Краснов Петр Николаевич - Цареубийцы

ней повидаться, - волнуясь, повторила Вора, останавливаясь у подъезда своего дома. - Мне так хочется научиться служить своему ближнему, работать, чтобы не быть кисейной барышней.

   - Есть... Постараюсь, - сказал, вытягиваясь и прикладывая руку к козырьку фуражки, Суханов.

   Вера открыла тяжелую стеклянную дверь. С лестницы пахнуло теплом и уютом. Суханов увидел мрамор ступеней, красный ковер. пальмы, мраморную статую, вздохнул и пошел, позванивая коньками, к Литейному.

  

   19-го ноября 1876-го года в третьем часу дня Великий Князь Николай Николаевич Старший вошел в рабочий кабинет Императора Александра II. В низком и глубоком покое было темно, и на письменном столе, за которым сидел Государь, горели две свечи. Государь встал навстречу брату.

   - Готов? - спросил. - Дай я благословлю тебя.

   Государь благословил и обнял Великого князя. Потом они стояли друг против друга, серьезные и задумчивые. Оба знали, что такое война. Оба изучали военное дело. Они сознавали ответственность минуты. Еще никто, кроме них, не знал, что война решена, что то, что сейчас делают, - уже объявление войны в их сердцах. Сосредоточить армию подле Кишинева, послать своего брата командовать ею - решиться на все это Государю было очень тяжело.

   Вчера вечером у княжны Екатерины Михайловны Долгорукой в семейном кругу за чайным столом княжна с обычной грубостью сказала Государю:

   - Ты думаешь - оценят?.. Твой благородный шаг, оценят?.. В Морском клубе остряки пустили крылатое слово. Чеканить будут медали для Кишиневской армии с надписью "Туда и обратно". Вот тебе оценка этих людей движения твоего чистого и благородного сердца!

   Государь это знал. Но он знал и то, что княжна не могла простить обществу отношения к ней и всегда старалась сказать что-нибудь дурное про петербургский свет. Знал Государь и то, что многие недовольны его заступничеством за славян.

   Он стоял теперь молча, как будто снова взвешивая то, что решился сделать.

   - Ну, кажется, - наконец, сказал он, - все тебе было сказано. Не мне тебя учить, как водить полки в бой... С Богом!

   - Ваше Величество, прошу сказать, какая цель поставляется Вами вашей армии?..

   Большие серо-голубые глаза Государя прямо смотрели в глаза Великого князя.

   Громко и твердо сказал Государь:

   - Константинополь!..

   Великий Князь поклонился и вышел из кабинета. Государь проводил его долгим взглядом, потом подошел к окну.

   Туман поднялся к небу. Сумрачен был Петербург. Чуть намечались по ту сторону Невы низкие, прямые постройки темных бастионов Петропавловской крепости. Нева текла, черная, густая. холодная, без волн...

  

   Графиня Лиля с Верой подъехали к воротам Николаевского вокзала тогда, когда проезд частным экипажам был уже закрыт. Пришлось вылезать из легкого, нарядного купе и в сопровождении выездного, в серо-синей шинели с тремя алыми полосами по краю капюшона, пешком идти по двору.

   Они подходили к Императорским комнатам, когда с площади раздалось громовое "ура", коляска, запряженная парой серых рысаков с кучером в синем армяке, с медалями на груди, спорою рысью въехала во двор. За ней, сдерживая разгоряченных лошадей, наполняя двор цоканьем подков, достававших камень через неглубокий снег, кавалькадой влетели офицеры Кавалергардского полка и Конной гвардии, конвоировавшие Великого Князя. Золотые каски с белыми волосяными султанами, золотые и серебряные перевязи лядунок наискось серых плащей, тяжелые палаши, синие и алые вальтрапы, расшитые золотом и серебром, вороные и гнедые кони наполнили двор блеском красок и шумом. Офицеры торопливо слезали с лошадей и звали вестовых.

   - Габельченко!

   - Я здесь, ваше сиятельство.

   Звеня шпорами, громыхая палашами, тесной толпой устремились офицеры по лестнице за Великим Князем. Знакомый кавалергард провел графиню Лилю и Веру с собой.

   Вера видела, как плакала и крестила, плакала и крестила Великая Княгиня Александра Петровна своего сына, Великого Князя Николая Николаевича Младшего, ехавшего в армию с отцом. Великий Князь стоял перед матерью, высокий, стройный, с гладко причесанными, вьющимися от природы рыжеватыми волосами, с юным, без бороды и усов лицом.

   Большая, длинная деревянная платформа вокзала была полна офицеров гвардейских полков. Великий Князь вышел на перрон. Каски, кивера, уланские шапки стеснились, офицеры напирали друг на друга, стараясь услышать, что говорил Великий Князь.

   Вера, стоявшая сзади офицеров, слышала голос Великого Князя, но не могла разобрать слов. Вдруг последнее, четко и с силой сказанное слово она уловила:

   - Константинополь!..

   Мгновенно все головы обнажились. Шапки, кивера, каски замахали над черными, рыжими, седыми и лысыми головами. Кое-кто выхватил из ножен сабли и махал ими в воздухе. Могучее "ура" раздалось под сводами вокзала. Все задвигалось и перемешалось. Офицеры, теснясь, пропускали к вагону Великую Княгиню с младшим сыном Петром. Вера увидела темно-синие вагоны Императорского поезда, увидела в окне одного из них Великого Князя с орошенным слезами волнения лицом. Поезд мягко тронулся, офицеры пошли за ним, крича "ура", махая шапками и саблями, потом побежали... Вера стояла на платформе и смотрела, как удалялся в тумане, становясь все меньше и меньше, последний вагон.

   Свитский генерал вел под руку Великую Княгиню, и с ней шел мальчик. Великий Князь Петр Николаевич. Офицеры с громким говором проходили по платформе.

   Вера потеряла в толпе графиню Лилю и пошла одна разыскивать карету.

  

   Площадь была полна народа. По ней прекратили движение извозчиков, и только конные кареты, непрерывно звоня, шагом пробирались по рельсам через толпу. На "империалах" стояли люди.

   Кто сказал этой толпе слово "Константинополь"? Оно было на устах у толпы.

   Юноша-гимназист в темно-синем кепи с белыми кантами шел с товарищем. Толпа задержала их, и они остановились подле Веры.

   - Леонов, помнишь, - говорил румяный, полнощекий гимназист, - Аксаков на освобождение крестьян написал:

  

   Слышишь, новому он лету

   Песню радости поет:

   "Благо всем, ведущим к свету,

   Братьям, с братьев снявшим гнет!.."

  

   Пророчество, Леонов! Братьям, с братьев снявшим гнет!.. Я буду не я, если не брошу проклятую латынь и не удеру с войсками к Великому Князю, я там - суди меня Бог и военная коллегия, - победителей не судят. За братьев славян!..

   На деревянном мосту через Лиговскую канаву молодой человек с пушистыми бакенбардами "под Пушкина", в черной шинели и помятой шляпе говорил девушке в шубке, смотревшей на него с радостной улыбкой, обнажившей блестящие ровные зубы:

   - Константинополь, Марья Иванна, Константинополь!.. Слыхали?.. Мне кавалергардский унтер сказал: "Константинополь". Там один Босфор - чисто арабская сказка Шахразады!.. Великолепие турецкого султана. Какие у него янтарные мундштуки - удивлению подобно...

   О войне, о ее жертвах, потерях, расходах, трудах, смерти и страданиях никто не говорил. Константинополь заколдовал всех. Вера то и дело слышала:

   - Заветные цели Русского народа...

   - Конец туркам и их зверствам...

   - Мечты Екатерины Великой...

   - Со времен Олега и Святослава...

   - Так довершить данные Русскому народу свободы!

   - Какая красота подвига!..

   - Подлинно православная Христова Русь!..

   Купе Вера нашла у Знаменской церкви. Выездной с высокой панели высматривал ее.

   - Где ты пропадаешь, Вера? - возбужденно блестя красивыми глазами, говорила графиня Лиля. - Одна в толпе... Хотя бы приказала Петру следовать за тобой.

   Слезы горели в глазах графини.

   - Ты слышала, Вера?.. Константинополь!.. Порфирий едет на войну. Сейчас это решилось... Великий Князь разрешил прикомандировать его к штабу. Это подвиг, Вера!.. Твой дядюшка - герой.

   В пылу волнения и счастья графиня Лиля уже называла Порфирия Афиногеновича просто Порфирием и ни она сама, ни Порфирий этого не замечали. Порфирий скромно улыбался.

   - Полноте, графиня, - говорил он, - войны еще нет. Вот папа говорит - и не будет. Сербам прикажут сидеть смирно. Черняеву ехать обратно...

   - А, да ну вас! - замахнулась графиня перчаткой на Порфирия. - Ваш папа!.. Подумаешь - такой подъем!.. Несокрушимый... Константинополь!.. Трогай, Петр, до скорого. - Порфирий, я еду к вам, все рассказать, как было, Афиногену Ильичу. Я думаю, и он поехал бы!..

   Карета, скрипя колесами по снегу, покатилась по Знаменской.

  

   Вера узнала от Суханова, что на 6-е декабря назначена сходка студентов на площади Казанского собора. Студенты от лица народа будут протестовать против войны и заявят свои требования правительству.

   - Это начало, - сказал Суханов, - так всегда! Начинает учащаяся молодежь.

   Вера пошла на сходку.

   Был легкий мороз: приятная погода, мягкая и спокойная. Сквозь туманную пелену проглядывало бледное солнце, Адмиралтейский шпиль тусклым золотом отсвечивал на нем. На Невском было как всегда и праздничный день. Но углам топтались газетчики в красных кепи с медными бляхами. Извозчики мерной рысцой везли седоков, накрытых синими полостями с опушкой козьего меха. По Невскому мчались конки, взлетая на Аничков мост и мальчишка скакал впереди верхом на пристяжной лошади.

   Черные клодтовские статуи были, как кисеей, покрыты белым инеем. Шли юнкера в кепках, пажи в касках с султанами, бойко отдавали честь, становились во фронт генералам.

   Когда Вера подходила к Казанскому собору, навстречу ей быстрой рысью, пригнувшись к луке, промчался казак в кивере. Лошадь пощелкивала подковами по мостовой.

   На площади, у высокой колоннады Казанского собора и у памятников Барклаю де Толли и Кутузову были небольшие группы студентов в черных картузах, в пледах, накинутых на плечи; между ними были девушки в подоткнутых "пажами" юбках, стриженые, в очках. Курсистки...

   Вера вспомнила, как говорил Порфирий: "Не можем без формы. Пустили женщин на Высшие Медицинские курсы - формы им не определили, так они сами себе форму придумали - остригли волосы, очки на нос нацепили, - такие красавицы - этакие дуры!.. Стадное чувство. Нигилистки!"

   Этих "нигилисток" теперь Вера видела близко. Но неужели это и была сходка?

   Рыжеусый городовой и каске и наушниках, так друг к другу не подходивших, добродушно, "честью" просил молодежь разойтись и не препятствовать движению.

   Из маленьких толп слышались презрительные крики: "Фараон"! Студенты со смехом разбегались. Площадь была велика, полиции мало. Студенты разбегутся и снова накопятся уже большей группой, теснее, в другом конце площади. Точно молодежь играла в какую-то игру с полицией, издевалась над ней.

   Вера остановилась у Екатерининского канала и смотрела на эту игру. Она думала: "Ну, кому они мешают?.. Почему им не позволят собраться и поговорить так, как они хотят?.."

   Но становилось холодно и скучно. Вера начала считать людей по кучкам. Тут двадцать один, там тридцать два... Всего насчитала она около трехсот человек. Подумала: "150 миллионов русского народа и триста студентов!.." Вера пыталась сопоставить эти цифры, но это ей не удавалось, слишком были они несоизмеримы.

   Вдруг каким-то ловким маневром молодежь обманула бдительность полиции и вся собралась в углу площади, у колоннады, отделявшей Казанскую улицу.

   Вера поспешила туда.

   На портике собора стоял кто-то и черном, и длинном пледе, свисавшем до самых ног и, возбужденно размахивая руками, кричал молодым, резким голосом в толпу. Вдруг раздалось нестройное, несмелое пение, над толпой, в самой ее гуще, развернулось поднятое на палке широкое кумачовое полотнище. На нем черными буквами было написано: "Земля и воля"...

   По всем углам площади заверещали, залились полицейские свистки, и городовые с углов площади и с Невского проспекта побежали на толпу.

   Городовые шашками, не вынимая их из ножен, старались отрывать людей от толпы. Студенты боролись. Слышались молодые, негодующие голоса:

   - Вы не смеете нас трогать!.. Руки коротки!..

   - Не смей ее бить!..

   - Разойдитесь, господа!.. Честью вас просят!..

   - А еще барышня!.. Да разве можно так... Кусаться!..

   - Хватай ее, тащи в участок... Ишь, стерва, околоточного по лицу смазала...

   - Ж-жидовка пр-роклят-тая!..

   Сверху несся взволнованный картавый голос:

   - Братья!.. Не допустим войну!.. Свое горе!.. Свое несчастие надо загасить нам раньше. Нам не жить подгнетом самодержавия!..

   Тут кто-то громко и с отчаянием крикнул:

   - Каз-заки!!!

   Вера оглянулась. Во всю ширину Невского проспекта, тесным строем, и серых шинелях и киверах, лихо сдвинутых набекрень, рысью шел казачий эскадрон. Молодой офицер, высокий, стройный, в блестящем лакированном кивере, - как он только держался так совсем на боку? - ударил лошадь плетью по кожаному вальтрапу и, нагнувшись вперед, помчался на площадь. Казаки молча рассыпались широким, редким строем и быстро приблизились к толпе.

   Все побежали. Кто смог взобраться на каменную колоннаду, спрыгнул на Казанскую и удирал вовсю. Кто не успел, заметался по площади, стремясь пробиться сквозь казаков на Невский. Полиция ловила их.

   Вера видела, как какая-то женщина, маленькая, с растрепанными черными волосами, в низкой тапочке на самом темени, безобразная жидовка вдруг выхватила перочинный нож и с размаху всадила в круп казачьей лошади. Та поддала задом.

   - Ах, стерва!.. - злобно крикнул казак и изловчился ударить женщину плетью, но та с жалобным воем упала на снег, и удар пришелся по воздуху.

   - Опричники!.. У-лю-лю-лю!! Царские собаки!.. - кричали студенты из-за колонн и бросали в казаков камни, калоши и палки.

   Городовые лезли на колоннаду. Мимо Веры проехал казак без кивера, с разбитым в кровь лицом и скверно ругался.

   Вера торопливо шла по Невскому. Несколько студентов и с ними девушка бегом нагоняли ее. Казак преследовал их. Он нагнал Веру и ударил ее по котиковой шубке плетью.

   Не было больно. Но вся кровь застыла у Веры от непереносимого оскорбления. Ей казалось, что она сейчас задохнется, умрет... Лицо горело. Она точно ощутила на спине кровавую полосу удара, ей казалось, что шубка рассечена пополам, что все видят ее позор. Она добежала до Невского и здесь увидела извозчика, ехавшего порожним.

   - Извозчик, - едва слышно, задыхаясь, проговорила Вера, - на Фурштадскую.

   Извозчик остановил лошадь и отстегнул полость.

   - Ить, что делают, - выезжая на Конюшенную и оборачивая румяное от мороза, обросшее седеющей бородой лицо к Вере, заговорил извозчик. - Видют, барышня... Не скубентка шилохвостая какая, а барышня, как и следовает быть, по всей форме барышня!.. Нет... И по ей!.. Почем зря бьют. Может, из церкви шла, ни в чем не виноватая... А того жиденыша, что речь держал... Не догнали... Ку-у-ды-ж! Как припустил, проклятый, по Казанской, на казацкой лошади кальером не нагонишь. Так и сигает... Так и сигает!.. Да жигулястый какой... страсть!..

   Летний сад, нарядный в серебряном инее, сквозь который сквозила голубая дымка, надвигался со стороны Лебяжьей канавки. Извозчик снова повернулся к Вере.

   - И знамя у их!.. Я видал... Зна-а-амя... Красный такой флаг. И надпись по ему: "Земля и воля"... Ить чего господа надумали. Им хошь белая береза но расти! Землю чтобы, значит, отобрать от крестьян и волю обратно вернуть!.. Государь Император даровал, так вот им, значит, не пондравилось. Обратно желают. Опять, значит, крепостное чтобы право... Чистый мигилизм... И кто верховодит над ими - самый жид!.. Чтобы, значит, под жида повернуть Российское государство.

   Вера молча расплатилась с извозчиком и через двор, по черному ходу, пробралась к себе в комнату. Она заперлась на ключ. Сняла кофточку. На ней не было следа удара. Мелкие капельки подтаявшего инея были на нежном котике, чуть мокрый был мех. Вера сняла блузку и подошла к зеркалу... Становилось темно. Вера спустила штору, зажгла свечи, скинула с плеча рубашку и полуобнаженная разглядывала через второе зеркало красивую белую спину. Не было никакого следа удара. Но полоса удара все продолжала гореть, вызывая жгучую досаду оскорбления и непереносимой обиды.

   Веря долго рассматривала свою спину. В тусклом зеркальном отражении под шелковистой кожей шевелились лопатки. Стройная талия скрывалась в поясе. Вера видела, как от жгучего стыда, от боли оскорбления розовела спина, как алела шея, и малиновыми становились уши. Такая жгучая боль, такой тупой ужас были на душе у Веры, что подвернись ей в эту минуту револьвер - застрелилась бы!

   Она опустила маленькое зеркало и повернулась лицом к большому.

   Голубые глаза не видели прекрасного отражения. Перед Верой был мертвый матрос с лицом, накрытым платком, и потому особенно страшный... Упавшая на снег еврейка, казак, ругающийся скверными, непонятными, никогда не слыханными Верой словами... Лицо казака, залитое кровью, один глаз закрыт и вспух... страшное лицо... И хлесткий, звучный удар по спине, по меху котика... удар по ней!.. По девушке!..

   Это - жизнь?!

   В ушах звучало: "Нам не жить под гнетом самодержавия!.."

  

   В Разгильдяевском доме царила влюбленная атмосфера и вместе с тем шла подготовка к походу.

   Спальня Порфирия, его кабинет и даже общая гостиная были завялены походными вещами. Бинокли, переметные сумы, вьюки, седла, палаточные принадлежности, колья, веревки, чемоданы, походная постель из тяжелых железных стволов, покрашенных зеленой краской, разборный самоварчик "паук" на вкладных кривых ножках, потники, высокие сапоги с раструбами валялись на тахте, лежали по диванам и креслам, на полу между мебелью. Пахло свежей кожей, ворванью, пенькой, грубым полотном, смолою; пахло - походом.

   Старый генерал посмеивался и говорил: "Напрасные траты!.. Туда и обратно!.."

   Порфирий возмущался.

   - Помилуй, папа!.. Туда и обратно? И это после торжественных проходов Великого Князя, после того как сказаны были перед офицерами всей нашей гвардии великие слона о целях войны, о Константинополе!.. Невозможно...

   - Слышал и об этом. Конечно, слово не воробей, вылетит - не поймаешь, но... Не следовало говорить этих слов... Кроме России есть еще и Европа, и в ней мировое масонство, управляемое жидами. Как ты полагаешь, австрийским жидам желательно, чтобы славяне, эксплуатировать которых они привыкли, стали свободны?.. Ты думаешь, английским жидам радостно будет видеть торжество христианства на Средиземном морс? Да ведь это будет потрясение всех основ английской политики. В Яхт-Клубе открыто говорят, что Англия и Австрия не допустят Россию до освободительной войны, до торжества на Ближнем Востоке.

   - Но, папа... Россия?.. Слово Государя?..

   - Знаю - повторишь слова о стопятидесятимиллионном народе... Но народ-то этот темен, он молчит и что он думает, кто это знает? Полагаю, что все, что хочешь, но не о благополучии каких-то там Балканских славян... А масонский мир силен... Государь царствует 22 года - ему не мешают... Но, если его царствование завершится победами и - не дай Бог - Константинополем, - масонский мир этого Государю не простит никогда... Все темные силы будут подняты, снабжены деньгами, ободрены и двинуты, чтобы уничтожить Государя... Помяни мое слово - "Земля и воля" к нам пришла из-за границы...

   - Ужасно...

   - Мировая политика ужасна. Тут нет никакой жалости, ибо тут - еврей с его вечной ненавистью к нееврею... У масонского интернационала на поводу и в услужении темный третий международный интернационал, о котором мы ничего не знаем, а когда узнаем, так ахнем от ужаса.

   Порфирий тупо смотрел на отца. Он и точно ничего не знал об этой высшей международной и внеправительственной политике. Одолевали его помимо сборов на войну и семейные заботы. Афанасий шел на войну и настоял на том, чтобы отец добился его перевода в Волынский пехотный полк, стоявший в Кишиневе. Значит - в первую голову!

   Не патриотизм и пример отца побуждали Афанасия ломать свою гвардейскую карьеру, по знал Порфирий, что его сын в эти дни вдруг точно прозрел и без ума и памяти влюбился в Веру, а та словно и не замечала его чувства и избегала своего троюродного брата.

   Простившись со своим батальоном, Афанасий переселился к отцу, под одну крышу с Верой, и стал приставать к кузине.

   Вера ходила задумчивая и печальная, своя тяжелая внутренняя работа шла в ней, и влюбленный Афанасий ей был нестерпим.

   Афанасий поймал Веру в коридоре у дверей ее комнаты. Он схватил своей большой рукой за концы ее пальцев и, не зная, как начать давно подготовленное объяснение, сказал:

   - Вера... Вера... О чем ты все думаешь?..

   - Прежде всего пусти меня. Ты знаешь, что я этого терпеть не могу... Телячьи нежности. Конечно, не о тебе.

   - Вера... Мы оба выросли и не заметили этого... А я вот теперь точно только первый раз тебя увидел.

   - Ну?.. И дальше что? - вырываясь из крепких рук Афанасия и берясь за ручку двери своей комнаты, сказала Вера.

   - Вера!.. Да ты ужасно как похорошела...

   - Очень рада узнать об этом от тебя первого.

   - Вера, постой!.. Поговорим!

   - Мне не о чем с тобой говорить. Мы разные люди... Мальчиком ты меня мучил и делал мне больно. Теперь надоедаешь мне своими томными взглядами. Они и тебе и мне не к лицу.

   - Вера... Прости на прошлое. Что может понимать мальчик в женской красоте... Такой у меня был уж темперамент, чтобы мучить тебя. Может быть, даже это был инстинкт просыпающейся любви... А теперь...

   - Ну, что же теперь? - наступая на Афанасия, сказала Вера, пытливо и строго смотря Афанасию прямо в глаза.

   Бедный Волынец покраснел, растерялся, смутился и теребил полу своего сюртука.

   - Вера... Мне кажется...

   - Если тебе что кажется - перекрестись, и перестанет казаться, - резко сказала Вера, быстро вошла в свою комнату и заперлась на ключ.

   "Этот мальчишка и точно, кажется, влюблен в меня, - подумала Вера. - Этого только недоставало! От него всего можно ожидать... Пожалуй, и на войну идет... потому что... Ну да не все ли равно, мне-то какое дело до этого!"

   По главную скрипку в любовном концерте, разыгрывавшемся в Разгильдяевском доме, несомненно, играла графиня Лиля. Она и не скрывала своего обожания Порфирия.

   "Наш герой"... Иногда - "наши герои", когда говорилось про Порфирия и Афанасия, - не сходило с ее языка... "Подвиг"... "Красота самопожертвования"... "Точно по евангельскому завету Христа наши герои идут душу свою положить за други своя"...

   Графиня Лиля как мать или сестра входила во все подробности снаряжения Порфирия, ездила для него по магазинам, шила сама ему походные мешочки для чая, для сахаря, подарила дорогую флягу из хрусталя в серебре. Порфирий принимал все это как должное, по праву героя, идущего на войну.

   А Вере все это было смешно.

  

   Был вечер. В кабинете Афиногена Ильича под зелеными шелковыми абажурами горели канделябры на большом круглом столе. Афиноген Ильич сидел в кресле, протянув ноги. Флик и Флок лежали подле на ковре. Вера сидела задумавшись у камина. смотрела на горящие дрова и слушала сквозь свои тоскливые мысли, как графиня Лиля читала выдержки из французских и английских газет.

   - Афиноген Ильич, еще про Россию прочесть?

   - Будьте добры, графиня.

   - 18 декабря, это значит по нашему 6-го, на площади у Казанского собора был большой митинг. Толпа возмущенного народа достигала несколько десятков тысяч. Генерал Трепов собрал войска Петербургского гарнизона и атаковал толпу кавалерией...

   - Дедушка, это же неправда, - отозвалась от камина Вера. - Зачем пишут такую неправду? Я случайно проходила по Невскому в это время. Там было человек триста студентов и курсисток и полэскадрона казаков, которые и разогнали их. Кто не знал, тот даже и догадаться не мог, что это был митинг...

   Какие-то струны туго натянулись внутри Веры. Невидимый кровавый рубец огнем загорелся на спине под ее строгим вечерним платьем. Вера с трудом сдерживала внутреннюю дрожь.

   - Всех их следовало бы перепороть там же, на Казанской площади, - брезгливо сказала графиня Лиля. - Какие мерзавцы!.. В такие священные моменты... А вот еще... Сообщают из Лондона, что Великий Князь Николай Николаевич Старший вовсе не болен в Одессе, но и Кишиневе в него стреляли возмутившиеся офицеры и он опасно ранен... Подумаешь!.. Какая гадость!..

   - Дедушка... Все это ложь... Кто же это пишет?..

   - Эмигранты Русские... Вот такие, как князь Кропоткин, Герцен и им подобные, ну и жиды стараются всякую мерзость про Россию напечатать. Заграничная пресса, как правило, подкупна. Отсюда им дают сведения, а газеты рады сенсациям. Тошно жить, Вера, когда не стало честности и благородства. Потрясают основы... Ты говоришь - триста человек... Да ведь один дурак бросит камень в воду, а сто умных не могут его вытащить.. Чтобы разрушить, и тридцати достаточно, а вот созидать - нужны миллионы!.. Весь народ... А разрушить?..

   Афиноген Ильич обернулся к графине Лиле:

   - Они, графиня, и войну используют для того, чтобы разрушить Россию... Вот почему и не нужно нам никакой войны.

   - Ну что они могут сделать?.. Эти, что со знаменем "Земля и воля" ходили, триста мальчишек, - сказала графиня Лиля.

   - Разрушить Россию, - вставая, сердито сказал генерал. - Убить Государя... Вы думаете, графиня, народ?.. Какой там народ!.. Явится там какой-нибудь болван... Чаадаев, или там Пестель, Рылеев... Декабристы... И на священную особу Государя Императора покушение. Разве уже не бывало так? Каракозов... Березовский... Стреляли уже. Один человек... Один негодяй!.. Много и не нужно, один негодяй сделает, а миллионы порядочных людей страдать будут, да ничего не помогут.

   - Господь охранит нашего Государя . . .

   - На Бога надейся, а сам не плошай... Завелась эта пакость, и трудно ее вывести. Как ржа на железе. Истачивает ржа и сталь. Красное знамя!.. А как это разжигает страсти!.. Мутятся головы... Как и такие времена начинать войну?!

   - Освободительную войну, Афиноген Ильич! Освободить славян от гнета турок...

   - Слыхал, слыхал... Освободить... Благодарность людская - черствая благодарность... Ну да там видно будет. Спасибо, графиня, за чтение. Мне трудно заграничные-то газеты... Печать серая, мелкая, в глазах от нее рябит... Спасибо...

   Генерал поцеловал графине руку, поцеловал Веру в лоб и пошел, сопровождаемый собаками, в спальню.

   Вера и графиня сидели молча. В теплом кабинете была тишина. С легким шорохом обвалились красные головни, на мгновение камин вспыхнул ярким пламенем. По-зимнему было тихо в кабинете. Графиня Лиля отложила в сторону газеты и сидела, устремив сияющие глаза на окно с опущенными портьерами. Вера низко опустила голову. Рассыпавшиеся уголья бросали кровавые блики на ее шею и волосы. Очень красиво было ее печальное, задумчивое лицо.

   "Ложь", - думала Вера.- "Зачем"?..

  

   Было утро, и Вера только что вернулась с прогулки. Горничная, помогавшая ей раздеться, доложила, что какой-то человек пришел с черного хода на кухню и непременно просит доложить о нем барышне.

   - Какой человек? - спросила с недоумением Вера.

   - Назвались князем... Да вид-то у него, барышня, совсем даже не авантажный... Словно скубент какой. Очень бедно одеты. Сапожонки прохудились, на плечах платок.

   - С рыжеватой бородкой?

   - Так точно-с. Так что-то растет по щекам. Очень уж они неглижа.

   - Так это князь Болотнев... проведите его ко мне.

   - В голубую гостиную прикажете или в зал?..

   - Нет, Маша, ничего не поделаешь, проведите его ко мне сюда...

   - В спальную?.. - удивилась горничная.

   - Ну, да... Ведь у меня прибрано.

   Вера отлично понимала смущение и возмущение горничной, но как было ей иначе поступить? С тех пор, как родители выгнали из дома князя, вход в такие дома, как дом Афиногена Ильича Разгильдяева был закрыт для Болотнева. И князь это отлично знал, потому и пришел с черного хода на кухню. Принимать его в парадных комнатах, куда могли прийти Афиноген Ильич или Порфирий, - это значило навлечь на князя неприятности. Если князь пришел к Вере, если он так добивается ее видеть, - значит случилось что-нибудь особенно важное и нужно его принять и выслушать в спальне, куда ни старый генерал, ни дядюшка Порфирий ни Афанасий не заглянут.

   Князь Болотнев был одет много хуже, чем летом, на петергофском празднике, где своими странными рассуждениями он отвлек Веру от тяжелых мыслей и заинтересовал ее. Штаны были те же, но более потрепаны, и сзади, у каблуков, появилась на них бахрома. Сапоги были давно не чищены, и на правом сквозила дырочка, сквозь которую просвечивал не особенно чистый носок.

   Князь протянул Вере сырую, холодную, красную, обмороженную руку и сказал:

   - Простите, Вера Николаевна, удивлены?.. Может быть, возмущены моим нахальством и некорректностью, не "comme il faut". Но я считаю, что нам, молодежи, новому поколению, нужно строить жизнь по-новому. Нужно отбросить все условности хорошего тона. Да и не до них теперь. Видите, я к вам по важному, очень нужному делу. Ваш ответ решит мою судьбу...

   - Садитесь, князь, - показывая на кресло, сказала Вера. - Я вас слушаю.

   - Не бойтесь... Я вас не задержу-с. Порядки вашего дома знаю... Потому буду краток. Вы помните наш разговор на празднике я Петергофе? То есть, собственно говоря, говорил я один, вы же все молчали.

   - Я помню, князь.... Вы были очень оригинальны. Вы совсем тогда сразили и ошеломили графиню Лилю.

   - Так вот, Вера Николаевна, именно тогда я понял и почувствовал, что между нами существует родство... То есть, конечно, я понимаю. Болотневы, и Ишимские, и Разгильдяевы совсем, совсем никак не родня... И близкого ничего нет... Болотневы - это те, кто давно, давно пили крестьянскую кровь, крепили свои поместья, - это родовитое дворянство, старое, боярское, на плетях выросшее, а Разгильдяевы и Ишимские - дворянство служилое, петровское, солдатской кровушкой вспоенное, на шпицрутенах воспитанное. Я еще грамоте хорошо не знал, как меня заставили выучить генеалогию нашего рода... Так вот, значит, родства кровного нет... Никак нет. Но я говорю в данном случае про родство душ. Я тогда просто-таки почувствовал, что и вы, как и я, на распутье, ищете, не знаете, как жить... И вот я стал думать. Как видите, больше полугода думал, обмозговывал, прилаживал в голове, прежде чем вас побеспокоил. Я пришел к тому заключению, что проще всего нам будет взять и пойти вместе. Вы меня понимаете. Вера Николаевна?..

   - Простите, князь, но я вас совсем не понимаю.

   - Ну вот, как же это так? Да это же совсем просто. Я предлагаю вам, Вера Николаевна, выйти за меня замуж. Стать моей женой.

   И, точно боясь услышать сейчас же отказ, князь заторопился продолжать

   - Нет... Нет... Вы не подумайте... Я предлагаю нам совсем особое, новое... Брак, как это понимается всеми, мещанство... Я далек от мысли о мещанстве. Я считаю такой брак величайшей глупостью. Но когда полюбишь, и сильно, а я в этом убедился, то это вещь совершенно естественная, вполне допустимая при моем материалистическом и математическом воззрении на мир. Когда полюбишь девушку такую же развитую, как сам, то можно допустить уже и такую глупость, как женитьба. Но только я предлагаю вам выйти за меня замуж не иначе, как для того, чтобы розно жить, и ни вы, ни я тогда не потеряем своей свободы.

   - Но это, князь... Я не знаю, как назвать это?.. Это же комедия...

   - Допустим. Я знал, что вы сразу не поймете меня. Пускай даже и комедия, но комедия безвредная... А как же жить в наше время атеисту без комедии?..

   - Князь... Брак - таинство... Вы знаете, что надо раньше бракосочетания говеть и приобщаться...

   Вера сама не знала, что говорила. Ей нужно было что-нибудь сказать. Принять по-настоящему слова князя она не могла, однако видела, что князь не шутит. Он был необычайно серьезен и, не смотря на свой поношенный костюм, весьма торжественен, жениховски важен и несомненно трезв.

   - Знаю... Вот и говорю комедия... Как я пойду к попу на исповедь и начну с того, что я не верую в Бога... "Так зачем же, - скажет мне поп, - ты пришел ко мне?" Верно, при таких условиях и брак комедия. Но вся эта комедия нужна для людей. Вы потом останетесь здесь, или, еще лучше, переедете на свою отдельную квартиру, я останусь в своей мансарде. По мы свяжем себя, так сказать, круговой порукой. Та любовь, которая загорелась по мне там, на берегу Финского залива, заставит меня поверить в труд и приняться за него... Мы читали бы вместе, прочли бы и усвоили "Kraft und Stoff" [18] Людвига Бюхнера. Вы знаете языки, и я их знаю. Вы, может быть, поступили бы на Медицинские или Бестужевские курсы. Мы стали бы вместе работать, изучать общественные науки, мы с вами вместе, Вера Николаевна, перевернули бы весь мир. А?.. Что вы на это скажете?..

   - Что я могу сказать?.. Вы говорите о любви, но мне думается, что для женитьбы... любовь должна быть взаимной...

   - Я понимаю вас... Вы меня не любите... Конечно... Прогнали человека из дома... Пьяница... Нищий...

   - Нет, князь... Совсем не это... Уверяю вас, не это... И то, что вы без средств и то, что прогнали вас из дома, и все другое не имеет никакого значения для меня, если бы тут была любовь... Но я? Я никого не люблю...

   - Меня же особенно, - вставая, жестко сказал князь. - Все презирают меня за это мое... нищенство. Я же считаю, что подло жить за счет трудов и слез своего ближнего, и вовсе не подло - за счет добровольного даятеля. Да, я неспособен к труду... Но, когда я полюбил, мне стало казаться, что вместе с вами я могу и трудиться. Моя душа воспарила, и мне показалось, что я не совсем пропавший человек... А вы способны на самопожертвование. Я не хочу быть барином и вас не зову стать барыней, а прошу вас вместе потрудиться. Я ничтожный, лишний на свете человек, ноль... Я тоскую и мучаюсь пустотой жизни... И мне казалось, что и вы тоже...

   - Ноль... И вы думали, что ноль плюс ноль дадут нечто...

   - Прощайте. Вера Николаевна, - решительно сказал князь Болотнев. - И прошу вас, забудьте этот мой глупый разговор. Ваша логика убийственна... Эти шесть месяцев я только и делал, что пил и думал о вас... Много читал... Даже писал... Думал, что нашел. Вижу, что ошибся...

   Князь протянул Вере все еще холодную, несогревшуюся руку. Вера вяло пожала ее. Ей было жаль князя... Но не выходить же ей замуж за всеми отверженного Болотнева, чтобы потом жить как-то странно, по разным квартирам. Князь вышел из комнаты. От него остался в спальне какой-то неуютный, нежилой запах холода и сырости. Точно принес он с собой воздух улицы и своей холодной, одинокой, сырой мансарды...

   Вера смотрела на закрывшуюся за князем дверь. "Жаль, конечно... Мне жаль его. Может быть, было нужно, как это делает графиня Лиля, дать ему красненькую?.. Но как дать деньги, когда он мне сделал предложение руки и сердца?.. Спасти, вывести на добрый путь всеми отверженного князя?.. Разве это не подвиг... Но я - девушка, побитая на площади казаком... Куда я сама то годна со всеми своими сомнениями... О, Боже, Боже, верни мне веру и Тебя!.. Научи меня, если Ты есть!.. Но я знаю, Тебя нет... Если бы Ты был, не было бы надвигающейся войны, турецких зверств, казаки не били бы на площади студентов, не было бы курсистки, воткнувшей нож в круп лошади, и казака с разбитым глазом. Мне говорили, что у казака глаз совсем вытек... Не было бы несчастного князя, но все были бы радостны и веселы и... счастливы... А то все это... И Бог?.. Бог?.. Милостивый и человеколюбивый Бог?.. Нет, Бога нет, и так страшно жить без Бога...

  

   Порфирий у себя в кабинете примерял походное снаряжение. Афанасий сидел в углу, в кресле, и смотрел на отца.

   Порфирий надел чечунчовую желтоватую рубашку на крепкое, волосатое тело, сел на тахту и стал натягивать высокие сапоги с раструбами выше колена.

   - Немного тугие сделал мне сапоги Гозе... Ну, да разносятся, - сказал он, вздыхая. - Но нигде не жмут. И нога, как облитая... Гарновский писал мне - в действующей армии вицмундир и каска обязательны... Такова воля Государя... Как в Прусской армии в войну семидесятого года...

   Порфирий накинул на плечи сюртук со значком и аксельбантами и прошелся по кабинету.

   - Папа, - сказал Афанасий, - ты пойди все-таки к ней. Поговори.

   - А сам-то что же?.. Жен-них!.. - с ласковой иронией сказал Порфирий.

   - Не могу. Так посмотрит на меня, что язык прилипает к гортани. Боюсь - высмеет. И ее глаза!.. Не налюбуюсь на них, но боюсь их...

   - Боишься, а жениться хочешь... Как же потом-то будет?

   - После легче будет...

   - Что говорить... Похорошела Верочка, а кусается. От рук отбилась. Вот оно, домашнее-то воспитание на воле, без институтской дисциплины... Так хочешь, чтобы я - сватом? Сейчас?

   - Да, папа. Завтра я уезжаю в полк. Так хотелось бы знать.

   - Бесприданница...

   - Ну, дедушка ее не обидит. Да и у тебя, папа, что-то есть.

   - А вдруг я возьму и тоже женюсь... Вот мои-то денежки и проплывут мимо тебя.

   Отец и сын весело захохотали.

   - Ведь не стар еще?.. А?.. Ни одного седого волоса. Чем не жених?.. А?..

   - Совсем жених, папа... Так пойди и поговори.

   - Ну, ладно... За успех не ручаюсь... Но не потому, что отец, а по совести: лучшего жениха для Веры, как ты, и днем с огнем не сыскать.

   Порфирий вдел рукава сюртука и, распахнутый, - очень ему нравилась желтоватая чечунчовая рубашка - подрагивая крепкими мускулистыми ногами и позванивая прибитыми к каблукам шпорами, пошел на половину Веры.

   - Барышня у себя? - спросил он горничную, вышедшую к нему в коридор.

   - Они в спальной.

   - Попроси их в будуар...

   Порфирий похаживал по мягкому ковру, поглядывал, как в двух зеркалах отражалась ого коротенькая полная фигура то со спины, то с лица.

   "На Леера похож, думал он самодовольно. Коли отпустить бороду, да, когда поседею, совсем буду, как Леер. Вот заложу руку в карман и, как он, тихим ровным голосом начну: прошлый раз мы закончили оборудование базы, теперь посмотрим, как в соответствии с этим должны быть устроены операционные линии... Впрочем, у Леера это как-то ученее, мудренее выходило. А ведь и правда, я мог бы лекции читать. Мои академические работы признаны лучшими, отчет о кавалерийских маневрах на Висле с Сухотиным заслужил одобрение Обручева и Милютина. Я на дороге... А теперь еще война... И я, черт возьми, еду на войну. Это тоже не шутки. Это стаж для будущего. Теория, проверенная на опыте... Георгиевский темляк на сабле, а может быть... и беленький крестик!.. Всякое бы