Краснов Петр Николаевич - Цареубийцы

  

  

  

  

  

  

   Вера Ишимская была в том возрасте, когда девочка превращается в девушку. Платье - уже длинное, косы уложены по-девичьему, под юбкой подкинут турнюр - маленький, последняя мода, и зонтик с длинной и тонкой ручкой, и дана некоторая самостоятельность ходить по городу без горничной и гувернантки. Но внутри, под платьем - все еще девочка. По-детски все ее трогает и волнует. Из самой же глубины душевной поднимаются неясные вопросы, сложные, туманные и неразрешимые. Душа жаждет действия. Хочется подвига, подвижничества. Что-то совершить. Вера бродит по комнатам, вдруг остановится, задумается, зажмурит глаза...

   Царствовать, как Екатерина Великая - державинская "Фелица" - "Богоподобная царевна киргиз-кайсацкия орды, которой мудрость несравненна..." Сгореть на костре, после подвига!.. Жанна д'Арк!.. Стихи, заученные в детстве по-русски и по-французски, встают в памяти: Ломоносов, Державин, Пушкин, Виктор Гюго, Ламартин...

   Пушкинская Татьяна?.. Фуй!.. Татьяна - это вздор!.. Кисейная барышня!.. Любовь - пошлость!.. С такими-то запросами души - любовь?.. В мире и так довольно пошлости...

   Откроет глаза - перед нею по стенам гравюры, литографии, акварели, картины масляными красками... Ладурнер, Клодт, Виллевальде. Развод караула... Знаменщик Семеновского полка... Группа на биваке. Белые штаны, мундиры в обтяжку, широкие лосиные ремни, черные каски с медными орлами и высокими волосяными султанами...

   Дедушкина утеха.

   Вера - сирота. Она живет у дедушки - генерал-адъютанта Афиногена Ильича Разгильдяева, старого вдовца.

   Ее никто и ни в чем не стесняет. Она может уходить из дома, гулять одна, зимой ходить на каток в Таврическом саду, летом гулять по Петергофскому парку. Ей верят. Она - Ишимская, она была в институте и, выйдя из третьего класса, закончила образование дома с приходящими учителями.

   Вера остановится против зеркала и долго смотрит на себя. Красива? Волосы русые - поэт-романтик сказал бы - пепельные. Глаза голубые. В глазах есть нечто напряженное и смелое. Стальное! Дерзкое?! Сложена? Недурно... Кузен Афанасий говорит: "На пять с плюсом: Гвардейский ремонт...". Лицо овальное, как в паспортах пишут - "обыкновенное"... Полюбить, увлечься?.. Не тенором же увлечься или капельмейстером Главачом?.. Фуй!.. Или полюбить такого осла, как Афанасий? Щиплет горничных, говорят - имеет любовницу, француженку из Михайловского театра Мими. Какая гадость?!..

   Юное личико складывается в презрительную гримасу. Верп поворачивается на каблуках и идет по залу. Высокие каблуки щелкают по гладкому, натертому паркету: "ток!.. ток!.. ток!.." Гренадеры, егеря, стрелки, кирасиры, уланы с гравюр и картин глядят на нее. Любуются. На колонне желтого мрамора с розовыми жилками стоит белый бюст Императора Николая I - кумира деда Веры.

   Вера дерзко проходит мимо. Щелкают каблучки: "ток!.. ток!.. ток!.."

   - А ты полюбил бы?.. "Ток!.. ток!.. ток!.."

   - Император?!

   Вызывающе, дерзко смотрит на холодный мрамор бюста.

   - Не боюсь!.. "Ток!.. ток!.. ток!.."

   7-го июля - канун "Казанской". Графиня Лиля потащила Веру в Казанский собор ко всенощной.

   Толпа народа. Все стеснилось в левой стороне собора, где на возвышении, в золоте драгоценного оклада, в блеске множества самоцветных пестрых камней, отражавших бесчисленные огни свечек, стоял прекрасный образ.

   Шел долгий акафист. Кругом Веры - белые кителя и сверкающие погоны офицеров, стояли солдаты, мужики, бабы, виднелись длинные сюртуки купцов, поддевки дворников и лавочных сидельцев, платки женщин, старых и молодых. Было душно, от ладана сладко кружилась голова, пахло духами, розовым маслом, дыханием толпы, потом, сапогами, деревянным маслом. Веру толкали, хлопали по плечу свечками, шептали на ухо: "Владычице"!.. "Казанской"!.. "Празднику"!.. Отравляли Веру смрадом дыхания.

   Кругом были напряженные лица, страстно верующие гласа, люди усталые, потные и счастливые... Прекрасно, вдохновенно пели митрополичьи певчие. Изумительно шло богослужений. В самую душу вливались слова тропаря, запоминались навсегда.

   "...Заступница усердная, Мати Господа Вышнего!.. За всех молиши Сына Твоего Христа Бога Нашего и всем твориши спастись в державный Твой покров прибегающим..."

   "Вот, вот оно где - настоящее", - думала Вера, опускаясь на колени рядом с графиней Лилей.

   И у Веры становилось на лице то же умиленное выражение, какое было у графини Лили, какое было у всех молящихся вокруг образа.

   От долгого стояния, от духоты, от толпы - во всем теле явилась сладкая истома. Сердце преисполнилось восторгом, и хотелось донести этот восторг до дома, как в детстве доносила Вера зажженную свечку от "Двенадцати Евангелий", от "Плащаницы", от "Светлого Воскресения"...

  

   Эти летние дни в Петергофе, на даче деда, Вера была под обаянием глубокой веры. Зажженный огонек любви и веры она донесла до дачи на Заячьем Ремизе и продолжала носить, не гася, и дальше.

   Она избегала на прогулках Нижнего сада, где много бывало народа; гуляла по тихим дорогам Английского парка, любовалась отражениями в прудах кустов, деревьев, белых стен павильонов на Царицыном и Ольгином островах.

   С графиней Лилей она предпринимала далекие прогулки на высоты деревни Бабий Гон, к Бельведеру и мельнице, к сельскому Никольскому домику.

   Там солдат-инвалид отворял двери и показывал в шкафу ля стеклом длинный черный сюртук с медалями за Турецкую войну и Анненской и два девичьих сарафана.

   - Сюртук этот солдатский, инвалидный, - тихим сдержанным голосом рассказывал солдат-сторож, - Государь Император Николай I Павлович изволили надевать на себя, когда поднесли домик Государыне Императрице Александре Феодоровне. Ее Величество изволили часто совершать сюда прогулки, очень здесь распрекрасный вид, и как уставали они - то и повелел Государь Николай Павлович, чтобы отдохновение иметь Ее Величеству, построить избушку. Все работы делались тайно. Когда домик был готов, Государь сказал Государыне, будто пойдет он с детьми в кадетский лагерь, а Государыню просили обождать их в Большом дворце. И вот, значит, посылает Его Величество флигель-адъютанта с приказом провести Государыню на это место. И тут вдруг видит Государыня - на пустом раньше месте стоит красивая изба и из нее выходит отставной солдат в сюртуке Измайловского полка, вот в этом самом, с золотым галуном на воротнике и шевронами на левом рукаве, - хлеб-соль у него в руках, и просит тот солдат Государыню отдохнуть в его избушке. И солдат тот был сам Государь Император. Входит умиленная и растроганная до слез Государыня в избу, а там выстроены во фронт ее дети.

   - Дозвольте, - говорит солдат, - Ваше Императорское Величество, представить вам моих детей и просить вашего покровительства им. Старший мой сын, Александр, хотя и солдатский сын, и всего ему минуло 19 лет, а уже флигель-адъютант и о нем я но прошу, а вот о других моя просьба. Десятилетнего Константина - благоволите. Матушка Царица, определить во флот, семилетнего Николая просил бы в инженеры, а меньшого моего Михаила в артиллерию. Старшую мою дочь Марию хотелось бы в Смольный Институт, вторую - Ольгу - в Екатерининский, молодшую в Патриотический...

   - Вот в этих самых сарафанах и представлялись Государыне Великие Княжны, как простые солдатские дочери.

   - А ты знаешь. Вера, - сказала по-французски графиня Лиля, - почему Император Николай I не хотел ничего просить для своего старшего сына, нынешнего нашего Государя?..

   - Et bien [1].

   - В те дни Государь хотел его в крепость заточить, казнить, как казнил Петр своего сына Царевича Алексея.

   - Боже мой!.. Да за что же?..

   - За роман с Ольгой Калиновской, на которой хотел жениться Наследник и которая вышла потом замуж за графа Апраксина. Такой, говорят, скандал тогда вышел! Твой дедушка помнит, да не любит о том рассказывать.

   Графиня Лиля берет Веру под руку. Она лет на шестнадцать старше Веры, - старая дева, фрейлина Двора и любит придворные сплетни. Они выходят из Никольского домика. Перед ними - идиллия прошлого царствования, рыцарского века, тонкого ухаживания, баллад, сонетов, танцев, пастушков, пастушек, сюрпризов - подарков, альбомов со стишками и акварельными картинками, любви до гроба, мадригалов, - века красоты, немного искусственной, казенной, вроде тех литографий, что висят по стенам дедушкиной квартиры. Перед ними ширь Петергофских полей и лугов. Ивняк растет вдоль болотных канав, копны душистого сена раскиданы по полям, повсюду красивые группы кустов и деревьев, прилизанная, причесанная, приглаженная природа Петергофских Царских затей.

   За лугами и холмами - город-сказка - горит золотыми крышами дворцов и куполами церквей, густою зеленью садов и парков - Новый Петергоф. За ним синь моря с прикрытым тонкой дымкой финским берегом. От Петергофа несутся звуки военной музыки, в кажется, что все это не подлинный мир - но яркая сцена нарядного балета.

   Не жизнь - сказка. Сказка жизни...

   Ранним утром графиня Лиля с Верой спустились в Нижний сад и пошли по главной аллее к Дворцовому каналу.

   По всей аллее, между высоких лип, дубов и каштанов, белели солдатские рубахи и голландки матросов. Саперы и матросы Гвардейского экипажа приготовляли к 22-му июля иллюминацию.

   Только что установили белую мачту, и молодец матрос, краснощекий, безусый богатырь. - Вере казалось, что она видит, как молодая кровь бежит по его жилам, - поплевал на руки и, ловко перебирая руками, полез на мачту. Он делал это так легко, что на него приятно было смотреть. Вера не сводила с него восхищенных глаз. Он поравнялся с вершинами деревьев, достиг верхушки мачты.

   - Давайте, что ль! - крикнул он вниз веселым голосом. И ему стали подавать канат с навешенными стаканчиками с салом.

   Вдруг... Вера не могла понять, как это случилось, - сломалась ли под тяжестью матроса верхушка мачты, или он сам не удержался на ней - Вера увидала, как матрос согнулся впил головой и полетел вниз.

   Вера зажмурила глаза.

   Раздался глухой стук. Точно тяжелый мешок ударился о землю... Потом наступила мгновенная тишина. Такой тишины Вера еще не знала.

   Графиня Лиля тащила Веру за рукав.

   - Вера!.. Идем... Какой ужас!..

   Вера стояла неподвижная и с немым ужасом смотрела, как в двух шагах от нее дергалась в судорогах нога в просторных белых штанах, как налилось красивое лицо матроса несказанной мукой, потом вдруг побелело и застыло.

   Толпа матросов оттеснила Веру от убившегося и накрыла его шинелью. Все сняли фуражки и стали креститься.

   Ужас смерти прошел мимо Веры.

   Вера еще никогда не видела мертвецов. Ее родители умерли в деревне, когда Вера была в институте, и Веру не возили на похороны. Она не знала сурового безобразия смерти. Ей не пришлось бывать на похоронах. Иногда на прогулке встретит Вера шествие. Но в нем нет безобразия смерти. Шестерка лошадей везет колесницу, сплошь покрытую цветами и венками, сзади ведут лошадь, звучит торжественный похоронный марш и мерным шагом под грохот барабанов идут войска. Пахнет примятым ельником, еловые ветки разбросаны по дороге. Вера остановится и смотрит войска; совсем как у дедушки на картинах. О покойнике в гробу она и не вспомнит. По привычке бездумно перекрестится - так ее учили.

   Эта смерть матроса была первая смерть, которую Вера увидала на пороге своей девичьей жизни, и она ее поразила, пронзила такой страшной несправедливостью, что Вера потеряла все то настроение умиленности, что жило в ней эти дни.

   - Идем же, Вера, - настаивала графиня Лиля, а сама тряслась всем телом и не двигалась с места.

   Лазаретный фургон рысью ехал по аллее. Матросы несли убившегося, и между их спин Верп увидело белое страшное лицо.

   Знакомый офицер, мичман Суханов, подошел к Вере и графине Лиле.

   - Николай Евгеньевич, - спросила графиня Лиля, - неужели?.. Совсем?

   - Да... Убился... Судьба... Доля такая...

   - Убился?.. Что же это? - сказала Вера.

   - Сорвался... Это бывает... Молодой...

   - Бывает... - с негодованием говорила Вора, сама не помня себя. - На потеху публике... Иллюминацию готовили!.. Потешные огни У него же мать!.. Отец!..

   - Это уже нас не касается, - сухо сказал офицер. - Несчастный случай.

   - Вера!.. Вера, - говорила графиня Лиля. - Что с тобой? Подумай, что ты говоришь!

   Вера шла опустив голову. Та свеча, что донесла она от Казанской, была загашена этим глухим стуком живого человеческого тела о землю. Ее душа погрузилась в кромешный мрак, и только выдержка заставляла Веру идти с графиней и Сухановым к дому. Они тряслась внутренней дрожью, и все ей было теперь противно в том прекрасном мире, который ее окружал.

   Вера не хотела выходить на смотр экипажей и выездов и к завтраку, хотела отговориться нездоровьем. Генерал второй раз прислал за ней.

   В комнате Веры графиня, стоя перед зеркалом, пудрила нос.

   - Боже!.. Как загорела! - говорила она. - И нос совсем красный. И блестит!.. Какая гадость!.. Тебе хорошо, в твои восемнадцать лет и загар - красота, а мне нельзя так загорать... И полнею тут. Прогулки не помогают...

   Блестящие черные глаза графини Лили были озабочены. Она подвила спереди челку, поправила шиньон. Вера смотрела на нее с ужасом. "Как может она после того, как тут убился матрос, думать о своей красоте!.."

   Графиня Лиля заглянула в окно.

   - Вера, - сказала она, - тебе пора садиться в брэк. Генерал уже забрался в него. Когда тебе перевалит за тридцать, милая Вера, нужно обо всем подумать. Что-то нам покажет Порфирий?.. Я догадываюсь... Я думаю, что я даже отгадала... Идем, Вера!..

   На дворе высокий худощавый генерал в длинном сюртуке с золотым аксельбантом, в фуражке сидел на козлах высокого брэка. Рослые вороные кони не стояли на месте. Державший их под уздцы грум побежал помочь Вере забраться на козлы. Две белых собаки в мелких черных пятнах, точно в брызгах, два кэрридждога, приветливо замахали хвостами навстречу Вере.

   - Флик!.. Флок!.. На место! - крикнул генерал. - Вера опаздываешь!

   Собаки покорно побежали к передним колесам экипажа. Генерал тут же натянул вожжи, и вороные кони, постепенно набирая ход, сделали круг по усыпанному песком двору и выехали за воротя на шоссе.

   Гости генерала пестрой группой стояли на деревянном мостике, перекинутом через шоссейную канаву у входа в сад. Впереди всех - баронесса фон Тизенгорст, старый друг генерала и большая лошадница, у нее в Лифляндской губернии был свой конный завод; подле нее молодой, в темно-русых бакенбардах, крепко сложенный, коренастый, красивый лейб-казачий ротмистр Фролов, тоже коннозаводчик, французский военный агент Гальяр, бойко говоривший с графиней Лилей, тщательно картавивший с настоящим парижский шиком, и пришедший вместе с Верой и графиней Суханов ожидали выездов. Несколько сзади стояли Карелии, чиновник иностранных дел в форменном кителе, и полковник генерального штаба Гарновский, приятель сына генерала Порфирия.

   - Русские женщины удивительны, - говорил Гальяр, - они говорят по-французски лучше, чем француженки.

   - Oh, mon colonel, вы мне делаете комплименты! Французский язык родной для меня с детства.

   - Я полагаю, графиня, - серьезно сказала баронесса фон Тизенгорст, - нам лучше отложить зонтики, чтобы не напугать лошадей. Лошади генерала не в счет, их ничем не испугаешь, но Порфирия Афиногеновича и особенно Афанасия, Бог их зияет, что у них за лошади.

   - Скажите, баронесса, - обратился к Тизенгорст Карелин и вскинул монокль, - это правда, что никто, и Афиноген Ильич в том числе, не знает, что готовят ему сын и внук?

   - Совершеннейший секрет, милый Карелин, - сказала графиня Лиля по-французски. - Никто того не знает. Порфирий Афиногенович готовил свои выезд в Красном селе, а Афанасий в Царском.

   - Неужели никто не проболтался? - сказал Гарновский.

   - Никто. Ведь и вам Порфирий Афиногенович ничего не говорил и не показывал. И нам предстоит решить, чей выезд будет лучше, стильнее и красивее.

   - Во Франции такие конкурсы уже делаются публично в Париже, - сказал Гальяр.

   - Но мы еще, милый Гальяр, не во Франции, - улыбаясь, сказала графиня Лиля.

   - Если выезды будут одинаковые - это возможно, - мягким баском сказал Фролов, - генеральский выезд мы все знаем, но я никак не могу себе представить Порфирия в немецком брэке, с куце остриженными хвостами у лошадей... Да вот и его высокопревосходительство.

   Вороные кони просторною рысью промчались мимо судей по шоссе. Генерал сидел, как изваяние, прямой и стройный; рядом с ним без улыбки на бледном, грустном лице сидела Вера. Грум, сложив руки на груди, поместился сзади, спиной к ним. Кэрридждоги дружной парой бежали у переднего колеса, и было удивительно смотреть, как собаки поспевали за широкой машистой рысью высоких, рослых коней.

   - Прекрасны, - сказал Фролов.

   Генерал свернул на боковую дорогу, объехал кругом, подкатил к гостям и беззвучно остановил лошадей. Грум соскочил с заднего места я стал против лошадей у дышла. Собаки, разинув паств -высунув розовые языки, улеглись подле колеса.

   - Картина, - сказал Фролов. - Что в них четыре вершка с половиной будет?

   - Полных пять, Алексей Герасимович, - с козел отозвался генерал.

   - Настоящие Ганноверские, - сказала баронесса фон Тизенгорст. - Эта порода веками выводилась. Какая чистота линий. Обе без отметин. Я думаю, такой пары нет и в Придворном ведомстве.

   - Л, собаки, собаки, - умиленно сказал Гарновский. - Просто удивительно, как они свою роль знают. Где вы таких достали, ваше высокопревосходительство?

   - Подарок князя Бисмарка... Ну, бери, - крикнул генерал груму. - Уводи. Слезай, Верп. Сейчас Порфирий пожалует удивлять пне.

   Конечно, я угадала, - сказала графиня Лиля. Она подалась вперед, опираясь на зонтик и прислушиваясь. Она вдруг помолодела и похорошела. Румянец заиграл на ее полных щеках. Глаза заблестели, маленький, красивого рисунка рот был приоткрыт, обнажая тронутые временем, но все еще прекрасные зубы.

   - Музыка, - восторженно сказала она и приложила маленькую, пухлую руку к уху.

   Из-за поворота шоссе все слышнее становился заливистый звон колокольцев и бормотание бубенчиков.

   Ближе, слышнее, веселее, ярче, заливистее становилась игра троечного набора. И вот вся тройка буланых лошадей показалась на шоссе. Вихрем неслась она мимо любопытных прохожих, мимо дач. Она пронеслась, мелькнула, не пыля по нарочно политому водой шоссе мимо Афиногена Ильича и его гостей. Качался под расписной дугой широкий, ладный розово-золотистый жеребец, и колоколец на дуге мерно отзванивал такт его бега. Такие же розово-золотистые пристяжки неслись врастяжку. Их черные гривы взмахивались, как крылья, прямые хвосты были вытянуты. Стонали на ожерелках и на сбруе бубенцы, заливаясь неумолкаемой песнью. Спицы колес слились в одну полосу. Ямщик в шапке с павлиньими перьями, в малиновой рубахе и бархатной поддевке молодецки гикнул, проносясь мимо. Порфирий встал во весь рост в коляске, и накинутой небрежно на одно плечо "николаевской" легкой шинели и отдал честь отцу - и все скрылось во мгновение ока, слетело с политого водой участка дороги и запылило облаком прозрачной серой пыли.

   - Н-нда, птица-тройка, - раздумчиво сказал Карелин, выбрасывая из глаза монокль. - Чисто гоголевская тройка.

   Облетев квартал, тройка приближалась снова. Она шля теперь воздушною рысью. Усмеренные бубенцы бормотали, и чуть позванивал серебряным звоном колокольчик на дуге.

   - Ty-тпру-у!..Ту-тпру-у!.. - остановил лошадей ямщик.

   Еще и еще раз прозвенел мелодично колокольчик: коренник переступил с ноги на ногу. Бубенчики на мгновение залились: пристяжная, отфыркиваясь, встряхнулась всем телом.

   Порфирий, сбросив шинель на сиденье, выпрыгнул из коляски и, счастливый и торжествующий, быстрыми шагами подошел к отцу.

   - Ну, как, папа?

   - Что же... Ничего не могу сказать... Очень хороша... Оч-чень... Я, чаю, такой тройки у царя нет.

   - У Великого Князя Николая Николаевича Старшего есть еще и получше. Вся серая... Стальная... Кр-расота!.. Да не прочна. Побелеют с годами серые кони - разравняется тройка.

   Фролов подошел к лошадям и гладил пристяжку по вспотевшим щекам. Белая пена проступила вдоль черного топкого ремня уздечки.

   - Наши!.. Задонские!.. - сказал он.

   - Да. Мой управляющий, бывший вахмистр, все ваши степи объездил. Настоящие калмыцкие "дербеты". А как легки на ходу!.. Пух!..

   - Рысака откуда взяли? - деловито басом спросила баронесса фон Тизенгорст.

   - Ознобишинский. На прикидке в бегунках минута сорок - верста, - счастливо улыбаясь, сказал Порфирий.

   - Священная у калмыков масть, - сказал Фролов. - Как они вам таких уступили?

   - Митрофан Греков устроил. За Маныч с моим вахмистром ездил, все их зимовники обшарил.

   - Редкая масть... Изумительно подобраны. Коренник еще и в яблоках.

   - Ну, давай, Порфирий, место... Кажется, и сынок твой жалует удивлять нас, - сказал генерал и сердито нахмурился.

   Рослая, нарядная, караковая английская кобыла легко и вычурно - так была заезжена, - бросая ноги широко вперед, везла рысью легкий двухколесный французский тильбюри. Ею правил румяный молодой офицер, совсем еще мальчик, в маленькой меховой стрелковой шапке и в кафтане Императорской фамилии стрелкового батальона. Рядом с ним, под легким белым с кружевом зонтиком сидела хорошенькая, весело смеющаяся женщина. Из-под соломенной шляпки с голубыми цветами выбились и трепались по ветру легкие пушистые темно-каштановые волосы. Блуза с буфами у плеч, легкая в фалбалах юбка кремового цветя с голубыми мелкими цветочками была как на акварельной картине времен Империи. Рядом с женщиной умно и чинно сидел белый, остриженный по законам моды пудель с большим голубым бантом у ошейника.

   - Боже мой, - воскликнула графиня Лиля, - Мимишка и ее белый пудель!

   Графиня выговорила "белый пудель" по-английски.

   - Нах-хал! - сердито сказал Афиноген Ильич и погрозил внуку пальцем.

   Чуть покачиваясь, прокатил мимо мостика тильбюри. Женщина смеялась, сверкая зубами. Флик и Флок встали, насторожили черные уши и жадно, напряженно смотрели на пуделя.

   Тильбюри скрылся за поворотом и, когда показался снова, ни Мимишки, ни ее белого пуделя в нем не было. Рядом с мальчиком-офицером сидел такой же молодец стрелок в белой рубахе. Точно и не было в тильбюри никакой женщины, не было и пуделя. Только показалось так... Офицер легко выпрыгнул из экипажа, бросил вожжи солдату и чинно направился к генералу.

   - Пор-р-роть надо за такие фокус-покусы, - сказал Афиноген Ильич - Нах-хал!.. Тут кузина девушка... Тебя за такие проделки из батальона, как пить дать, вышвырнут...

   - Дедушка!.. Ваше Высокопревосходительство!.. Ничего не вышвырнут. Высочайше одобрено. Вчера Великий Князь Владимир Александрович смотрел. Очень одобрил. Великий Князь Константин Николаевич в Павловске встретил, подошел, смеялся...

   - А ты, Афанасий, как показывал-то свой выезд? В полном параде? - беря под руку офицера, спросил Фролов.

   - Ну, натурально. С пуделем и со всем, что к нему полагается, - весело и громко, задорно поглядывая на Веру, сказал Афанасий.

   Вера не обратила внимания на взгляды Афанасия. Она стояла, далекая от всего того, что происходило вокруг. Вряд ли она и видела все экипажи. Она вдруг перестала понимать эту праздную, бездельную, красивую жизнь. Полчаса тому назад здесь, совсем недалеко, убился молодой, полный сил матрос и там, в деревне!.. О!.. Боже мой!.. Что будет в деревне, когда там узнают о его смерти? Как страшен весь мир, с экипажами, лошадьми, бубенцами, странными женщинами и их собачками!.. Где же Бог?.. Где справедливость и милосердие? Где Божья Матерь, о Ком так любовно и свято думала она все эти дни? "Пресвятая Богородице, спаси нас"... Нет... не спасет Она!.. Ее нет... Если Она есть, как может Она быть с этими людьми, все это допускать?..

  

   - Что же, - поднимаясь на стеклянный балкон и проходя через него за дамами в столовую, говорил Карелин - вы показали нам сегодня, Афиноген Ильич, не премировку лучших выездов, которые и премировать нельзя, так различны они и так каждый но своему хорош, а три политические программы, три настроения, три веяния нынешнего времени.

   - Что вы, Аким Петрович. Уверяю нас, об этом и не думано.

   - Охотно верю-с. Да вышло-то оно так. Генерал просил к столу.

   - Пожалуйте, баронесса, рядом со мною. Вы, графиня - к сыну, Суханов с Верой рядом, Аким Петрович напротив баронессы...

   - Это интересно, что вы сказали, Аким Петрович, - сказала баронесса Тизенгорст, садясь по правую руку генерала. - Поразительно верно. И действительно так... Три нации, три направления нашей политики.

   - Ваше высокопревосходительство, вы на празднике будете в каске? - спросил Фролов.

   - Ну, натурально, Алексей Герасимович. На иллюминацию и концерт при пароле объявлена форма одежды обыкновенная - каски без плюмажей.

   - Совсем будете, как я видал на картинках в "Иллюстрации" князя Бисмарка.

   - Вот я и говорю, - продолжал Карелин. - наш генерал с его брэком и Ганноверскими конями, с его собаками - это прошлое, блаженной памяти Государь Николай Павлович, маневры Русских и Прусских войск под Калишем тридцать пятого годя. Совсем недавнее прошлое, когда мы дали маститому Императору Вильгельму возможность молниеносно разбить французов под Седаном и войти в Париж - памятный семидесятый год... Мудрая вековая политика. Она слабеет последнее время, и ваш сын, Порфирий Афиногенович, предвосхищает близкое будущее - славянофильскую политику, обращение вспять от Европы - птицу-тройку со всей ее анархической лихостью... Да-с, Порфирий Афиногенович, - повернулся Карелин к Порфирию, - ваша птица-тройка сама прелесть, но и анархия-с!.. Русь - не Россия, но Русь, Подлинная Русь, и вы, пожалуй, почти современны. В сферах идут колебания... Так вот-с... Ну, а молодой человек, вы далеко пойдете-с... Предвосхищаете-с будущее-с... Альянс с Францией... Самодержавную Русь под руку с демократической республиканской Францией...

   - Да что вы, Аким Петрович, - запротестовал Фролов. - У нас, батюшка, "Марсельеза" запрещена. Попробуйте заиграть или запеть - квартальный на цугундер потащит... Какой же альянс?..

   И тем не менее, Алексей Герасимович, наша обожаемая Цесаревна, чернокудрая с голубыми гладами, отразившими Датские воды Северного моря, принцесса Дагмара, имеет все причины ненавидеть объединенную Германию и тяготеть к иному Государству. А ce que la femme veut - Dieu le veut [2].

   - Но Государь еще не стар, - нерешительно сказал Гарновский. - Ему всего пошел пятьдесят восьмой год.

   - Не стар, но сдаст, переходя на французский язык, возразил Карелин. - Он поддался общественному мнению. К чему нам этот славянский вопрос, раздуваемый так в Москве? Поверьте мне - Катковы, Аксаковы, Хомяковы - не менее вредны России, чем полоумные студенты, что идут просвещать народ в деревни. В нашем дворянстве и в офицерских кругах сердце превалирует над разумом. Идут к Черняеву сражаться за сербов, забывая, что они Русские офицеры и их долг думать о России, а не о Сербии.

   - Не слушается старого князя Бисмарка, - буркнул себе под нос старый Разгильдяев.

   - Позвольте возразить вам, - сказал Порфирий. Он покраснел и был возбужден. Успех его тройки, а он ощущал его без слов, и выпитое вино кружили голову. Ему было жарко. Мелкие капли блестели на его высоком, переходящем в лысину лбу.

   - Пожалуйста. Du choc des opinions jaillit la verite [3], - сказал Карелин, выбросил монокль из глаза и занялся форелью, положенной ему лакеем на тарелку.

   Мой товарищ но Пажескому корпусу Николай Киреев, мой камер-паж Дохтуров, лейб-гусар Раевский и гродненский гусар Андреев едут к Черняеву и Сербию. Такие люди!.. И, конечно, с Высочайшего разрешения.

   - Я о том и говорю-с...

   - Да ведь это - подвиг, Аким Петрович, самый настоящий подвиг. И я сам сейчас все бросил бы и поехал туда, где бьются братья славяне, если бы не был уверен, что и без того попаду на войну за освобождение славян.

   - Эк куда хватил! - сказал сердито Афиноген Ильич. - Да неужели ты думаешь, что мы будем драться за каких-то братушек? Этого только недоставало!..

   - Иначе и быть, папа, не может. Если Государь Император разрешил этим доблестнейшим офицерам ехать к Черняеву, значит - Сербская война и Сербская победа угодны Его Величеству... Государь за славян... В "Новом Времени" статья о неудачах и бедствиях сербских дружин заканчивается: "Нет, не выдадим мы нашего Черняева"... Этим не выдадим дышит вся Россия - от последнего мужика до нас, офицеров корпуса колонновожатых. до самого Государя!..

   - Н-да-а, - протянул Карелин. - Птица-тройка сорвется, понесет сама не знает куда. В гору, под уклон ли, ей все равно. Хоть в пропасть.

   - Нет... Будет война!.. - с убеждением сказал Порфирий и залпом осушил большую рюмку легкого белого вина.

   - Какая война? - недовольно сказал Афиноген Ильич, - брось молоть ерунду. Никто ни о какой войне не думает. Сербам прикажут сидеть смирно, а Черняеву вернуться назад.

   - Comment, mon colonel, vous volez avoir la guerre? - сказал Гальяр.

   - Mais certainment. C'еst notre devoir.

   - Vos troupes sont excellentes, mais votre administration et surtout vos trains laissеnt beacoup a desirer [4].

   - Смею уверить, mon colonel, опыт 1855-го года не прошел для нас бесследно. С введением всеобщей воинской повинности армия переродилась. Вы не узнаете нашей реформированной и теперь еще перевооружающейся прекрасными скорострельными берданками армии.

   - Ну, ну, - сказал Карелин, - достойный похвалы патриотизм. Не забудьте, милый мой, что за Турцией стоит Англия, а возможно, что и Австрия... Перевооружение, о котором вы говорите, еще и не коснулось армии, а только гвардии, кавалерии и стрелковых частей. Обуховские и Пермские клиновые пушки хуже английских и немецких...

   - Люблю, когда штатские говорят о военных делах!

   - Нам, дипломатам, дано и нужно знать военное дело. Ведь по Клаузевицу, - его, вероятно, вы знаете - война есть продолжение политики. Позвольте нам, прежде чем допустить, начало войны, все взвесить. Сколько раз мы воевали с Турцией. Зачем?.. Форсировать теперь Дунай не возможно. Там, где он узок - Никополь и Рущук, первоклассные крепости, запирают его и при современной артиллерии как вы ими овладеете?.. Там, где крепостей нет, Дунай так широк, глубок и быстер, что представляет из себя непреодолимую преграду. Это признали и немецкие авторитеты.

   - Может быть, нарочно, - сказал Фролов.

   - Нет, Алексей Герасимович, совсем не нарочно, а из расположения к нашему благородному Государю Императору. Откуда, Порфирий Афиногенович, вы подойдете, наконец, к Дунаю, который не лежит в пределах Российской Империи?

   - Подумаешь!.. Сколько трудностей, сколько трудностей, - вздыхая, сказала графиня Лиля.

   - Да хотя бы через ту же Сербию, - быстро сказал Порфирий.

   - Никогда Австрия этого не позволит. Для нее это - casus belli [5]. А дальше Балканские горы...

   - Да! Балканы, - сказал Афиноген Ильич, - в бытность мою в Берлине говорил мне князь Бисмарк, что немецкое командование считает переход через Балканы для современных армий с их снабжением совершенно невозможным.

   - Папа!.. Суворов перешел Альпы...

   - Вздор мелешь, Порфирий. У нас нет Суворова.

   - Мы его ученики...

   - Ну, хорошо!.. Хорошо, - раздражаясь на Порфирия, сказал Карелин. - Допустим, что все у вас прекрасно вышло. Вы орлами перелетели Дунай и Балканы, вы у стен Константинополя... А дальше?..

   - Как, что дальше?.. Мы вошли в Константинополь. Ведь это заветная мечта Русского народа!

   - Русский народ, я думаю, и не слыхал никогда про Константинополь, - сказал Гальяр.

   - Черное море - Русское море, - не слушая Гальяра, по-русски продолжал Порфирий. - Славяне свободны. Славянские ручьи слились в Русском море...

   - Не забывайте, что поэт дальше сказал: "Оно ль иссякнет?" - сказал Карелин и с нескрываемой иронией, через монокль, посмотрел на Порфирия, - а что, ежели и правда иссякнет?

   - Стойте, стойте, Порфирий Афиногенович, - своим мужским басом энергично вступила в разговор баронесса фон Тизенгорст, вот уж точно "птица-тройка"... А Европейский концерт? Comment regardera l'Europe? [6] А Европейское равновесие? Я жила эту зиму у моей кузины в Англии и знаю, что ни лорд Биконсфильд, ни лорд Солсбери никогда не допустят, чтобы в Константинополе, а потом в Средиземном море появились Русские корабли. И смею вас уверить, милый Порфирий Афиногенович, что как только Русские войска подойдут к Константинополю - Английский флот войдет в Дарданеллы.

   - Не испугаете, баронесса.

   - Но, mon colonol, - сказал Карелин, баронесса София Федоровна совсем и не хочет вас пугать. Я нам тоже должен сказать дискретно, что Император Франц Иосиф, граф Андраши и Каллаи, распоряжающиеся Австрийской политикой, не могут допустить Русского влияния на Балканах. Им Турция много удобнее, чем Россия. Чтобы освободить славян - нужно уничтожить Австрию. Добровольческое движение Австрию не пугает - оно выгодно даже ей, ибо ослабляет и Турцию, и Сербию. Но вмешательство России - это уже совсем другое дело... И притом - Румыния... А, нет, Румыния теперь совсем не та, что была при матушке Екатерине или Александре I. Там нет больше господарей, которых легко было купить, - там теперь демократия, скупщина, и какой там шовинизм!.. "L'Europe nous regarde" [7].

   - Черта-с два смотрит Европа на Румынию, - пробурчал себе в густые усы Фролов. - Нужны ей очень эти Руманешти.

   - La Roumanie - enfant cheri de l'Europe. L'Europe ne permettra pas toucher a la Roumanie [8]. Князь Бларамборг и вице президент Сената Ион Гика - открытые враги России и члены могущественной туркофильской партии.

   - Подумаешь!.. Как все это сложно!.. Как трудно!.. Бедный государь, - с тяжелым вздохом сказала графиня Лиля и положили на блюдечко вторую порцию малины со сливками. - Удивительная у вас малина, Афиноген Ильич...

   - А Братиано?..

   - Que c'est que c'est Братиано? Бларамберг сказал про него: "Il a commence sa carriere avec Orsini et il la termine avec un cosaque" [9].

   - И отлично!.. Фролов, мотай на ус!.. Братиано - большой патриот. Вы, наверно, знаете, как он ответил на это: "Si je savais qu'une alliance avec le diable, non seulement аvec un cosaque, ferait du bien a ma patrie, je le signerais" [10].

   - Un gaillard [11].

   - Как трудно!.. Подумаешь, - шептала графиня Лиля, приканчивая малину. Она одна еще ела, все уже кончили и ожидали ее. - Англия, Австрия, Румыния и все враги России и славян... А там Биконсфильд, Андраши, Бларамберг - и тоже злейшие враги России. Бедный Государь.

   Встали из-за стола и перешли на просторный балкон, где был приготовлен кофе. Афиноген Ильич обратился к баронессе:

   - Вы позволите курить?

   Мальчик грум подал генералу трубку с длинным чубуком и, став на колени, помогал ее раскурить.

  

   - Николай Евгеньевич, как вы на все это смотрите? - спросила Суханова Вера.

   Они стояли вдвоем в стороне от гостей, у стеклянной двери балкона. Тремя маршами вниз спускалась широкая деревянная лестница. Вдоль нее пышно разрослись в больших горшках розовые гортензии. Перед балконом в круглой клумбе цвели табак, левкои, резеда и душистый горошек. Пригретые полуденным солнцем цветы дышали пряным ароматом. Шмели с тихим жужжанием носились над клумбой. Покоем и ленью веяло от ярко освещенного солнцем сада.

   - У меня тошно на душе, Николай Евгеньевич. Неужели и война еще возможна? Вот там, на наших глазах, матрос убился - одна смерть - и не могу успокоиться, не могу осознать себя... Не могу понять, как после этого может быть богатство, красота, лошади, собаки, сытная еда, довольный смех и праздные разговоры... да еще о войне... Ведь на войне массами будут убивать вот таких же матросов и солдат?

   - Да, Вера Николаевна.

   - Я не могу постигнуть всего этого!.. Скажите, мне говорили, что вы в Морском училище участвовали в каком-то кружке самообразования.

   - Да, - улыбаясь бледной улыбкой, сказал Суханов, - это верно. Нас прозвали "китоловами". Мы мечтали заняться китобойным промыслом, чтобы добыть средства на дело революции. Юношеские то были мечты, навеянные, конечно, чтением Майи Рида, Жюль Верна, Вальтера Скотта и историей великой французской революции.

   - Почему - революции?

   - Без революции вот все так и будет, Веря Николаевна, войны, засилие богатых и знатных. И мальчик грум, стоящий на коленях перед генералом...

   - Он помогает раскурить трубку. Я и сама стала бы для этого на колени.

   - Вы - другое дело... Вы - родственница. Вы по любви стали бы, а не по обязанности. Ведь это, как было при крепостном праве, так и теперь осталось.

   - Ну, разве?..

   - Нет, хуже, чем было тогда. Крепостной знал, что он - раб, а этот думает, что он свободен... А какая же свобода?.. То же "ты", и тот же рабский страх. Только тогда боялись плетей на конюшне, а теперь боятся, что прогонят с места, голода боятся...

   - Да, пожалуй... А как вы думаете, война за освобождение... Ведь это хорошо?.. Как вы смотрите на Черняева и на тех, кто идет к нему?..

   - Я знаю, что в революционных кружках обсуждали этот вопрос.

   - И что же?..

   - В Одессе образовались даже нелегальные комитеты помощи добровольцам, но, когда казенный патриотизм стал проявлять себя, когда об этом заговорили в "Новом Времени" и стали писать Катковы - они загасили искреннее душенное сочувствие сербам... Там сказали - зачем ехать на Балканы и сражаться за свободу славян, когда миллионы русских крестьян продолжают находиться в рабском угнетении?

   - Значит?..

   - Надо бороться не с турками за свободу славян, а с царским правительством за свободу крестьян. И если будет война, ее надо использовать. И Англия, и Австрия в этом случае не враги наши, но союзники, - понижая голос до шепота, сказал Суханов.

   - Вечная борьба - вечное убийство!

   - Как у Дарвина в его "Struggle of Life" [12]. Вы читали?

   - Нет...

   За стеклянной дверью в саду было тихо. На балконе жарко разгорался спор. Дверь отворилась, и подле Веры появился ее троюродный кузен Афанасий. Его румяное загорелое лицо было краснее, чем обыкновенно. Он был сильно навеселе.