б мы пускались в большие интимности; о старом не упоминаем вовсе; она
принимает меня к себе очень охотно, но говорит со мной как-то отвлеченно.
Между прочим, она твердо заявила мне, что непременно пойдет в монастырь; это
было недавно; но я ей не верю и считаю лишь за горькое слово.
Но горькое, настоящее горькое слово предстоит мне сказать в особенности
о сестре моей Лизе. Вот тут - так несчастье, да и что такое все мои неудачи
перед ее горькой судьбой! Началось с того, что князь Сергей Петрович не
выздоровел и, не дождавшись суда, умер в больнице. Скончался он еще раньше
князя Николая Ивановича. Лиза осталась одна, с будущим своим ребенком. Она
не плакала и с виду была даже спокойна; сделалась кротка, смиренна; но вся
прежняя горячность ее сердца как будто разом куда-то в ней схоронилась. Она
смиренно помогала маме, ходила за больным Андреем Петровичем, но стала
ужасно неразговорчива, ни на кого и ни на что даже не взглядывала, как будто
ей все равно, как будто она лишь проходит мимо. Когда Версилову сделалось
легче, она начала много спать. Я приносил было ей книги, но она не читала
их; она стала страшно худеть. Я как-то не осмеливался начать утешать ее,
хотя часто приходил именно с этим намерением; но в присутствии ее мне как-то
не подходилось к ней, да и слов таких не оказывалось у меня, чтобы
заговорить об этом. Так продолжалось до одного страшного случая: она упала с
нашей лестницы, не высоко, всего с трех ступенек, но она выкинула, и болезнь
ее продолжалась почти всю зиму. Теперь она уже встала с постели, но здоровью
ее надолго нанесен удар. Она по-прежнему молчалива с нами и задумчива, но с
мамой начала понемногу говорить. Все эти последние дни стояло яркое,
высокое, весеннее солнце, и я все припоминал про себя то солнечное утро,
когда мы, прошлою осенью, шли с нею по улице, оба радуясь и надеясь и любя
друг друга. Увы, что сталось после того? Я не жалуюсь, для меня наступила
новая жизнь, но она? Ее будущее - загадка, а теперь я и взглянуть на нее не
могу без боли.
Недели три назад я, однако ж, успел заинтересовать ее известием о
Васине. Он был наконец освобожден и выпущен совсем на свободу. Этот
благоразумный человек дал, говорят, самые точные изъяснения и самые
интересные сообщения, которые вполне оправдали его во мнении людей, от
которых зависела его участь. Да и пресловутая рукопись его оказалась не
более как переводом с французского, так сказать материалом, который он
собирал единственно для себя, намереваясь составить потом из него одну
полезную статью для журнала. Он отправился теперь в -ю губернию, а отчим
его, Стебельков, и доселе продолжает сидеть в тюрьме по своему делу,
которое, как я слышал, чем далее, тем более разрастается и усложняется. Лиза
выслушала об Васине с странною улыбкою и заметила даже, что с ним непременно
должно было так случиться. Но она была, видимо, довольна - конечно, тем, что
вмешательство покойного князя Сергея Петровича не повредило Васину. Про
Дергачева же и других я здесь ничего не имею сообщить.
Я кончил. Может быть, иному читателю захотелось бы узнать: куда ж это
девалась моя "идея" и что такое та новая, начинавшаяся для меня теперь
жизнь, о которой я так загадочно возвещаю? Но эта новая жизнь, этот новый,
открывшийся передо мною путь и есть моя же "идея", та самая, что и прежде,
но уже совершенно в ином виде, так что ее уже и узнать нельзя. Но в
"Записки" мои все это войти уже не может, потому что это - уже совсем
другое. Старая жизнь отошла совсем, а новая едва начинается. Но прибавлю,
однако, необходимое: Татьяна Павловна, искренний и любимый друг мой,
пристает ко мне чуть не каждый день с увещаниями непременно и как можно
скорее поступить в университет: "Потом, как кончишь учение, тогда и
выдумывай, а теперь доучись". Признаюсь, я задумываюсь о ее предложении, но
совершенно не знаю, чем решу. Между прочим, я возразил ей, что я даже и не
имею теперь права учиться, потому что должен трудиться, чтобы содержать маму
и Лизу; но она предлагает на то свои деньги и уверяет, что их достанет на
все время моего университета. Я решился наконец спросить совета у одного
человека. Рассмотрев кругом меня, я выбрал этого человека тщательно и
критически. Это - Николай Семенович, бывший мой воспитатель в Москве, муж
Марьи Ивановны. Не то чтобы я так нуждался в чьем-нибудь совете; но мне
просто и неудержимо захотелось услышать мнение этого совершенно постороннего
и даже несколько холодного эгоиста, но бесспорно умного человека. Я послал
ему всю мою рукопись, прося секрета, потому что я не показывал еще ее
никому, и в особенности Татьяне Павловне. Посланная рукопись прибыла ко мне
обратно через две недели и при довольно длинном письме. Из письма этого
сделаю лишь несколько выдержек, находя в них некоторый общий взгляд и как бы
нечто разъяснительное. Вот эти выдержки.
"...И никогда не могли вы, незабвенный Аркадий Макарович, употребить с
большею пользою ваш временный досуг, как теперь, написав эти ваши "Записки"!
Вы дали себе, так сказать, сознательный отчет о первых, бурных и
рискованных, шагах ваших на жизненном поприще. Твердо верю, что сим
изложением вы действительно могли во многом "перевоспитать себя", как
выразились сами. Собственно критических заметок, разумеется, не позволю себе
ни малейших: хотя каждая страница наводит на размышления... например, то
обстоятельство, что вы так долго и так упорно держали у себя "документ" - в
высшей степени характеристично... Но это - лишь одна заметка из сотен,
которую я разрешил себе. Весьма ценю тоже, что вы решились мне сообщить, и,
по-видимому, мне одному, "тайну вашей идеи", по собственному вашему
выражению. Но в просьбе вашей сообщить мое мнение собственно об этой идее
должен вам решительно отказать: во-первых, на письме не уместится, а
во-вторых - и сам не готов к ответу, и мне надо еще это переварить. Замечу
лишь, что "идея" ваша отличается оригинальностью, тогда как молодые люди
текущего поколения набрасываются большею частию на идеи не выдуманные, а
предварительно данные, и запас их весьма невелик, а часто и опасен. Ваша,
например, "идея" уберегла вас, по крайней мере на время, от идей гг.
Дергачева и комп., без сомнения не столь оригинальных, как ваша. А наконец,
я в высшей степени согласен с мнением многоуважаемейшей Татьяны Павловны,
которую хотя и знавал лично, но не в состоянии был доселе оценить в той
мере, как она того заслуживает. Мысль ее о поступлении вашем в университет в
высшей степени для вас благотворна. Наука и жизнь несомненно раскроют, в
три-четыре года, еще шире горизонты мыслей и стремлений ваших, а если и
после университета пожелаете снова обратиться к вашей "идее", то ничто не
помешает тому.
Теперь позвольте мне самому, и уже без вашей просьбы, изложить вам
откровенно несколько мыслей и впечатлений, пришедших мне в ум и душу при
чтении столь откровенных записок ваших. Да, я согласен с Андреем Петровичем,
что за вас и за уединенную юность вашу действительно можно было опасаться. И
таких, как вы, юношей немало, и способности их действительно всегда угрожают
развиться к худшему - или в молчалинское подобострастие, или в затаенное
желание беспорядка. Но это желание беспорядка - и даже чаще всего -
происходит, может быть, от затаенной жажды порядка и "благообразия"
(употребляю ваше слово)? Юность чиста уже потому, что она - юность. Может
быть, в этих, столь ранних, порывах безумия заключается именно эта жажда
порядка и это искание истины, и кто ж виноват, что некоторые современные
молодые люди видят эту истину и этот порядок в таких глупеньких и смешных
вещах, что не понимаешь даже, как могли они им поверить! Замечу кстати, что
прежде, в довольно недавнее прошлое, всего лишь поколение назад, этих
интересных юношей можно было и не столь жалеть, ибо в те времена они почти
всегда кончали тем, что с успехом примыкали впоследствии к нашему высшему
культурному слою и сливались с ним в одно целое. И если, например, и
сознавали, в начале дороги, всю беспорядочность и случайность свою, все
отсутствие благородного в их хотя бы семейной обстановке, отсутствие
родового предания и красивых законченных форм, то тем даже и лучше было, ибо
уже сознательно добивались того потом сами и тем самым приучались его
ценить. Ныне уже несколько иначе - именно потому, что примкнуть почти не к
чему.
Разъясню сравнением или, так сказать, уподоблением. Если бы я был
русским романистом и имел талант, то непременно брал бы героев моих из
русского родового дворянства, потому что лишь в одном этом типе культурных
русских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления,
столь необходимого в романе для изящного воздействия на читателя. Говоря
так, вовсе не шучу, хотя сам я - совершенно не дворянин, что, впрочем, вам и
самим известно. Еще Пушкин наметил сюжеты будущих романов своих в "Преданиях
русского семейства", и, поверьте, что тут действительно все, что у нас было
доселе красивого. По крайней мере тут все, что было у нас хотя
сколько-нибудь завершенного. Я не потому говорю, что так уже безусловно
согласен с правильностью и правдивостью красоты этой; но тут, например, уже
были законченные формы чести и долга, чего, кроме дворянства, нигде на Руси
не только нет законченного, но даже нигде и не начато. Я говорю как человек
спокойный и ищущий спокойствия.
Там хороша ли эта честь и верен ли долг - это вопрос второй; но важнее
для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже не
предписанный, а самими наконец-то выжитый. Боже, да у нас именно важнее
всего хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок! В том заключалась
надежда и, так сказать, отдых: хоть что-нибудь наконец построенное, а не
вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот
уже двести лет все ничего не выходит.
Не обвините в славянофильстве; это - я лишь так, от мизантропии, ибо
тяжело на сердце! Ныне, с недавнего времени, происходит у нас нечто совсем
обратное изображенному выше. Уже не сор прирастает к высшему слою людей, а
напротив, от красивого типа отрываются, с веселою торопливостью, куски и
комки и сбиваются в одну кучу с беспорядствующими и завидующими. И далеко не
единичный случай, что самые отцы и родоначальники бывших культурных семейств
смеются уже над тем, во что, может быть, еще хотели бы верить их дети. Мало
того, с увлечением не скрывают от детей своих свою алчную радость о
внезапном праве на бесчестье, которое они вдруг из чего-то вывели целою
массой. Не про истинных прогрессистов я говорю, милейший Аркадий Макарович,
а про тот лишь сброд, оказавшийся бесчисленным, про который сказано:
"Grattez le russe et vous verrez le tartare". И поверьте, что истинных
либералов, истинных и великодушных друзей человечества у нас вовсе не так
много, как это нам вдруг показалось.
Но все это - философия; воротимся к воображаемому романисту. Положение
нашего романиста в таком случае было бы совершенно определенное: он не мог
бы писать в другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нет в
наше время, а если и остались остатки, то, по владычествующему теперь
мнению, не удержали красоты за собою. О, и в историческом роде возможно
изобразить множество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей! Можно
даже до того увлечь читателя, что он примет историческую картину за
возможную еще и в настоящем. Такое произведение, при великом таланте, уже
принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к русской истории.
Это была бы картина, художественно законченная, русского миража, но
существовавшего действительно, пока не догадались, что это - мираж. Внук тех
героев, которые были изображены в картине, изображавшей русское семейство
средневысшего культурного круга в течение трех поколений сряду и в связи с
историей русской, - этот потомок предков своих уже не мог бы быть изображен
в современном типе своем иначе, как в несколько мизантропическом, уединенном
и несомненно грустном виде. Даже должен явиться каким-нибудь чудаком,
которого читатель с первого взгляда мог бы признать как за сошедшего с поля
и убедиться, что не за ним осталось поле. Еще далее - и исчезнет даже и этот
внук-мизантроп; явятся новые лица, еще неизвестные, и новый мираж; но какие
же лица? Если некрасивые, то невозможен дальнейший русский роман. Но увы!
роман ли только окажется тогда невозможным?
Чем далеко ходить, прибегну к вашей же рукописи. Взгляните, например,
на оба семейства господина Версилова (на сей раз позвольте уж мне быть
вполне откровенным). Во-первых, про самого Андрея Петровича я не
распространяюсь; но, однако, он - все же из родоначальников. Это - дворянин
древнейшего рода и в то же время парижский коммунар. Он истинный поэт и
любит Россию, но зато и отрицает ее вполне. Он без всякой религии, но готов
почти умереть за что-то неопределенное, чего и назвать не умеет, но во что
страстно верует, по примеру множества русских европейских цивилизаторов
петербургского периода русской истории. Но довольно о нем самом; вот, однако
же, его родовое семейство: про сына его и говорить не стану, да и не стоит
он этой чести. Те, у кого есть глаза, знают заранее, до чего дойдут у нас
подобные сорванцы, а кстати и других доведут. Но вот его дочь, Анна
Андреевна, - и чем же не с характером девица? Лицо в размерах матушки
игуменьи Митрофании - разумеется, не предрекая ничего уголовного, что было
бы уже несправедливым с моей стороны. Скажите мне теперь, Аркадий Макарович,
что семейство это - явление случайное, и я возрадуюсь духом. Но, напротив,
не будет ли справедливее вывод, что уже множество таких, несомненно родовых,
семейств русских с неудержимою силою переходят массами в семейства случайные
и сливаются с ними в общем беспорядке и хаосе. Тип этого случайного
семейства указываете отчасти и вы в вашей рукописи. Да, Аркадий Макарович,
вы - член случайного семейства, в противоположность еще недавним родовым
нашим типам, имевшим столь различные от ваших детство и отрочество.
Признаюсь, не желал бы я быть романистом героя из случайного семейства!
Работа неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком
случае, - еще дело текущее, а потому и не могут быть художественно
законченными. Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во
всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако
ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому
тоской по текущему? Угадывать и... ошибаться.
Но такие "Записки", как ваши, могли бы, кажется мне, послужить
материалом для будущего художественного произведения, для будущей картины -
беспорядочной, но уже прошедшей эпохи. О, когда минет злоба дня и настанет
будущее, тогда будущий художник отыщет прекрасные формы даже для изображения
минувшего беспорядка и хаоса. Вот тогда-то и понадобятся подобные "Записки",
как ваши, и дадут материал - были бы искренни, несмотря даже на всю их
хаотичность и случайность... Уцелеют по крайней мере хотя некоторые верные
черты, чтоб угадать по ним, что могло таиться в душе иного подростка
тогдашнего смутного времени, - дознание, не совсем ничтожное, ибо из
подростков созидаются поколения..."
(1) т. е. из шкурок ягнят
(2) дешевое сукно
(3) Подождите! (франц.)
(4) илька - мех американского хорька
(5) доверенным лицом