Краснов Петр Николаевич - Цареубийцы

рыми платками улыбались, сверкали белые зубы.

   Донцы в белых фуражках с назатыльниками, в расстегнутых мундирах поили у колоды запотевших, с прилипшей пылью на боках и крупах, приморенных лошадей. Пики были прислонены к плетню, на остриях их пестрели букеты цветов.

   Людской гомон шумел по улицам.

   Вдруг загрохотали барабаны и грянула музыка. Болгарки в праздничных платьях, в монисто из монет, поднимали маленьких детей над головами, чтобы те могли разглядеть Русов освободителей. У садовых плетней женщины и старики вынесли бадьи с водой и жбаны с вином, корзины с большими ломтями белого пшеничного и желтого кукурузного хлеба и кусками наскоро нажаренной баранины. Девушки и дети кидали солдатам букетики и веночки, стираясь накинуть их на штык.

   Старо-Егерский марш гремел эхом, отдаваясь по улице. Житомирцы в колонне по отделениям, круто подобрав штыки, входили в Систово. Знамя под золотым копьем колыхалось над штыками. Болгары снимали шапки с голов. Все громче звучали голоса приветствий:

   - Да живие Царь Александр!

   - Добре дошли!

   Внезапно, радостно и празднично грянул хор песельников:

  

   Шуми Марица окрвавенна,

   Плачи вдовица люто ранена.

   Напред да ходим, войницы милы,

   Дунав да бродим с сички сили...

   Марш, марш, с генерала наш!..

   Раз, два, три! Марш войницы!

   Женские голоса болгарок звонко вторили победному гимну:

   Марш, марш, с генерала наш!..

   Раз, два, три! Марш войницы!

  

   - Ура-а-ааа!.. - загремело в толпе жителей.

   - Живие!.. Живие-е-еее!!!

   Афанасия с его жалонерами сначала притиснули к садовым плетням, потом подхватили в общем солдатском потоке и понесли к городской площади. Вокруг мощно гремел хор:

  

   Юнака донски нам с водитель,

   С препорец левски - вождь победитель.

   Виждите, деспоти, генерала наш,

   Чуйте запойми Николаев марш!

   Марш, марш! С генерала наш!

   Раз, два, три! Марш войницы!

  

   Вдруг остановились, сорвали ружья "к ноге", сжались в колонне. Хор смолк, солдаты снимали кепи, вытирали вспотевшие лбы, шумно сморкались.

   Афанасий протолкался через колонну на площадь. У церкви с белыми жестяными куполами стояло духовенство в высоких шапках и в золотых ризах. Крестный ход с иконами и хоругвями вышел навстречу войскам. Седовласый и седобородый, смуглый болгарин в длинном черном сюртуке - систовский старшина - говорил речь генералу Петрушевскому, стоявшему против него. Девочка в расшитой пестрыми нитками рубашке и пестрой юбке поднесла генералу громадный букет лилий и роз.

   - Да что вы, право, - смущенно говорил Петрушевский. - Да я же не главный здесь начальник. Это же надо генералу Драгомирову.

   - У генерала Драгомирова тоже есть, - сказал старшина.

   Священник выдвинулся с крестом, глухо, в унисон, звенели певчие. В открытые двери и храма за священником и крестным ходим входил Петрушевский с букетом и руках...

   Раздалась команда, взяли ружья "вольно" я тронулись дальше. По площади раздавались крики:

   - Живие Царь Александр!

   - Ура!

   Загрохотали барабаны. Стоголосый хор запел:

  

   Марш, марш! С генерала наш!

   Раз, два, три! Марш войницы!

  

   Афанасия с войсковым потоком проносило через площадь. Тут он увидел своего отца и направился к нему.

  

   - Афанасии! Жив? Здоров? Нигде не зацепило? Но голоден, конечно? А? Каково? Орлами перелетели через Дунай!

   Порфирий обнял Афанасия и, обернувшись к стоявшим на крыльце штабным офицерам, сказал:

   - Мой сын!.. С первым рейсом переправился через Дунай... Молодчага!

   В расстегнутом у шеи, насквозь пропотелом сюртуке с болтающимися аксельбантами, сразу дочерна загорелый, запыленный, с измятыми грязными бакенбардами, - столько раз они были в пыли, а потом мокли в воде, когда он пил, - Порфирий сиял счастьем победы.

   - Ты и представить себе не можешь, Афанасий, что твоему отцу пришлось проделать! Не мальчик!.. Не прапорщик! По этим чертовым горам, колдобинам, виноградникам, везде - пешком!.. Подумай, твой отец - пешком!!! Наших лошадей когда-то еще переправят... Завтра, и то дай Бог! Ты зачем здесь?

   - Меня послал командир полка узнать, где стать полку.

   - Генерала Драгомирова еще нет здесь. Ну, да это мы сейчас тебе узнаем. Идем со мной.

   В большой, просторной хате толпились офицеры - колонновожатые. На столе, накрытом холщовыми полотенцами, были наставлены тарелки с курицей, порезанной кусками, с бараниной, салом и хлебом, стояли тяжелые деревенские стеклянные стаканы с розоватым, мутным вином, похожим на уксус.

   Немецкий генерал Вердер, военный агент, высокий, тощий, в длинном сюртуке, стянутом в талии, в черной кожаной каске с прусским орлом, в монокле, держа одной рукой полковника Гарновского под локоть, а в другой стаканчик с вином, говорил по-французски, отчетливо и резко выговаривая слова:

   - Je crains que la fasilite avec laquele vous avez effectue le passage du Danube ne vous entraine dans des operation risquees et ne vous apporte des revers [3].

   Порфирия как бичом стегнуло, он и про сына забыл. Он вмешал-ся в разговор:

   - Excelenz! - сказал он, - wir mussen jetzt - vorwarts, vorwarts, vorwarts! [4]

   Вердер - он был выше ростом Порфирия - расставив ноги, снисходительно, сверху вниз, посмотрел через монокль на Профирия.

   - Ach, so? - сказал он. - Meinen Sie? [5]

   - Aber naturlich. [6]

   - Es ist kaum glaubhaft, dass Sie als Stabs of offizier so sprechen. [7] Vorwarts! Bis Konstantinopol! - восторженно прокричал Порфирий.

   - Ach, so! Na, ja! [8]

   Вердер засмеялся и выпил вино.

   - Viel Gluck!.. [9]

   Порфирий торопливо схватил со стола стакан с вином и залпом осушил его.

   - За успех Русского оружия! - крикнул он и пошел от Вердера устраивать дело Афанасия.

   В открытые окна неслись солдатские песни, звуки музыки, бара банный бои и топот тысячи ног. Подольцы проходили за Систово, чтобы стать там биваками и выставить сторожевое охранение.

   Когда Афанасий, получив нужные указания, вернулся к полку, он нашел его свернутым в резервную колонну. Ружья были составлены в козлы. Усталые, измученные, голодные солдаты лежали ружьями и спали крепким сном.

   Солнце спускалось за горы. Серебряным блеском в лощине горели купола систовских церквей. Там звучала музыка. Должно быть, туда входили только что переправившиеся части 9-й пехотной дивизии.

   Молодая луна, светлая, бессильная и прозрачная, чуть проявилась на потемневшем небе. По шоссе трещали колеса. Длинным транспортом тянулись белые лазаретные фургоны и между ними тяжелые болгарские арбы. Свозили раненых и убитых.

   Теплая ночь спускалась над Дунаем. Там теперь смело и непритаенно стучали топоры. Понтонеры и саперы строили мосты.

   Где-то недалеко от Волынцев загорелся небольшой костер, стали видны в нем потревоженные лошади, казачьи пики. Два голоса оттуда согласно и стройно пели:

   На речушке было Дунаю... Дунаю!..

   Перевоз Дунюшка держала... держала!..

   В роще калина, в темной не видно,

   Соловушки не поют...

   Было что-то грустное и в то же время томительно-сладостное в их, словно тающих в вечернем воздухе голосах...

  

   В эти месяцы войны и Русских побед Софья Львовна Перовская случайно, на юге, познакомилась с молодым социалистом Андреем Ивановичем Желябовым. Она слышала, как тот говорил на собраниях кружков; разговорилась с ним и увлеклась им. Они оба тогда искали, оба шли как бы в потемках, спорили и ссорились с другими революционерами - "подпольщиками", оба не имели никакой определенной программы. (Роман Чернышевского "Что делать?" не мог быть программой).

   Самолюбивая и властная, - в ней всегда где-то внутри, потаенно сидело, что она "генеральская дочь", что она Перовская, - очень чувственная, но до сего времени прекрасно владевшая собой. Перовская с первого взгляда почувствовала, что нашла человека.

   Такой был цельный Андрей Иванович! Такой и физически, и душевно прекрасный. Он отвечал ее идеалам, как бы создался из неопределенных мечтаний о настоящем мужчине. Софья Львовна шла в народ, чтобы служить народу; Желябов сам был из народа. Сын крепостного крестьянина, рабом рожденного, и сам был родившийся рабом, он был мужик! А когда смотрела на него Перовская, - высокого, стройного, в длинном черном сюртуке, она думала: "Какой же он мужик?" Густые, темные волосы были расчесаны на пробор, и одна черная прядь упрямо падала на лоб. Мягкие усы, небольшая борода, тонкие черты иконописного лица и волевые острые глаза. У Желябова были маленькие, совсем не рабочие руки - а как он работал в поле! В Желябове Перовская нашла то самое, чего никак не могла воспитать в себе. Она работала в деревне, как фельдшерица, прививала оспу, ходила по тюрьмам, она совершала отчаянные "подвиги", была судима, ссылаема, но она всегда оставалась барышней, генеральской дочерью. И крестьяне, и на суде к ней так и относились. И это оскорбляло ее.

   Желябов, как хамелеон, менялся в зависимости от той среды, куда он попадал. Он репетиторствовал у южного помещика Яхненко и был в обстановке богатого и хорошо поставленного дома таким приятным и образованным человеком, что увлек дочь Яхненко Ольгу Семеновну, и там запыли о происхождении Желябова, и охотно приняли его в свою среду, и выдали за него замуж Ольгу. Жена Желябова была музыкальна, она играла на рояле, и Желябов с ней пел романсы и готовился стать помещиком... Но приехал на свой отцовский надел и стал так работать и так жить, точно никогда не расставался с избой и сохой. Все в нем изменилось - говор, манеры. Крестьяне приняли его как своего, и Желябов легко и просто вел пропагандную работу среди них. Два года он провел в деревне, но понадобилось попасть в офицерскую среду Артиллерийского кружка в Одессе, и никто не сказал бы. что этот прекрасно говорящий и образованный молодой человек простой крестьянин.

   Перовская, сама властная, сама желавшая всех подчинять себе, в полной мере подчинились Желябову. Ей стало казаться, что Андрей Иванович знает то, что ей надо. Он умел всегда доказать, почему то или другое нужно, а если его не понимали, он просто говорил: "Так надо", - и ему все верил и - верила ему и Перовская.

   Суханов рассказал Софье Львовне о Вере Ишимской, такой же барышне, какой была и сама Перовская, и Софья Львовна спросила Желябова:

   - Как вы думаете, Андрей Иванович, не привлечь ли в наш кружок и такую барышню? Она хорошей семьи. Я слышала про нее - она очень честная, она нас никогда не выдаст... И она так же страдает за народ, как страдаю я, как страдаем мы все...

   Веселые огни заиграли в глазах Желябова.

   - Что же, Софья Львовна, - сказал он. - Нам всякие люди нужны, и люди вашего круга нам, пожалуй, особенно нужны. Они своим влиянием прикрывают нас. Они оправдывают нашу работу. Нам нужно, чтобы не одно крестьянство шло с нами, но чтобы с нами шло и дворянство. Это ухудшает положение режима. Что же, попробуйте Ишимскую, по душам поговорите с ней, а там - посмотрим. У нас, надо правду сказать, - женщины работают лучше и смелое мужчин...

   Опять Желябов посмотрел на Перовскую, и та вспыхнула от восторга.

   В первый же свой приезд в Петербург Перовская поручила Суханову передать Вере, что она ждет ее.

  

   Знойным летним утром, пешком, в старенькой мантилье, пробиралась Вера в Измайловские роты. Она шла к нелегальной, к какой-то новой, еще незнаемой Соне Перовской, которая носила уже не свое имя, которая была под арестом, бежала от полиции, шла к революционерке! И Вере все казалось иным, сама она себе казалась другой; до подвига было еще далеко, но что-то было новое, и это новое заставляло ее все видеть в ином свете.

   На Загородном проспекте, у бульвара, шедшего вдоль Семеновских казарм, сохли тополя. Акации свесили длинные стручья. На твердом, убитом кирпичом бульваре играли дети. Няньки сидели с солдатами на низких скамейках без спинок и лузгали семечки. В душном воздухе пахло каменноугольным дымом с Царскосельской дороги. От Введенского канала несло гнилой водой и рыбой.

   3а Обуховской больницей пошли сады, деревянные заборы, миленькие деревянные дома. Стало глуше. Пыльны были широкие, не сплошь замощенные улицы, меньше попадалось прохожих. Местами шла стройка новых кирпичных домов, были поставлены "леса", заборы; каменщики поднимались по пологому настилу, несли на спинах кирпичи. Пахло известью, свежей замазкой, кирпичной пылью.

   Перовская жила во втором этаже большого, серого деревянного дома. На лестнице, покрашенной желтой охрой, с деревянными перилами, у квартирных дверей стояли высокие кадки с водой. Посредине площадки были двери общих неопрятных уборных. Пахло пригорелым луком, кошками, жильем.

   Ничего этого Вера не замечала и не ощущала. Она шла к революционерке, шла к той, кто ходил в народ, и это все так и должно было быть.

   Вера позвонила в дребезжащий колокольчик на проволоке и, когда дверь открылась, тихим голосом спросила Марину Семеновну Сухорукову.

   - Я самая и есть, - весело ответила молодая простоволосая девушка с остриженными косами и небольшими серыми глазами. - А вы - Вера Николаевна Ишимская? Прошу пожаловать.

   От прежней молоденькой, хорошенькой девушки, какую помнила Веря по балам, - осталось немного. Мелкие черты лица огрубели, скулы выдались, маленькие, узко поставленные глаза смотрели на Веру напряженно; стриженые волосы очень изменили и опростили лицо. За годы революционной работы сильно изменилась Перовская. Одета она была опрятно, но и очень просто. Горничные в доме Разгильдяева одевались много лучше. Светлая с черными цветочками ситцевая блузка были забрана под юбку и подпоясана широким черным кушаком с простой пряжкой.

   Пожалуйте, пойдемте ко мне. Мне Николай Евгеньевич много говорил о вас, да ведь мы и раньше встречались. - улыбаясь, сказала Перовская.

   Улыбка скрасила ее некрасивое, усталое лицо. В спальне Сони, куда они прошли, было чисто и аккуратно прибрано. Две железные кровати стояли вдоль стен, ситцевая занавеска висела на окне. На висячей этажерке лежали книги. На столе валялись газеты.

   В комнатах был тот жилой запах, присущий летом деревянным, густо населенным домам без водопровода. Мещанский запах, - определила его Вера, но и запах подходил к той нелегальной, к кому Вера пришла.

   - Ну, что же, побеседуем, - сказала Перовская, приглашая Веру сесть на простой соломенный стул. - Все мы с этого начиняем. Обнюхаемся, как говорит Андрей Иванович. Вот так - познакомишься, поговорить с "хорошим" человеком, и яснее, и веселее станет жить... Откроются горизонты. Книга того не дает, что даст живая беседа. Слово лучше учит. А потом и пойдешь за этим человеком. До конца поверишь ему.

   Вера смущенно смотрела на две одинаково постланные, накрытые простыми серыми одеялами кровати.

   - Вы не одна живете, Софья Львовна? - понижая голос. спросила Вера.

   - Сейчас одна... Это для Андрея Ивановича, когда он сюда приезжает.

   Вера смутилась и покраснела. Перовская заметила ее смущение.

   - Когда работаешь, вместе и во всем единомышлен, так естественно, что живешь имеете общей жизнью. В этом прелесть свободы.

   - Вы... вышли замуж?

   - Нет. Андрей женат. Он добивается развода, но не для себя, а для жены. Но жена не дает ему развода. Да это нам и не нужно. Мы люди свободные, у нас нет предрассудков.

   - Но, как же? Брак?..

   Перовская сухо засмеялась.

   - Ни я, ни Андрей в Бога не верим. Для нас - Бога просто нет. Значит, нет и таинств, нет ни церкви, нет и попов.

   Перовская замолчала, Вера тихо сидела и ждала, что скажет дальше эта смелая, необыкновенная девушка.

   - Так вот, Вера Николаевна, - начала говорить Перовская, - скажите, что же больше всего волнует вас? Какие "проклятые" вопросы встали перед вами и мучают вас, что привело вас из вашей золотой клетки на страдный и бедный путь революционера?

   - Ах, милая Софья Львовна, так о многом, многом мне нужно расспросить вас! Так все для меня вдруг как-то осложнилось. Ну, вот, хотя бы сейчас... Война... Русские войска перешли через Дунай. Везде повешены флаги, идет народное ликование...

   - Народное ли? - тихим голосом вставила Перовская.

   - Горят газовые звезды и императорские вензеля. Пушки палят с крепости. На спичечных коробках портреты героев. Имена Скобелева, Драгомирова не сходят с уст. Лубочные картины... Иллюстрации Брожа...

   Вера проговорила все это быстро, сразу, задохнулась, смутилась и замолчала.

   - Я слушаю вас, Вера Николаевна. Что же дальше? Иллюстрации Брожа...

   - И корреспонденции Суворина в "Новом времени". Крестьянского в "Правительственном Вестнике", Немировича-Данченко, - а более того, письма моих дяди и кузена - везде восторг победы, преклонение перед героями войны и особенно перед Скобелевым. Я теряюсь. Скобелев!.. Скобелев!.. Я спросила дедушку. В нем есть старческая мудрость. Я его уважаю. И вот, что он мне вчера сказал: "Россию клянут за самодержавие. В России, мол, - касты... Все заполнило дворянство, простому человеку хода не дают... Да герои-то наши откуда? Из народа... Скобелев! Сын генерал-адъютанта и внук солдата! Солдата!! Это - не дают хода? А? Сестра его, к слову сказать, писаная красавица - княгиня Богарне - в свойстве с герцогами Лейхтенбергскими, в родстве с Императором Австрийским и Наполеоном!.. Внучка солдата!.. Сдаточного, крепостного раба!.. Да благословлять надо такое рабство, такое самодержавие"... - вот что сказал мне вчера дедушка и что я дословно, до самой интонации его голоса запомнила. И меня это так смутило. Вдруг показалось мне, что весь прошлый год мучительных дум, колебаний, сомнений, исканий - понапрасну, что жизнь проста, что не нужно задумываться, но нужно жить вот этой старой мудростью...

   - Плыть по течению, - перебила Веру Перовская. - Мы учим плыть против течения.

   - А я думала, - не слушая Перовской, продолжала Вера, - надо вернуться к исходной точке... К Казанской!.. К Государю, к Царской России! С ними победы, слава, великое и честное дело освобождения славян... С ними - подлинная свобода!

   - И я, Вера Николаевна, пережила такие же колебания, такие же сомнения... Но это потому, что мы не видим иной стороны медали. Освобождение славян?.. Свобода от Царя?.. Все это приснилось вам. Это дедушкина сказка... Скобелев - наемная царская собака, крестьянский выродок, пошедший служить царям за вензеля, аксельбанты, за сытый кусок хлеба... Победы... Слава... Свобода... Что вы, Вера Николаевна! В армии и кругом нее идут неимоверные хищения... Интенданты и подрядчики наживаются на крови Русского солдата. Отпускают сапоги с картонными подошвами, я себе строят каменные дома. Корреспонденты об этом не пишут, художники этого не зарисовывают... Ваш дедушка вам этого не расскажет... Командиры - необразованные дураки, не понимающие военного дела...

   - Софья Львовна. Перешли Дунай!.. Победы!..

   - Постойте, подождите... Скобелев - авантюрист. Ему - победы. Ему - слава. На прошлой неделе я ехала в Петербург. Мимо меня тянулись длинные поезда красных товарных вагонов, наполненных изможденными, искалеченными солдатами. Окровавленные повязки, бледные лица. Безрукие, безногие... Такое горе, какое описать невозможно! И туг же рядом - синие и малиновые вагоны, бархатные обивки, шампанское, полуобнаженные женщины, штабные офицеры и интенданты, смех, шутки, веселье... разгул... Вот что такое война, о которой нам не напишут никакие корреспонденты. Война - это неурядица, неразбериха, бестолочь, суматоха.

   - Но Дунай, Софья Львовна, Дунай!..

   - Да, перейден. Что из того? В обществе - недовольство. Флаги вешает полиция, а не народ. Дворники зажигают плошки, а по рукам ходит стихотворение крепостника Некрасова, который умеет подладиться к общественному настроению. Вы знаете его?

   - Нет.

   - Так вот слушайте:

  

   Внимая ужасам войны,

   При каждой новой жертве боя,

   Мне жаль не друга, не жены.

   Мне жаль не самого героя,

   Увы! Утешится вдова,

   И друга лучший друг забудет,

   Но где-то есть душа одна:

   Та - век, до смерти помнить будет.

   То - слезы бедных матерей.

   Им не забыть своих детей,

   Погибших на кровавой ниве,

   Как не поднять плакучей иве

   Своих поникнувших ветвей...

  

   Перовская с чувством прочла стихи. Синевато-серые глаза ее побледнели и стали прозрачными, в них появилось то напряженно-тупое выражение, какое видела Вера тогда у молящихся подле иконы Казанской Божьей Матери. Только у тех сквозь пелену напряженности светились вера и любовь - здесь была страшная, лютая ненависть.

   - В дворянстве земском, слышите, Вера Николаевна, в дворянстве поднимается оппозиционный дух, готовят адреса Государю с требованием конституции. В Киеве уже образован "конституционный кружок". Мы переживаем времена декабристов. Чтобы спасти Россию, нам не воевать за славян нужно, но перейти к политической работе...

   - Да, я понимаю вас. Вот этого я и хотела... Работать... Вести политическую работу...

   - Слушайте, Вера Николаевна, я не хотела этого вам говорить. Скобелев... Что Скобелев? Герой - это товарищ Андрей! Это подлинный герой!

   Перовская замолчала. В комнате было тихо. Рядом, на кухне, громко тикали часы. Душно было в спальне. Сквозь запыленные окна с двойными, не снятыми на лето рамами, был виден немощеный двор, высокий деревянный забор, за ним строящийся дом, лабиринт высоких деревянных лесов. По ним ходили люди, и ровно, методично, наводя тоску на душу, стучал по камню железный молоток.

   Так промолчали они обе долго.

   Медленно и размеренно, тихим голосом начала Перовская:

   - Мы видим роскошь, красоту, величие, славу России. Все это создали Императоры. В детстве гувернантка водила меня по Петербургу. Императорский Эрмитаж с его удивительными картинами, с его мраморной лестницей, где от ее величины, ширины и вышины голова кружится... Императорские дворцы; одетая в гранит Нева! Мне говорили, что нигде ничего подобного нет. Соборы и митрополит в карете шестериком - лошади серые в белых попонах... В Москве мне показывали Успенский собор, собор Василия Блаженного - Цари создали все это... Куда ни пойдешь - красота, роскошь! Грановитая Палата, Кремль! Цари строили... А там - Киев, мать городов Русских. Харьков, Нижний Новгород, монастыри, обители - все устроено, создано и украшено Русским гением. У нас лучшие в мире опера и балет. А какая литература! Пушкин, Лермонтов, Гоголь... А я, Вера Николаевна, потихоньку читала Добролюбова и Писарева, восхищалась Белинским, прочла "Что делать?" Чернышевского и... ушла из дома... пошла в народ... И вот тогда я увидала... Глаза открылись у меня... Роскошь городов, парков, помещичьих усадеб, вся наша так называемая культура, которой мы так гордимся, стала мне противна. Вера Николаевна, в Курской губернии, как во времена Гостомысла - курные избы!.. Грязь, вонь, дым ест глаза. В избе с людьми - телята, куры, и тут же в этой грязи копошатся вшивые, в паршах дети!.. Десять веков стоит Россия, - а крестьяне как были нищими, дикими и грязными десять веков тому назад, так и остались.

   - Их теперь освободили.

   - Освободили, - с глубоким презрением сказала Перовская. - А что переменилось? Та же нищета, грязь, тараканы, клопы, вши и бедность. Люди, питающиеся черным хлебом и водой, иногда кашей, только по праздникам мясом, люди неграмотные, не знающие ничего - разве это народ? Это - нация?! Провозгласили: "земля и воля". Это хорошо, это шаг вперед. Но мы пересматриваем это решение. Нам нужна не конституция, и уже не республика нам нужна. Нет, мы не повторим ошибок декабристов. Нужно дать волю народу. Не знаю, как это оформится у нас. Нам мешает война. Победы нам мешают. Скобелевы!.. "Народные" герои! Надо ждать. Мы хотим, чтобы была народная воля! Воля народа!

   - Софья Львовна, вы сами сказали: темный, невежественный. грязный, дикий народ. Такой, как был при Гостомысле. Не думаете вы, Софья Львовна, что такой народ не сможет, не сумеет использовать своей воли? А не приведет это к анархии, к пугачевщине?

   - Мы поднимали и этот вопрос. И вот что сказал Андрей: "Мы - государственники - не анархисты., Знаю, нас будут обвинять в анархизме. Вздор! Ерунда! Мы не дети, мы знаем - правительство всегда будет, государственность неизбежно должна будет существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Наша задача работать на пользу народа, ведя пропаганду социалистических идей. Мы насилия не признаем, политики мы не касаемся. Мы учим, мы просвещаем народ. Мы хотим действовать, мирным путем в народе, но, когда нас сажают в тюрьмы, прости те - выкорчевывать придется"... Так сказал Андрей!

   - Много вас?

   - Не все ли это равно, Вера Николаевна? Государь один, и все зло исходит от одного человека. Много нас или мало, это не имеет никакого значения, важно лишь то, что мы существуем, что мы работаем, что мы проповедуем. У Христа было двенадцать апостолов, да один еще и изменил, и не мир принес Христос, но меч, и вот уже скоро девятнадцать веков трясется весь мир от учения Христа. Возможно - мы все погибнем. Но дело всякого убежденного деятеля дороже жизни.

   - Я понимаю вас, Софья Львовна, как понимаю я вас, - говорила Вера. Она точно вырастала в эти часы задушевной беседы. Ей, "кисейной барышне", с которой никто никогда, кроме разве Суханова, серьезно не говорил, с кем были только смешки или пустые разговоры о цветах, о картинах, очень редко о книгах, кого занимали на балах во время танцев, - вдруг с ней заговорили о будущем устройстве России, о народоправстве, о воле народа. И как звучало все это: "Мы государственники, не анархисты"... Вера забывала время. Ей хотелось слушать и слушать, войти во все это. Вот он где, подвиг, о котором она мечтала едва не с детских лет. Вот ее "Жанна д'Арк", ее "Екатерина"! И Вера повторила за Перовской:

   - Да, дело должно быть дороже жизни.

   И снова была долгая тишина, тиканье часов на кухне, временами треск в них, и все тот же надоедливый стук молота по камню. В окне билась и жужжала большая черная мясная муха. Вера сильнее ощущала спертый воздух квартиры, мещанский запах пригорелого лука, непроветренных комнат и вони человеческого жилья, она чувствовала себя в совсем ином мире, бедном, неопрятном, но странно влекущем. Подвиг не мог быть усыпан розами.

   Близко к Вере было загорелое лицо Перовской с ярким румянцем и тонкими чертами. Светлые глаза застекленели, и снова в них стала страстная молитвенная напряженность. Перовская заговорила плавно, точно прислушиваясь к какой-то звучавшей в ее сердце таинственной музыке, иногда распевно протягивая слова:

   - Народная воля!.. Чего же может желать себе народ, как не общего блага? Когда везде и над всем будет править народа, когда народ сам будет распоряжаться всеми средствами такой прекрасной, необъятной, богатой страны - все переменится в ней! Опустеют холодные каменные дворцы вельмож, потонет в болоте, растворится в туманах Петровским проклятием созданный Петербург, - и вся Россия покроется прекрасными каменными городами-садами. Каменные дома будут в деревнях, прекрасно освещенные. Везде керосиновые лампы, везде фонари... Хорошие дороги, прекрасные школы, где вместо Закона Божьего будут преподавать мораль и философию. Богатство земли будет распределено поровну между всеми, падут сословные перегородки, все станут на общее дело, и поселянин получит заслуженный отдых. Это будет! Все равно. Вера Николаевна, будем мы или нет - это будет! Наши дети увидят это благоденствие и благополучие. Исчезнут суды, розги и шпицрутены, не будет полиции, не будет войска, ибо войн не станет вести благополучный народ. Самый климат России переменится.

   - Климат?

   - Да! Климат! Разве нельзя обсадить реки лесами, устроить древесные стены на востоке, чтобы преградить дуновение сибирских ветров, разве нельзя управлять природой, не Богу, но человеку, просвещенному наукой? Для такого человека - все возможно. Мы будем, Вера Николаевна, летать, как птицы! Изменятся пути сообщения, не станет границ, народы протянут друг другу руки и наступит общий мир, общий благословенный наукой труд. Вот, что будет, вот, что станет, когда будет не Государева воля, не Монаршая милость, объявляемая с высоты Престола манифестами, но народная воля - социализм!.. Это мы и идем проповедовать народу, и вы пойдете с нами, а не со Скобелевыми...

   Взволнованная своей речью, Перовская встала и прошла на кухню.

   Вера с ужасом увидела на своих маленьких плоских часиках, висевших на тонком черном шелковом шнурке, что уже половина первого. Как быстро прошло время! Она только-только успеет проехать к завтраку на Фурштадтскую.

   - Софья Львовна, - поднимаясь со стула, сказала Вера.

   - Что, милая?

   - Мне надо идти... Генерал будет сердиться, если я опоздаю.

   - А пусть себе сердится.

   Перовская стояла над плитой, где пылали щепки, и ставила на огонь кофейник.

   - Напейтесь кофе со мной и тогда пойдете.

   - Нельзя, Софья Львовна.

   - Вера Николаевна, если хотите идти с нами, строить счастье Русского народа, проповедовать социализм нам надо научиться обходиться как-нибудь без генералов. И тут путь один и неизбежный - ложь.

   - Ложь? - воскликнула Вера.

   - Да... надо прежде всего научиться лгать.

   - Софья Львовна - я не ослышалась? Лгать?

   - Это неизбежно. Надо все скрывать до времени и для того лгать. Ведь не скажете же вы своему благонамеренному деду, генерал-адъютанту Его Величества, что вы были у нелегальной, у Перовской, у Марины Семеновны Сухоруковой, которую разыскивает полиция? Ведь но выдадите вы меня с головой?

   - Нет... Конечно, нет.

   - Ну, так и говорить нечего, идемте пить кофе, он сейчас и готов.

   Вера осталась у Перовской, пила кофе, слушала восторженные рассказы Перовской про Андрея, о его физической силе и мужестве.

   - Вы знаете, Вера Николаевна, кто не боится смерти - тот почти всемогущ. И Андрей смерти никак не боится. Как-то в деревне на мать Андрея бросился бык. Андрей, который был неподалеку, выломал жердь из изгороди и стал между матерью и быком. Бык налетел на кол, сломал его, Андрей устоял, удар пришелся мимо, мать была спасена, и все просто, без позы. Это не тореадор, но это выше самого знаменитого тореадора. Это мужество, Вера Николаевна... И это, поверьте, выше вашего Скобелева! А как красив Андрей! Румянец во всю щеку, темные, глубокие глаза с вечно горящим в них пламенем. Они пронизывают насквозь. У него красивого рисунка губы и темная бородка. Шелк!.. А как он говорит!

   - Вы влюблены в него?

   - Оставьте это, Вера Николаевна. Отвечу вам словами Рахметова из "Что делить?"... Я должна подавить в себе любовь... Любовь связывала бы мне руки... Скуден личными радостями наш путь. Мало нас. Но нами расцветает жизнь всех. Без нас она заглохнет, прокиснет, мы даем людям дышать... Такие люди, как Андрей! Да он куда выше Чернышевского, Рахметова. Это цвет лучших людей. Это двигатель двигателей... Соль земли...

   - Вы познакомите меня с ним?

   - Когда-нибудь, Вера Николаевна.

   Вера опоздала к генеральскому завтраку и на строгий вопрос Афиногена Ильича, где она была, что случилось с ней, Вера Николаевна, скромно потупив глаза, ответила:

   - Я была в Казанском соборе, дедушка. Там служили молебен. Я молилась перед иконой Пречистой Матери о победе Русского воинства. Я забыла о времени. Увлеклась молитвой.

   Вера никогда не лгала. Ей поверили. Первая ложь прошла гладко и легко. Она не оставила следа в душе Веры. Она чувствовала себя призванной на служение Русскому народу, призванной к строительству счастливой и свободной жизни, а при такой работе - что такое совесть? Один из человеческих предрассудков. Совесть - ее частное, и какое мелкое, частное перед общим великим делом освобождения Русского народа.

  

   По вечерам, в кабинете у генерала, читали газеты и письма. Графиня Лиля, на правах будущей невестки Афиногена Ильича, бывавшая у Разгильдяева каждый день, читала английские газеты и переводила их. Дальний родственник генерала, семеновский офицер штабс-капитан Ловягин, окончивший Академию колонновожатых, два раза в неделю приезжал на эти вечера и на большой карте военных действий расставлял булавки с цветными флажками, согласно с тем, что вычитывала в газетах графиня Лиля.

   К осени разыгралась у генерала подагра, и он не расставался с палкой. Так и теперь он сидел в глубоком кресле в тени кабинета. Графиня Лиля, отделенная от генерала большим круглым столом, разбирала толстую пачку писем Порфирия. На столе горела керосиновая лампа под зеленым абажуром. Она освещала оживленное Лилино лицо и руки Веры, сидевшей, откинувшись в кресло, и положившей руки на груду газет. У стены на особом столе два канделябра освещали большую карту, повешенную на стене. У карты стоял Ловягин.

   - Порфирий пишет, - сказала, повышая голос, графиня Лиля, - 16-го июня - это его старое письмо-дневник, присланное мне с оказией. - Государь Император на военном катере с гребцами гвардейского экипажа, с их командиром и лейтенантом Полтавцевым на руле переплыл Дунай и смотрел на турецком берегу 14-ю и 35-ю дивизии. Он лично надел на шею Драгомирова крест Св. Георгия 3-й степени и вручил ордена Св. Георгия 4-й степени генерал-майорам Иолшину и Петрушевскому и командиру Волынского полка Родионову. Кресты третьей степени пожалованы Начальнику Штаба Действующей армии генерал-адъютанту Непокойчицкому, генерал-лейтенанту Радецкому, генералу Рихтеру и 4-й степени - Великому Князю Николаю Николаевичу Младшему.

   Графиня Лиля подняла прекрасные глаза от писем и сказала, издыхая:

   - Как все это хорошо - все наши герои!

   Это было в корреспонденциях Крестовского. Я своевременно докладывал о том вашему высокопревосходительству, сказал Ловягин.

   - Это пишет Порфирий, - значительно сказала графиня Лиля, давая понять, что это имеет гораздо большее значение, чем газетные корреспонденции. - Порфирий пишет: уже два моста наведены через Дунай. Наука, - пишет Порфирий, - сказала: это невозможно. Русский гений совершил невозможное. 25-го июня передовой отряд генерала Гурко отправился в Тырново... Порфирий получил орден Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Он организовал переправу... Si jeune et si decore. [10] Государь посещал лазаретные шатры с ранеными. В каждой палате Его Величество благодарил за службу. Порфирий был в свите Государя. Его Величество говорил: "Показали себя молодцами, сдержали то, что обещали мне в Кишиневе"... Раненые и умирающие кричали со своих носилок: "Рады стараться, Ваше Императорское Величество!.." Какой подъем был, Лиля, в этих палатах, полных страдания, ужаса и смерти!

   - Дедушка, разве когда солдаты по уставному кричат: "Постараемся, Ваше Императорское Величество", - они дают обещание? - спросила Вера.

   Никто ничего не сказал. Генерал строго посмотрел на Веру, графиня Лиля заторопилась "спасать положение".

   - Порфирий в своем дневнике пишет: "25-го июня генерал Гурко занял Тырново и пошел на Сельви. Его отряд идет за Балканы. Балканские проходы заняты нами. Нам остается идти вперед, вперед, вперед!!!" С тремя восклицательными знаками, Афиноген Ильич! Это самое восторженное место у Порфирия.

   - А Плевна?! - вдруг выкрикнул, вставая, тяжело опираясь на палку, Афиноген Ильич. - Плевна? Ловягин, покажи, где Плевна?

   Ловягин не мог сразу отыскать Плевну. Афиноген Ильич, хромая на больную ногу, подошел к карте и ткнул палкой.

   - Вот Плевна, - сердито сказал он.

   - Маленькая деревушка или городок, ваше высокопревосходительство, - успокоительно сказал Ловягин.

   Генерал сердито застучал палкой по карте.

   - Чему учат? - крикнул он. - Академики! Плевна! Ты понимаешь, что такое Плевна?!

   - Ваше высокопревосходительство, наши войска были в Плевне, обиженно сказал Ловягин.

   - Знаю... Не учи! Не вовсе еще выжил из ума, не впал в детство, не утратил памяти. Когда это?.. Графиня, напомните... Когда это Фролов писал нам, что 30-го Донского казачьего полка есаул Афанасьев с сотней был в Плевне?

   - 25-го июня, Афиноген Ильич, - блестя прекрасными глазами, как драгоценными алмазами, сказала графиня, щеголявшая своей памятью на все события войны.

   - Да, 25-го июня... Точно! И в Плевне тогда никого не было. А 5-го июля лейб-казаки с ротмистром Жеребковым уже только после боя взяли Ловчу, и тогда в Плевне были войска. Маленькая деревушка, - передразнил Афиноген Ильич Ловягина, - да громадный стратегический пункт. Они идут вперед, вперед, вперед!.. Да что они там, с ума все по сходили? Почему Непокойчицкий или Казимир Левицкий не пожаловали в Плевну? На карту посмотрели бы, проклятые академики!.. Все поляки там!.. Им Русский позор, Русская кровь ничто...

   - Но, Афиноген Ильич, Порфирий тоже ничего не пишет про Плевну, а он виделся и с Жеребковым, и с Фроловым, после блестящего доля лейб-казаков под Ловчей.

   - Порфирий! Много мой Порфирий понимает и военном деле?

   Генерал яростно захлопал палкой по карте. Ловягин со страхом смотрел, вот-вот пробьет карту насквозь.

   - Где Осман-паша? С целой армией! Они батальонами Константинополь брать хотят... Войск нет, а вперед, вперед, вперед! Какие, подумаешь, Суворовы нашлись! Заб-были наполеоновское правило...

   И с той блестящей отчетливостью, с какой говорили по-французски светские люди Николаевского времени, Афиноген Ильич сказал:

   - Les gros bataillon ont toujours raison. [11] Войска подвезти надо... Дополнительную мобилизацию сделать. На Плевну эту самую три, пять корпусов поставить... Заслониться от нее надо. Это поважнее Рущука будет. Гляди, где шоссе-то идут. Как ахнет Осман-то паша прямо на Систово на мосты, почище петровского Прута будет катастрофа. Два моста навели, и рады. Двадцать мостов надо там. Академики! Вы увидите, графиня, помянут они эту самую маленькую деревушку. А Осман-паша уже в тылу наших...

   Афиноген Ильич, постепенно успокаиваясь, вернулся в свое кресло.

   - Ну, читайте дальше, графиня, что там еще мой пишет.

   - Пишет Порфирий, как тяжело ему быть второй раз в Ловче. Болгары, первый раз так сердечно и радостно принимавшие их, во второй раз волками смотрели, и один старик сказал: "Помните, Русы, вода с берегов сбегает, а песок остается"...

   - Хорошо сказал, - пробурчал Афиноген Ильич и, постукивая палкой и исподлобья смотря на Ловягина, добавил, - можно только тогда идти вперед, когда уверен, что назад не пойдешь. Стратеги! Войска-то ничего - схлынут, а каково жителям, что как песок останутся! Плевна... Прут... Позор... Проклятые имена все... Плевна!

  

   Эти жаркие дни второй половины июля Скобелев провел под Плевной в большом болгарском селении Боготе. Русская армия остановилась в своем д