Краснов Петр Николаевич - Цареубийцы

сенской, которую он не знал и так и не мог никогда полюбить как следует и которая была всегда чужой ему и России...

   Государь задумался о России.

   В спальне было тихо. Ни один звук извне не проникал через толстые стены дворца. Лишь тихо и как-то заунывно гудела в печи заслонка, да почувствовавший, что хозяин не спит, ворочался подле печки на своей подстилке Милорд.

   Его тихая воркотня и лясканье зубами обратили на него внимание Государя.

   "Все не добьюсь, чтобы блох у Милорда вычесывали как следует... Странно... и того, кого третьего дня арестовали, тоже звали Милорд - собачья кличка. Тригони - Милорд. И фамилия какая-то странная. Чего им нужно, чего им недостает?.. Они за народ, но знают они, что нужно народу?.. Общественность - не народ. Народ - это тайна..."

   Нашла какая-то пелена, и казалось, что вот заснет сейчас, но снова схватил сухой жар в голове и побежали смутные, перебивающие одна другую мысли.

   Умирая, отец Император Николай I сказал, что сдает "команду не в порядке"... Да, тяжелое наследство - Севастопольская война, оставленный, но не сданный Севастополь, вся Европа против России и тяжелый Парижский мир... И только покончил с этим восстали поляки... А потом покушения на жизнь... За что?

   Государь не спал, и точно понимая его заботы, не спал и верный Милорд. Он лежал, приподняв голову и пристально глядя умными глазами на хозяина.

   Государь повернулся на спину и в этой непривычной для него позе вдруг почувствовал, что не заснет. У образа теплилась лампада, рядом на столике горел ночник, свеча была приготовлена и книга. Государь смотрел на колеблющееся пятно света от лампады на потолке и думал о новой своей семье. Да, грех, конечно, грех... И кругом говорят, нехорошо говорят. Обижен на меня и сын... Любовный мой грех погашен браком - дети законные. Отчего ей не быть Императрицей? Она так хочет этого. Пусть будет на Русском Престоле - Русская. И потом - конституция. Знаю, многие осудят меня за нее. Недавно на дежурстве заговорил об этом со старым Разгильдяевым. Славный старик, а не может понять. Говорил, что Россия не может быть с представительным образом правления. В ней до ста двадцати различных народностей и как им быть в Парламенте? Может быть, он и прав... А общественность требует... И опять подумал: общественность - не народ...

   Тяжело, мучительно ощущая ревматические боли, повернулся на бок, хотел подозвать к себе Милорда и приласкать его и вдруг, и совсем неожиданно, все в том же сухом старческом жару забылся крепким сном, и, когда проснулся, был в легкой испарине, чувствовал себя слабым и усталым и, вставши и подойдя к окну, решил не ехать и Михайловский манеж, поберечь себя от простуды.

   Серое утро висело над Невой. Кругом, по-утреннему, было пусто и уныло. Никого не было видно на переходах.

   В гардеробной был приготовлен мундир. Лейб-Гвардии Саперного батальона.

   "Надо будет приказать убрать его", - подумал Государь и прошел на половину княгини Юрьевской.

   Как всегда по воскресеньям Государь отстоял обедню в дворцовой церкви... Он еще не отдал распоряжения о том, что он не будет на разводе в Михайловском манеже. На обедне была супруга Великого Князя Константина Николаевича, Александра Иосифовна. Она подошла к Государю.

   - Я к Вам, Ваше Императорское Величество, - сказала она, здороваясь и целуя руку Государя, когда тот целовал ее руку.

   - Что скажешь?

   Они стояли в аванзале перед церковью. С ними остановилась и княгиня Екатерина Михайловна, дети прошли вперед с госпожой Щебеко.

   - Ваше Величество, вы поедете сегодня на развод?..

   - А что?.. Что тебя это так интересует?..

   - Для меня и моего сына особенный день... Дмитрий назначен от полка подъезжать на ординарцы к Вашему Величеству. Он так мечтал об этом, ночи не спал и уже с утра умчался в полк, чтобы все проверить. Вы знаете, что такое для молодого офицера быть ординарцем на разводе?.. Да еще для Дмитрия!..

   - Его Величество нехорошо себя чувствует, и я думаю, что он не поедет на развод, - грубовато сказала княгиня Юрьевская.

   Государь и точно уже решил не ехать на развод. Но вмешательство Юрьевской в присутствии Великой Княгини показалось ему неуместным, и он сказал:

   - Да, мне нездог'овилось, но это мой долг быть на г'азводе. А не люблю отменять г'азданное пг'иказание. Я, конечно, буду на г'азводе и счастлив буду повидать твоего молодца, а как он ездит, я об этом уже имею представление.

   Княгиня Юрьевская заплакала.

   - Александр, сказала она, прижимая платок к глазам, я умоляю вас не ездить!..

   Государь нежно обнял княгиню за талию и сказал строго:

   - Но, моя милая, я должен быть с моими войсками, и я буду...

   Через полчаса, точно выверив время своего отъезда, чтобы приехать в манеж ровно к двенадцати часам, Государь садился в карету. Он был в мундире Лейб-Гвардии Саперного батальона, в шинели с бобровым воротником и в каске с плюмажем.

   - В манеж, по Инженег'ной, - сказал он кучеру и сел в глубину кареты.

   На душе у Государя было тихо и спокойно. Он знал, что он должен делать в манеже, что кому сказать, кого и как обласкать. Развод был им создан и был ему привычен. Государь смотрел на развод, как на свою службу, свой долг и ехал в спокойной уверенности, что он правильно исполняет свой долг.

   Карету окружили казаки Конвоя Его Величества с ротмистром Кулебякиным, тем самым, кто сложил в Кишиневе песню, которой так восхищался Порфирий и которую пели во всех войсках. Сзади в парных санях ехал полицеймейстер полковник Дворжицкий. Карета помчалась к Михайловскому манежу.

  

   Суханов первым узнал, вернее, догадался об аресте Желябова. Тот не вернулся к нему после свидания с Тригони.

   Надо было спасать Перовскую. Суханов ночью поехал к ней в Измайловский полк.

   Перовская не ложилась спать - она в тревоге ожидала Андрея.

   - Николай Евгеньевич, - сказала она, сухими глазами к красных веках глядя на Суханова, - да? Да... Его взяли... Его и Милорда...

   - Ты в этом уверен?..

   - Мне сказал дворник дома Лихачева, что полиция взяла какого-то Тригони, который жил у Мессюра и еще одного Петра Иванова с черной бородой. Все ясно. Не надо было туда ходить.

   - Это ужасно. Ты не думаешь?.. Возможно предательство?..

   Суханов пожал плечами. Перовская опустила голову на руки. Ни стона, ни рыданий не вырвалось у нее. Так просидела она долго, очень долго, почти целый час, не двигаясь и не шевелясь. Потом подняла голову и пронзительно посмотрела на Суханова. Ее веки были красны и по-прежнему сухи. В глазах горел тот безумный огонь, какой подмечал и у себя эти дни Суханов, когда смотрел в зеркало.

   - Ну что ж?.. - сказала она твердо. - Дело прежде всего. Наши знают?..

   - Не думаю... Но завтра все равно узнают... В газетах будет...

   - Растеряются... Испугаются... Что ж?.. Надо делать.... Теперь мне надо все делать. Едем сейчас в Исполнительный комитет. Надо всех собрать и перераспределить роли... Это ничего, что Андрея с нами не будет. Мы сделаем свое дело и тогда освободим его. Помоги мне собрать всех у Веры Фигнер.

   Рано утром, 28-го февраля, на квартире Исаева и Веры Фигнер собрались все наличные члены Исполнительного комитета.

   Все молчали, ожидая Перовскую. Она совещалась в соседней комнате с пришедшим с Садовой Фроленко. Когда она вошла и поклонилась общим поклоном, все еще более притихли.

   - Страшный удар, - сказала Фигнер. - И удар тогда, когда у нас все готово. Царь завтра едет в манеж играть живыми солдатиками... У нас все готово и вот!.. Нет главного!..

   Кибальчич сидел рядом с Фигнер и мял руками свою черную бороду. Из соседней комнаты несло химическим, кислотным запахом гремучего студня. Суханов, не спавший всю ночь, стоял, прислонившись к железной круглой печке.

   Перовская сухими, лихорадочно горящими глазами окинула всех присутствующих. Она поняла, еще минута - и эти люди откажутся от своего плана и убегут в подполье на долгое время. Может быть, на годы отложат то, что должно совершиться завтра... Маленькая, бледная, после бессонной ночи, с припухшими веками, с небрежно приглаженными волосами, но, как всегда чисто и аккуратно одетая, она чувствовала, что только она одна может все повернуть по-прежнему. Она начала говорить. В ее голосе послышались суровые, властные металлические ноты, такие, какие бывали у Желябова, когда тот убеждал в чем-нибудь товарищей.

   - Товарищи, - сказала она, - что случилось?.. Да, выбыл еще один из наших смелых борцов за народную волю... Но мы привыкли к потерям, и потерями нас не испугаешь. Выбыл - начальник. Я становлюсь на его место. Я - потому, что мне известны все планы Андрея, мы их имеете вырабатывали... Итак, на дело... Исаев, ты сегодня ночью заложишь мину на Садовой... Николай Иванович, вы с Фигнер, Николаем Евгеньевичем, с Грачевским и со мной сейчас же тут принимаетесь готовить снаряды. И завтра мы совершим то, что должны совершить во имя блага народа. За работу, товарищи!.. За дело!..

   - Н-н-да, - устраиваясь за рабочим столом рядом с Сухановым, сказал Кибальчич, - я рад, что Софья Львовна не растерялась. Обидно было бы упустить такой случай... А снаряды мои, сами завтра увидите, - прелесть!

   Несколько минут он молча резал жесть и сворачивал ее для устройства коробки, потом сказал угрюмо:

   - А заметили вы, Николай Евгеньевич, что наши женщины много жестче мужчин. Поглядите-ка, как Перовская и Фигнер работают. Вы поглядите на их глаза... В них такая воля, что жутко становится.

   - Ну, нас-то, Николай Иванович, исключить, надо. Вы посильнее еще будете.

   - Я особая статья... Я - изобретатель. И мне, для моей идеи царь или дубовый чурбан - все равно. Мне интересно посмотреть как они действуют.

   Всю ночь на квартире Фигнер готовили снаряды. Обрезывали жестянки из-под керосина, отливали свинцовые грузики, наполняли жестянки гремучим студнем и запаковывали их. Всю ночь горели лампы и пылал камин. Всю ночь пили пиво.

   В восемь часов утра, 1-го марта, четыре снаряда были готовы, и Перовская с Кибальчичем отнесли их на квартиру Саблина на Тележной улице. Там в невзрачном сером деревянном доме их ожидали метальщики - Рысаков, Емельянов, Гриневицкий и Тимофей Михайлов, туда же пришел из лавки Кобозева Фроленко.

   Перовская рассказала, как и где им ожидать проезда Государя, и на конверте нарисовала план улиц.

   - Вы соберетесь в народной толпе на площади у манежа, - спокойно и деловито говорила Перовская. - Если Государь поедет по Садовой, Фроленко соединит провода. Ему скажет о приближении Царя Якимова-Баска, которая увидит его из лавки... Если Государь поедет но Инженерной, я махну вам платком. Тогда действуйте на канале. Как я жалею, что нет пятого снаряда! Я стала бы первой метать. Первым бросает снаряд Тимофей. Если почему-нибудь ему не удалось броспет Рысаков, потом Гриневицкий, потом Емельянов... Нет, теперь не уйдет!.. Ни за что не уйдет от нас. По окончании всем сходиться в кондитерской Исакова... Там получите указания что дальше делать. Вам все ясно?..

   Все было ясно.

   Цареубийцы по одиночке расходились, направляясь к Михайловскому манежу.

   Глухо ударила на бастионе Петропавловской крепости полуденная пушка. Серенький день стоял над городом.

  

   Развод караулов в Высочайшем присутствии, как своего рода парадное торжество, начался еще в царствование Императора Петра III, муштровавшего своих Голштинцев в Ораниенбауме, а потом и Русские полки на площадке у Зимнего Дворца.

   Увлекался такими разводами Император Павел I. Император Николай I внес в них порядок и "однообразную красивость пехотных ратей и коней". По самого пышного расцвета достигли разводы в царствование Императора Александра II.

   При нем разводы производились в громадном Михайловском манеже.

   Кроме дворцовых и городских караулов на разводы приводились взводы от специальных классов Пажеского Его Величества корпуса и от военных училищ, посылались ординарцы от полков гвардейской кавалерии.

   На разводах поверялось обмундирование частей до последней мелочи. Каждый трынчик, каждая пряжка парадной седловки или ранцевого снаряжения были осмотрены и проверены.

   На эти разводы были обязаны являться все офицеры полков гвардии и петербургского гарнизона и в парадной форме выстраиваться против линии караулов развода. В эти воскресные утра петербургские улицы были полны офицеров, спешивших на развод. И весь город знал: Государь будет на разводе.

   На разводах Государь знакомился с офицерами Гвардии и приезжими из провинции, которые были тоже обязаны бывать на разводах, и благодаря исключительной "романовской" памяти на лица и на фамилии Государь знал многих и многих офицеров в армии.

   Эти разводы были священнодействием.

   Команда, интонация голоса, каждый поворот, каждый шаг были выверены и разучены. За всем этим следило не только начальство, но в тысячу пар глаз смотрели офицеры всех полков, и горе тому несчастному поручику, который спутает команду, или не так зайдет, не вовремя отсалютует саблей. Позор тому корнету, у которого занесет лошадь, или закинется на препятствии.

   О том, как и когда подъезжали на ординарцы к Государю, вспоминали потом всю жизнь и рассказывали с не меньшим восторгом и увлечением, чем о минувших боях. Старшие товарищи писали своим младшим друзьям: "Ты хорошо ездил на ординарцах и прекрасно вел лошадь... А у бедного Аранова каска съехала на затылок на галопе и было смешно и жалко смотреть на него"... Эти письма хранились до глубокой старости.

   "Хорошо ездил на ординарцах", - это был лучший аттестат кавалерийскому офицеру.

   Разводы, парады и подготовка к ним занимали значительную часть службы офицера. В торжественной обстановке сумрачного манежа, в священнодействии команд и движений, приемов и захождении, рапорта под ясным взглядом прекрасных глаз Государя выковывались те "неимоверные молодцы" часовые, какими показали себя Финляндцы в день взрыва 5-го февраля 1880-го года, какими были те Николаевские часовые, которые во время наводнения 8-го ноября 1824-го года стояли по грудь в ледяной воде, а постов своих не покидали.

   Здесь создавались репутации и карьера, и здесь можно было навсегда уронить себя как исправного строевого офицера...

   В это пасмурное, серое, зимнее мартовское утро в громадном Михайловском манеже стоял седой сумрак. Два бесконечных ряда многостекольных окон не в силах были осветить его. Широкий и длинный манеж, вследствие своей величины, казался низким. В туманной дали тонули белые колонны и гимнастические снаряды противоположной стороны манежа, той, что выходит на Инженерную улицу. Плотно убитая глинистая почва манежа, посыпанная коричневым песком, была тверда и упруга. Далекое эхо двоило и троило голоса и долго гудело по манежу.

   Государя ожидали с парадного крыльца, выходившего на Михайловскую площадь.

   За крыльцом, за колоннами, отделявшими манеж от входных дверей, от одной большой белой печи до другой, к одиннадцати часам утра выстроились ординарцы кавалерии. Они стали в три шеренги. Офицеры, за ними унтер-офицеры и в третьей шеренге посыльные карабинеры.

   Пощади были вычищены и убраны образцово. Хвосты и гривы разобраны руками и примочены пивом. Копыта замыты, и на подковах рашпилем наведена "бронза". Каждая пряжка горела золотом, железо мундштуков было, как чистое серебро. Вахмистр Лейб-Гвардии Конного полка укоризненно качал головой, увидев, что у Его Императорского Высочества корнета Дмитрия Константиновича пена упала на кольцо мундштука.

   - Ваше Императорское Высочество, дозвольте обтереть-с...

   Пестрым носовым платком вахмистр обтер пену.

   Казенные солдатские лошади стояли, подобравшись, как монументы. Не то было с офицерскими. То вдруг затанцует, испугавшись, когда сзади хлопнули дверью, то взовьется на дыбы, то нервно ударит задней ногой...

   - Господа, прошу не разравниваться, - десятый раз повторяет начальник 1-й гвардейской кавалерийской дивизии граф Александр Иванович Мусин-Пушкин.

   Па правом фланге ординарцев, в нарядном алом кунтуше с откидными рукавами, расшитом серебряным галуном и кавказской тесьмой, на раскормленном гнедом жеребце стоит красавец конвоец Принц Персидский. За ним в затылок - громадный детина - 2 аршина 13 вершков роста, все удивляются, как будет он джигитовать на своем небольшом сухом горском коне - унтер-офицер Магомет Алдатов. У него длинная, в мелких завитках и кольчиках, черная как смола борода и по-детски ясные, с длинными ресницами, черные глаза. Он в кольчуге из стальных цепочек и в низком стальном шлеме. За ним стоит "посыльный" от Конвоя гуриец Амилохвари в алом кунтуше, обшитом собольим мехом... Какой-то индийской сказкой Шехерезады веет от этих красивых древних кавказских костюмов.

   Подле Горского наряда поместились ординарцы от Терского и Кубанского эскадронов Конвоя - они в ярких красных черкесках, обшитых кавказским галуном и с блестящими серебряными газырями.

   В шаге от них ординарцы Николаевского Кавалерийского Училища, Учебного эскадрона, Кавалергардов и Конного полка в золотых касках с белыми волосяными султанами, от эскадронов Лейб-Гвардии Казачьего и Атаманского дивизионов и Уральского эскадрона в алых, голубых и малиновых мундирах, потом ординарцы от Гвардейской Конной артиллерии.

   - Лярский!.. Лярский!.. - окликает вполголоса ординарец Конной батареи поручик Кузьмин-Караваев красивого высокого офицера в адъютантской форме, - Лярский, скажи мне, как ты делаешь, что у тебя каска никогда не слезает при галопе на затылок

   - А ты ее - квасом!..

   - Ка-ак?

   - Смочи тулью квасом. Она и прилипнет ко лбу не шелохнется.

   - Ква-асом!.. Да где же достать-то теперь квасу?..

   Но уже расторопный артиллерист-вестовой, стоявший сзади своего офицера, услышал разговор и побежал в швейцарскую каморку и несет оттуда графин темного хлебного кваса...

   - Господа офицеры, прошу не разравниваться, - кричит (и в который уже раз) граф Мусин-Пушкин.

   Вдоль длинной стены манежа, правым флангом к воротам построены караулы. С края в алых длинных черкесках Конвойцы внутреннего дворцового караула, рядом с ними взвод такого же караула от Кавалергардов в белых колетах и касках с султанами, потом в голубых мундирах караул от Лейб-Гвардии Атаманского полка.

   Левее этих караулов построены взводы военных училищ.

   Юнкера стоят так напряженно вытянувшись, что кажется, будто они и не дышат. Не шелохнутся черные волосяные султанчики их кепи.

   - Ты дал бы им "вольно", шепчет офицер командиру взвода Павловского училища, красивый рыжеусый Семеновец.

   - Они у меня и так "вольно" стоят, - удивляясь предложению, отвечает училищный офицер.

   - А что же у тебя значит стоять "смирно"?

   - А вот когда совсем дышать перестанут, затаят дыхание.

   Сейчас за юнкерами блестят трубы и барабаны музыкантов Лейб-Гвардии Саперного батальона, и стоит его рота со знаменем - наружный караул Зимнего Дворца; рядом с ней взвод Лейб-Гвардии Финляндского полка - внутренний караул дворца и потом длинной линией алых лацканов, блестящих пуговиц, тесаков и белых ремней вытянулись взводы и полуроты городских караулов.

   Тут - полная тишина и неподвижность. Обойдет офицер, одернет полу мундира, поправит подсумок, пробежит вдоль фронта проворный ефрейтор со щеткой, смахнет пушинку, обмахнет сапоги.

   Против караулов, вдоль другой стороны манежа - сплошное сверкание эполетов, перевязей, шарфов и сабель... Там не смолкает нестройный гул голосов, повторяемый эхом манежа. Все подходят туда, то поодиночке, то по два, по три офицера в парадных мундирах, и чем ближе стрелка часов к половине двенадцатого, тем торопливее шаги прибывающих. Последние бегут, придерживая сабли... Опоздаешь - хорошо, если только выговор, а то может быть и гаупвахта...

   Здесь - "лавочка". [4]

   О чем только не говорят здесь! Какие новости не передают! О спектакле в Михайловском театре, о том, что вот теперь Великим постом, кроме первой, четвертой и страстной недель, будут разрешены представления в Большом и Александринском театрах, что приезжает немецкая труппа, о том, как танцевали на масленице Петипа и Вазем и что Вазем вовсе не лучше Соколовой, и о том, что вот упорно говорят, что сегодня Государь "даст конституцию" и хорошо ли это будет?..

   - Неужели у нас парламент? - говорит бледный поручик Гренадерского полка. - Русский парламент. Не звучит это как-то...

   - Да вот - газеты пишут...

   - Ну, мало ли что они пишут? Все одна брехня!..

   - А mamzеlle de Sa Majeste будет Императрицей? Ну-ну!..

   - Слышали - Желябов арестован...

   - Это кто же такой - Желябов?..

   - А тот, знаете, что подкопы на железных дорогах делал... Народоволец...

   - По всем ним веревка плачет... М-мер-рзавцы!...

   - На такого Государя делать покушения!..

   - А?.. Не узнаешь?.. А помнишь - "на Шипке все спокойно", и мы подошли тогда...

   - Боже мой!.. Пустынин!.. Какими судьбами!.. У Брофта с тобой на "ты" выпили...

   - И пили и пели "Postilion"... [5]

   - Да вот и война прошла. Славян освободили... Ты что же?..

   - В Академии, грызу гранит науки... Говорят, конституция будет.

   - Ничего такого, милый, не слыхал...

   - Пора и нам в Европу...

   Шумит разговор, двоится эхом, перескакивает с одной темы на другую.

   - Радецкому - Белого Орла...

   - Рыкачев получил Лейб-Гвардии Волынский полк.

   - Серегина на семь суток на Сенную площадь упекли...

   - Задело... Сумасброд! А на Сенной неважно... При Комендантском-то много лучше.

   - Среди морских офицеров оказались народовольцы...

   - Какой ужас!..

   - Какой-то Дегаев их выдал...

   - Какая мерзость, в офицерской среде заговоры и доносы.

   - А декабристы?

  

   От ворот манежа, отражаясь эхом, раздается голос унтер-офицера Манежной команды. Откуда только подбирали в эту команду таких голосистых унтеров?!

   - Его Им-пер-ратор-рское Высочество Великий Князь Николай Николаевич Стар-ршой изволят ех-ха-а-ать!!

   Двоится, троится манежное эхо. Стихают, умолкают разговоры в офицерских группах. Все подтягивается и подравнивается. По ту сторону манежа раздается одинокая команда дежурного по караулам:

   - Смир-р-рна!.. Развод! На пле-ечо!.. Господа офицеры!..

   Великий Князь обходит караулы.

   На часах ровно половина двенадцатого. Поздоровавшись с караулами, Великий Князь подходит к офицерам. Сколько тут его соратников по войне, участников тяжелого Забалканского похода. Каждому Великий Князь найдет сказать ласковое слово, о каждом вспомнит. Но тот же унтер-офицерский голос прерывает его беседу.

   - Их-х Сиятельство военный министр изволит ех-ха-а-ать!

   Великий князь командует разводу: "Смирно!"

   В полной тишине военный министр обходит караулы. Он все поглядывает на стрелку больших манежных часов. Стрелка подходит к двенадцати.

   От ворот несется голос:

   - Их-х Импер-ратор-рское Величество изволят ех-ха-а-ать!! В тот миг, когда на Петропавловской крепости ударяет полуденная пушка и стекла в манеже звенят от выстрела, двери манежа широко распахиваются, и в облаке морозного пара входит Государь.

  

   Молочная торговля Кобозева на Малой Садовой улице закрыта. Это никого не удивляет - воскресенье. Дверь на замке. Сквозь не заставленные ставнями окна видны лавка, прилавок в ней, сыры, кадки, накрытые холстом, в углу большой образ Георгия Победоносца на белом коне. Перед образом теплится лампада. Все мирно и тихо. Дощатый пол посыпан белыми опилками. Недостает только жирного, сытого, мягкого, пушистого, ленивого лавочного кота.

   У окна в лавке сидит хозяйка. Растрепанная книга лежит у нее на коленях. Хозяйка часто посматривает в окно. Дверь во внутреннюю комнату открыта, и там, невидимый с улицы, сидит мужчина в черном драповом пальто и шапке под бобра.

   В лавке на стене висят простые деревянные часы с медными гирями. Маятник машет вправо и влево, влево и вправо. Громко тикают часы. Время идет. Уходит прошлое, наступает будущее - нет настоящего.

   - Что, Анна Васильевна, наши прошли?.. - спрашивает из глубины соседней с лавкой комнаты мужчина.

   - Рысакова видала - прошел. А других - нет. Да за народом трудно каждого увидать. Много народа идет. И офицеры... Все едут и едут... Сколько их!..

   - На развод едут. Значит, и он будет.

   - Да... Наверное. Это, Фроленко, какие же будут в медных касках с белыми султанами? Красиво...

   - Не знаю, Анна Васильевна. Я в солдатах не служил. Удалось освободиться.

   Замолчали.

   Долгая, долгая тишина. В лавке пахнет сыром, землей, сыростью. Из угля, где навялены рогожи, несет выгребными ямами и еще чем-то пресным, неприятным, химическим. Воздух у нас, Фроленко, как в могиле.

   - Да... В могиле, Анна Васильевна, пожалуй, и вовсе не будет воздуха... Это все та труба дает себя знать... У меня, знаете все белье даже провоняло. Да ведь, Анна Васильевна, это и есть наша могила.

   - Вы думаете и нас - с ним?..

   - Исаев, как закладывал, говорил, не меньше, как полдома должно обрушиться. Нас непременно задавит.

   - Что ж... Значит, так надо.

   Якимова-Баска тяжело полной грудью вздыхает.

   - Недолго мы с вами и пожили, Фроленко.

   - За народное дело, Анна Васильевна.

   - Да, конечно... За народное...

   Опять замолчали.

   - Офицеры больше не едут. Должно быть, скоро и начнется.

   - Вера Николаевна про развод рассказывала - ровно в двенадцать всегда начало.

   - Да. Потише на улице стало. И как-то страшно... А когда кончится этот их развод-то?

   - Вера Николаевна говорила, в полвторого.

   Якимова тяжело вздыхает.

   - Тогда, значит, и мы... Спиралька у нас готова?..

   - Готова.

   - А вы проверили бы?

   Чуть слышно сипит в соседней комнате спираль Румкорфа. Тикают часы. Так напряженно и сильно колотится сердце у Якимовой-Баски, что она слышит каждый его удар.

   - Так вы говорите, Фроленко, задавит?..

   - Да не все ли равно... Ахнет ведь основательно.

   - Мне народа жалко... Вот с детями идут - в Летний сад, должно быть. Сколько народа ходит. Все погибнут.

   - Тут, Анна Васильевна, шпиков наполовину. Что их жалеть...

   - Все таки люди... И казачки тоже.. Поди - жены, матери есть. Мне его не жалко. Пожил довольно. Попил народной кровушки, а вот - их... Да...

   - Без этого нельзя. Андрей говорил, где лес рушат - щепки летят. Вот и мы с вами - щепки...

   - Как думаете, Андрея - повесят?..

   - Должно быть, повесят. Не помилуют... И нам того же не миновать. Тут ли, там ли - все одно, смерть... Жизнь революционера короткая.

   - У вас рука-то, Фроленко, не дрогнет, как соединять будете?..

   - А отчего ей и дрогнуть?..

   - Все-таки смерть...

   И опять долгое, очень долгое молчание. Якимова-Баска смотрит в книгу, видит строчки, буквы, но буквы не складываются в слова, строчки ничего не говорят. Якимова поднимает голову и смотрит сбоку в окно.

   - Вот, Фроленко, и Соню вижу. Пришла... Стоит на углу в толпе народа. А смелая Соня. Ее ведь и узнать кто может.

   - Значит - скоро.

   - Да, уже двадцать минут второго. Десять минут нам жить осталось. Спиральку-то проверьте. Не отказали бы провода.

   - Вы не беспокоитесь, Анна Васильевна, у меня все в исправности.

   Часы все тикают и тикают... Точно зовут, приглашают смерть. Много смертей...

  

   Ловким молодым движением Государь скинул шинель с плеч на руки унтер-офицера Манежной команды и бодро подошел к лошади, которую держал за колоннами конюшенный офицер. По манежу гулко отдавалось эхо команд. Караулы взяли "на плечо".

   Всякий раз, как Государь входил в манеж, точно бремя лет покидало его. Походка становилась легкой и упругой, глаза блестели, движения были молоды и гибки.

   Привычным жестом, как учил его отец, Император Николай I, Государь просунул два пальца в белой перчатке под ремень подпруги, проверяя седловку, легко вставил ногу в лакированном ботинке в стремя и перекинул высокое стройное тело в седло.

   Залившийся в команде: "шай на кр-р-ра-а-а" - дежурный по караулам торжественно и четко оборвал: "ул!"

   Караулы вскинули ружья, шашки и палаши, выдвинулись вперед, офицеры взяли сабли подвысь и опустили их острием к левому носку. Трубачи конвоя резко и отрывисто затрубили гвардейский поход - к ним примкнули барабанщики и горнисты Саперного батальона.

   Верхом на темно-краповом коне, в сопровождении Великого Князя Николая Николаевича старшего и своего друга, прусского генерал-адъютанта фон Швейница, Государь шагом подъезжал к Конвойному караулу.

   - Здог'ово, казаки!

   - Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!..

   Из-за шеренг внутренних дворцовых караулов стали видны восторженные, чистые, молодые, безусые, розовые лица пажей и юнкеров.

   - Здг'аствуйте, господа!..

   И еще не замерло эхо после их рьяного, молодого, звонкого ответа, как музыканты заиграли "Боже, Царя храни", и грянуло "ура!"

   Государь ехал вдоль фронта, мимо отвесно поднятых ружей, с новыми блестящими погонными ремнями, с чернеными, четырехгранными штыками "берданок". Он смотрел своими очаровательными глазами прямо в глаза каждому и в передней и в задней шеренгах, глазами приветствовал стариков-шевронистов фельдфебелей, с особой лаской поздоровался с Финляндцами и под громовые крики "ура", отраженные и усиленные эхом, под звуки гимна доехал до фланга караулов. Потом повернул лошадь и легким галопом проскакал на середину манежа, где, вытянувшись и опустив саблю, в напряженнейшей позе стоял дежурный по караулам. Государь остановил лошадь против него и сказал:

   - Командуй!..

   Бравый полковник-сапер в седеющих нафабренных бакенбардах отчетливо повернулся кругом и на весь манеж стал командовать:

   - Р-разво-од! На пле-е-чо!.. К но-о-ге!.. Бей сбор!.. Барабанщики глухо ударили в барабаны. Кто-то в офицерской группе негромко сказал:

   - Смотрите... Сейчас платок...

   И точно, как всегда во время боя барабанов Государь делал, - он вынул платок и вытер усы и бакенбарды, еще сырые от зимнего инея, насевшего во время дороги к манежу.

   Из-за правых флангов частей показались адъютанты, фельдфебели и вахмистры Шефских частей. Стали слышны в наступившей после грохота барабанов тишине короткие рапорты.

   - Ваше Императорское Величество, в роте Имени Вашего Императорского Величества Пажеского Корпуса все обстоит благополучно...

   - Ваше Императорское Величество, в роте Имени Вашего Императорского Величества 1-го Военного павловского училища...

   - Ваше Императорское Величество, в роте... Лейб-Гвардпи Преображенского полка...

   Адъютанты подавали дневные записки о состоянии частей. Сбоку стояли, проходя по очереди, командиры шефских полков. Государь всех их знал, каждого помнил. Одних отпускал молча, другим задавал вопросы, вспоминал, когда виделись в последний раз, вспоминал про боевые приключения.

   Все шло. как всегда, как двадцать пять лет его благополучного царствования.

   Рапорт кончен, и, захлебываясь и щеголяя громовым своим голосом, на весь манеж вопит плац-адъютант:

   - По кар-раул-лам стр-р-ройся!..

   Розданы пароли... Скомандовали "на плечо" и "на караул", и караульные начальники, офицеры, держа подвысь и салютуя, унтер-офицеры, держа ружья у ноги, являются Государю и снова раздаются в манеже из воскресенья в воскресенье повторяющиеся слова:

   - В Главный караул Зимнего Вашего Императорского Величества Дворца наряжен...

   - В караул на Охтинские Пороховые заводы наряжен...

   - В Галерную Гавань...

   - Рундом наряжен...

   - Дежурным по караулам наряжен...

   Шеренга караульных начальников все растет и растет против Государя. Последний бравый ефрейтор сдал рапорт и стал на левом фланге. Явились Рунд и дежурный по караулам.

   - Караульные Начальники на свои места!.. Шаг-гом!.. Марш!..

   Правая половина караульных начальников повернулась направо, левая налево, взяли сабли подвысь и мерно, тщательно отбивая шаг, пошли по караулам.

   Да, все было как всегда, как то написано в Уставе, и этот однообразный обряд прогоняет мысли и делает голову бездумной. Глаз разуется математической точности приемов, поворотов, красивой маршировке.

   - Взводами, левые плечи вперед, и колонну стройся!.. Шаг-гом!.. Марш!..

   Прямая линеечка караулов повернулась и обратилась в длинный людской прямоугольник. Развод! Стой!..

   - На пле-е-чо!.. Развод вперед!.. Равнение направо... Шагом!.. Марш!..

   Ударили барабанщики, и сейчас же к ним влились певучими звуками старинного Преображенского марта музыканты. Взвод за взводом, караул за караулом идут мимо Государя.

   Государь привычно благодарит солдат и слышит их громкие, напряженно-радостные ответы.

   Дальние ворота на Инженерную улицу распахнуты настежь. Оттуда валит седой пар, тянет по ногам сыростью и холодом. Там в воротах толчея; торопливо надевают шинели, и караул за караулом с барабанным боем расходятся по всему городу.

   За последним караулом идут музыканты.

   Музыка смолкла... Еще несколько мгновений по манежу гудело эхо. Ворота закрыли, наступила тишина...

   Государь проехал на середину манежа и сказал графу Мусину-Пушкину:

   - Ординарцам являться шагом.

   - Палаши, сабли, шашки - вон! - скомандовал Мусин Пушкин. - Ординарцы, равнение направо, шагом - ма-а-арш!..

   И опять все идет, как всегда; меняются лица, но прием все тот же. Так же, как и раньше, храпят и прыгают офицерские кони, и прямой стеной надвигаются шеренги унтер-офицеров и карабинеров. Сабли подняты подвысь. Государь объезжает шеренгу.

   - Ваше Императорское Величество, на ординарцы наряжен.

   - Вашему Императорскому Величеству от Кавалергардского полка на ординарцы прислан унтер-офицер Зинченко...

   - К Вашему Императорскому Величеству для посылок прислан карабинер Габельченко.

   - Ваше Императорское Величество, от Лейб-Гвардии Конного полка на ординарцы наряжен корнет Великий Князь Дмитрии Константинович.

   - А, здг'авствуй!.. Отличная, бг'ат, у тебя лошадь. Какого она завода?

   - Завода князя Барятинского, Ваше Императорское Величество.

   Юное лицо Великого Князя вспыхивает от восторженного волнения. Это волнение передается лошади, и она, сдерживаемая мундштуком. танцует на месте.

   - Где достал ее?

   - Приобрел у ротмистра Лейб-Гвардии Конно-Гренадерского полка Карандеева 1-го.

   - Как зовут жег'ебца?

   - Агат, Ваше Императорское Величество.

   - Отличный, отличный... Какая сухая голова, шея... И ноги пг'екг'асные. Поздг'авляю с хог'ошей покупкой.

   И, чувствуя, что счастье Великого Князя от ласки доходит до предела, Государь трогает лошадь и, подъехав к унтер-офицеру Конного полка, слушает его рапорт.

   Тем временем положили по середине манежа три листа бумаги, и, как только окончили свою явку ординарцы, понеслись в лихой джигитовке казаки Собственного Государева Конвоя, Казачьего и Атаманского дивизионов и Уральского эскадрона. Они на карьере стреляли из пистолетов в бумагу и разбивали ее в клочья, потом соскакивали и вскакивали на лошадей.

   Как только кончилась джигитовка, началась ординарцевая езда.

   Мерной рысью проходили мимо Государя ординарцы, и Государь любовался лошадьми, людьми, красивыми мундирами, посадкой.

   Белые колеты кавалергардов и Конной Гвардии сменялись темными мундирами Конной артиллерии, алыми, голубыми и малиновыми казаков.

   - Равнение на право, галопом...

   Все лошади шли с правой ноги, ни одна не врала. Красивые были тогдашние натянутые посадки, стремя, играющее на носке, несколько отваленные назад корпуса.

   - Равнение налево...

   Переменили ногу, кое у кого зашалила, упрямясь, лошадь, и опять идут мимо Государя. Отдается глухим эхом мерный топот лошадей по твердому грунту манежа. Лошади храпят и фыркают, разгорячаясь; реют в воздухе султаны, конские гривы колеблются, вытянуты хвосты, сильнее пахнет в манеже лошадью, свежей кожей новых седел...

   Вестовые принесли жердь, обтянутую соломенным жгутом, и положили ее на согнутые в колене ноги. Пошли на препятствие. Отваливали корпуса назад, как то требовалось, попускали мундштук. Никто не закинулся, никто не обнес барьера, один за другим проскакали мимо Государя всадники.

   Государь подъехал к Великому Князю Дмитрию Константиновичу, - ведь он для него сегодня и приехал.

   - Спасибо тебе, - сказал он. - Молодцом ездил и отлично вел лошадь.

   Государь объехал фронт офицеров и у колонн слез с коня.

   "Ну вот, слава Тебе, Господи, все отлично прошло, - подумал он с облегчением и почувствовал как прежняя лихорадка холодком возвращается к нему. Он поблагодарил Великого князя Николая Николаевича Старшего за развод, накинул шинель и вышел на крыльцо.

   &nbs