Краснов Петр Николаевич - Цареубийцы

ь и падала пушистыми прядями на лоб. Очень хороша была Лиля и цветении своей поздней осени.

   - Сегодня я опять встретила Государя, - сказала Вера. Он ехал все с той же дамой, черноволосой и простоватой, с детьми.

   - Подумаешь, - быстро заговорила Лиля. - Этого ангела еще могут осуждать. У него, видите, роман!.. Катя Долгорукая - роман?! Неужели Государю нельзя иметь хотя клочок счастья? И тут нашлись люди, увидавшие сучок в его глазу! Кавалергарды на придворных балах не танцуют с фрейлиной Долгорукой... Избегают ее. Любовница Государя!.. Подумаешь, какая pruderie [1]. Все точно сами святые.

   - Это Лиля, потому, что кавалергардам обидно за своего шефа, Императрицу, - сказал Порфирий.

   - Но милый мой, Государыня постоянно больна... И Государю, за все то, что он сделал для России и славян, можно и должно простить его маленькие увлечения.

   Вера понимала графиню. У Лили было счастье, а счастье не злобствует. Счастье умеет прощать.

   Вера ходила в татарские деревни - Кореиз и Алупку. Она видел и чистые каменные дома, красивых, пестро одетых татарок, в монисто из монет, в маленьких шапочках на тугих косах. Татары в белых расшитых рубахах, вобранных в широкие, со складками, подтянутые на очкуре, синие шаровары, в высоких лакированных сапогах, с хлыстиками в руках, маслеными глазами следили за светловолосой красивой Верой, причмокивали от удовольствия и что-то говорили между собой на своем гортанном языке. Тут тоже было довольство, счастье, вечный "медовый месяц" под крымским солнцем.

   Вера думала: "Какая пустая жизнь!.. Чисто животное прозябание. Купанье, катанье верхом, сытые ленивые разговоры и... любовь! Как можно сравнить эту жизнь с тем, что говорилось на Воронежском съезде".

   Желябов сказал Вере: "Разрезана нить жизни, как мечом". И точно - жизненная Верина нить была разрезана надвое. Одна половина здесь, в пустом прошлом, где изящный костюм, прогулка с Лилей, шумящая юбка с турнюром, шляпа с широкими полями, украшенная искусственными цветами, и разговоры о модах, о театре, о предстоящем "сезоне", придворных балах, о романах Тургенева, Гончарова, Дюма-сына, Мопассана и Золя, о стихах, о том, что "принято" и что "не принято", другая половина - в великом строительстве новой лучшей жизни Русского народа, где Вере отведена уже какая-то роль.

   Теперь у нее двойная жизнь. Тайна - и ложь. Святое соблюдение тайны. Умение молчать, слушать, наблюдать и... лгать. Ей немного осталось жить. На съезде Вера услышала, что "жизнь революционера - два, три года. А там смерть, ссылка, каторга"... Это уже был героизм, а героизм всегда с ранних лет притягивал Веру.

  

   Осенью в Петербурге Вера ходила по особому вызову на "конспиративные" свидания с Перовской.

   На таком свидании она однажды встретила Желябова. И по тому, что Перовская сразу приступила к деловому разговору, Вера поняла, что Желябов пришел для нее.

   - Вера Николаевна, - сказала Перовская, - вы давно знаете лейтенанта Суханова?

   - Да, с детства. Раньше он часто бывал у нас. Потом почти перестал бывать, но мы с ним поддерживаем дружеские отношения.

   - Вы знаете и офицерскую среду, в которой выросли, и вот нам хотелось бы кое о чем вас спросить. Дело в том, что Суханов обещал собрать у себя единомышленных офицеров и просил Андрея приехать к нему и все им рассказать. Скажите, Вера Николаевна, считаете ли вы это возможным?..

   Вера молчала. Как будто она не поняла вопроса. Тогда Желябов начал говорить тихим голосом:

   - Вера Николаевна, у нас пришли к тому заключению, что настало время привлечь к нашей работе офицеров. С солдатами говорить не стоит. И трудно это, и сложно, и, главное, в конечном счете солдаты исполнят все то, что им укажут офицеры. Притом же офицерская среда близка нам, народникам. Она очень к тому же годна для всякого заговора. В ней есть чувство товарищества, замкнутость, привычка к дисциплине, привычка спокойно смотреть и глаза смерти, уменье обращаться с оружием... Я знаю еще, что и среде офицеров, особенно молодых, большое недовольство неудачами последней турецкой кампании, Берлинским трактатом. В этом они видят измену России. Есть недовольство и тем, что войска привлекают для усмирения крестьянских восстаний... Я знаю также, что морские и артиллерийские офицеры читают Фейербаха, Чернышевского, Писарева, Добролюбова... Суханов, которого я знаю, предложил мне создать свои кружки, и для этого нужно, чтобы я приехал к нему и все сказал. Как на Воронежском съезде.

   - Видите, Вера Николаевна, - сказала Перовская, - я пригласила вас, чтобы спросить, опасно ли это для Андрея или нет?.. Если он все скажет начистоту, могут его тут же схватить и выдать полиции?.. Как вы думаете?..

   - Суханов?.. Нет!.. Конечно, нет, - быстро сказала Вера и остановилась. Она задумалась о своих близких, о семье Разгильдяевых. Дедушка Афиноген Ильич не в счет. Он просто не примет таких людей. Порфирий, конечно, схватит и выдаст. Он не задумается даже убить на месте. Афанасий, убитый под Плевной?.. Вера точно увидела его счастливое, румяное, полное лицо с пушком над верхней губой, его большие серые глаза в тени длинных ресниц - как он отнесся бы к этому?.. Он сверх-верпоподданный?.. Донесет?.. Нет... Возмутится. Может быть, изобьет, убьет, но не донесет никогда. Такова его кадетская закваска. Кадетская и офицерская этика ему этого не позволят. И никто из молодежи не донесет. Она гадливо относится к предателям и доносчикам. Там все - Рыцари!

   Вера серьезно, вдумчиво сказала:

   - Коли будет молодежь?.. Нет... Не донесут. Даже если среди нее будут офицеры, нам не сочувствующие, верноподданные, - говорите смело, не донесут... В случае чего помогут... Спрячут... Защищать вас будут... Не выдадут... Они воспитаны в благородстве.

   Желябов поклонился Вере.

   - Я так и думал, - сказал он. - Так я поеду туда, Соня. Я все обдумал, что им сказать. И я полагаю, лучше всего начистоту.

   - Да, начистоту лучше всего, Андрей Иванович, - сказала Вера.

   Желябов сейчас и ушел. Вера осталась у Перовской. Смутно и тяжело было у нее на душе. Ей казалось, что она сделала нечто ужасно подлое. Но, когда продумывала про себя, приходила к заключению, что она сказала то, что должна была сказать. На доверие она ответила доверием.

  

   Сходка офицеров была назначена у Суханова, в Кронштадте. Место тихое и глухое. Крепость, тщательно охраняемая от постороннего глаза. Везде часовые, патрули, людей мало, "шпиков" нет. Собралось человек десять, преимущественно морских офицеров. Было три артиллериста. Самым старым среди собравшихся был штабс-капитан Дегаев, проходивший курс Артиллерийской академии, самыми младшими - желторотые, молоко на губах не обсохло, гардемарины Лавров, Буланов и Вырубов. Все были как-то торжественно настроены.

   Когда все приглашенные были в сборе, Суханов вышел и соседнюю комнату и пригласил из нее двух штатских. Оба были вполне прилично одеты, в длинных черных сюртуках, с шарфами на шее. Один был высокого роста, с темной бородой и темными глазами, похожий на зажиточного крестьянина или купца, другой был невысокий, с лицом, заросшим густой черной бородой, и с длинными обезьяньими руками.

   - Господа, - сказал Суханов, - позвольте представить вам, товарищ Андрей... Товарищ Глеб...

   Офицеры поклонились. Никто не здоровался за руку. Кое-кто после представления сел. Все с любопытством разглядывали пришедших. Разговор не вязался.

   - Вы через Ораниенбаум ехали? - спросил лейтенант Серебряков, присматриваясь к обоим штатским и стараясь угадать, который из них член исполнительного комитета партии Народной воли.

   - Да, через Ораниенбаум. На "Луче", - ответил маленький он тоже был членом исполнительного комитета; звали его Колодкевич.

   - Да, так проще, пароходы чаще ходят.

   - Им, к морю непривычным, так спокойнее. Залив теперь бушует, как океан, - сказал один из гардемаринов.

   - Я на Черном бывал, - сказал товарищ Андрей. - С матросами на рыбную ловлю ходил. Я качки не боюсь.

   Пустячный разговор то начинался, то затихал, как пламя только что зажженного, но не разгоревшегося костра. Суханов прервал его, сказав:

   - Господа, - эта комната имеет две капитальные стены. Две другие ведут в мою квартиру - там никого нет. Мой вестовой - татарин, ни слова не понимающий по-русски. Нескромных ушей нам бояться не приходится. Приступим к делу.

   Обернувшись к высокому штатскому, он добавил:

   - Ну, Андрей, начинай!

   Высокий отошел в угол комнаты и там стал, опустив голову.

   Он начал говорить негромко и сначала неуверенно.

   - Так как Николай Евгеньевич передал мне, что вы, господа, интересуетесь программой и деятельностью нашей партии, борющейся с правительством, - я постараюсь познакомить вас с той и другой, как умею.

   Он поднял голову и внимательным взглядом обвел офицеров, потом неожиданно громки и резко сказал:

   - Мы, террористы-революционеры, требуем следующего...

   Все вздрогнули. Сидевшие в углу на диване гардемарины встали. Стоявший у круглой железной печки штабс-капитан Дергаев скрестил на груди руки и устремил пронзительный взгляд темных глаз на Андрея. Тот выдержал этот взгляд и продолжал:

   - Вы знаете лучше, чем кто-либо из нашей интеллигенции, положение дел в России. Вы пережили позор Сан-Стефано, вас возмутил Берлинский трактат, бессилие и продажностть нашей дипломатии и та странная двойная роль, которую во всем этом играл Государь.

   Дальше Андрей говорил, что теперь уже поздно и напрасно думать о конституции, о чем мечтали во времена декабристов те, кто не знал о сущности заговора, - теперь нужно, чтобы сам народ взял управление государством в свои руки.

   - Наша партия, - сдержанно, но убедительно говорил Андрей, - не ставит своей задачей проведение политических реформ. Это дело выполнят те, кто называет себя либералами. Но либералы бессильны, они не способны дать России свободные учреждения и гарантии личных прав. Наша партия взяла на себя труд сломить деспотизм и дать России те политические формы, при которых станет возможна идейная борьба.

   Андрей говорил о подвиге Вильгельма Телля, о Шарлотте Корде, о неизбежности и необходимости террора.

   - Иного пути, господа, у нас, стремящихся только к благу России и забывающих о себе, - нет! - закончил свое слово товарищ Андрей.

   И так же, как на Воронежском съезде летом, после его речи незримая смерть вошла и комнату и могильным холодом и тишиной овеяло всех присутствующих. Тишина была такая, что не было слышно дыхания людей.

   У молодежи, у гардемаринов и мичманов пылали щеки, глаза горели восторгом. Суханов был бледен, и на сухощавом лице его легли скорбные складки. Он поводил глазами но сторонам, оглядывая офицеров, без слов спрашивая: "Ну, как, господа?"

   Настроение было такое, что, скажи в этот час Андрей офицерам - "так идемте, господа, вместе с нами убьем Государя!", - все пошли бы за ним.

   Только Дегаев, все так же стоявший в углу, у печки, скрестив руки, не переменил своей позы. Презрительная улыбка была на его лице. Андрей обменялся с ним взглядом, еще и еще, и теперь Андрей первый опустил глаза под ставшими строгими глазами Дегаева.

   Товарищ Андрей поклонился общим поклоном и, сопровождаемый Глебом и Сухановым, вышел из комнаты. Приезжие гости торопились к пароходу.

   - Эт-то!.. Это я понимаю, - восторженно воскликнул лейтенант Завалишин. - Это - быка за рога!..

   - Нет, господа, смелость-то какая! Ведь он никого из нас не знал!

   - Мы офицеры! - сказал другой лейтенант из Глазго.

   - И как говорит! - воскликнул гардемарин Буланов.

   - Я понимаю, что такой может черт знает на что увлечь.

   - Он мне напомнил времена декабристов...

   - Лучшие времена Российской истории!

   Говорившие перебивали друг друга. У всех сразу явилась охота курить. Задымили папиросы и трубки.

   - Меня слеза прошибла, когда он говорил о несчастии Русского народа, о том, что монархия неизбежно увлекает Россию в бездну.

   - Да, господа, все у нас плохо!.. И, ах, как плохо!

   - Мы все это видим и молчим.

   - Слепое повиновение.

   - Нет, нет, господа, мы не должны молчать! Мы не будем молчать!

   - Мы, как говорил товарищ Андрей, будем создавать везде, где только можно, свои офицерские кружки.

   - У нас есть сочувствующие в Одессе, Севастополе и Керчи.

   - Мы снесемся с ними. Создадим кружки народовольцев.

   - Как декабристы.

   - И сколько правды! Сколько горькой, обидной для русского самолюбия правды было в его речи.

   - Мы таких слов еще никогда не слышали.

   В разгаре этих переговоров, выкриков, возбужденных слов вернулся Суханов. Дегаев обратился к нему:

   - Николай Евгеньевич, позвольте мне сказать несколько слов по поводу речи господина... господина... не посмевшего назваться нам... товарища Андрея.

   - Пожалуйста...

   - Просим!.. Просим!..

   - Господа, позвольте мне, как старшому между вами, старшему годами и службой... отбывшему всю Турецкую кампанию, сказать вам, если хотите, даже предостеречь вас... Ведь все то, что так ярко и "пламенно", как кто-то из вас определил характер речи товарища Андрея, говорил этот субъект, Бог его знает, кто он такой? Все это, простите, - ложь! Самая беззастенчивая, наглая и отвратительная ложь!

   - Это доказать надо, - строго сказал лейтенант Серебряков.

   - Я для того и попросил слова у Николая Евгеньевича, чтобы доказать вам, вернее, чтобы указать вам, потому что доказательств никаких и не нужно. Его ложь сама по себе очевидна. Все ясно. Вся партия построена на том, что все в России скверно, что Императорское правительство ведет Россию в бездну, что в минувшей войне с турками у нас были только одни поражения, что напрасно пролита кровь Русского солдата, что мы покрыли себя позором и так далее, и так далее... Что надо отобрать, власть у Государя и передать ее народу, то есть вот таким вот самовлюбленным краснобаям, как этот самый товарищ Андрей, или таким дремучим обезьянам, как безмолвный товарищ Глеб, и тогда все зацветет само собой, манна посыплется с неба прямо в рот голодному Русскому мужику и жареные рябчики появятся у каждого на столе.

   Итак, начнем с неудач и поражений... Военные авторитеты, не только наши, но и германские, считали, что перейти через Дунай при современном состоянии артиллерии, да еще и в половодье, при его ширине и быстроте течения, - невозможно... Русские войска генерала Драгомирова и Систова перешли Дунай...

   - Все говорят о Плевне... О страшной неудаче 30-го августа... Студенты поют: "Именинный пирог из начинки людской Брат подносит Державному Брату..." Рассказывают, что Государь как на театральное представление смотрел на бои у Гривицких высот... Неправда! Сидеть целый день на холме, на легком складном парусиновом стуле, под дождем и на холодном ветру в 59 лет, мучиться и болеть душой за своих солдат - это не театральное представление смотреть! Это, господа, - подвиг!

   - О-о-о! Дегаев, не слишком ли?

   - И в конечном счете Плевна не только взята, но и Осман-паша с тридцатитысячной армией сдался в плен.

   - Официальные донесения...

   - Все это было на моих глазах, господа... Да, господа, официальные донесения, строго взвешенные и правдивые, а не краснобайская ложь товарищей Андреев и Глебов, вылезших из подполья. Отсидеться на Шпике в зимние горные бураны, как то сделал генерал Радецкий, и перейти в зимнюю стужу, без продовольствия, с одним ранцевым запасом, Балканские горы, как то сделал генерал Гурко, - это не неудачи кампании, а блестящие победы, которым удивляется весь мир!..

   Это сделал Русский солдат, то есть народ... Нет. Николай Евгеньевич, это сделал не только Русские солдат, - это сделало мужество Русских генералов и воля Главнокомандующего. У нас на протяжении всей Русской истории после Петровских войн и Румянцевских, и Суворовских побед при Екатерине да Отечественной войны и ее заграничного похода не было более славных побед... Неприступный Карс, лежащий на таких кручах, что и без боя к нему невозможно подобраться, - взят штурмом войсками Великого Князя Михаила Николаевича. Цели войны достигнуты. Освобождены от власти турок Румыния, Румелия, Сербия и Болгария.

   - И туда посланы Русские чиновники и немец Александр Баттенбергский!

   - Да, сейчас - Русские чиновники и немец, но придет время, что там будут сербские короли и царь Болгарский! Главное - это что там нет турок, турецких зверств и угнетения христиан. Славяне этого никогда не забудут. Будет день, когда в Сербии и Болгарин будут поставлены памятники Царю-Освободителю Александру II. Вся богатая, сильная, могущественная Западная Европа отвернулась от славянского горя, Англия препятствовала освобождению угнетенных народов. Император Александр и Россия их освободи! И это неудачи?.. И по этому поводу говорить лживые, кислые слова о наших поражениях? Это могут делать только лжецы, пороха не нюхавшие и умевшие вовремя уклониться от отбывания воинской повинности!

   - Вместо того чтобы освобождать славян, надо было подумать об освобождении России, - резко сказал Серебряков.

   - Извольте! Я не кончил. Отмечу только, от кого освобождать? Слава Богу, Россия - давно свободная страна. Так вот, эта война, эта, как изволил сказать товарищ Андреи, эта неудачная война вернула России часть Русской Бессарабии и дала ей Карс, Батум и Батумский округ с такими богатствами, что ахнуть можно... Государь никуда не годен? Государя надо убрать! Государь не годен?!? Позвольте, господа, но это же новая возмутительная ложь! Этот Государь в 1858-м году присоединил к России богатый Амурский край. Закончил покорение Кавказа и умиротворил его, в 1865-м году к России присоединена Туркменская область, в 1868-м году - Самарканд и Бухара, в 1871-м году Черное море стало Русским морем, и Андреевский флаг стал снова развеваться на нем. В 1873-м году покорена Хива. Кажется, что со времен Екатерины Великой не было в России более славного царствования и больших приобретений. Когда товарищи Андреи несут свою наглую ложь невежественным мужикам и рабочим и те их слушают и верят им, это еще как то можно понять, но как могли увлечься словами, за которыми нет содержания, увлечься... ложью - вы, все это обязанные знать?!

   - Дегаев, зачем тогда вы шли к нам?

   - Я пришел к вам, Николай Евгеньевич, потому, что я, как многие из моих товарищей-академиков, считаем, что Государю надо помочь в его громадной работе по управлению таким обширным государством, каким стала Россия. Помочь... Выборными с мест лучшими людьми. Я полагал, что нужна, и точно какая-то там конституция, не для ограничения самодержавия, но для помощи самодержцу. Я пошел к вам, чтобы созидать, но не для того, чтобы разрушать. Тут я вижу, что целью партии считают борьбу и сокрушение правительства. И я счел своим долгом предостеречь вас от пагубной для России ошибки.

   - Дегаев, зачем вы пришли сюда? - снова повторил вопрос Суханов.

   - Вы сказали мне: "Приходите ко мне в пятницу. У меня хороший человек будет". Я и пришел. Какой же это хороший человек?.. Это - лжец! Народоправство?.. Да у него на лице написано: "Народоправство - это я". А смените, господа, милостивого Государя товарищем Андреем, что от вас самих останется? Эти молодчики с нами церемониться не будут. Вы для них сословный враг. Плевненские потери покажутся игрушкой перед избиением всех несогласных с господином Андреем... Какая у него программа? Никакой! Одни слова... Звонкие, хлесткие слова!! Свобода!!! От чего, от кого свобода? Нет, господа, не слушайте этих лжецов. Они придут к власти с пустыми словами и со скорпионами в руках, и я вам прямо скажу, кто станет командовать ими и их учить.

   - Кто?

   - Кто? Говорите, говорите Дегаев!

   - До конца договаривайте!

   - Жид!!!

   - Стыдно, Дегаев!

   - Жиды разве не люди?

   - Может быть и люди, да мне Русскому человеку покоряться жиду обидно.

   - Вы знаете, может быть, был бы евреи на месте Императора Александра, мы и Константинополь взяли бы, - запальчиво выкрикнул кто-то из гардемаринов...

   - Ах, да!.. Очень кстати напомнили о Константинополе. А на что России был нужен Константинополь? Он ей как пятая нога собаке нужен. Из-за него пришлось бы начинать новую и очень серьезную войну с Англией, и вот, когда Государь разумно пожалел Русский народ и Русского солдата, - ему и это поставили в вину. Да, жид или товарищ Андрей не пожалеет. Он весь Русский народ принесет в жертву своей утопии. До свидания, господа. Мне тоже в Питер надо. Завтра рано на лекции...

   - Вы донесете на нас, Дегаев! - жестко крикнул лейтенант Серебряков.

   Нервное, худое, истомленное лицо Дегаева передернулось судорогой.

   - Нет, господа... А того же воспитания, как и вы. Доносы считаю гадостью. Я пока не донесу. Я с вами останусь. Буду работать с вами, потому что я надеюсь, что мне таким образом удастся разоблачить ложь, которую вам преподносят за правду, и отвратить вас от ошибочного пути.

   Ни с кем не прощаясь, Дегаев вышел.

   - Как вы думаете, Николай Евгеньевич, - спросил Серебряков, - он... За него-то можно ручаться?

   - Да что вы, Серебряков!.. Дегаев - рубаха-парень. Заучился в Академии... Стал нервен. Вы видели, какой судорогой подергивается его лицо, когда он говорит. Он ведь офицер...

   - Да так-то оно так!.. Но сказать, что товарищ Андрей говорил сознательную ложь? Это же безумие!

   - Не будем говорить об этом, - сказал Суханов. - Господа, я задержу вас на некоторое время... Нам нужно составить теперь же центральную военную группу. Согласны?

   - Просим вас, Николай Евгеньевич, возглавить ее.

   - Благодарю вас. Еще кого наметите в нее?

   - Барона Штромберга!

   - Рогачева!

   Мы войдем в связь с исполнительным комитетом партии Народной воли и создадим кружки - морской, артиллерийский и пехотный... Я думаю, что мы не должны останавливаться и перед боевой деятельностью?

   - Дегаева только не надо, - сказал Серебряков.

   Снова все заговорили сразу. Стали подсчитывать, кого можно пригласить в эти кружки, кого нет. Подсчитали годных - таковых оказалось человек 50-60. Сейчас же под горячую руку стали вырабатывать программу военно-революционной организации и устав центрального кружка. По комнате раздавались оживленные, взволнованные молодые голоса:

   - Организовать в войсках силу для активной борьбы с правительством.

   - Парализовать тех, кто с нами не согласен.

   - Выход членов из центрального кружка, безусловно, воспрещается.

   - Конечно.

   - Само собой разумеется.

   - Нам надо объехать всю Россию.

   - Везде искать подходящих людей.

   - Я знаю - такие есть в Одессе.

   - В Николаеве...

   - В Киеве...

   - В Тифлисе...

   События повторялись. Тени декабристов реяли в Кронштадтской квартире Суханова. Лейтенанты, гардемарины и прапорщики готовились решать судьбы России.

  

   Перовская отпустила извозчика и пошла пешком по грязной, разъезженной телегами, немощеной улице, шедшей вдоль полотна Московско-Курской железной дороги. Она несла обеими руками небольшой, но, видимо, очень тяжелый чемоданчик. Идти поэтому было трудно и неудобно. Она часто останавливалась, присаживалась на чемодан и задумывалась. Никто не попадался ей навстречу, и это было хорошо. Глухое было место и нелюдимое. Серые, мокрые, вонючие по углам заборы тянулись вдоль деревянной панели. Редкие фонари на деревянных столбах, должно быть, никогда не зажигались. Вдоль забора была канава с темной, ржавой водой. Погода была хмурая, стоял октябрь. Холодный ветер с дождем и мокрым снегом налетал порывами, отдувал юбку и потом прижимал ее к ногам и холодил их.

   "Всего три версты от Москвы, - думала Перовская, - а какая глушь! Нигде и людей не видно, точно никто тут и не живет. Отлично выбрал Андреи место. Да, все у него продумано. Всюду он поспеет, все знает и все умеет".

   Год тому назад, летом 1878-го года, но время Воронежского съезда, бродя с Андреем по дубовой роще вдоль озера, она горячо с ним спорила. Она отстаивала свои народнические взгляды, необходимость длительной подготовки народа к революции, хождение в народ, пропаганду, брошюры, прокламации. Андрей требовал сразу террор, "акт", как он называл цареубийство. По его словим, после цареубийства все явится само собой: восстанет народ, истребит правительство и установится народоправство. Перовская горячо протестовала и Андрей, подходя к своим товарищам, участникам Липецкого съезда, порывисто и страстно сказал:

   - Нет, с этой бабой ничего невозможно сделать!

   А вот теперь эта баба не только не протестует против террора, но сама идет на самое опасное место с твердой решимостью покончить с Государем. В этом простом сером парусиновом чемодане с железной оковкой - медный цилиндр с динамитом, спираль Румкорфа и провода.

   Перовская приближалась к старому, двухэтажному, деревянному, словно необитаемому, всеми забытому и никому не нужному грязному дому, какие только и бывают на окраинах больших городов между фабриками, товарными складами, лесными дворами, в глуши и вони грязных предместий. Это был один из тех проклятых, неуютных и пустых домов, где устраивают свои притоны воры и грабители, где орудуют фальшивомонетчики, где бывают тайные свидания с проститутками, где совершаются самые страшные убийства и самоубийства.

   За этот год некрасивое лицо Перовской стало еще некрасивее. Большой лоб с зачесанными назад коротко остриженными волосами был велик при мелких чертах лица. Маленький короткий подбородок - "заячий", или "подуздоватый", как выразился бы собачник, - делал безобразными ее большие бледные губы. Глаза были близко поставлены и под редкими бровями смотрели упрямо, напряженно и тупо.

   "Вот черти, - думала Перовская, - никто не догадается выйти помочь. Товарищи называются... Неужели им меня не видно..."

   Из дома донеслись звуки гармоники, чей-то мрачный голос - Перовская сейчас узнала голос Михайлова - вторил ей. Пели о страданиях Русского народа.

   Нижний этаж дома был наглухо заколочен досками. Перовская подошла к деревянному крыльцу и позвонила в колокольчик на проволоке.

   В форточку второго этажа просунулась лохматая голова Михайлова. Сейчас же загрохотали по лестнице тяжелые сапоги. Высокий, тощий человек и рубахе навыпуск сбежал вниз, отложил тяжелый крюк, и Перовская вошла в темные сырые сени.

   - А, супружница, пожалуйте, - сказал, улыбаясь, отворивший дверь.

   - Вот что, милый супруг, сердито сказала Перовская, - мог бы кто-нибудь, выйти навстречу помочь донести чемодан. Два пуда в нем.

   - Признаться, Софья Львовна, никак не ожидали, что вы пешком. Все думали, что на извозчика разоритесь.

   - Чтобы лишний человек знал о нашем доме?

   - Да... Признаться не подумал. Русский человек, известно, задним умом крепок...

   Встретивший взял у Перовской чемодан и приподнял его.

   - Да-а! Тяжеленек! Признаться - не подумал об этом обстоятельстве. Прошу прощения. Вам известно, что я теперь не Гартман, а Сухоруковым прозываюсь?

   - Конечно, известно. Андрей мне все объяснил.

   - Так вот, - поднимаясь за Перовской по лестнице, говорил Гартман, - дом куплен у мещанина Кононова на наше с вами имя - супругов Сухоруковых. А здешние люди - это как бы наши гости.

   - Кто прибыл?

   - Все в сборе. Александр Михайлов, Арончик, Исаев, Баранников и наш химик Ширяев. Еще Морозов обещал приходить и помогать в работе.

   Перовская остановилась на площадке у двери.

   - Что-нибудь уже сделали? - спросила она.

   - Признаться, почти ничего... Доски заготовили будто для ремонта дома, лопаты, кирки... Боюсь, что галерея длинноватая будет. И сырость, сами понимаете - осень, дожди...

   Гартман открыл дверь, и Перовская вошла и большую комнату, почти без мебели. Несколько человек мужчин встали ей навстречу.

   - Ну, все знакомые, - сказала Перовская, здороваясь. Вот его не знаю. Это и есть Арончик?

   - Да, он самый. Он будет помогать Ширяеву в зарядке мины. Гартман провел Перовскую в дальнюю комнату, где жарко была натоплена железная круглая печка, пахло угаром и где стояла низкая, продавленная, простая железная кровать, небрежно застеленная суконным одеялом, где был простой деревянный стол и два соломенных стула. Окно было без занавески. Дождь сыпал по стеклам, теперь еще падали и снежинки и, тая, текли прозрачными струями по стеклам.

   - Простите за обстановку - отель первого разряда... Регина Палас! - сказал Гартман. - Занавески нарочно не вешали. Напротив пустыри, а так меньше обращает на себя внимание...

   - Спасибо, что натопили. Я продрогла на этом ветру и дожде.

   - А мы вам сейчас горячего чайку с коньячком и закусить чего-нибудь. Арончик! - крикнул Гартман в соседнюю комнату, - распорядись, милый, самоваром. Женушку согреть надо. Располагайтесь, Софья Львовна.

   Гартман вышел из комнаты. Перовская села на постель и усталым взглядом оглянула дешевые, грязные, местами порванные обои. покрывавшие стены.

   "Ну, - подумала она, - унынию предаваться нечего. За дело! Вижу. что мужчины тут без меня ничего не приготовили. Тоже революционеры!.."

   Работа была нелегкая. Производить подкоп надо было скрытно. Нельзя было рыть, глубоко уходя под землю, - ни времени, ни сил для этого не было и некуда было девать вынимаемую землю. До полотна железной дороги, куда вели подкоп, было двадцать саженей.

   В подвальном этаже прорыли наклонный колодезь на две сажени глубины. В этот колодезь спускался по очереди один из "гостей", или сам хозяин Гартман отрывал по компасу галерею. Землю клали на железный лист, который по мере наполнения вытягивали веревкой. Работали от семи часов утра до девяти часов вечера и за это время успевали вырыть от 2 до 3 аршин. Галерея была так узка, что работать приходилось стоя на четвереньках и даже лежа; одежду снимали и работали только в двух рубахах.

   Все время шли дожди. Сверху разбухала и грязнилась, обращаясь в болото, улица. По ней возили лошадьми воду в этот и соседние дома, ездили телеги с досками и бревнами. Было страшно, что нога лошади или колесо тяжелого воза провалится в подкоп, и все будет обнаружено. Галерею, по мере продвижения ее вглубь, обшивали досками, но, несмотря на это, в нее проникала вода, приходилось останавливать работу и ведрами вычерпывать воду из галереи.

   Перовская сидела внизу, в подвале, и смотрела, как Михайлов и Исаев вытягивали лист с землей из прокопанного колодца. За листом показались грязные ноги, задранная мокрая рубаха, волосатое тело. Гартман с загасшей свечой в руке выполз задом из колодца.

   - Невозможно, товарищи, - сказал он, задыхаясь. Лицо его было зеленовато-белое. - Совсем как в могиле. Такое ощущение, будто заживо погребен и царапаешься, чтобы вылезти из могилы. И доски, как гробовая крышка. Свеча гаснет. Какие-то миазмы идут из земли. Воздух отравлен... Сколько времени я проработал? Перовская взглянула на часы.

   - И пяти минут не работали, Лев Николаевич, - сухо сказала она.

   - Не могу больше. Арончик, дайте воды. Кто-нибудь за меня, -опускаясь на стул, сказал Гартман.

   Все молчали. В подвале горела одна свеча. Было темно, сыро и неуютно. Отверстие подкопа было, как отверстая могила.

   - Эх, вы, мужчины! - с презрением сказала Перовская, - прозываетесь сильным полом.

   Нервными, быстрыми движениями она расстегнула пуговки, скинула блузку, юбки, панталоны и, оставшись в одной рубашке, чулках и башмаках, решительно подошла к Гартману.

   - Давай свечу, - резко сказала она.

   Засветив свечу, она подошла к колодцу, придержала внизу рубашку и быстро поползла вниз по галерее.

   Гартман, Михайлов и Арончик подошли к отверстию и следили, как все дальше и дальше удалялся железный отсвет свечи и скользила, извиваясь как змея, веревка, привязанная к железному листу. Шорох листа и ползущей женщины не стал более слышен. Свет исчез. Холодом, мраком, смрадом и тишиной могилы тянуло из отверстия подкопа.

   - На восемнадцатой сажени работает, - тихо сказал Гартман.

   Веревка задвигалась, давая условный знак вытягивать землю. Михайлов и Исаев потянули лист.

   - Какая вонючая земля, - сказал Исаев, относя землю в угол подвала.

   - Я и говорю - миазмы, - как бы оправдываясь, сказал Гартман. - Дышать нечем. Свеча гаснет.

   Лист за листом вытягивались с землей; пустые втягивались обратно Перовской.

   - Сколько времени она работает? - глухим голодом спросил Гартман.

   - Уже третий час.

   - Не может быть....

   - Я говорю вам, - сказал Арончик.

   - Дьявол помогает ей.

   Наконец за листом показались облепленные желтоватой глиной черные чулки, белые, вымазанные землей ноги и Перовская торопливо выскочила из галереи в насквозь промокшей рубашке, с растрепанными, покрытыми глиной волосами. Ее лицо было красно, глаза выпучены, клялось, сейчас ее хватит удар.

   - Мы на девятнадцатой сажени, - восторженно сказала она задыхаясь. - Завтра кончим!... Вот товарищи, как надо работать!

   Схватив в охапку свое платье и урываясь им, Перовская побежала по лестнице наверх, в свою комнату.

   Она торжествовала.

  

   19-го ноября утром Ширяев принес условную телеграмму из Харькова. Телеграфировал Желябов. Из этой телеграммы узнали, что подготовляемый им взрыв у Александровска не удался.

   - Как я рада, - сказала Перовская. - Значит, это мы! Это нам будет принадлежать честь взрыва... Товарищ Ширяев, идемте закладывать мину и провода. Лев Николаевич, - обратилась она к Гартману, - узнай, голубчик, на станции, когда примерно ожидается Царский поезд в Москве?

   На Курском вокзале Царские поезда ожидались в одиннадцатом часу ночи. Сначала должен был пройти так называемый "свитский", идущий почти пустым для проверки пути, за ним пойдет Царский поезд

   Мина была проверена, провода проложены в комнату Перовской во второй этаж, где и установили на столе спираль Румкорфа. Соединить провода должен был "химик" Ширяев. Перовская взяла на себя самое опасное - она прошла на пути, охраняемые сторожами, устроилась в кустах и потайным фонариком должна была дать знать Ширяеву, когда надо будет давать ток.

   Стояла холодная ноябрьская ночь. Все кругом было бело от снега. Над недалекой Москвой в небе светилось красное зарево - отсвет уличных огней.

   Низкий лозняк без листьев, поросший вдоль пути, плохо скрывал залегшую в его хлыстах Перовскую. Она лежала, тщательно укрыв полой кофты небольшой фонарик и поглядывала то на путь, двумя стальными полосами убегавший к Москве, то на чуть видное темное окно в доме, откуда за ней следили ее товарищи.

   Ночь была темная. Черные снеговые тучи низко нависли над землей. Далеко-далеко чуть виднелись красные и зеленые огни семафора.

   Прошел курьерский обычный поезд. Долго за ним гудели рельсы. Потом все стихло, и страшно медленно потянулось время ожидания.

   Совсем недалеко от Перовской прошли два человека с фонарями. Они внимательно осматривали рельсы и стучали молотками по стыкам. Потом прошел солдатский патруль, и Перовская догадалась сейчас должен идти Царский поезд.

   Она услышала быстро приближавшийся гул и увидела, как со страшной скоростью мимо нее промчался поезд из трех вагонов, окутанный белыми парами. Кое-где в вагонах, сквозь спущенные занавески был виден свет: "свитский" поезд.

   Перовская лежала, приникнув к земле. Ее сердце часто и сильно билось. И снова, все нарастая, приближался жесткий металлический гул. Мимо Перовской помчались большие синие вагоны. Перовская встала во весь рост и, все позабыв, ни о чем не думая, как только о том, что сейчас должно свершиться, высоко подняла фонарь и трижды взмахнула им...

   В тот же миг оглушительный гул раздался в нескольких саженях от нее. На нее дохнуло горячим воздухом, она упала на землю, вскочила и, ничего больше не помня, побежала к месту взрыва.

   Два паровоза и багажный вагон оторвались от состава. Багажный вагон и восемь громадных синих вагонов сошли с рельсов и громоздились друг на друга. Оттуда слышались стоны и крики о помощи. Там бегали и суетились люди с фонарями.

   Удалось!..

   Перовская вприпрыжку бежала в дом. Колокола радостным звоном звонили в ее сердце. Взрыв удался!.. удался!! удался!!!

   В доме она уже никого не нашла. Как было условлено, в момент взрыва все обитатели дома ушли из него и скрылись, кто куда.

  

   И декабре народовольцы-террористы собрались в Петербурге на квартире Перовской. Вера была приглашена на это собрание.

   На постели Перовской сидел Желябов. Вера не видела Андрея с прошлой осени и нашла его сильно изменившимся. Андрей исхудал и вытянулся, лицо его приняло землистый оттенок, скулы выдались, борода отросла, и в ее черни засеребрились белые седые пряди - в тридцать лет! Только глаза в темной юной опушке длинных ресниц были по-прежнему молоды, полны задора и решимости. У окна на стуле сидел Тихонов. Красивая полная Якимова-Баска уселась в углу. Перовская, сняв блузку, в рубашке и юбке, засучив рукава по плечи, мыла руки и торопливо, прерывающимся голосом рассказывала:

   - Вот мою, мою и все, кажется, никогда не отмою этой грязи могильной... Здравствуйте, Вера Николаевна. Простите - руки мокрые... Всех здесь знаете. Вот, послушайте, какие неудачи нас преследуют. Ах, не знакомы, - сказала она, заметив, что Вера, поздоровавшись с Якимовой, Тихоновым и Желябовым, нерешительно подходила к молодой стройной девушке с пепельными полосами и большими, точно испуганными серыми гладами, сидевшей на постели Перовской.

   - Это Ольга Любатович, тоже наша... Народоволка. Вы спрашиваете, Ольга, страшно ли было, - повернулась Перовская к девушке. - Страшно? Да ничуть! Но удивительно волнительно. Прекрасное, незабываемое впечатление. Я лежала в мелкой поросли, вы понимаете, над снегом и полуаршина кустов не было. На мне была ватная кофта. Про холод я совершенно позабыла, даже не помню, какая погода были. Жду... Полой кофтушки прикрыла фонарь и все поглядываю на него, не погас бы.

   - Жутко было? - спросила Вера.

   - Жутко? Да нет же, повторяю - радостно. И сердце бьется, бьется... Слышу - гудит. На рожке, где-то справа, сигнал подали. В ночной тишине так отчетливо прозвучал сигнал и показался мне печальным, печальным... Мне сказали, уверили меня: первый "свитский". Мчится, а меня так и толкает что-то... Не этот ли?.. В белом пару фонари паровоза, как глаза какого-то сказочного чудовища, пар низко стелется, снег сзади вихрями крутится - прямо Змей-Горыныч несется. Сердце стучит: "этот, этот, этот!.. Взрывай". Я его успокаиваю, все твержу: "Погоди, погоди..." Перовская тяжело вздохнула.

   - Впрочем, все одно, - печально сказала она. - Ничего бы и тут не вышло. Все вы, Андрей, в Исполнительном комитете скупитесь на динамит. Мало дали. Ну, что же, взорвали!.. А ничего серьезного и не вышло. Ну, вагоны сошли с рельсов. Ведь если бы я и тот взорвала, так возможно, что того, кого надо было