Краснов Петр Николаевич - Цареубийцы

вает... А там, если повезет, и в генералы... Как это в "Горе от ума"?.. "А там - зачем откладывать бы дальше, - речь завести о генеральше"... Однако Вера меня выдерживает. А может быть, догадалась, почему я так официально... Прихорашивается... Все-таки смотрины... будущий тестюшка... Хе-хе-хе!.. А, вот... Наконец..."

   Вера вышла, как всегда ходила она дома, в строгом закрытом темно-сером платье, в корсете. Круглые пуговки блузки были застегнуты сзади наглухо, узким мыском лиф спускался на талью и незаметно переходил в суконную юбку. Буфы на рукавах и турнюр были умеренны. Вера напоминала Порфирию французскую артистку, виденную им в Михайловском театре. Прическа Веры была небрежна - слишком густы и непокорны были пушистые пепельные волосы. Прическа эта ей очень шла.

   "Хороша... - подумал Порфирий, - мой оболтус понимает толк в женщинах. Мимишка его научила... И есть в ней что-то духовное, величественное... Ей губернаторшей быть. Вся губерния была бы у ее ног. Девчонка - а совсем Екатерина Великая..."

   - Вера, я к тебе но серьезному делу.

   - Садитесь, дядя, я вас слушаю, - показывая на кресло и устало опускаясь и другое, сказала Вера.

   Порфирий продолжал ходить по комнате. Зеркала отражали его.

   - Видишь ли, Вера... - последовало долгое молчание. Вера смотрела на Порфирия.

   - Тебе нравятся мои сапоги?.. Это наша походная форма.

   - Простите, дядя, вы мне напомнили картинку из сказки Перро "Кот в сапогах".

   - Кот в сапогах?.. - Порфирий принужденно засмеялся и остановился против зеркала, спиною к Вере. Зеркало отразило румяное, круглое лицо, темные усы и бакены, напомаженные и приглаженные на висках волосы торчали кверху, совсем как кошачьи уши... Небольшой нос, веселые, жизнерадостные, круглые глаза... действительно кот, сытый, лавочный, холеный кот. И брюшко в чечунчовой рубашке - как белая кошачья грудка... Кот и сапогах...

   Порфирий застегнулся.

   - А едкая ты, Вера.

   - Простите, дядя. Я это с любовью.

   - Охотно верю. И я к тебе с любовью. Так вот... Коротко и прямо. По-военному, по-разгильдяевски, по-солдатски... Я к тебе сватом. Ты - товар, я купец. Мой Афанасий просит твоей руки и сердца.

   - Но, дядя... Мы же как брат и сестра... Мы родня.

   - Какая там родня!.. Седьмая вода на киселе... Разгильдяевская кровь в тебе только с материнской стороны, да и то по бабушке. Отец - Ишимский, мать Тихменева и только мать твоей матери двоюродная сестра моего отца. Тут и не досчитаешься, где эта самая то родня придется.

   - Мы росли вместе, и я так привыкла смотреть на Афанасия, как ни брата.

   - Росли вместе потому что... Да ты сама зияешь. Твой отец, капитан конной артиллерии Ишимский, доблестно сражался в Севастопольскую кампанию под командой моего отца, был тяжело ранен, выручая со своей батарей моего отца. Это не забывается. Он женился и доме моего отца... Я все это отлично помню, и, когда твой отец скончался, а потом умерла и твоя мать, ты осталась круглой сиротой и зажила в нашем доме со всеми нами, как наша родня. Но ты отнюдь не сестра и даже не кузина Афанасия.

   - И все-таки я никак не могу себя представить женой Афанасия.

   - И представлять не надо - надо стать. Афанасий едет на войну. Он хочет пород отъездом получить твое слово. Поверь мне, получив твое слово, он будет героем и, если Бог даст, целым и невредимым вернется домой: ты дашь, ему то счастье, какого он вполне заслужил.

   - Простите меня, дядя, но я не могу дать такое слово.

   - Почему?.. Что он, урод?.. Обезьяна какая-то?..

   - Нет, конечно, не урод и не обезьяна... Красавчик - с детства это слышу. А все-таки не могу.

   - Почему?.. Ну хорошо... Я понимаю. Ты умная, Вера... Мой Афанасий умом и талантами не блещет, он не в меня, а в мать пошел... Но он - такая прямота, такая честность, такой рубаха-парень... Как он будет любить тебя и холить...

   - Дядя... Все равно, я не могу полюбить его.

   - Еще раз спрошу - почему?

   - Вы помните, дядя, Петергоф и соревнование выездами?

   - А... Так, так, так... Белый пудель, - совсем по-кошачьи фыркнул Порфирий. - Ф-ф-уу!... Какая глупость! Но, милая моя, ты девушка, тебе девятнадцать лет и тебе рано это знать. Но это всегда так бывает. Афанасию двадцать три года. Он сангвиник, он молодчик, что же ему?.. Фу-ух, какие ты глупости говоришь, хоть и умная девушка... Нет, ты не думай об этом... Не думай и не думай... Посоветуйся с нашей милой графинюшкой. Ей-Богу, не потому, что отец, а по-совести - такого жениха не найти... И пожалей его...

   Порфирий подошел к сидевшей в кресле Ворс и взял ее за плечи. Вера вывернулась из его рук и встала.

   - Нет, дядя, благодарю за честь... Прошу не обижаться... Но... просто - не могу...

   - Да что, у тебя есть кто-нибудь на примете?..

   - Никого у меня нет - вы сами это отлично знаете. Кто у нас бывает?.. Где я бываю?.. Но за Афанасия я не могу выйти... Я просто не люблю его.

   - Стерпится - слюбится.

   - Таким путем ни ему счастья не дам, ни себе не получу.

   - Что же сказать ему?.. Ты хотя бы обнадежила его...

   - Дядя... В Малороссии, кажется, арбуз или тыкву в таком случае посылают.

   - Ты еще можешь шутить!.. Ты отчаяние вместо надежды даешь человеку, идущему на войну.

   - Что же я могу поделать? Я чувствую, что не люблю и никогда не полюблю Афанасия, - со слезами в голосе выкрикнула Вера. - Я никого никогда не полюблю. Я останусь старой девой. Но только умоляю, не мучайте, не мучайте меня. Я никому не мешаю. Я пойду... в народ. Но я не могу, не могу и не могу!..

   Вера выбежала из будуара...

   Порфирий постоял несколько мгновений в комнате, ожидая, не вернется ли Вера.

   - Странная девушка, - сказал он. - С идеями!.. - и пошел к Афанасию.

   Он застал сына в кабинете, в том же кресле, в той же позе.

   - Ну что? - спросил Афанасий.

   - Погоди, Афанасий... Нет, рано еще. Она совсем еще девочка. Ей в куклы играть, а не замуж выходить. Не созрела еще. Переходный, самый капризный возраст. Помнишь, как в Петергофе с этим дурацким матросом.

   - Отказала? - вставая, спросил Афанасий и побледнел.

   - Н-нет... Она не отказала... Но, мой милый Афанасий, - надо нам раньше вернуться с войны, а тогда уже думать о свадьбе.

   - Хорошо, папа... Я вернусь с войны героем или вовсе не вернусь...

  

   Война!.. Война!.. Она висела в воздухе. Казалось, это страшное слово звучало в великопостном перезвоне колоколов, слышалось в чирикании воробьев по улицам.

   В Пассаже, на Невском, в галерее восковых фигур были выставлены "Турецкие зверства". Были изображены из воска болгары, привязанные к деревьям, под ними горели костры. Фольговые огоньки костров блестели, восковые ноги болгар были обуглены, на лицах изображена нестерпимая мука. Зрители стояли у столбиков с малиновыми шнурами, вздыхали и говорили шепотом. У двери висела кружка "для добровольцев в Сербии". Сыпались в нее медные пятаки и трешницы, серебряные двугривенные и пятиалтынные.

   На Николаевском вокзале ежедневно кого-то провожали в действующую армию.

   Порфирий и Афанасий уехали. Генерал благословил сына и внука иконами.

   - Вернетесь, Бог даст, - сказал он, - без всякой войны, Государь знает - on ne saurait jamais entierement aneantir les resultats de la guerre [19]. Сто раз подумает. Своей Империей рискует... Он это понимает.

   Вера одна осталась при дедушке.

   Газеты, "общественное мнение" - требовали войну.

   Все это Вера переживала болезненно чутко. Она осторожно расспрашивала деда о тех войнах, в которых тот участвовал. Она с трепетом слушала его рассказы о тысячах убитых, о раненых, умирающих на поле без помощи, о голоде и жажде, о героизме Русского офицера и солдата.

   Она думала: "Тут не один случайно убившийся матрос, несчастный случаи. Воли Божья, тут предумышленное убийство, массовое избиение ближнего".

   Было страшно. Ночью вдруг проснется Вера и долго лежит, устремив глаза в угол, где черед образом Казанской Божией Матери в синем стекле мигает лампада, затепленная горничной. Сама Вера уже не возжигала лампады - она была выше этого. Крошечное семя сомнения, неверия, материализма, посеянное в ее сердце князем Болотневым и теми книгами, которые она читала, разрасталось громадным деревом.

   Вера смотрела в сумрак спальни на игру теней на золотом окладе и Лике Пречистой и думала.

   Война недопустима с христианской точки зрения, недопустима и с точки зрения социализма, зовущего к общему миру, свободе, равенству и братству.

   Вера читала Достоевского и слышала, как про него говорили: "Пророк... Провидец... знаток человеческой души... сам много перестрадал и знает до дна душу Русского человека"...

   Вера знала биографию Достоевского, слышала о деле Петрашевцев, о том, как замешанный в это дело Достоевский был приговорен к смертной казни и прощен уже на эшафоте. Знала, что он отбывал каторжные работы в Сибири. Она читала "Записки из мертвого дома" и, читая, сознавала, что человек, так много переживший и повидавший, может знать больше других людей.

   Вере казалось, что Достоевский должен непременно осудить войну, что он должен быть единомышлен с теми студентами и курсистками, которые митинговали на Казанской площади, что он, так много сам пострадавший, должен всей душой понять, что такое война и что он укрепит все то, что продумала Вера в долгие молодые бессонные ночи, когда так мучительны думы и так хочется на кого-нибудь опереться, кем-нибудь подтвердить продуманное и выношенное.

   Но перед Верой встал сейчас же вопрос: как пойдет она к совершенно незнакомому, непредставленному ей человеку? Как пойдет к чужому мужчине она, девушка? После долгих размышлений она пришла к выводу, что писатель, которого она столько раз читала и перечитывала, стал для нее как бы знакомым, что она все это объяснит, что он человек немолодой, поймет и не осудит ее. Вера думала: "А если бы она была курсисткой?" Перовская, наверно, пошла бы. Колебания и сомнения продолжались долго, наконец Вера решилась.

   Было предвесеннее время в Петербурге, когда основной лед на Неве уже прошел, снег лежит только но окраинам, где его не сгребали и не вывозили, а в центре гремят железными шинами колеси дрожек по обнаженной мостовой, звонят ручьи, стекает по трубам в кадки вода с крыш, уже местами обнаженных от снега, когда у водопойных колод особенно ароматно пахнет растоптанным лошадьми сеном и громко воркуют голуби, а извозчичьи лошади стоят в блестящих завитках еще зимней шерсти и мотают головами, с навешенными на них торбами, разбрасывая овес, точно чтобы нарочно дать подкормиться голубям и звонко кричащим воробьям, когда на деревьях садов и скверов уже нет инея, но ветви набухли внутренними соками и нет-нет проглянет сквозь легкие тучи клочок голубого неба и ярко заблестит на мокрой мостовой солнце - и станет тогда все по-весеннему радостно.

   Вера шла, бойко постукивая каблуками, направляясь по Владимирскому проспекту в Кузнечный переулок к Достоевскому. Она поднялась на четвертый этаж скучного и темного "доходного" дома и позвонила в колокольчик на пружине.

   За дверью послышался тяжелый кашель, звякнул откладываемый крюк, и дверь медленно открылась. Отворил ее сам писатель.

   - Простите, Федор Михайлович, - сказала робко Вера, - могу я попросить у вас несколько минут времени?

   - По делам редакции? - стоя в дверях, сказал Достоевский.

   - Нет... По личному, очень важному делу.

   Достоевский внимательно из сумрака прихожей вгляделся в смущенное, порозовевшее лицо Веры, окинул взглядом ее скромный, но дорогой костюм, попятился и, приглашая рукой войти, сказал:

   - Тогда, пожалуйте ко мне в кабинет.

   Несмотря на то, что день был светлый, солнечный, в кабинет Федора Михайловича было сумрачно. Единственное окно с двойными рамами, выходившее на тенистый Петербургский двор, было мутно и запылено. Между рамами, в вате с пестрыми шерстинками, были вдвинуты стаканчики с ржавой водой. Большой стол стоял боком к окну. Он был завален рукописями и длинными полосами корректурных гранок. На полу лежали перевязанные веревками высокие стопки "Дневника писателя". Против стола был книжный шкаф, два кресла и широкий диван, обитый потертым коричневым репсом. На круглом столе подле дивана были графин с водой и два граненых стакана. Керосиновая лампа под зеленым картонным абажуром стояла на письменном столе. Все это мелькнуло, как в тумане, перед глазами смущенной Веры, но запомнилось навсегда.

   Писательская бедность, большой, тяжелый, одинокий труд, борьба с врагами, завистниками и ненавистниками, временами, вероятно, томящая усталость и мучительная болезнь, казалось, смотрели из этой скромной обстановки.

   - Я к вашим услугам, сударыня, - сказал Достоевский, подвинув кресло Вере, и сам тяжело опустился в широкое кресло у письменного стола.

   Вера молча смотрела на сухое, изможденное лицо писателя. Из-под низко лежащих над глазными впадинами тонких прямых броней сосредоточенно и умно глядели темные, ушедшие в себя глаза. Они напомнили Вере другие глаза. Вот так же пристально, бывало, смотрел на нее духовник в институте, когда трепетная и верующая, смущенная и пристыженная стояла она за ширмами, на клиросе и готовилась каяться и своих детских грехах. Федор Михайлович не духовник, не священник, святости сана нет на нем, и Вера пришла к нему не с грехами и покаянием, но с вопросами и сомнениями.

   - Так в чем же дело? Садитесь, пожалуйста, - повторил Достоевский. - Я вас слушаю.

   - Простите, пожалуйста, - сказала Вера и замолчала. В кабинете было жарко, и Вера расстегнула кофточку, сняла с шеи шарфик. Потом решилась и начала говорить то, что давно, в бессонные ночи, хотела сказать:

   - Это очень бесцеремонно и не умно с моей стороны. Вы же меня совсем не знаете... Но мне так трудно все эти дни. Все это время я боролась с собой... У меня столько сомнений... Мои дядя и троюродный брат уехали на войну... Кругом люди едут на войну... Но ведь война - это ужас! Война - это умышленное убийство, - с отчаянием почти прокричала Вера. - И как совместить это с правдой, о которой вы так много и так сильно писали... Я ищу и хочу знать эту правду. И я слышала, что и народ Русский ищет и верит в правду... Как же поймет народ войну? Как, что скажет он, когда гонят его на войну...

   - Он идет на войну, - тихо вставил в страстную речь Веры Достоевский.

   - Идет, - как бы не веря своим ушам, повторила Вера. - Идет... Но разве он понимает, зачем он идет?.. Убивать!.. Славяне... Славянский вопрос? Доступно это его пониманию? Я допускаю, мой дядя, он это знает - он это изучал... Но народ?.. Они, мужики, то есть, они, я знаю, и газет не читают...

   - Да, конечно, - серьезно и вдумчиво начал Достоевский, - про славян и славянский вопрос народ наш в массе своей ничего не знает. Может быть, один кто-нибудь на много сотен тысяч, деревенский грамотей или побывавший в городе человек слыхал, что есть там какие-то сербы, черногорцы, болгары, единоверцы наши... Но весь народ то наш, почти весь, или в чрезвычайном большинстве, слышал и знает, что есть православные христиане под игом Магометовым, что они страдают и мучаются... Что самые святые для нас, христиан, места - Иерусалим, Афон - принадлежат иноверцам. Ведь столько паломников ежегодно со всей святой Руси идет поклониться Гробу Господню. Ну и приносят оттуда вести о том, как мучительно тяжело там православным... Вот эти-то самые муки от иноверцев, эта несправедливость, эта неправда и известная народу... Вот почему так охотно жертвуют все, и простые и знатные, на добровольцев.

   - Да... Добровольцы... Это другое... Но вы знаете, что война уже объявлена...

   - Конечно, знаю... Но ведь это, сударыня, война не слыханная никогда... Да было ли когда-нибудь, чтобы война начинались не для того, чтобы отнять жизнь и свободу, поработить народ, а, напротив, за слабых и угнетенных, для того, чтобы им дать и жизнь и свободу. Эта неслыханная в мире цель войны для верующих в Христа утвердила веру в них... а для холодной, материалистической Европы явилась большим соблазном. И Европа нам не поверила. Она возмутилась, назвала нашу войну коварством... И испугалась... И пугает Европу не то, что война может усилить Россию, но то, что Россия способна на такое благородство, на какое Европа не способна. Предпринимать что-нибудь не для прямой своей выгоды материалистической Европе кажется столь непривычным, столь вышедшим из международных обычаев, что поступок России принимается Европой как варварство отставшей, зверской и непросвещенной нации, способной затеять в наш век что-то вроде прежде бывших в темные века крестовых походов. Так перевернулись понятия, что Европе это кажется безнравственным и угрожающим ее будто бы великой цивилизации.

   - Это говорите вы, Федор Михайлович, и я вас понимаю вполне, но как поймет это все народ?

   - Характерной чертой Русского народа является поиск правды, беспокойство о ней... С этого, кажется, мы и начали нашу беседу с вами. И наш народ теперь обеспокоен судьбой тех несчастных, кто страдает от турок.

   - Да, - тихо сказала Вера... - Все это ясно... Но как совместить это с тем, что сказано: "Не убий"?.. Там насилие. На него ответить насилием еще большим!.. Вот где, мне кажется, лежит зло войны. Война - это страшный бич.

   - Не всегда война бич!.. Иногда война - спасение.

   - Как же это может быть?..

   - Все зависит от цели войны. В нынешнем случае - какая великодушная цель! Освобождение угнетенных!.. Идея войны баскорыстна и свята!

   - Ужас!..

   - Да, верно - ужас... Но и гроза ужас. Валит деревья, молнией сжигает дома... Но и очищает воздух. Эта война тоже очистит воздух от скопившихся миазмов. Она излечит наши души, прогонит позорную трусость и лень. Эта война укрепит слабых сознанием нашего самопожертвования. Дух всего Русского народа, а с ним и освобожденного славянства, подымется и воспарит от сознания солидарности и общего единения, составляющих то, что мы называем нацией!.. Ведь, сударыня, нет ничего выше сознания исполненного долга!.. А когда притом долг в хорошем святом деле - что выше и лучше этого?

   Не того ожидала Вера от писателя Достоевского, "пророка", "провидца", "читавшего в душах людей", самого так много пострадавшего. Она встала и сказала, протягивая руку:

   - Благодарю вас... И простите, что обеспокоила и отняла ваше время... Вас, верно, часто так беспокоят... Прощайте.

   Достоевский проводил Веру. Он отложил тяжелый тугой крюк входной двери. Когда Вера уже была на лестнице, пронизанной золотыми лучами солнца, игравшими перламутровыми пылинками, Достоевский вышел за Верой на площадку и, осиянный солнцем, сказал глубоко, сильно и проникновенно:

   - Помните слова Христа: "Больше сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя"... Тут - это... В полной мере-с... В полной-с!..

   Вера остановилась. Она одной рукой держалась за перила лестницы и повернулась лицом к писателю. Серебром горели волосы, тонкая бородка шевелилась на груди. Глаза смотрели остро и строго... "Пророк", - подумала Вера.

   - Выходит, - с вызовом, гордо вскинув голову, сказала Вера, - жить по Евангелию?..

   - Как же иначе-то!.. - твердо сказал Достоевский. - Иного пути нет-с!.. На нем истина!..

   Он попятился назад, скрылся в тень. Медленно, шурша клеенкой по каменным плитам, замкнулась дверь. Было слышно, как крепко щелкнул закладываемый крюк.

   Точно отгораживался писатель от сумасбродной девицы.

  

   ----------------------------------------

  

   Ну? (франц.) Здесь и далее перевод автора.

   Что хочет женщина - того хочет Бог. (франц.)

   В спорах истина рождается. (франц.)

   - Как, полковник, вы хотите воевать?

   - Но само собою разумеется. Это наш долг.

   - Ваши войска великолепны, но управление ими и особенно снабжение оставляют желать многого. (франц.)

   Повод начать войну. (лат.)

   Как посмотрит Европа? (франц.)

   На нас смотрит Европа... (франц.)

   Румыния - любимое детище Европы. Европа не позволит трогать Румынию. (франц.)

   Что такое Братиано?.. Он начал карьеру с Орсини и кончает ее с казаком. (франц.)

   Если бы я знал, что союз с самим чертом, не только с казаком, принесет пользу Родине, я и такой союз подписал бы. (франц.)

   Шутник. (франц.)

   Борьба за существование. (англ.)

   Да здравствует Россия!.. Да здравствует Царь!.. (франц.)

   Да здравствует Польша! (франц.)

   Так, как надо. (франц.)

   Нужно, чтобы молодость перебесилась. (франц.)

   Смертельный удар. (франц.)

   "Сила и материя". (нем.)

   Никогда нельзя уничтожить совсем последствия войны. (франц.)

  

  

  

   Порфирий ехал в действующую армию. Так его и провожали - на войну!.. Графиня Лиля служила в часовне Христа Спасителя на Петербургской стороне напутственный молебен. Даже скептически смотревший на войну отец благословил Порфирия образом, а приехал Порфирий в Кишинев, никакой действующей армии не нашел.

   Был март. Стоял мороз, и была колоть. Небо синее, и солнце по-южному яркое, но не греющее. Ледяной ветер шумел в высоких голых деревьях бульвара. Мороз хватал за нос и за уши. Фаэтон то катился по накатанной колее, то погромыхивал и покряхтывал на замерзших колеях недавно здесь бывшей ужасающей грязи. Со двора казарм Житомирского полка неслись крики команды.

   - К церемониальному маршу... поротно, на двухвзводные дистанции...

   Полк готовился не к войне, но к параду. Люди, несмотря на мороз, в черных мундирах и скатках, в кепи, топтались, покачиваясь, "на месте". Блистали на солнце трехгранные штыки тяжелых ружей Крика, взятых отвесно "па плечо". Молодой офицер, стоя лицом к роте и отбивая носками шаг, кричал звонким голосом:

   - Тринадцатая р-р-рота-та... Пр-ря-а-а...

   Офицер так долго тянул команду, что Порфирий успел проехать казарму, и уже вдогонку ему донесся мерный хруст ног и веселые звуки марша Радецкого.

   "Пожалуй, и правда, - подумал Порфирий, - туда и обратно... Медали такие... Шутники Петербургские!.. Сербам прикажут сидеть смирно, а нас всех вернут обратно. Вот и все, в угоду масонам Англии и Австрии".

   Торжественное настроение, бывшее в пути по железной дороге - ехал на войну полковник генерального штаба, - начинало падать.

   В гостинице свободных номеров не оказалось. Гостиница была занята под штаб, и расторопный писарь со светлыми пуговицами и алым воротником на черном мундире с писарской вежливостью просил Порфирия "пожаловать" в штабную комнату, где помещаются все господа.

   В штабной Порфирий застал обычный кавардак военного постоя - и много знакомых. Гарновский заключил Порфирия в объятия, маленький, худощавый, стройный Паренсов, приятель по недавним Варшавским маневрам, крепко сжал руку Порфирия и, гляди в глаза, спросил:

   - А письма от жены и дочери привезли?..

   - Привез, привез, Петр Дмитриевич, - сказал Порфирий.

   Высокий капитан генерального штаба Лоренц - так представил его Порфирию Гарновский - собрался было застегнуть расстегнутый мундир, да раздумал. Большой и толстый незнакомый полковник, разводивший на блюдечке кармин и синюю прусскую, отложил и сторону кисточку и внимательно посмотрел на приезжего.

   - Неужели не встречались?.. Я, кажется, вас знаю. Ну, конечно, встречались... Вы - Разгильдяев, я - Сахановский... Помните, лет пять тому назад под Красным Селом для жалонеров и линейных.

   - Да, позвольте... Вы тогда были...

   - Худой и строчный... Да... да... Видите, как развезло... Чистый боров, - засмеялся толстяк. - И ничем не остановишь. Не знаю, как и на лошадь взбираться буду.

   Сизые струи табачного дыма носились в воздухе. Кроме двух гостиничных постелей стояли еще две походные койки. Посредине комнаты были сдвинуты ломберные столы, и на них разложены карты. По картам розовыми и голубыми красками намечались какие-то районы. Тут же стояли граненые стаканы с чаем, лежали трубки, краски, кисти. В плохо проветренной комнате пахло ночлегом, табаком, сапогами - пахло солдатом.

   Вопрос о помещении для Порфирия разрешился просто.

   - Ставь свою койку сюда, - кричал Гарновский. - Денщика твоего на довольствие зачислим и живи... Паренсов завтра уезжает в командировку в Румынию. Занимай его место.

   - Но позвольте, господа, скажите мне... Все-таки?... - Порфирий одним глазом взглянул на карты. - Где сосредоточивается Дунайская армия?..

   - Секрет, - сказал Гарновский.

   И сейчас по всем углам комнаты бывшие здесь колонновожатые закричали:

   - Секрет! Секрет!!! Секрет!!!

   - Ты Левицкого Казимира знаешь?..

   - С бородой лопатой, под Кронпринца Фридриха?

   - Ну да. Казимира Васильевича?.. - Мы его "воно" прозвали.

   - Ну, видал... В Главном Штабе...

   - Так вот - его о чем ни спроси - "воно" отвечает: "Секрет"... А он генерал-квартирмейстер армии и заместитель Непокойчицкого, который с Великим Князем находится в Одессе.

   - Но я вижу, вы тут расчерчиваете какие-то квартирные районы.

   - А помнишь, когда мы были в Академии, Зейферт нас заставлял штрихи тянуть, модели срисовывать... Чтобы занять нас... Нервы после экзаменов успокоить. Вот и здесь Казимир придумал: раздаст нам расчертить районы расположения частей корпуса Радецкого. Мы расчертим.

   Говорившего Гарновского перебил Сахановский:

   - А "воно" придет и говорит: "Я, знаете, ночь не спал, все передумал. Передвиньте-ка квартирный район на двадцать верст к востоку в том же направлении".

   - Но, однако... Где же будем переправляться через Дунай?

   - Секрет!

   - Секрет!

   - Секрет!.. секрет!.. секрет!..

   - Да я сам понимаю, что секрет, да не от нас же, кто должен эту переправу подготовить.

   - Секрет!.. секрет!.. секрет!..

   - А вы спросите жидочков от компании Грегера и Горвица - так они все вам скажут. Вся Румыния полна ими, - сказал капитан Лоренц.

   - Ну, хорошо... но война-то, наконец, будет или нет?.. Вот в Петербурге говорят, что мы обратно поедем. Там и медаль такую придумали на Станиславской ленте с надписью: "Туда и обратно".

   - Остряки, - сказал Сахановский, - они готовы надо всем смеяться.

   - Война, конечно, будет, - серьезно сказал Паренсов. - Как же можно отменить войну? Мобилизация произведена. Сколько десятков тысяч казаков поднято. Они должны были собраться, коней купить - чистое разорение. Их жены пошли батрачками служить. Как же вернуть их домой без подвига, без славы, без награды, без какой-то там добычи? Засмеют дома. Смута по стране пойдет. Чего вернулись? Турок испугались... Чего не бывало никогда... Вам с бабами воевать! Государь все это, конечно, учитывает... Но вот так прямо объявить войну ему что-то или кто-то мешает.

   - Ох, уж эта иностранная - весьма странная политика, - проворчал Порфирий. - Что же я тут буду делать?..

   - А то же самое, что делаем и мы. Чертить районы, сегодня одни, завтра другие.

   - Побудешь, милый мой, в "диспонибельных", как и мы.

   - Просись у "паши" в начальники штаба. Дивизия собрана, а штаба еще нет.

   - И какая дивизия, подумай!..

   - Дикая!..

   - Гулевая!! Только война начнется - пойдет в самую глубь Турции, гулять по тылам...

   - Какие полки!.. Один Терско-Горский конно-иррегулярный чего стоит!.. Ингуши и осетины, никогда никакому военному строю не обучавшиеся. Почище башибузуков будут.

   - Эти, брат, резать будут - ай-люли, малина!.. Только держись.

   - И кто командует-то, - сказал Паренсов. - Скобелев, слыхал?..

   - Как, разве Скобелев приехал из Ферганской области? Когда я уезжал из Петербурга, я только слышал, говорили, что он просится в Действующую Армию.

   - Да не тот Скобелев, а паша!.. Отец того, знаменитого, что халатников бил. Генерал-лейтенант Димитрий Иванович. Вот сегодня здесь ему штаб обед устраивает. Увидишь его и просись, не прогадаешь, - сказал Гарновский.

   - Ну, что, господа, - сказал Паренсов, - человек прямо с поезда. Затуркали совсем Порфирия Афиногеновича. Вы вот что, устраивайтесь на моем мосте. Вот вам и койка.

   - Гей, люди!.. - здоровым басом крикнул Сахановский, - тащите, черти, чаю полковнику, вещи его тащите сюда. Устраивайтесь, полковник, в тесноте, да не в обиде!..

  

   Генерал Димитрий Иванович Скобелев и точно походил на пашу. Меткое слово товарищей прилипло к нему. Высокий, коренастый, тучный, с крутым, ясным лбом, почти лысый, лишь по вискам и на затылке вились седые, темно-серые волосы, с длинными, густыми бакенбардами, висящими вниз, и с красивыми пушистыми усами, он был старчески медлителен, благостен и не без легкой насмешки над собой. Из-под прямых, темных, густых бровей ясно, остро, спокойно и добродушно смотрели серые глаза. Он носил черную, с серебряными газырями черкеску, обшитую вдоль ворота каракулем. Свитские аксельбанты висели из-под серебряного погона.

   Музыканты встретили генерала маршем, офицеры столпились у входа в столовую. Скобелев остановился в дверях и, широко улыбаясь, поклонился на все стороны.

   "Настоящий паша, - подумал Порфирий. - Но какой толстый и старый... Ему за шестьдесят, должно быть... Как будет он но тылам ходить и башибузуков "резать"?

   Офицеры окружили Скобелева и повели его к закусочному столу.

   - Ваше превосходительство, какой прикажете?.. Смирновской, полынной, зубровки или рябиновой?..

   - Наливайте, пожалуй, зубровки, только - чур, немного. Свое-мое давно пито и выпито. Ничего мне больше не осталось.

   - Груздочки хорошие!..

   - Или почки?..

   - Баклажаны румынские!..

   - Ваше превосходительство, а что, правда это, что ваш сын Михаил Димитриевич сюда едет?..

   Генерал точно поперхнулся водкой. Казалось, воспоминание о сыне ему было неприятно.

   - А... Ыммм... Весьма возможно, что и едет... С него станет.

   Седые, кустистые брони нахмурились, сдвинулись к переносице. На переносице легла складка. Глаза блеснули.

   - У Михаила Димитриевича, сынка вашего, - сказал высокий полковник в седеющих бакенбардах, - тоже, как у вашего превосходительства, и Георгиевский крест?

   - Ыммм, мало чего у него нет, - ворчливо сказал Скобелев и пошел к столу. - Есть у него и Георгиевский крест.

   - У Михаила Димитриевича, - начал было Гарновский, но Скобелев сердито перебил его.

   - Что вы все пристали ко мне... Михаил Димитриевич... У Михаила Димитриевича... Оставьте, пожалуйста... Никакого такого Михаила Димитриевича я не знаю, да и знать, государи мои, не желаю.

   Темные брови разошлись. Складка на переносице исчезла. В глазах загорелись счастливые, довольные огни.

   - Для вас и точно есть там какой-то Михаил Димитриевич... Свиты Его Величества генерал. Ферганской Области военный губернатор... Ну, а для меня, - тут лицо окончательно расплылось в широкую улыбку, - для меня есть просто - Мишка!.. Мишка, который у меня денег безудержно требует... Вот и все, государи мои.

   Сидевший рядом со Скобелевым армейский казачий полковник с цифрой "30" на погонах, Давыд Иванович Орлов, командир Донского полка гулевой дивизии, сказал Скобелеву:

   - Расскажи, ваше превосходительство, как ты под Баш-Кадыкларом турецкие пушки брал...

   - Слушайте, судари, Давыд Орлов дело напомнил. И кстати, Вы вот ко мне с Михаилом Димитриевичем лезли. Крест у него Георгиевский... Так у Мишки моего крест за дело! Он там текинцев бил, города брал, целые области Государю Императору завоевывал. А у меня крест и вовсе ни за что.

   - Ну, полноте, что вы, ваше превосходительство. - сказал Гарновский... - Мы знаем - за взятие турецкой батареи.

   - Вот и неверно... Не я взял батарею, а казаки ее взяли.

   За столом притихли. Половые гостиницы и вестовые солдаты в белых рубашках, стараясь тихо ходить, обносили обедающих жареной индейкой. "Скрип-скрип", - поскрипывали их сапоги, и запах жареной птицы смешивался с дегтярным запахом солдатских сапог.

   - Так-то оно, судари. Был я в минувшую турецкую войну молодым флигель-адъютантом. Вот как и Мишка мой. Командовал я в ту пору сводным казачьим полком. Во время сражения под Баш-Кадыкларом стояли мы, как и полагается коннице, на фланге. Жарища была страшная. Там где-то бой идет пехотный, нас это не касается. Слез я с лошади, присел на камень и о чем-то задумался. Вдруг, вижу, всполошились мои казачки, скачут куда-то мимо меня. Я им кричу: "Куда вы?.. Постой!" - а один казачишка попридержал коня и кричит мне: "За постой, барин, деньги берут"... Сел я на коня и помчался догонять сорванцов. Гляжу, а они лупят прямо на турецкую батарею... Ну и я тогда припустил пошибче, кричу казакам: "Ребята! Дарю вам эту батарею", - ведь так, кажется, настоящие-то Бонапарты делывали, а урядник мне и отвечает: "Не беспокойтесь, батюшка Димитрий Иванович, Георгия вам заработаем"... Вот, судари мои, как дела-то на войне делаются. Они взяли батарею, а мне дали Георгия...

   - Ну, полноте, ваше превосходительство, - сказал Гарновский.

   Скобелев повернулся к Орлову и негромко сказал:

   - Да вот, Давыд... Мишка!.. Это беда такого сына иметь... На прошлом Георгиевском празднике Государь Батюшка и скажи мне: "Ты - сын и отец знаменитых Скобелевых"... А?! Знаю - ненароком сказал... Царь Батюшка меня любит... Он того и в мыслях не имел, чтобы задеть или обидеть меня... Ну, а питерские-то завистники и подхватили, и понесли. Сын и отец!.. А?! А сам-то?.. Что же, понимаю - каждому свое.

   Когда Скобелев уезжал - было темно. Тускло горели редкие керосиновые фонари. Офицеры вышли провожать гостя. Скобелев долго усаживался в высокую бричку рядом с Орловым, укручивался башлыком, бранился с кучером - тоже Мишкой.

   - Ты, Мишка, черт, дьявол, смотри, осторожней по этим колдобинам... Не вывали.

   Бричка загромыхала по замерзшей мостовой, и до Порфирия донесся сердитый голос старого Скобелева:

   - Шагом!.. Черт!.. Дьявол!.. Тебе говорят - шагом!..

   "Да, - подумал Порфирий, - куда ему с Дикой дивизией по турецким тылам гулять, башибузуков резать... Печь да завалинка - удел стариков... Состарился паша"...

   Порфирий так и не собрался с духом проситься к Скобелеву в начальники штаба...

  

   Через несколько томительных, скучных дней, проведенных Порфирием то в расчерчивании никому не нужных карт, то за ломберным столом - играли в винт и в безик, а иногда подзуженные толстым Сахановским - "Ма-ка-ашку", господа, заложим" - кто-нибудь держал банк, играли в макао, играли скромненько, ставки были небольшие, и горки пестрых ассигнаций перекочевывали из одного кармана в другой, - 19-го марта, неожиданно, прямо с поезди, для осмотра войск, расположенных в Бесарабии и в Кишиневе, прибыли Великий Князь Николай Николаевич Старший с сыном и с начальником штаба генералом Непокойчицким и расположились в губернаторском доме. И еще прошло три дня какого-то томительного тихого ожидания, когда 22-го марта поутру, но приказу Великого Князя на городской гауптвахте барабанщик ударил тревогу, вестовые казаки поскакали по казармам и весь город наполнился военным шумом спешащих на сборное место полков.

   Сразу все переменилось. Куда девались скука и сплин. Точно сквозь серые тучи непогожего, дождливого и сумрачного дня проглянуло солнце. Все лица повеселели. Сомнения и опасения, что ничего но выйдет - исчезли. Не напрасны были труды, расходы и лишения. Будет, будет война!

   Все подтянулись, стили озабоченными и бодрыми. О том, что придется идти обратно, и речи больше не было. Ждали Государя. "Приедет и сам объявит войну!.."

   Император Александр И прибыл в Кишинев вечером 11-го апреля.

   В окнах домов горели свечи, вдоль тротуаров чадно дымили и полыхали желтым пламенем плошки. Тихо реяли между позеленевших раин флаги. Народ толпился по улицам. В городских церквах шел пасхальный перезвон. Восторженное народное "ура" неслось за государевой коляской.

   На 12-ое апреля был назначен Высочайший смотр войскам, собранным в Кишиневе на скаковом поле.

   Утро 12-го было хмурое и прохладное. Серо-фиолетовое небо висело над городом. Солнце не показывалось. Тихая печаль спустилась на землю.

   Государь в мундире с вензелями своего отца на погонах утром подошел к окну и смотрел на непривычный вид южного степного молдаванского города. Широкая улица в тополях уходила вдаль. У подъезда губернаторского дома стояли коляски.

   Государь посмотрел на часы.

   - Его Высочество готов? - спросил он у стоящего сзади дежурного флигель-адъютанта.

   - Их Высочества Государь Наследник Цесаревич и Великий Князь Главнокомандующий ожидают Ваше Императорское Величество внизу.

   Государь еще раз взглянул на часы. Медленно, будто колеблясь, взял со стола белые замшевые перчатки и каску с серебряным свитским орлом, тяжело вздохнул, поднял прекрасные больший глаза к небу, перекрестился и пошел к лестнице, устланной копром.

   У Кишиневского собора. на высокой паперти Государя ожидал в полном облачении епископ Кишиневский и Хотинский преосвященный Павел.

   Во вдруг наставшей после криков "ура" тишине были слышны бряцание шпор, стук шагов и звякание сабель поднимавшейся за Государем на паперть спиты. Потом и эти звуки затихли и в тишину прохладного весеннего утра вошли слова преосвященного:

   - Благочестивейший Государь! Один Ты с верным Твоим народом возлюбил попираемые пятою Ислама христианские народы не словом только или языком, но делом и истиной.

   Порфирий стоял сзади владыки и думал:

   "Один Ты... вся Европа молчала... Вся Европа противоборствовала, мешала, спокойно и равнодушно взирая на избиения и муки славян. Наш Государь не говорил, не убеждал, но пошел - делом и истиной".

   Порфирий набожно перекрестился.

   - Ты грядешь к нам для того, - продолжал владыка, - чтобы повелеть Твоим войскам, если не всецело сокрушить... ("отчего бы и нет?" - подумал По