ты по ночам пьешь пунш! - шепотом, в ужасе сказала она и с изумлением глядела то на него, то на чашку.

  - Грешен, бабушка, иногда люблю выпить...

  - А это кто спит? - с новым изумлением спросила она, вдруг увидев спящего Марка.

  - Тише, бабушка, не разбудите: это Марк.

  - Марк! Не послать ли за полицией? Где ты взял его? Как ты с ним связался? - шептала она в изумлении. - По ночам с Марком пьет пунш! Да что с тобой сделалось, Борис Павлович?

  - Я у Леонтия встретился с ним, - говорил он, наслаждаясь ее ужасом. - Нам обоим захотелось есть: он звал было в трактир...

  - В трактир! Этого еще недоставало!

  - А я привел его к себе - и мы поужинали...

  - Отчего же ты не разбудил меня! Кто вам подавал? Что подавали?

  - Стерляди, индейку: Марина все нашла!

  - Все холодное! Как же не разбудить меня! Дома есть мясо, цыплята...Ах, Борюшка, срамишь ты меня!

  - Мы сыты и так.

  - А пирожное? - спохватилась она, - ведь его не осталось! Что же вы ели?

  - Ничего: вон Марк пунш сделал. Мы сыты.

  - Сыты! ужинали без горячего, без пирожного! Я сейчас пришлю варенья...

  - Нет, нет, не надо! Если хотите, я разбужу Марка, спрошу...

  - Что ты, бог с тобой: я в кофте! - с испугом отговаривалась Татьяна Марковна, прячась в коридоре. - Бог с ним: пусть его спит! Да как он спит-то: свернулся, точно собачонка! - косясь на Марка, говорила она. - Стыд, Борис Павлович, стыд: разве перин нет в доме? Ах ты, боже мой! Да потуши ты этот проклятый огонь! Без пирожного!

  Райский задул синий огонь и обнял бабушку. Она перекрестила его и, покосясь еще на Марка, на цыпочках пошла к себе.

  Он уже ложился спать, как опять постучали в дверь.

  - Кто еще там? - спросил Райский и отпер дверь.

  Марина поставила прежде на стол банку варенья, потом втащила пуховик и две подушки.

  - Барыня прислала: не покушаете ли варенья? - сказала она. - А вот и перина: если Марк Иваныч проснутся, так вот легли бы на перине?

  Райский еще раз рассмеялся искренно от души и в то же время почти до слез был тронут добротой бабушки, нежностью этого женского сердца, верностью своим правилам гостеприимства и простым, указываемым сердцем, добродетелям.

XVI

  Рано утром легкий стук в окно разбудил Райского. Это Марк выпрыгнул в окошко.

  "Не любит прямой дороги!.." - думал Райский, глядя, как Марк прокрадывался через цветник, через сад и скрылся в чаще деревьев, у самого обрыва.

  Борису не спалось, и он, в легком утреннем пальто, вышел в сад, хотел было догнать Марка, но увидел его уже далеко идущего низом по волжскому прибрежью.

  Райский постоял над обрывом: было еще рано; солнце не вышло из-за гор, но лучи его уже золотили верхушки деревьев, вдали сияли поля, облитые росой, утренний ветерок веял мягкой прохладой. Воздух быстро нагревался и обещал теплый день. Райский походил по саду. Там уже началась жизнь; птицы пели дружно, суетились во все стороны, отыскивая завтрак; пчелы, шмели жужжали около цветов.

  Издали, с поля, доносилось мычанье коров, по полю валило облако пыли, поднимаемое стадом овец; в деревне скрипели ворота, слышался стук телег; во ржи щелкали перепела. На дворе тоже начиналась забота дня. Прохор поил и чистил лошадей в сарае, Кузьма или Степан рубил дрова, Матрена прошла с корытцем муки в кухню. Марина раза четыре пронеслась по двору, бережно неся и держа далеко от себя выглаженные юбки барышни.

  Егорка делал туалет, умываясь у колодца, в углу двора; он полоскался, сморкался, плевал и уже скалил зубы над Мариной. Яков с крыльца молился на крест собора, поднимавшийся из-за домов слободки.

  По двору, под ногами людей и около людских, у корыта с какой-то кашей, толпились куры и утки, да нахально везде бегали собаки, лаявшие натощак без толку на всякого прохожего, даже иногда на своих, наконец друг на друга.

  - Все то же, что вчера, что будет завтра! - прошептал Райский.

  Он постоял посредине двора, лениво оглянулся во все стороны, - почесался, зевнул и вдруг почувствовал симптомы болезни. мучившей его в Петербурге.

  Ему стало скучно. Перед ним, в перспективе, стоял длинный день, с вчерашними, третьегодняшними впечатлениями, ощущениями. Кругом все та же наивно улыбающаяся природа, тот же лес, та же задумчивая Волга, обвевал его тот же воздух. Те же все представления, лишь он проснется, как неподвижная кулиса, вставали перед ним; двигались те же лица, разные твари.

  Его и влекла, и отталкивала от них центробежная сила: его тянуло к Леонтью, которого он ценил и любил, но лишь только он приходил к нему, его уже толкало вон. Леонтий, как изваяние, вылился весь окончательно в назначенный ему образ, угадал свою задачу и окаменел навсегда. Райский искал чего-нибудь другого, где бы он мог не каменеть, не слыша и не чувствуя себя.

  Он шел к бабушке и у ней в комнате, на кожаном канапе, за решетчатым окном, находил еще какое-то колыханье жизни, там еще была ему какая-нибудь работа, ломать старый век. Жизнь между ею и им становилась не иначе, как спорным пунктом, и разрешалась иногда, после нелегкой работы ума, кипения крови, диалектикой, в которой Райский добывал какое-будь оригинальное наблюдение над нравами этого быта или практическую, верную заметку жизни или следил, как отправлялась жизнь под наитием наивной веры и под ферулой грубого суеверия.

  Его все-таки что-нибудь да волновало: досада, смех, иногда пробивалось умиление. Но как скоро спор кончался, интерес падал, Райскому являлись только простые формы одной и той же, неведомо куда и зачем текущей жизни.

  Марфенька со вчерашнего вечера окончательно стала для него сестрой: другим ничем она быть не могла, и притом сестрой, к которой он не чувствовал братской нежности. Он уже не счел нужным переделывать ее: другое воспитание, другое воззрение, даже дальнейшее развитие нарушило бы строгую определенность этой натуры, хотя, может быть, оно вынуло бы наивность, унесло бы детство, все эти ребяческие понятия, бабочкино порханье, но что дало бы взамен?

  Страстей, широких движений, какой-нибудь дальней и трудной цели - не могло дать: не по натуре ей! А дало бы хаос, повело бы к недоумениям - и много-много, если б разрешилось претензией съездить в Москву, побывать на бале в дворянском собрании, привезти платье с Кузнецкого моста и потом хвастаться этим до глубокой старости перед мелкими губернскими чиновницами.

  Тит Никоныч и прочие немногие лица примелькались ему, как примелькались старинные кожаные канапе, шкафы, саксонские чашки и богемские хрустали.

  Оставался Марк, да еще Вера, как туманные пятна. Марка он видел, и как ни прятался тот в диогеновскую бочку, а Райский успел уловить главные черты физиономии. Идти дальше, стараться объяснить его окончательно, значит напиваться с ним пьяным, давать ему денег взаймы и потом выслушивать незанимательные повести о том, как он в полку нагрубил командиру или побил жида, не заплатил в трактире денег, поднял знамя бунта против уездной или земской полиции, и как за то выключен из полка или послан в такой-то город под надзор. Райский повесил голову и шел по двору, не замечая поклонов дворни, не отвечая на приветливое вилянье собак; набрел на утят и чуть не раздавил их.

  "Что за существование, - размышлял он, - остановить взгляд на явлении, принять образ в себя, вспыхнуть на минуту и потом холодеть, скучать и насильственно или искусственно подновлять в себе периодическую охоту к жизни, как ежедневный аппетит! Тайна уменья жить - только тайна длить эти периоды, или, лучше сказать, не тайна, а дар, невольный, бессознательный. Надо жить как-то закрывши глаза и уши - и живется долго и прочно.

  И те и правы, у кого нет жала в мозгу, кто близорук, у кого туго обоняние, кто идет, как в тумане, не теряя иллюзий! А как удержать краски на предметах, никогда не взглянуть на них простыми глазами и не увидеть,что зелень не зелена, небо не сине, что Марк не заманчивый герой, а мелкий либерал, Марфенька сахарная куколка, а Вера..." "Что такое Вера?" - сделал он себе вопрос и зевнул. Он пожимал плечами, как будто озноб пробегал у него по спине, морщился и, заложив руки в карманы, ходил по огороду, по саду, не замечая красок утра, горячего воздуха, так нежно ласкавшего его нервы, не смотрел на Волгу, и только тупая скука грызла его. Он с ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.

  Ему пришла в голову прежняя мысль "писать скуку": "Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, - думал он, - и эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, - нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня, будут красками и колоритом...картина будет верна.." Райский хотел было пойти сесть за свои тетради "записывать скуку", как увидел, что дверь в старый домене заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся на лестницу.

  Он уже не по-прежнему, с стесненным сердцем, а вяло прошел сумрачную залу с колоннадой, гостиные с статуями, бронзовыми часами, шкаликами рококо и, ни на что не глядя, добрался до верхних комнат; припомнил, где была детская и его спальня, где стояла его кровать, где сиживала его мать. У него лениво стали тесниться бледные воспоминания о ее ласках, шепоте, о том, как она клала детские его пальцы на клавиши и старалась наигрывать песенку; как потом подолгу играла сама, забыв о нем, а он слушал, присмирев у ней на коленях, потом вела его в угловую комнату, смотреть на Волгу и Заволжье.

  Заглянув в свою бывшую спальню, в две, три другие комнаты, он вошел в угловую комнату, чтоб взглянуть на Волгу. Погрузясь в себя, тихо и задумчиво отворил он ногой дверь, взглянул и... остолбенел.

  В комнате было живое существо.

  Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы - вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.

  Девушка неподвижно и напряженно смотрела вдаль, как будто провожая кого-то глазами. Потом лицо ее приняло равнодушное выражение; она бегло окинула взглядом окрестность, потом двор, обернулась - и сильно вздрогнула, увидев его.

  На лице мелькнуло изумление и уступило место недоумению, потом, как тень, прошло даже, кажется, неудовольствие, и все разрешилось в строгое ожидание.

  - Сестра Вера! - произнес Райский.

  У ней лицо прояснилось, и взгляд остановился на нем с выражением сдержанного любопытства и скромности.

  Он подошел, взял ее за руку и поцеловал. Она немного подалась назад и чуть-чуть повернула лицо в сторону, так, что губы его встретили щеку,а не рот.

  Они оба сели у окна друг против друга.

  - Как я ждал вас: вы загостились за Волгой! - сказал он и в нетерпением ждал ответа, чтоб слышать ее голос

  "Голоса, голоса!" - прежде всего просило воображение, вдобавок к этому ослепительному образу.

  - Я вчера только от Марины узнала, что вы здесь,отвечала она.

  Голос у ней не был звонок, как у Марфеньки: он был свеж, молод, но тих, с примесью грудного шепота, хотя она говорила вслух.

  - Бабушка хотела посылать за вами, но я просил не давать знать о моем приезде. Когда же вы возвратились? Мне никто ничего не сказал.

  - Я вчера после ужина приехала: бабушка и сестра еще не знают. Только одна Марина видела меня.

  Она сидела, откинувшись на стул спиной, положив один локоть на окно, и смотрела на Райского не прямо, а как будто случайно, когда доходила очередь взглянуть, между прочим, и на него.

  А он глядел всею силою любопытства, долго сдерживаемого. От его жадного взгляда не ускользало ни одно ее движение.

  На него по обыкновению уже делала впечатление эта новая красота, или, лучше сказать, новый род красоты, не похожий на красоту ни Беловодовой, ни Марфеньки.

  Нет в ней строгости линий, белизны лба, блеска красок и печати чистосердечия в чертах, и вместе холодного сияния, как у Софьи. Нет и детского, херувимского дыхания свежести, как у Иарфеньки: но есть какая-то тайна, мелькает невысказывающаяся сразу прелесть, в луче взгляда, в внезапном повороте головы,в сдержанной грации движений, что-то неудержимо прокрадывающееся в душу во всей фигуре.

  Глаза темные, точно бархатные, взгляд бездонный. Белизна лица матовая, с мягкими около глаз и на шее тенями. Волосы темные, с каштановым отливом, густой массой лежали на лбу и на висках ослепительной белизны, с тонкими синими венами Она не стыдливо, а больше с досадой взяла и выбросила в другую комнату кучу белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула к окну маленький столик. Все это в две, три минуты, и опять села перед ним на стуле свободно и небрежно, как будто его не было.

  - Я велела кофе сварить, хотите пить со мной? - спросила она. - Дома еще долго не дадут: Марфенька поздно встает.

  - Да, да, с удовольствием, - говорил Райский, продолжая изучать ее физиономию, движения, каждый взгляд, улыбку. s278

  Взгляд ее то манил, втягивал в себя, как в глубину, то смотрел зорко и проницательно