Достоевский Федор Михайлович - Подросток

е пронзала сердце, что была так обнаженна и невозможна. Да, конечно, он просил милостыню! Ну мог ли он думать, что она согласится? Меж тем он унижался до пробы: он попробовал попросить! Эту последнюю степень упадка духа было невыносимо видеть. Все черты лица ее как бы вдруг исказились от боли; но прежде чем она успела сказать слово, он вдруг опомнился.

  - Я вас истреблю! - проговорил он вдруг странным, искаженным, не своим каким-то голосом.

  Но ответила она ему тоже странно, тоже совсем каким-то не своим, неожиданным голосом:

  - Подай я вам милостыню, - сказала она вдруг твердо, - и вы отмстите мне за нее потом еще пуще, чем теперь грозите, потому что никогда не забудете, что стояли предо мною таким нищим... Не могу я слышать от вас угроз! - заключила она почти с негодованием, чуть не с вызовом посмотрев на него.

  - "От вас угроз", то есть - от такого нищего! Я пошутил, - проговорил он тихо, улыбаясь. - Я вам ничего не сделаю, не бойтесь, уходите... и тот документ из всех сил постараюсь прислать - только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли - мы сквитались. Вам сюда, - указал он на дверь (она хотела было пройти через ту комнату, в которой я стоял за портьерой).

  - Простите меня, если можете, - остановилась она в дверях.

  - Ну что, если мы встретимся когда-нибудь совсем друзьями и будем вспоминать и об этой сцене с светлым смехом? - проговорил он вдруг; но все черты лица его дрожали, как у человека, одержимого припадком.

  - О, дай бог! - вскричала она, сложив пред собою руки, но пугливо всматриваясь в его лицо и как бы угадывая, что он хотел сказать.

  - Ступайте. Много в нас ума-то в обоих, но вы... О, вы - моего пошиба человек! я написал сумасшедшее письмо, а вы согласились прийти, чтоб сказать, что "почти меня любите". Нет, мы с вами - одного безумия люди! Будьте всегда такая безумная, не меняйтесь, и мы встретимся друзьями - это я вам пророчу, клянусь вам!

  - И вот тогда я вас полюблю непременно, потому что и теперь это чувствую! - не утерпела в ней женщина и бросила ему с порога эти последние слова.

  Она вышла. Я поспешно и неслышно прошел в кухню и, почти не взглянув на Настасью Егоровну, ожидавшую меня, пустился через черную лестницу и двор на улицу. Но я успел только увидать, как она села в извозчичью карету, ожидавшую ее у крыльца. Я побежал по улице.

Глава одиннадцатая

I.

  Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тот вечер и во всю ту ночь, но даже и теперь, когда могу уже все сообразить, я никак не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться. Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но... признаваться ли в нем? Тем более что я не уверен...

  Вбежал я к Ламберту, разумеется, вне себя. Я даже испугал было его и Альфонсинку. Я всегда замечал, что даже самые забулдыжные, самые потерянные французы чрезмерно привержены в своем домашнем быту к некоторого рода буржуазному порядку, к некоторого рода самому прозаическому, обыденно-обрядному образу раз навсегда заведенной жизни. Впрочем, Ламберт очень скоро понял, что нечто случилось, и пришел в восторг, видя наконец меня у себя, обладая наконец мною. А он об этом только и думал, день и ночь, эти дни! О, как я ему был нужен! И вот, когда уже он потерял всю надежду, я вдруг являюсь сам, да еще в таком безумии - именно в том виде, в каком ему было надо.

  - Ламберт, вина! - закричал я, - давай пить, давай буянить. Альфонсина, где ваша гитара?

  Сцену я не описываю - лишнее. Мы пили, и я все ему рассказал, все. Он выслушал жадно. Я прямо, и сам первый, предложил ему заговор, пожар. Во-первых, мы должны были зазвать Катерину Николаевну к нам письмом...

  - Это можно, - поддакивал Ламберт, схватывая каждое мое слово.

  Во-вторых, для убедительности, послать в письме всю копию с ее "документа", так чтобы она могла прямо видеть, что ее не обманывают.

  - Так и должно, так и надо! - поддакивал Ламберт, беспрерывно переглядываясь с Альфонсинкой.

  В-третьих, зазвать ее должен был сам Ламберт, от себя, вроде как бы от неизвестного, приехавшего из Москвы, а я должен был привезти Версилова...

  - И Версилова можно, - поддакивал Ламберт.

  - Должно, а не можно! - вскричал я, - необходимо! Для него-то все и делается! - объяснил я, прихлебывая из стакана глоток за глотком. (Мы пили все трое, и, кажется, я один выпил всю бутылку шампанского, а они только делали вид.) - Мы будем сидеть с Версиловым в другой комнате (Ламберт, надо достать другую комнату!) - и, когда вдруг она согласится на все - и на выкуп деньгами, и на другой выкуп, потому что они все - подлые, тогда мы с Версиловым выйдем и уличим ее в том, какая она подлая, а Версилов, увидав, какая она мерзкая, разом вылечится, а ее выгонит пинками. Но тут надо еще Бьоринга, чтобы и тот посмотрел на нее! - прибавил я в исступлении.

  - Нет, Бьоринга не надо, - заметил было Ламберт.

  - Надо, надо! - завопил я опять, - ты ничего не понимаешь, Ламберт, потому что ты глуп! Напротив, пусть пойдет скандал в высшем свете - этим мы отмстим и высшему свету и ей, и пусть она будет наказана! Ламберт, она даст тебе вексель... Мне денег не надо - я на деньги наплюю, а ты нагнешься и подберешь их к себе в карман с моими плевками, но зато я ее сокрушу!

  - Да, да, - все поддакивал Ламберт, - это ты - так... - Он все переглядывался с Альфонсинкой.

  - Ламберт! Она страшно благоговеет перед Версиловым; я сейчас убедился, - лепетал я ему.

  - Это хорошо, что ты все подсмотрел: я никогда не предполагал, что ты - такой шпион и что в тебе столько ума! - он сказал это, чтобы ко мне подольститься.

  - Врешь, француз, я-не шпион, но во мне много ума! А знаешь, Ламберт, она ведь его любит! - продолжал я, стараясь из всех сил высказаться. - Но она за него не выйдет, потому что Бьоринг - гвардеец, а Версилов - всего только великодушный человек и друг человечества, по-ихнему, лицо комическое и ничего больше! О, она понимает эту страсть и наслаждается ею, кокетничает, завлекает, но не выйдет! Это - женщина, это - змея! Всякая женщина - змея, и всякая змея - женщина! Его надо излечить; с него надо сорвать пелену: пусть увидит, какова она, и излечится. Я его приведу к тебе, Ламберт!

  - Так и надо, - все подтверждал Ламберт, подливая мне каждую минуту.

  Главное, он так и трепетал, чтобы чем-нибудь не рассердить меня, чтобы не противоречить мне и чтобы я больше пил. Это было так грубо и очевидно, что даже я тогда не мог не заметить. Но я и сам ни за что уже не мог уйти; я все пил и говорил, и мне страшно хотелось окончательно высказаться. Когда Ламберт пошел за другою бутылкой, Альфонсинка сыграла на гитаре какой-то испанский мотив; я чуть не расплакался.

  - Ламберт, знаешь ли ты все! - восклицал я в глубоком чувстве. - Этого человека надо непременно спасти, потому что кругом его... колдовство. Если бы она вышла за него, он бы наутро, после первой ночи, прогнал бы ее пинками... потому что это бывает. Потому что этакая насильственная, дикая любовь действует как припадок, как мертвая петля, как болезнь, и - чуть достиг удовлетворения - тотчас же упадает пелена и является противоположное чувство: отвращение и ненависть, желание истребить, раздавить. Знаешь ты историю Ависаги, Ламберт, читал ее?

  - Нет, не помню; роман? - пробормотал Ламберт.

  - О, ты ничего не знаешь, Ламберт! Ты страшно, страшно необразован... но я плюю. Все равно. О, он любит маму; он целовал ее портрет; он прогонит ту на другое утро, а сам придет к маме; но уже будет поздно, а потому надо спасти теперь...

  Под конец я стал горько плакать, но все продолжал говорить и ужасно много выпил. Характернейшая черта состояла в том, что Ламберт, во весь вечер, ни разу не спросил про "документ", то есть: где же, дескать, он? То есть чтобы я его показал, выложил на стол. Чего бы, кажется, натуральнее спросить про это, уговариваясь действовать? Еще черта: мы только говорили, что надо это сделать, что мы "это" непременно сделаем, но о том, где это будет, как и когда - об этом мы не сказали тоже ни слова! Он только мне поддакивал да переглядывался с Альфонсинкой - больше ничего! Конечно, я тогда ничего не мог сообразить, но я все-таки это запомнил.

  Кончил я тем, что заснул у него на диване, не раздеваясь. Проспал я очень долго и проснулся очень поздно. Вспоминаю, что, пробудясь, я некоторое время лежал на диване как ошеломленный, стараясь сообразить и припомнить и притворясь, что все еще сплю. Но в комнате Ламберта уже не оказалось: он ушел. Был уже десятый час; трещала затопленная печка, точь-в-точь как тогда, когда я, после той ночи, очутился в первый раз у Ламберта. Но за ширмами сторожила меня Альфонсинка: я это тотчас заметил, потому что она раза два выглянула и приглядывалась, но я каждый раз закрывал глаза и делал вид, что все еще сплю. Я делал так оттого, что был придавлен и что мне надо было осмыслить мое положение. Я с ужасом чувствовал всю нелепость и всю мерзость моей ночной исповеди Ламберту, моего уговора с ним, моей ошибки, что я прибежал к нему! Но, слава богу, документ все еще оставался при мне, все так же зашитый в моем боковом кармане; я ощупал его рукой - там! Значит, стоило только сейчас вскочить и убежать, а стыдиться потом Ламберта нечего было: Ламберт того не стоил.

  Но стыдился я сам и себя самого! Я сам был судьею себе, и - о боже, что было в душе моей! Но не стану описывать этого адского, нестерпимого чувства и этого сознания грязи и мерзости. Но все же я должен признаться, потому что, кажется, пришло тому время.

  В записках моих это должно быть отмечено. Итак, пусть же знают, что не для того я хотел ее опозорить и собирался быть свидетелем того, как она даст выкуп Ламберту (о, низость!), - не для того, чтобы спасти безумного Версилова и возвратить его маме, а для того... что, может быть, сам был влюблен в нее, влюблен и ревновал! К кому ревновал: к Бьорингу, к Версилову? Ко всем тем, на которых она на бале будет смотреть и с которыми будет говорить, тогда как я буду стоять в углу, стыдясь самого себя?.. О, безобразие!

  Одним словом, я не знаю, к кому я ее ревновал; но я чувствовал только и убедился в вчерашний вечер, как дважды два, что она для меня пропала, что эта женщина меня оттолкнет и осмеет за фальшь и за нелепость! Она - правдивая и честная, а я - я шпион и с документами!

  Все это я таил с тех самых пор в моем сердце, а теперь пришло время и - я подвожу итог. Но опять-таки и в последний раз: я, может быть, на целую половину или даже на семьдесят пять процентов налгал на себя! В ту ночь я ненавидел ее, как исступленный, а потом как разбушевавшийся пьяный. Я сказал уже, что это был хаос чувств и ощущений, в котором я сам ничего разобрать не мог. Но, все равно, их надо было высказать, потому что хоть часть этих чувств да была же наверно.

  С неудержимым отвращением и с неудержимым намерением все загладить я вдруг вскочил с дивана; но только что я вскочил, мигом выскочила Альфонсинка. Я схватил шубу и шапку и велел ей передать Ламберту, что я вчера бредил, что я оклеветал женщину, что я нарочно шутил и чтоб Ламберт не смел больше никогда приходить ко мне... Все это я высказал кое-как, через пень колоду, торопясь, по-французски, и, разумеется, страшно неясно, но, к удивлению моему, Альфонсинка все поняла ужасно; но что всего удивительнее, даже чему-то как бы обрадовалась.

  - Oui, oui, - поддакивала она мне, - c'est une honte! Une dame... Oh, vous кtes gйnйreux, vous! Soyez tranquille, je ferai voir raison а Lambert...

  Так что я даже в ту минуту должен был бы стать в недоумении, видя такой неожиданный переворот в ее чувствах, а стало быть, пожалуй, и в Ламбертовых. Я, однако же, вышел молча; на душе моей было смутно, и рассуждал я плохо! О, потом я все обсудил, но тогда уже было поздно! О, какая адская вышла тут махинация! Остановлюсь здесь и объясню ее всю вперед, так как иначе читателю было бы невозможно понять.

  Дело состояло в том, что еще в первое свидание мое с Ламбертом, вот тогда, как я оттаивал у него на квартире, я пробормотал ему, как дурак, что документ зашит у меня в кармане. Тогда я вдруг на некоторое время заснул у него на диване в углу, и Ламберт тогда же немедленно ощупал мне карман и убедился, что в нем действительно зашита бумажка. Потом он несколько раз убеждался, что бумажка еще тут: так, например, во время нашего обеда у татар, я помню, как он нарочно несколько раз обнимал меня за талию. Поняв наконец, какой важности эта бумага, он составил свой совершенно особый план, которого я вовсе и не предполагал у него. Я, как дурак, все время воображал, что он так упорно зовет меня к себе, единственно чтоб склонить меня войти с ним в компанию и действовать не иначе как вместе. Но увы! он звал меня совсем для другого! Он звал меня, чтоб опоить меня замертво, и когда я растянусь без чувств и захраплю, то взрезать мой карман и овладеть документом. Точь-в-точь таким образом они с Альфонсинкой в ту ночь и поступили; Альфонсинка и взрезывала карман. Достав письмо, ее письмо, мой московский документ, они взяли такого же размера простую почтовую бумажку и положили в надрезанное место кармана и зашили снова как ни в чем не бывало, так что я ничего не мог заметить. Альфонсинка же и зашивала. А я-то, я-то до самого почти конца, еще целых полтора дня, - я все еще продолжал думать, что я - обладатель тайны и что участь Катерины Николаевны все еще в моих руках!

  Последнее слово: эта кража документа была всему причиною, всем остальным несчастиям!

II.

  Наступили последние сутки моих записок, и я - на конце конца!

  Было, я думаю, около половины одиннадцатого, когда я, возбужденный и, сколько помню, как-то странно рассеянный, но с окончательным решением в сердце, добрел до своей квартиры. Я не торопился, я знал уже, как поступлю. И вдруг, едва только я вступил в наш коридор, как тотчас же понял, что стряслась новая беда и произошло необыкновенное усложнение дела: старый князь, только что привезенный из Царского Села, находился в нашей квартире, а при нем была Анна Андреевна!

  Они поместили его не в моей комнате, а в двух хозяйских, рядом с моей. Еще накануне, как оказалось, произведены были в этих комнатах некоторые изменения и украшения, впрочем самые легкие. Хозяин перешел с своей женой в каморку капризного рябого жильца, о котором я уже упоминал прежде, а рябой жилец был на это время конфискован - уж не знаю куда.

  Меня встретил хозяин, тотчас же шмыгнувший в мою комнату. Он смотрел не так решительно, как вчера, но был в необыкновенно возбужденном состоянии, так сказать, на высоте события. Я ничего не сказал ему, но, отойдя в угол и взявшись за голову руками, так простоял с минуту. Он сначала подумал было, что я "представляюсь", но под конец не вытерпел и испугался.

  - Разве что не так? - пробормотал он. - Я вот ждал вас спросить, - прибавил он, видя, что я не отвечаю, - не прикажете ли растворить вот эту самую дверь, для прямого сообщения с княжескими покоями... чем через коридор? - Он указывал боковую, всегда запертую дверь, сообщавшуюся с его хозяйскими комнатами, а теперь, стало быть, с помещением князя.

  - Вот что, Петр Ипполитович, - обратился я к нему с строгим видом, - прошу вас покорнейше пойти и пригласить сейчас сюда ко мне Анну Андреевну для переговоров. Давно они здесь?

  - Да уже почти что час будет.

  - Так сходите.

  Он сходил и принес ответ странный, что Анна Андреевна и князь Николай Иванович с нетерпением ожидают меня к себе; Анна Андреевна, значит, не захотела пожаловать. Я оправил и почистил мой смявшийся за ночь сюртук, умылся, причесался, все это не торопясь, и, понимая, как надобно быть осторожным, отправился к старику.

  Князь сидел на диване за круглым столом, а Анна Андреевна в другом углу, у другого накрытого скатертью стола, на котором кипел вычищенный как никогда хозяйский самовар, приготовляла ему чай. Я вошел с тем же строгим видом в лице, и старичок, мигом заметив это, так и вздрогнул, и улыбка быстро сменилась в лице его решительно испугом; но я тотчас же не выдержал, засмеялся и протянул ему руки; бедный так и бросился в мои объятия.

  Без сомнения, я тотчас же понял, с кем имею дело. Во-первых, мне стало ясно, как дважды два, что из старика, даже почти еще бодрого и все-таки хоть сколько-нибудь разумного и хоть с каким-нибудь да характером, они, за это время, пока мы с ним не виделись, сделали какую-то мумию, какого-то совершенного ребенка, пугливого и недоверчивого. Прибавлю: он совершенно знал, зачем его сюда привезли, и все случилось точно так, как я объяснил выше, забегая вперед. Его прямо вдруг поразили, разбили, раздавили известием о предательстве его дочери и о сумасшедшем доме. Он дал себя увезти, едва сознавая от страха, что делает. Ему сказали, что я - обладатель тайны и что у меня ключ к окончательному решению. Скажу вперед: вот этого-то окончательного решения и ключа он и пугался пуще всего на свете. Он ждал, что я так и войду к нему с каким-то приговором на лбу и с бумагой в руках, и страшно был рад, что я покамест готов смеяться и болтать совсем о другом. Когда мы обнялись, он заплакал. Признаюсь, капельку заплакал и я; но мне вдруг стало его очень жалко... Маленькая Альфонсинкина собачонка заливалась тоненьким, как колокольчик, лаем и рвалась на меня с дивана. С этой крошечной собачкой он уже не расставался с тех пор, как приобрел ее, даже спал вместе с нею.

  - Oh, je disais qu'il a du coeur! - воскликнул он, указывая на меня Анне Андреевне.

  - Но как же вы поздоровели, князь, какой у вас прекрасный, свежий, здоровый вид! - заметил я. Увы! все было наоборот: это была мумия, а я так только сказал, чтоб его ободрить.

  - N'est-ce pas, n'est-ce pas? - радостно повторял он. - О, я удивительно поправился здоровьем.

  - Однако кушайте ваш чай, и если дадите и мне чашку, то и я выпью с вами.

  - И чудесно! "Будем пить и наслаждаться..." или как это там, есть такие стихи. Анна Андреевна, дайте ему чаю, il prend toujours par les sentiments... дайте нам чаю, милая.

  Анна Андреевна подала чаю, но вдруг обратилась ко мне и начала с чрезвычайною торжественностью.

  - Аркадий Макарович, мы оба, я и благодетель мой, князь Николай Иванович, приютились у вас. Я считаю, что мы приехали к вам, к вам одному, и оба просим у вас убежища. Вспомните, что почти вся судьба этого святого, этого благороднейшего и обиженного человека в руках ваших... Мы ждем решения от вашего правдивого сердца!

  Но она не могла докончить; князь пришел в ужас и почти задрожал от испуга:

  - Aprиs, aprиs, n'est-ce pas? Chиre amie! - повторял он, подымая к ней руки.

  Не могу выразить, как неприятно подействовала и на меня ее выходка. Я ничего не ответил и удовольствовался лишь холодным и важным поклоном; затем сел за стол и даже нарочно заговорил о другом, о каких-то глупостях, начал смеяться и острить... Старик был видимо мне благодарен и восторженно развеселился. Но его веселие, хотя и восторженное, видимо было какое-то непрочное и моментально могло смениться совершенным упадком духа; это было ясно с первого взгляда.

  - Cher enfant, я слышал, ты был болен... Ах, pardon! ты, я слышал, все время занимался спиритизмом?

  - И не думал, - улыбнулся я.

  - Нет? А кто же мне говорил про спи-ри-тизм?

  - Это вам здешний чиновник, Петр Ипполитович, давеча говорил, - объяснила Анна Андреевна. - Он очень веселый человек и знает множество анекдотов; хотите, я позову?

  - Oui, oui, il est charmant... знает анекдоты, но лучше позовем потом. Мы позовем его, и он нам все расскажет; mais aprиs. Представь, давеча стол накрывают, а он и говорит: не беспокойтесь, не улетит, мы - не спириты. Неужто у спиритов столы летают?

  - Право, не знаю; говорят, подымаются на всех ножках.

  - Mais c'est terrible ce que tu dis, - поглядел он на меня испуганно.

  - О, не беспокойтесь, это ведь - вздор.

  - Я и сам говорю. Настасья Степановна Саломеева... ты ведь знаешь ее... ах да, ты не знаешь ее... представь себе, она тоже верит в спиритизм и, представьте себе, chиre enfant, - повернулся он к Анне Андреевне, - я ей и говорю: в министерствах ведь тоже столы стоят, и на них по восьми пар чиновничьих рук лежат, все бумаги пишут, - так отчего ж там-то столы не пляшут? Вообрази, вдруг запляшут! бунт столов в министерстве финансов или народного просвещения - этого недоставало!

  - Какие вы по-прежнему милые вещи говорите, князь, - воскликнул я, стараясь искренно рассмеяться.

  - N'est-ce pas? je ne parle pas trop, mais je dis bien.

  - Я приведу Петра Ипполитовича, - встала Анна Андреевна. Удовольствие засияло в лице ее: судя по тому, что я так ласков к старику, она обрадовалась. Но лишь только она вышла, вдруг все лицо старика изменилось мгновенно. Он торопливо взглянул на дверь, огляделся кругом и, нагнувшись ко мне с дивана, зашептал мне испуганным голосом:

  - Cher ami! О, если б я мог видеть их обеих здесь вместе! О, cher enfant!

  - Князь, успокойтесь...

  - Да, да, но... мы их помирим, n'est-ce pas? Тут пустая мелкая ссора двух достойнейших женщин, n'est-ce pas? Я только на тебя одного и надеюсь... Мы это здесь все приведем в порядок; и какая здесь странная квартира, - оглядывался он почти боязливо, - и знаешь, этот хозяин... у него такое лицо... Скажи, он не опасен?

  - Хозяин? О нет, чем же он может быть опасен?

  - C'est зa. Тем лучше. Il semble qu'il est bкte, ce gentilhomme. Cher enfant, ради Христа, не говори Анне Андреевне, что я здесь всего боюсь; я все здесь похвалил с первого шагу, и хозяина похвалил. Послушай, ты знаешь историю о фон Зоне - помнишь?

  - Так что же?

  - Rien, rien du tout... Mais je suis libre ici, n'est-ce pas? Как ты думаешь, здесь ничего не может со мной случиться ... в таком же роде?

  - Но уверяю же вас, голубчик... помилуйте!

  - Mon ami! Mon enfant! - воскликнул он вдруг, складывая перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, - если у тебя в самом деле что-то есть... документы... одним словом - если у тебя есть что мне сказать, то не говори; ради бога, ничего не говори; лучше не говори совсем... как можно дольше не говори... Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, как сжалось у меня сердце: бедный старик был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился к двери.

  - Аркадий Макарович, позвольте вас познакомить, - громко проговорила Анна Андреевна, так что я невольно должен был остановиться.

  - Я слишком знаком уже с вашим братцем, - отчеканил я, особенно ударяя на слово слишком.

  - Ах, тут ужасная ошибка! и я так ви-но-ват, милый Анд... Андрей Макарович, - начал мямлить молодой человек, подходя ко мне с необыкновенно развязным видом и захватив мою руку, которую я не в состоянии был отнять, - во всем виноват мой Степан; он так глупо тогда доложил, что я принял вас за другого - это в Москве, - пояснил он сестре, - потом я стремился к вам изо всей силы, чтоб разыскать и разъяснить, но заболел, вот спросите ее... Cher prince, nous devons кtre amis mкme par droit de naissance...

  И дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня одной рукой за плечо, что было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочел скорее уйти, не сказав ни слова. Войдя к себе, я сел на кровать в раздумье и в волнении. Интрига душила меня, но не мог же я так прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она о мне тоже дорога и что положение ее ужасно.

III.

  Как я и ожидал того, она сама вошла в мою комнату, оставив князя с братом, который начал пересказывать князю какие-то светские сплетни, самые свежие и новоиспеченные, чем мигом и развеселил впечатлительного старичка. Я молча и с вопросительным видом приподнялся с кровати.

  - Я вам сказала все, Аркадий Макарович, - прямо начала она, - наша судьба в ваших руках.

  - Но ведь и я вас предупредил, что не могу... Самые святые обязанности мешают мне исполнить то, на что вы рассчитываете...

  - Да? Это - ваш ответ? Ну, пусть я погибну, а старик? Как вы рассчитываете: ведь он к вечеру сойдет с ума!

  - Нет, он сойдет с ума, если я ему покажу письмо дочери, в котором та советуется с адвокатом о том, как объявить отца сумасшедшим! - воскликнул я с жаром. - Вот чего он не вынесет. Знайте, что он не верит письму этому, он мне уже говорил!

  Я прилгнул, что он мне говорил; но это было кстати.

  - Говорил уже? Так я и думала! В таком случае я погибла; он о сю пору уж плакал и просился домой.

  - Сообщите мне, в чем, собственно, заключается ваш план? - спросил я настойчиво.

  Она покраснела, так сказать, от уязвленной надменности, однако скрепилась:

  - С этим письмом его дочери в руках мы оправданы в глазах света. Я тотчас же пошлю к князю В-му и к Борису Михайловичу Пелищеву, его друзьям с детства; оба - почтенные влиятельные в свете лица, и, я знаю это, они уже два года назад с негодованием отнеслись к некоторым поступкам его безжалостной и жадной дочери. Они, конечно, помирят его с дочерью, по моей просьбе, и я сама на том настою; но зато положение дел совершенно изменится. Кроме того, тогда и родственники мои, Фанариотовы, как я рассчитываю, решатся поддержать мои права. Но для меня прежде всего его счастие; пусть он поймет наконец и оценит: кто действительно ему предан? Без сомнения, я всего более рассчитываю на ваше влияние, Аркадий Макарович: вы так его любите... Да кто его и любит-то, кроме нас с вами? Он только и говорил что об вас в последние дни; он тосковал об вас, вы - "молодой его друг"... Само собою, что всю жизнь потом благодарность моя не будет иметь границ...

  Это уж она сулила мне награду - денег, может быть.

  Я резко прервал ее:

  - Что бы вы ни говорили, я не могу, - произнес я с видом непоколебимого решения, - я могу только заплатить вам такою же искренностью и объяснить вам мои последние намерения: я передам, в самом непродолжительном времени, это роковое письмо Катерине Николаевне в руки, но с тем, чтоб из всего, теперь случившегося, не делать скандала и чтоб она дала заранее слово, что не помешает вашему счастью. Вот все, что я могу сделать.

  - Это невозможно! - проговорила она, вся покраснев. Одна мысль о том, что Катерина Николаевна будет ее щадить, привела ее в негодование.

  - Я не переменю решения, Анна Андреевна.

  - Может быть, перемените.

  - Обратитесь к Ламберту!

  - Аркадий Макарович, вы не знаете, какие могут выйти несчастия через ваше упрямство, - проговорила она сурово и ожесточенно.

  - Несчастия выйдут - это наверно... у меня кружится голова. Довольно мне с вами: я решился - и кончено. Только, ради бога, прошу вас - не приводите ко мне вашего брата.

  - Но он именно желает загладить...

  - Ничего не надо заглаживать! не нуждаюсь, не хочу, не хочу! - восклицал я, схватив себя за голову. (О, может быть, я поступил тогда с нею слишком свысока!) - Скажите, однако, где будет ночевать сегодня князь? Неужели здесь?

  - Он будет ночевать здесь, у вас и с вами.

  - К вечеру же я съеду на другую квартиру!

  И вслед за этими беспощадными словами я схватил шапку и стал надевать шубу. Анна Андреевна молча и сурово наблюдала меня. Мне жаль было, - о, мне жаль было эту гордую девушку! Но я выбежал из квартиры, не оставив ей ни слова в надежду.

IV.

  Постараюсь сократить. Решение мое было принято неизменно, и я прямо отправился к Татьяне Павловне. Увы! могло бы быть предупреждено большое несчастие, если б я ее застал тогда дома; но, как нарочно, в этот день меня особенно преследовала неудача. Я, конечно, зашел и к маме, во-первых, чтоб проведать бедную маму, а во-вторых, рассчитывая почти наверно встретить там Татьяну Павловну; но и там ее не было; она только что куда-то ушла, а мама лежала больная, и с ней оставалась одна Лиза. Лиза попросила меня не входить и не будить мамы: "Всю ночь не спала, мучилась; слава богу, что хоть теперь заснула". Я обнял Лизу и сказал ей только два слова о том, что принял огромное и роковое решение и сейчас его исполню. Она выслушала без особого удивления, как самые обыкновенные слова. О, они все привыкли тогда к моим беспрерывным "последним решениям" и потом малодушным отменам их. Но теперь - теперь было дело другое! Я зашел, однако же, в трактир на канаве и посидел там, чтоб выждать и чтоб уж наверно застать Татьяну Павловну. Впрочем, объясню, зачем мне так вдруг понадобилась эта женщина. Дело в том, что я хотел ее тотчас послать к Катерине Николаевне, чтоб попросить ту в ее квартиру и при Татьяне же Павловне возвратить документ, объяснив все и раз навсегда... Одним словом, я хотел только должного; я хотел оправдать себя раз навсегда. Порешив с этим пунктом, я непременно, и уже настоятельно, положил замолвить тут же несколько слов в пользу Анны Андреевны и, если возможно, взяв Катерину Николаевну и Татьяну Павловну (как свидетельницу), привезти их ко мне, то есть к князю, там помирить враждующих женщин, воскресить князя и... и... одним словом, по крайней мере тут, в этой кучке, сегодня же, сделать всех счастливыми, так что оставались бы лишь один Версилов и мама. Я не мог сомневаться в успехе: Катерина Николаевна, из благодарности за возвращение письма, за которое я не спросил бы с нее ничего, не могла мне отказать в такой просьбе. Увы! Я все еще воображал, что обладаю документом. О, в каком глупом и недостойном был я положении, сам того не ведая!

  Уже сильно смерклось и было уже около четырех часов, когда я опять наведался к Татьяне Павловне. Марья ответила грубо, что "не приходила". Я очень припоминаю теперь странный взгляд исподлобья Марьи; но, разумеется, тогда мне еще ничего не могло зайти в голову. Напротив, меня вдруг кольнула другая мысль: в досаде и в некотором унынии спускаясь с лестницы от Татьяны Павловны, я вспомнил бедного князя, простиравшего ко мне давеча руки, - и я вдруг больно укорил себя за то, что я его бросил, может быть, даже из личной досады. Я с беспокойством начал представлять себе, что в мое отсутствие могло произойти у них даже что-нибудь очень нехорошее, и поспешно направился домой. Дома, однако, произошли лишь следующие обстоятельства.

  Анна Андреевна, выйдя давеча от меня во гневе, еще не потеряла духа. Надобно передать, что она еще с утра посылала к Ламберту, затем послала к нему еще раз, и так как Ламберта все не оказывалось дома, то послала наконец своего брата искать его. Бедная, видя мое сопротивление, возложила на Ламберта и на влияние его на меня свою последнюю надежду. Она ждала Ламберта с нетерпением и только дивилась, что он, не отходивший от нее и юливший около нее до сегодня, вдруг ее совсем бросил и сам исчез. Увы! ей и в голову не могло зайти, что Ламберт, обладая теперь документом, принял уже совсем другие решения, а потому, конечно, скрывается и даже нарочно от нее прячется.

  Таким образом, в беспокойстве и с возраставшей тревогой в душе, Анна Андреевна почти не в силах была развлекать старика; а между тем беспокойство его возросло до угрожающих размеров. Он задавал странные и пугливые вопросы, стал даже на нее посматривать подозрительно и несколько раз начинал плакать. Молодой Версилов просидел тогда недолго. После него Анна Андреевна привела наконец Петра Ипполитовича, на которого так надеялась, но этот совсем не понравился, даже произвел отвращение. Вообще на Петра Ипполитовича князь почему-то смотрел все с более и более возраставшею недоверчивостью и подозрительностью. А хозяин, как нарочно, пустился опять толковать о спиритизме и о каких-то фокусах, которые будто бы сам видел в представлении, а именно как один приезжий шарлатан, будто бы при всей публике, отрезывал человеческие головы, так что кровь лилась, и все видели, и потом приставлял их опять к шее, и что будто бы они прирастали, тоже при всей публике, и что будто бы все это произошло в пятьдесят девятом году. Князь так испугался, а вместе с тем пришел почему-то в такое негодование, что Анна Андреевна принуждена была немедленно удалить рассказчика. К счастью, прибыл обед, нарочно заказанный накануне где-то поблизости (через Ламберта и Альфонсинку) у одного замечательного француза-повара, жившего без места и искавшего поместиться в аристократическом доме или в клубе. Обед с шампанским чрезвычайно развеселил старика; он кушал много и очень шутил. После обеда, конечно, отяжелел, и ему захотелось спать, а так как он всегда спал после обеда, то Анна Андреевна и приготовила ему постель. Засыпая, он все целовал у ней руки, говорил, что она - его рай, надежда, гурия, "золотой цветок", одним словом, пустился было в самые восточные выражения. Наконец заснул, и вот тут-то я и вернулся.

  Анна Андреевна торопливо вошла ко мне, сложила передо мной руки и сказала, что "уже не для нее, а для князя, умоляет меня не уходить и, когда он проснется, пойти к нему. Без вас он погибнет, с ним случится нервный удар; я боюсь, что он не вынесет еще до ночи..." Она прибавила, что самой ей непременно надо будет отлучиться, "может быть, даже на два часа, и что князя, стало быть, она оставляет на одного меня". Я с жаром дал ей слово, что останусь до вечера и что, когда он проснется, употреблю все усилия, чтоб развлечь его.

  - А я исполню свой долг! - заключила она энергически. Она ушла. Прибавлю, забегая вперед: она сама поехала отыскивать Ламберта; это была последняя надежда ее; сверх того, побывала у брата и у родных Фанариотовых; понятно, в каком состоянии духа должна была она вернуться.

  Князь проснулся примерно через час по ее уходе. Я услышал через стену его стон и тотчас побежал к нему; застал же его сидящим на кровати, в халате, но до того испуганного уединением, светом одинокой лампы и чужой комнатой, что, когда я вошел, он вздрогнул, привскочил и закричал. Я бросился к нему, и когда он разглядел, что это я, то со слезами радости начал меня обнимать.

  - А мне сказали, что ты куда-то переехал на другую квартиру, испугался и убежал.

  - Кто вам мог сказать это?

  - Кто мог? Видишь, я, может быть, это сам выдумал, а может быть, кто и сказал. Представь, я сейчас сон видел: входит старик с бородой и с образом, с расколотым надвое образом, и вдруг говорит: "Так расколется жизнь твоя!"

  - Ах, боже мой, вы, наверно, уже слышали от кого-нибудь, что Версилов разбил вчера образ?

  - N'est-ce pas? Слышал, слышал! Я от Настасьи Егоровны еще давеча утром слышал. Она сюда перевозила мой чемодан и собачку.

  - Ну, вот и приснилось.

  - Ну, все равно; и представь, этот старик все мне грозил пальцем. Где же Анна Андреевна?

  - Она сейчас воротится.

  - Откуда? Она тоже уехала? - болезненно воскликнул он.

  - Нет, нет, она сейчас тут будет и просила меня у вас посидеть.

  - Oui, прийти. Итак, наш Андрей Петрович с ума спятил; "как невзначай и как проворно!" Я всегда предрекал ему, что он этим самым кончит. Друг мой, постой...

  Он вдруг схватил меня рукой за сюртук и притянул к себе.

  - Хозяин давеча, - зашептал он, - приносит вдруг фотографии, гадкие женские фотографии, все голых женщин в разных восточных видах, и начинает вдруг показывать мне в стекло... Я, видишь ли, хвалил скрепя сердце, но так ведь точно они гадких женщин приводили к тому несчастному, с тем чтоб потом тем удобнее опоить его...

  - Это вы все о фон Зоне, да полноте же, князь! Хозяин - дурак и ничего больше!

  - Дурак и ничего больше! C'est mon opinion! Друг мой, если можешь, то спаси меня отсюдова! - сложил он вдруг предо мною руки.

  - Князь, все, что только могу! Я весь ваш... Милый князь, подождите, и я, может быть, все улажу!

  - N'est-ce pas? Мы возьмем да и убежим, а чемодан оставим для виду, так что он и подумает, что мы воротимся.

  - Куда убежим? а Анна Андреевна?

  - Нет, нет, вместе с Анной Андреевной... Oh, mon cher, у меня в голове какая-то каша... Постой: там, в саке направо, портрет Кати; я сунул его давеча потихоньку, чтоб Анна Андреевна и особенно чтоб эта Настасья Егоровна не приметили; вынь, ради бога, поскорее, поосторожнее, смотри, чтоб нас не застали... Да нельзя ли насадить на дверь крючок?

  Действительно, я отыскал в саке фотографический, в овальной рамке, портрет Катерины Николаевны. Он взял его в руку, поднес к свету, и слезы вдруг потекли по его желтым, худым щекам.

  - C'est un ange, c'est un ange du ciel! - восклицал он. - Всю жизнь я был перед ней виноват... и вот теперь! Chиre enfant, я не верю ничему, ничему не верю! Друг мой, скажи мне: ну можно ли представить, что меня хотят засадить в сумасшедший дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit... и вдруг этого-то человека - везут в сумасшедший дом?

  - Никогда этого не было! - вскричал я. - Это - ошибка. Я знаю ее чувства!

  - И ты тоже знаешь ее чувства? Ну и прекрасно! Друг мой, ты воскресил меня. Что же они мне про тебя наговорили? Друг мой, позови сюда Катю, и пусть они обе при мне поцелуются, и я повезу их домой, а хозяина мы прогоним!

  Он встал, сложил предо мною руки и вдруг стал предо мной на колени.

  - Cher, - зашептал он в каком-то безумном уже страхе, весь дрожа как лист, - друг мой, скажи мне всю правду: куда меня теперь денут?

  - Боже! - вскричал я, подымая его и сажая на кровать, - да вы и мне, наконец, не верите; вы думаете, что и я в заговоре? Да я вас здесь никому тронуть пальцем не дам!

  - C'est зa, не давай, - пролепетал он, крепко ухватив меня за локти обеими руками и продолжая дрожать. - Не давай меня никому! И не лги мне сам ничего... потому что неужто же меня отсюда отвезут? Послушай, этот хозяин, Ипполит, или как его, он... не доктор?

  - Какой доктор?

  - Это... это - не сумасшедший дом, вот здесь, в этой комнате?

  Но в это мгновение вдруг отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна. Должно быть, она подслушивала у двери и, не вытерпев, отворила слишком внезапно, -и князь, вздрагивавший при каждом скрипе, вскрикнул и бросился ничком в подушку. С ним произошло наконец что-то вроде припадка, разрешившегося рыданиями.

  - Вот - плоды вашего дела, - проговорил я ей, указывая на старика.

  - Нет, это - плоды вашего дела! - резко возвысила она голос. - В последний раз обращаюсь к вам, Аркадий Макарович, - хотите ли вы обнаружить адскую интригу против беззащитного старика и пожертвовать "безумными и детскими любовными мечтами вашими", чтоб спасти родную вашу сестру?

  - Я спасу вас всех, но только так, как я вам сказал давеча! Я бегу опять; может быть, через час здесь будет сама Катерина Николаевна! Я всех примирю, и все будут счастливы! - воскликнул я почти в вдохновении.

  - Приведи, приведи ее сюда, - встрепенулся князь. - Поведите меня к ней! я хочу Катю, я хочу видеть Катю и благословить ее! - восклицал он, воздымая руки и порываясь с постели.

  - Видите, - указал я на него Анне Андреевне, - слышите, что он говорит: теперь уж во всяком случае никакой "документ" вам не поможет.

  - Вижу, но он еще помог бы оправдать мой поступок во мнении света, а теперь - я опозорена! Довольно; совесть моя чиста. Я оставлена всеми, даже родным братом моим, испугавшимся неуспеха... Но я исполню свой долг и останусь подле этого несчастного, его нянькой, сиделкой!

  Но времени терять было нечего, я выбежал из комнаты. - Я возвращусь через час и возвращусь не один! - прокричал я с порога.

Глава двенадцатая

I.

  Наконец-то я застал Татьяну Павловну! Я разом изложил ей все - все о документе и все, до последней нитки, о том, что у нас теперь на квартире. Хотя она и сама слишком понимала эти события и могла бы с двух слов схватить дело, однако изложение заняло у нас, я думаю, минут десять. Говорил я один, говорил всю правду и не стыдился. Она молча и неподвижно, выпрямившись как спица, сидела на своем стуле, сжав губы, не спуская с меня глаз и слушая из всех сил. Но когда я кончил, вдруг вскочила со стула, и до того стремительно, что вскочил и я.

  - Ах, пащенок! Так это письмо в самом деле у тебя было зашито, и зашивала дура Марья Ивановна! Ах вы, мерзавцы-безобразники! Так ты с тем, чтоб покорять сердца, сюда ехал, высший свет побеждать, Черту Ивановичу отметить за то, что побочный сын, захотел?

  - Татьяна Павловна, - вскричал я, - не смейте браниться! Может быть, вы-то, с вашею бранью, с самого начала и были причиною моего здешнего ожесточения. Да, я - побочный сын и, может быть, действительно хотел отмстить за то, что побочный сын, и действительно, может быть, какому-то Черту Ивановичу, потому что сам черт тут не найдет виноватого; но вспомните, что я отверг союз с мерзавцами и победил свои страсти! Я молча положу перед нею документ и уйду, даже не дождавшись от нее слова; вы будете сами свидетельницей!

  - Давай, давай письмо сейчас, клади сейчас сюда письмо на стол! Да ты лжешь, может быть?

  - Оно в моем кармане зашито; сама Марья Ивановна зашивала; а здесь, как сшили новый сюртук, я вынул из старого и сам перешил в этот новый сюртук; вот оно здесь, пощупайте, не лгу-с!

  - Давай его, вынимай его! - буянила Татьяна Павловна.

  - Ни за что-с, это повторяю вам; я положу его перед нею при вас и уйду, не дождавшись единого слова; но надобно, чтоб она знала и видела своими глазами, что это я, я сам, передаю ей, добровольно, без принуждения и без награды.

  - Опять красоваться? Влюблен, пащенок?

  - Говорите пакости сколько вам угодн