Краснов Петр Николаевич - Цареубийцы, Страница 9 - Книги

я из-под нее и одним из первых ворвался в редут.

Первым вскочил в укрепление штабс-ротмистр Ревельского полка Добржинский. Редут был полон турками. О сдаче, о плене никто не думал. Дрались штыками, валили турок прикладами.

Тела в синих куртках и тела в черных мундирах и белых измазанных грязью штанах покрывали всю внутренность укрепления. В нем, хрипя, схватились грудь с грудью - кругом, правее и левее редута, гремело ликующее, победное "ура".

Кованлек был занят с налета - на него вел Скобелев! С ним шла несокрушимая победа. У редута Исса-Ага атака остановилась. Не было того, кто кинулся бы на гласис, окруженный Скобелевским победным ореолом. Там залегли под самым гласисом и стали копаться в мокрой земле и отходить назад. Победное "ура" смолкло.

От Кованлека часть турок бросилась к Плевне. Отдельные смельчаки побежали за ними, без офицеров, никем не руководимые. В садах Плевненского предместья раздались Русские выстрелы.

Еще сильнее зарядил дождь.

Шел шестой час. Черные тучи точно упали на землю, сырая мгла окутала редут Кованлек. Небольшая группа схваченных турок, уже обезоруженных, стояла между солдат и ошалелыми глазами смотрела на толпившихся в укреплении людей. Офицеры собирали свои части. К углу, у самой горжи, горнист настойчиво играл сигнал, сзывая первый батальон.

"Дан сигнал для гренадер" - все повторял он, и звенели звуки его горна, эхом отдаваясь о крутости брустверов.

- А какому полку сигнал? - удивленно говорил солдат в изорванном, грязном мундире. - Эк его! Который раз...

- "Дан сигнал для гренадер", - опять прозвучало по укреплению.

Ошалевшие люди толпились в беспорядке.

Вдруг у северного фаса послышались выстрелы. Часть людей бросилась туда и, залегши за укреплением, приготовилась стрелять. Густые цепи карабкались сзади на холмы и не разобрать было, что это за цепи, свои или "его". Впереди увидели высокого человека в белом и с русой бородой.

Человек этот шел впереди цепей и махал рукой. Скобелев!.. Да это наши! - сказал кто-то.

Фельдфебель подошел к офицеру.

- Ваше благородие, да это же турки! Какой тут Скобелев, ить Скобелев-то то был в пальте! И фуражка не скобелевская совсем...

Но фронту раздались крики:

- Не стрелять! Свои! Это наши!

Таинственные цепи поднимались на горжу укрепления, Стало ясно видно, что это были турки.

- Огонь! - крикнул офицер. - Пальба ротой! Шестая рота! Пли!..

Сорванный залп слился с общим треском ружей. Человек в белом упал. Турки отхлынули назад...

XXV

Тишина?..

Нет, тишины не было. Это только после напряженнейшего боя казалось, что тихо. С Кришинских высот - слева и сзади били пушки, и каждая граната, попадавшая и гущу людей, толпившихся в Кованлеке, вырывала десятки жертв.

Темнота?..

Ночь еще на наступила, и люди были видны. В Кованлеке распоряжался Куропаткин. Он отсчитал двести человек разных полков и, выведя их из редута, укладывал их на землю и показывал, как рыть окопы и откуда ожидать турок. Присланный Скобелевым Порфирий помогал ему.

Они стояли в вечернем сумраке, когда подле них совсем неожиданно появился генерал Добровольский. Высокий, прямой, какой-то очень уж не к месту "официальный", со смертельно бледным лицом, тяжело дышащий, он быстрыми шагами подошел к Куропаткину, нагнувшемуся к солдату и лопатой прочерчивавшему и жидкой земле линию, но которой надо было рыть окон, и ударил его рукой, затянутой и белую перчатку, по плечу. Куропаткин выпрямился.

- Ваше превосходительство?

- Вы меня видите? - сердито спросил Добровольский.

- Вижу, ваше превосходительство, - с недоумением сказал Куропаткин.

- Видите здесь? - еще более сердито спросил Добровольский.

- Так точно, ваше превосходительство.

- Значит - я не трус!

Куропаткин молчал. В этой обстановке самый вопрос показался неуместным.

- Так передайте это вашему Скобелеву! Я принимаю здесь командование!

И с высоко поднятой головой Добровольский направился к укреплению. Порфирий нагнал его.

- Ваше превосходительство, что все это значит? Зачем вы здесь?

Генерал Добровольский поднялся в редут и устало опустился на берму. Нижняя губа у него дрожала. Казалось, он сейчас зарыдает... Он заговорил, дрожа внутренней дрожью, взволнованно и прерывисто:

- Вы понимаете! Я - командир бригады! Наконец, я старше Скобелева... Много старше... От меня отобрали мои батальоны. Бросили, швырнули в бой помимо меня. Я остался один. Вдруг наезжает на меня Скобелев. Совсем как пьяный... Кричит на меня: "Что вы тут делаете?" Я развел руками. От меня только что увели последние 11-й и 12-й батальоны. Я говорю: "Нахожусь при бригаде". "А где ваша бригада?" - "Пошла на штурм". Скобелев мне, старшему, кричит: "И ваше место там"... Мне, старшему, указывает мое место! Это ж-же пон-нять нужно!..

- Ваше превосходительство. Надо понять, что только что пережил Скобелев. Я уверен, что он извинится перед вами.

- Очень мне это нужно... Извинится... Надо понимать дисциплину прежде всего.

Добровольский вгляделся в Порфирия. Точно успокаиваясь, он только теперь узнал, с кем говорит. Он встал, крепко сжал руку Порфирия повыше локтя и сказал уже совсем другим тоном. Теплые сердечные ноты слышались в его голосе:

- Порфирий... Порфирий... - он, видимо, не мог вспомнить отчества Порфирия. - Разгильдяев. Полковник Разгильдяев, это ваш?.. Прикомандирован на прошлой неделе к 9-му полку?

- Да, это мой сын...

- А? Да-а... Ваш сын... Ваш сын, знаете, убит!

- Где?.. Где, ваше превосходительство?

- Не знаю точно. Мне адъютант говорил... Где Ревельский полк. У майора Горталова.

Добровольский тяжелым взглядом странно жгучих на мертвом лице глаз пристально смотрел на Порфирия. Он казался Порфирию призраком.

- Простите за тяжелую весть. Долгом почитал сказать... А то и тела потом не отыщете... Впрочем, это все равно... Все там будем.

И открытый, во весь рост, Добровольский пошел на ту горжу укрепления, где вдруг началась частая перестрелка. Со стороны редута Баглык-Сарты наступали турки.

Порфирий, как пришибленный, сел на берму на то место, где только что сидел Добровольский.

"Афанасий убит"... Что тут было странного или невозможного? Тысячи смертей прошли сегодня мимо Порфирия за этот страшный день. Редут был полон трупами. Сколько упало на глазах Порфирия. Но смерти Афанасия ни понять, ни воспринять не мог.

"Афанасий убит"... Давно ли?.. Только вчера они свиделись, когда начинался дождь и надвигались на землю вечерние сумерки. "Прощай, папа!..", точно еще звучал в ушах Порфирия голос сына. "Пехота горит, как солома в огне... Напиши ей..." и потом, при имени Скобелева, беспечная, радостная улыбка... Здоровый, румяный, красивый, сильный, все думающий о Вере, - Афанасий убит!...

Нет, это было невозможно... Никак не входило это в потрясенное боем сознание Порфирия.

Четыре стрелка шли мимо Порфирия и несли за плечи и за ноги длинное тело, накрытое заскорузлой на дожде солдатской шинелью. Порфирий сразу догадался, чье это тело несли.

- Убит? - спросил он.

- Еще, кажись, жив. А только видать кончается. Несем в коляску.

Точно увидел Порфирий: свеча в фонаре. Коляска с постелями, сундуками, погребцами, карманами, с выдвижными ящичками. Мертвенная, совсем необычная бледность на лице Добровольского и слова: "Это мои гроб. В нем и повезут меня".

И тогда вдруг сразу воспринял весь ужас, всю непоправимость того, что он услышал. Да, ему тоже нужен гроб для сына... Для Афанасия!.. Надо только его отыскать, унести... чтобы похоронить... Весь ужас смерти Афанасия встал перед Порфирием.

Кругом стояла темная ночь. Дождь лил по-прежнему. Не смолкала турецкая стрельба. Свистали пули. Рвались в темноте гранаты, страшным светом взрывов освещали землю. Когда Порфирий вышел из редута, он слышал, как усталым голосом говорил Куропаткин:

- Глубже копайте, ребята. И солдат ответил:

- Не берет, ваше благородие. Уплывает...

Фельдфебельский, успокоительный, разрешающий все сомнения голос раздался возле Порфирия:

- Мы, ваше благородие, покойничками обложим и землею приладим, оно тогда держать будет.

Порфирий поежился под промокшим плащом и ускорил шаги.

XXVI

- Ты сам-то девятого батальона будешь?

- Девятого, ваше благородие. Я и место знаю, где они упали. Вот здесь, на этом, на самом месте... Только, видать, снесли куда.

- Куда же их сносили?

- Больше все на Горталовскую траншею носили. Там из них бруствера складают... Земля-то не держит, ползет, так из покойников кладут укрепления, землей присыпают. Как же иначе? Он ведь палит, не переставая, укрыться за чем-нибудь надо.

Бравый, ловкий стрелковый унтер-офицер идет впереди Порфирия, несет жестяной походный фонарь со свечой. Блестят, отражая свет, темные лужи, - воды ли, крови ли, Порфирий не разбирает. Повсюду валяются ружья, скатанные шинели, окровавленные тряпки, котелки, ящики из-под турецких и картонки от берданочных патронов. Порфирий часто спотыкается об эти предметы.

- Ваше высокоблагородие, вы полегче, а то и упасть недолго. За мной держитесь.

У высокой, в рост человека темной стены копошатся люди. Слышно, как чавкают рты, пахнет хлебом и вареным мясом. Часто вздыхают. Едят молча и сосредоточенно, как едят голодные и измученные люди.

Фонарь бросает желтоватый свет на группу сидящих. За ними стена из трупов. Свои и турки положены один на другого, присыпаны грязью. Мелькнет край белого лица с закрытыми глазами, синяя куртка турецкого ашкера и на нем черный, коротко стриженный затылок и мундир с малиновыми стрелковыми погонами. Все залеплено красноватой глиной, черной землей. Сладко и пресно пахнет свежей кровью.

И голоса. Такие будничные, такие не "к месту":

- А я тебе говорю, что баранина. Скус у ей другой. И я видал, как вчора артельщики баранов пригнали.

- Скусная. Разварена только очень.

Чавкают рты. Икают, тяжко вздыхая. Подле, с бруствера из трупов что-то капает. Вода ли дождевая, кровь ли, кто разберет?

Плечистый офицер с русой, больше по скулам, чем по щекам бородой и мягкими усами, в мокром, длинном кителе и шинели внакидку, в измазанном, точно изжеванном белом кепи, при сабле подходит к Порфирию.

- Майор Горталов, - представляется он. - Вы что же тут ищете?

- Вот сына, ваше высокоблагородие, они ищут, - сын у них тут убитый, - за Порфирия отвечает унтер-офицер.

- Сына? Всех убитых здесь сносили на бруствер. Он какого полка?

- Волынского, прикомандирован был к девятому стрелковому батальону.

Один из чавкавших около бруствера солдат приподнялся и сказал:

- Это, ваше высокоблагородие, вот тут, должно, положили, офицера с золотым погоном. Поручика. Вот полевее будет, под самым низом.

Желтое пятно неяркого света от фонаря падает на такой знакомый золотой погон. Алая дорожка, две звездочки, вышитые канителью, третья сверху металлическая набивная и цифра "14".

- Не этот ли?

Унтер-офицер бесцеремонно колупает землю рукой, отрывая лежащий труп. Показался темно-зеленый, щегольской, у Доронина в Петербурге сшитый мундир, изорванный, залитый чем-то черным, замазанный глиной. Чуть блеснул скромный армейский галун воротника. Дальше - нельзя смотреть. Вместо милого, славного лица, всегда бодро улыбающегося, со стальными большими глазами, неотразимо милыми, - темная дыра, какое-то кровавое месиво костей, почерневшей от крови кожи, еще чего-то беловатого, жуткого своей белизной. И во всем этом копошатся большие черные мухи. Спутанные, грязные, в крови волосы свисают вниз.

- Должно, прикладом пришибли, - тихо говорит стрелок и ближе присвечивает фонарем.

Нет... Это не может быть Афанасий!

-На сыне моем крест золотой был, - тихо, дрожащим голосом говорит Порфирий. - И кожаная ладанка с землей.

Стрелок свободной от фонаря рукой раздвигает лохмотья мундира... Белая грудь в грязи. Молодая, нежная... Рубашка... И ладанка.

- Так, чтобы крест? Креста нет... Должно, кто снял... Позарился... Оно бывает... Ребята разные бывают. Все одно пропадать. Грехи! А ладанка, вот она и ладанка.

Унтер-офицер ставит фонарь на землю и старается снять с шеи ладанку. Он тормошит то страшное, кровавое месиво, которое было прекрасным лицом Афанасия. Тяжелые капли падают на землю. Слышнее терпкий запах крови, вязнет от него в зубах, сохнет небо. Порфирий отворачивается и закрывает глаза.

- Вот... она. Не признаете?

Конечно, - это его, Афанасия, ладанка. Порфирий осторожно берет грязный кожаный мешочек и нерешительно говорит:

- Как будто?.. Не его.

Сзади подходит майор Горталов.

- Ну, что? Нашли? - спрашивает он.

Порфирий молчит. Унтер-офицер отвечает за него:

- Нашли, да так заложен. не вытащишь. Весь бруствер разваливать придется.

- Вы, полковник, не беспокойтесь... Место приметим. Завтра, Бог даст, турок совсем отгоним, тогда и разберем всех убитых: кого - куда... Да, может быть, вы и ошиблись. Это бывает. Скажут - убит. Даже покалеченного покажут, а он на другой день сам и объявится, живой и здоровый, даже и не раненый. Идите себе спокойно. Я присмотрю за этим местом. Мои люди сейчас за патронами пойдут, они вас и проводят. Ночью-то так легко ошибиться.

Порфирий идет за солдатами. Темная, непогожая ночь кругом. Огненными метеорами рвется в воздухе шрапнель, лопаются гранаты, на мгновение освещая путь, и потом еще страшнее и темнее ночь. В логу посвистывают откуда-то сбоку пули.

- Вы вот здесь, где помельче будет, ваше высокоблагородие, - говорит солдат, показывая, где перейти ручей.

"Погоны с набитой третьей звездочкой и цифрой "14"... Мундир... Как даже и в крови не признать Доронинского английского добротного сукна? И ладанка? А вот креста все-таки не было? Нет, не может того быть, чтобы этот ужас, чтобы это был Афанасий!!"

Порфирий спускается с кручи, скользит, едва не падает, карабкается наверх.

- Пожалуйте, я вам помогу, - говорит солдат и поддерживает Порфирия под локоть.

Они идут, и бесконечным кажется их путь в этой темной, сумрачной ночи.

- Сына у них убило... На Горталовской траншее, - тихо говорит один солдат другому.

"Скажут: убит... Даже покалеченного покажут, а он на другой день и объявится - живой и здоровый..."

Надежда не хочет оставить Порфирия.

Ладанка лежит в кармане штанов. Холодит ногу. Его ладанка... Афанасия!..

XXVII

Государь с Великим Князем Николаем Николаевичем Старшим, принцем Карлом Румынским, начальником штаба генералом Непокойчицким, генералом Левицким, чинами штаба, ординарцами, сопровождаемый эскадроном лейб-казаков, к трем часам дня приехал на "Царский валик" - холм против Гривицких редутов. Там были поставлены походные, полотняные стулья. Государь сел на один из них наблюдать за боем. Он был в белой фуражке с большим козырьком и в -пальто.

Холодный дождь сыпал и сыпал с неба. Потоки воды текли с холма. Впереди, не переставая, как гром во время грозы, гремели пушки, то разгоралась, то смолкала ружейная стрельба. Но ни простым глазом, ни в бинокль не было видно, что делается впереди.

Туман, низкие, черные тучи, косые полосы дождя скрывали место боя. Не видно было ни пороховых дымов, ни разрывов снарядов.

Иногда на несколько минут стихнет дождь, чуть посветлеют дали. Покажутся белые пороховые дымы, темные полосы войск, колонны резервов. Все поднимут бинокли к глазам, посмотрят напряженно - до боли в глазах стараются разобрать, что там происходит.

- Ну, как у Зотова? - нерешительно спросит Государь.

Он отлично видит, что все стоят на тех же местах, но так хочется услышать об успехе...

- Да, как будто раньше наши цепи были на этом холме, а теперь во-он куда подались, - скажет Великий Князь Главнокомандующий.

Сзади раздается мрачный бас Левицкого:

- Все на тех же местах, Ваше Высочество. Это только так кажется. Подались бы вперед - батареи переменили бы позицию, а то смотрите, где были, там и остались.

Опять туман, дождь, серые космы туч скрывают дали.

- От князя Имеретинского ординарец.

- Ну, что скажешь, молодец?

- Ваше Императорское Величество, его сиятельство князь Имеретинский приказал доложить, что генерал Скобелев потребовал все резервы вперед. У князя больше нет войск.

И сдержанный басок Левицкого:

- Скобелев это умеет!

- Значит, нужно так, - говорит Великий Князь. - А где Скобелев?

- Пошел на Зеленые горы.

Бинокли направляются влево. Там тоже туман, тучи, полосы дождя.

Томительно медленно тянется время. Государев ординарец, конвоец Абадзиев пытается шутить, но никто не принимает его шуток.

Опять посветлело. Раздались дали. Там, где кипит ружейная стрельба, стали видны дымы.

Великий князь Николай Николаевич смотрит туда в бинокль.

- Ваше Величество, - говорит он, - Скобелев на Зеленых горах!

- Слава Богу! Слава Богу! - говорит Государь.

За холмом слышно шлепанье конских ног по грязной дороге, покряхтывание кузова коляски. Экипаж приехал за Государем.

Государь все сидит на низком стульчике в мокром пальто.

Из сумерек скачет ординарец, Донской офицер. Он на скаку спешивается, бросает измученную лошадь и быстрыми шагами подходит к Государю:

- Ваше Императорское Величество, от генерала Скобелева! Редут Кованлек только что взят Ревельским и Либавским полками. Наши врываются в Плевну. Скобелев просит подкреплений.

Государь вопросительно смотрит на Великого Князя. Левицкий говорит за Главнокомандующего:

- Ваше Величество, резервов больше на левом фланге нет.

- Передай Скобелеву, - говорит Великий Князь, - пусть держится там, где стал.

Шел пятый час, и в этот непогожий печальный день начинало уже темнеть. Со стороны Радищевского редута (Омар-бей-Табия) послышались крики "ура", стрельба стала там как будто тише, но потом вдруг возобновилась с небывалой силой. Оттуда, обтекая Царский валик, потянулись раненые. Они шли бесконечными вереницами, то поодиночке, то целыми толпами. В тумане и полосах набегавшего дождя они исчезали, растворялись, словно призраки войны. Обгоняя их, скакал офицер-ординарец. Казак едва поспевал за ним.

- А, вот! С донесением от Зотова, - сказал Государь и повернулся к соскочившему с коня молодому красивому Кавалергардскому офицеру в рыжих усах. Великий Князь, стоявший подле Государя, показал глазами ординарцу, чтобы тот докладывал Государю.

- Ваше Императорское Величество, от генерала Зотова, Кавалергардского полка штаб-ротмистр Вонлярлярский с донесением.

- Доложи!

- Генерал Зотов приказал доложить: в четвертом часу дня Казанский и Шуйский полки пошли на выручку Углицкого и Ярославского полков, бросившихся на штурм Радищевского редута...

Офицер замолчал, смутившись.

- Ну?

- Этот наш третий штурм был отбит. Генерал Зотов приказал доложить: становится темно. Четвертый раз он штурмовать... не может...

По лицу кавалергарда было видно, как тяжело было ему передавать Государю эти неутешительные вести.

Едва Вонлярлярский отошел от Государя, как прискакал ординарец от барона Криденера и румын. Атака Гривицкого редута была отбита, барон Криденер опасался, что турки сами перейдут в наступление и что он тогда не удержит фронта.

Посланный к Криденеру офицер вернулся и доложил, что он будто бы видел турецкую кавалерию, выходящую наши войска.

Среди свиты произошло движение. Все засуетились, забеспокоились. Тревожный шепот пошел между чинов свиты. Кто-то шепнул Великому Князю:

- Надо просить Государя уехать... Нельзя так рисковать....

Лейб-казачий эскадрон сел на коней.

Стало темно. Снова пошел мелкий, холодный, осенний дождь.. Государь по-прежнему сидел на своем походном стуле. Он, видимо, сильно страдал, слушая донесения о тяжелых штурмах, отбитых турками.

Великий Князь Николай Николаевич подошел к Государю и сказал:

- Ваше Императорское Величество, вам долее оставаться здесь нельзя. Я умоляю вас вернуться в Порадим. Сам я останусь здесь, пока не получу точных сведений о результатах боя.

- Ты думаешь?..

Государь тяжело поднялся с полотняного стула и, сопровождаемый дежурным генерал-адъютантом, пошел к коляске. Великий Князь подошел к нему.

Государь остановился подле коляски.

- Быть может, брат. - сказал он, - не надо было начинать штурм в такую непогоду? Какие страшные потери! Мое сердце содрогается от боли... И все понапрасну.

- Ваше Императорское Величество, принц Карл и генерал Зотов настаивали на штурме сегодня.

Государь приложил два пальца к широкому козырьку мокрой фуражки, сел в коляску и откинулся на сиденье. Четверик лошадей с туго подвязанными хвостами дружно принял. Коляска с поднятым верхом покачивалась и покряхтывала, пока шагом выбиралась с Царского валика на шоссе.

По шоссе коляска катила спорой рысью.

- Эй, посторонись маленько! - кричал государев кучер Фрол, с удивительным искусством обгоняя какие-то арбы, телеги, лазаретные фургоны, толпы идущих под дождем солдат. Сквозь песню колес по шоссейному щебню доносились до Государя мучительные стоны и крики.

Государь сидел в глубине коляски, откинувшись назад. Его лихорадило.

XXVIII

31-го августа, с утра, турки перешли в наступление, чтобы выбить Скобелева из занятых Русскими накануне редутов.

Скобелев мог удержаться на своей позиции только в том случае, если бы правее его был успех. Но правее шел вялый, постепенно затихающий бой. Потеряв половину своего отряда, Скобелев был озабочен тем, чтобы вывезти раненых, а их было около семи тысяч.

Он утром объехал части, ободрил их и приказал держаться на местах.

На Горталовских траншеях Скобелев задержался дольше всего. Он долго смотрел в широкое, простое, честное лицо русобородого майора и, наконец, сказал ему:

- Горталов, я на вас надеюсь. Мне, вероятно, отходить придется. Так вы последним! Может быть, вам умереть придется в редуте, ваша смерть спасет других, спасет отряд.

- Ваше превосходительство, вы можете быть спокойны: Горталов живой редута не оставит.

- Спасибо. Я Верю вам.

Пять раз ходили турки в атаку на занятые Скобелевым укрепления и пять раз были отбиты с громадными потерями. Под вечер хмурого дня Скобелев поехал ко второму гребню Зеленых гор. Вдоль всего шоссе лежали раненые. Они провожали Скобелева печальными глазами.

- Отчего не вывезены? - обратился Скобелев к фельдшеру.

- Повозок не хватает, ваше превосходительство.

Скобелев остановил лошадь.

- Алексей Николаевич, - сказал он, - пишите князю Имеретинскому: "Ваше сиятельство, ответите перед Богом за души тех несчастных, которые у ног моих взывают о помощи, которой я не могу дать".

Порфирий тихо сказал Куропаткину:

- Я знаю, что князь все повозки отправил нам. У князя ничего нет. Ему будет очень тяжело читать эту записку.

Куропаткин молча пожал плечами и отдал записку ординарцу:

- На! Вези! Князю Имеретинскому. Понимаешь?

Скобелев остался на втором гребне. Он печально смотрел в туманную даль. Из этой дали появился конный ординарец:

- Ваше превосходительство, Эстляндцы отходят...

- Вижу... Все отходят... Значит нельзя больше держаться. Есть невозможное и для моих войск... Когда кругом такая тишина...

Цепи точно закоптелых, загрязненных землей, измученных. настрадавшихся солдат хмуро шагали мимо Скобелева. Сбоку, оглушая Скобелева и его свиту, 24-орудийная батарея била залпами, сдерживая напиравших на отступающие части турок.

Сзади, очевидно, не ожидая найти Скобелева в такой близости от неприятеля, подъехал к генералу ординарец от Зотова.

- Ваше превосходительство, от генерала Зотова.

- Давайте, что у вас, - протягивая руку в белой перчатке к ординарцу, сказал Скобелев и взял пакет. Он прочел вполголоса Куропаткину содержание пакета.

"Генералу Скобелеву. Великий Князь Главнокомандующий желает, чтобы вы продержались на ваших местах хотя бы только сутки. Генерал-лейтенант Зотов. 31-го августа, 4 часа пополудни".

Ординарец стоял в ожидании ответа. Впереди сотня Донцов и сотня Владикавказского полка с гиком поскакали на зарвавшихся в преследовании турок. Через пожелтевший и покрасневший виноградник с шорохом, позванивая котелками, проходили бесконечными группами солдаты.

- Что, Мосцевой отошел? - крикнул в их толпу Скобелев.

Бравый фельдфебель, шедший за ротного, остановился, вытянулся и доложил:

- По второму вашему приказанию вышел из редута и, разметав штыками турок, идет левее нас.

- А Горталов?

- Людей отправил... Сам остался... Ребята сказывали, говорил им: дал слово вашему превосходительству живым редута не сдавать.

Солдат и изодранной прокоптелой шипели остановился против Скобелева и доложил, взяв ружье "к ноге":

- Я есть с Горталовского редута! Майор наш один рубился супротив цельной евонной роты. На штыки подняли турки нашего майора. Вот чего мне довелось повидать.

Солдат смахнул слезу сглаз, взял ружье "вольно" и пошел вдоль шоссе.

- Ваше превосходительство, что прикажете ответить генералу Зотову? - спросил ординарец.

- Вы видели? Слышали?

Скобелев написал на записке Зотова: "Получена в полном отступлении" и передал записку обратно ординарцу.

- Поедем, Порфирий Афиногенович, - сказал Скобелев, обращаясь к Порфирию. - О сыне не думай. Самая у него честная могила... Солдатская, бескрестная, безымянная...

Порфирий хотел ответить, хотел сказать что-то, но в этот миг точно кто-то тяжелой, крепкой палкой ударил его по груди. Как будто Скобелев перевернулся вместе с лошадью и странно послышался сквозь шум и гум вдруг ставший в ушах его спокойный голос:

- Что? Ранен? Ну, поздравляю! Ничего... Ничего... Да снимите полковника с лошади. Помогите ему!

Казаки подхватили Порфирия и понесли его вниз с холма. Скобелев отходил на первый гребень. Яростно гремели пушки, батарея, отстреливаясь, повзводно отходила с позиции. Между Скобелевым и турками были только одни казаки.

XXIX

Стояла осень. В Петербурге погода была изменчива. По бледно-голубому небу неслись белые, как прозрачная кисея, облака, гонимые резким западным ветром; Нева вздувалась, горбами стояли разводные плашкоутные мосты, и звеня неслись на них запряженные тремя лошадьми конные кареты. В садах качались тонкие и стройные рябины, в золотом листу обнажались березы, и лиственницы у Исаакиевского собора стояли безобразно голые. То вдруг станет тепло и тихо, седой туман накроет город и не видно другого берега Невы, и сама река клубится седыми дымами. А потом пойдет мелкий, насквозь пронизывающий, настоящий петербургский дождь, в домах станет так темно, что с утра приходится зажигать свечи и керосиновые лампы. Печаль нависнет над городом.

В эти печальные осенние дни гвардия уходила на войну.

Вера видела, как в колонне по отделениям, в мундирах и по походному - в фуражках, с тяжелыми ранцами за плечами, туго подобрав винтовки, бесконечной лентой шли но городу Семеновцы. Их оркестр гремел на деревянном Лиговском мосту у Николаевского вокзала, а хвост колонны, где белели полотняные верхи лазаретных линеек, только выходил с Владимирского проспекта. Движение было остановлено. Толпы народа провожали полк.

- На войну идут, родимые!.. Вернутся, нет ли...

Ушел с Преображенским полком гигант красавец князь Оболенский, увел с Выборгской стороны Московский полк статный Грипперберг, с Васильевского острова ушли Финляндцы с лихим молодцом Лавровым.

- Умирать пошли!.. Своих выручать!

- Слыхать... Турки несосветимую силу собрали. Англичанка им все, все доставляет!..

Провожали без энтузиазма первых дней войны. Что-то нехорошее, тяжелое, недоверчивое носилось в воздухе. Уходили после молебнов, с иконами, шли бодрым шагом, смело, под звуки маршей, под барабанный бой - и те, кто оставался, ощущал холодную пустоту оставленных казарм, покинутость столицы.

- Гвардия в поход пошла!.. Как в двенадцатом году! Что же, силен, что ли, так уж турок стал?..

30-го августа, как полагалось в "табельный" день, день Тезоименитства Государя Императора, по распоряжению полиции город был убран флагами. Бело-сине-красные и бело-желто-черные полотнища развевались на улицах, на подъездах домов, на крышах. В газовые фонари были ввернуты звезды, у городской думы горели вензеля Государя и Государыни.

Из газет знали: тяжелые бои идут под Плевной. "Наши" берут Плевну. Ожидали большой победы.

Но прошло 31-е, потом наступило 1-е и 2-е сентября, появились сдержанные телеграммы об отбитых штурмах, пошли корреспонденции о мужестве наших войск и о силе турецких укреплений. Плевна не была взята. Потом поползли, как водится, темные слухи о громадных потерях, "которые скрывают", о "панике", о том, что будто турки чуть было к самому Систову не прорвались, что Государь ускакал с поля сражения... Потом все притаилось и смолкло: ждали - гвардия себя покажет.

Этой осенью Вера, пользуясь тем, что Перовская продолжала жить в Петербурге, довольно часто бывала у новой подруги. С неистовой, лютой злобой и ненавистью говорила Перовская о Государе, о генералах и офицерах. Она тряслась от негодования.

- Царь посещает госпитали, плачет над ранеными и умирающими солдатами. - говорила Перовская. - Понятно - воспитанник чувствительного Жуковского! И тот же царь посылает солдат грудью брать турецкую крепость Плевну. Штурм откладывают на 30-е чтобы в именины поднести царю Плевну. Ему в поле, как в театре ложу, и он сидит там, окруженный свитой. Шампанское, цветы, фрукты - и в бинокль видно, как тысячами гибнут Русские люди!.. Я ненавижу такого Государя!.. Студенты поют... Вы слышали:

...Именинный пирог из начинки людской

Брат подносит Державному Брату...

А на севере там - ветер стонет, ревет,

И разносит мужицкую хату...

Перовская была возбуждена. Должно быть, не спала ночи. Веки были красные и опухшие. В глазах горел злобный огонь.

- Вера Николаевна, вы должны, должны стать человеком... Вы должны идти с нами! Нас называют нигилистами. Неправда!.. Мы не нигилисты... Что мы отреклись от причудливых манер прошлого века, остригли волосы и стали учиться познавать природу - так это нигилизм?.. Нет, нигилисты - не мы, а они... Это им плевать на все. Царь, помазанник Божий, - пример для всей России, бросил больную Императрицу и охотится за девушками по институтам. А там!.. Какое холопство, любая - мечтает лечь на царскую постель!.. И этот царь гонит людей на войну!.. Я ненавижу его. Слушайте, Вера Николаевна, я надеюсь, что скоро мы все соберемся на съезде. Где? Еще не знаю, где-нибудь в провинции, где нас не знают, не на виду, где нет полиции. Там будут хорошие люди. Вера Николаевна, устройтесь так, чтобы приехать на этот съезд, послушайте настоящих людей. Посмотрите и сравните наш мир и наш...

Вера уходила от Перовской подавленная и смущенная. Перед ней бесконечной змеей, белея околышами фуражек, шел по Загородному проспекту Измайловский полк. Он шел на войну. И едко под ритм тяжелых шагов и барабанного боя звучали в ушах Веры только что слышанные стихи:

...Именинный пирог из начинки людской

Брат подносит Державному Брату...

С ужасом смотрела Вера на солдат. Людская начинка!.. Людская начинка!..

Грохот барабанов, свист флейт ее раздражали. Ей хотелось бежать, закрыв глаза, бежать от ужаса войны, от ужаса солдатчины. По дома ее ожидали Ладурнеровские и Виллевальдовские картины и гравюры: солдаты, солдаты и солдаты!!

В конце ноября, когда в Петербурге было тихо под снежным покровом зимы, когда беззвучно скользили сани, - вдруг город расцветился пестрыми флагами, с крепости палили пушки; пришло известие: Плевна взята! Осман-паша сдался со всей своей армией!

Сквозь радость победы по Петербургу шла печаль о многих потерях гвардии под Плевной. Гвардия показала себя...

Передние страницы "Нового времени" и "Голоса" чернели объявлениями об убитых Лейб-егерях, Московцах и других...

Оспобожденная от осады Плевны, армия пошла на Балканы.

И опять все затихло.

В газетах часто стала повторяться приевшаяся фраза: "На Шипке все спокойно..."

Осман-паша крепко караулил проходы через Балканские горы.

Русские войска замерзали на Балканах.

Возвратившись с катка в Таврическом саду. Вера в прихожей увидела беспорядок. Чемоданы, походный вьюк, изящный, заграничный саквояж графини Лили лежали на полу, на вешалке висел тяжелый "Романовский" полушубок с полковничьими погонами Порфирия, меховое манто графини и фуражка.

Порфирия ожидали к Рождеству из Крыма, где он оправлялся после ранения и где за ним ухаживала на правах невесты графиня. Значит, вернулись раньше.

Приехавшие сидели в кабинете Афиногена Ильича. Порфирий поседел, похудел и помолодел. Седина шла ему. Счастье светилось в его глазах. Графиня Лиля только что из вагона, - а как была она свежа! И челка на лбу завита, и локоны штопором подле ушей. Ни одного седого волоса... Она была в своем счастье прелестна и не спускала влюбленных со своего героя и с его Георгиевского креста.

Вера поцеловала дядю в лоб и расцеловалась с графиней. Порфирий уже успел сразиться с отцом по вопросам стратегии.

- Прости меня, папа, - говорил он, - но после всего того, что я видел на войне, я считаю, что для Русского солдата нет ничего невозможного. И Русская армия перейдет через Балканы. Воля Великого Князя Николая Николаевича Старшего непреклонна. Сулейман-паша будет разбит. А какой дух в войсках! Нужно все это видеть! Перед тем как ехать сюда, я проехал в Ставку Великого Князя. Мороз... Снег... У Великого Князя - киргизская юрта с железной печкой. Подле, в обыкновенной холщовой палатке, на соломе лежат очередные ординарцы. Никто не ропщет. Все гордятся тем, что также страдают от холода, как и солдаты. Армии едина!.. Землянки, палатки, весь неуют зимнего похода для всех одинаков, И эти люди, говоришь ты, папа, не перейдут Балканы?! Скобелев, Гурко, Радецкий не одолеют Сулеймана? Да что ты, папа!

- А я тебе говорю, что зимой не перейдут. Летом, может быть. А зимой ни природа, ни турки не пустят...

- Турки?.. Если нам тяжело - им еще во много раз тяжелее. С нами победа, - у них поражение... И как началось-то!.. С самого Кишинева.

- Однако под Плевной попотеть пришлось.

- Да, пришлось. Верно, и это даже хорошо - легкая победа - не победа, не слава. Во всех полках поют теперь песню, сочиненную ротмистром Кулебякиным еще в Кишиневе, когда Государь передал свой конвой Великому Князю Главнокомандующему. Вдохновенная песня! Она в полной мере выражает наши общие чувства.

- Что же это за песня?

- Прочтите, Порфирий, непременно прочтите, вот и Вера пусть послушает, - восторженно сказала графини Лиля.

С Богом, терцы, не робея,-

начал Порфирий и добавил: "В полках поют "братцы" вместо "терцы".

Смело в бой пойдем, друзья!

Бейте, режьте, не жалея,

Басурманина-врага!

Там, далеко, за Балканы,

Русский много раз шагал,

Покоряя вражьи станы,

Гордых турок побеждал.

Так идем путем прадедов