| Главная » Книги |
Белый Андрей - Котик Летаев, Страница 11
Белый Андрей - Котик Летаевас скорехонько..."
Мы - кидаемся к папе. Какое там!
Разве папа нас видит? У него запотели очки: он стремительно пробегает,
толкая прохожих и нас - полуизорванным рукавом своей шубы: со сворой
извозчиков.
И вечереет Арбат.
По вечерам - тихолюден Арбат (не такой, как теперь), быстроцветные
огонечки моргают; синеют все стылые ясности, оплотневая в туманность;
туманность - чернеет.
. . . . . . . . . .
Папа бежал к "Безбардису".
И вот думаю: -
- что он, и свора извозчиков будут скоро низвергнуты: в
н_и_к_у_д_а - за "Б_е_з_б_а_р_д_и_с_о_м": и снова появится папа - из-за
"Б_е_з_б_а_р_д_и_с_а ", с кардонками; из кардонок нам выложит всей: яства,
сласти, подарки; совсем папа Рупрехт; и оба они... как попы.
. . . . . . . . . .
Музыка научила, играя, выращивать сказки; и вырастали все сказки -
елового порослью: угол кресла - скала; и на него я вскарабкаюсь; я на нем -
великан; и мне зеркало - водопад.
"Р_у_п_р_е_х_т_ы_": -
- это вот... как -
- жизнь во мне звука; но жизнь
звука во мне - не моя: принадлежит она миру звука, который во мне
опускается: мной играть, как бы... клавишем; переживши тот звук, пережил я
его не в себе, а в существе страны звука, в которую был приподнят - не
вовсе, а до открытой возможности (двери!) подсмотреть звуковую квартиру со
всеми домашними принадлежностями комнат звука; я их не успел рассмотреть; и
по образу и подобию копии комнат в моем впечатлении тотчас же сфантазировал:
образ; и этот образ себе начинаю рассказывать я; и рассказик мой - сказочка;
мои сказочки, собственно говоря, суть научные упражнения в описании и
наблюдении в_п_е_ч_а_т_л_е_н_и_й, которые отмирают у взрослых; впечатления
эти живут и во взрослых; но живут за порогом обычного кругозора сознания;
сознавание взрослого занято кругом иных впечатлений: в них втянуто;
потрясение иногда, отрывая сознание от обычных предметов, погружает его в
круг предметов былых впечатлений; и возвращается детство.
Только этот в_о_з_р_а_с_т - п_о-и_н_о_м_у.
. . . . . . . . . .
Игрушки - аккорды; на аккордах мы ходим; аккордами входим; в
т_а_и_м_ы_е к_о_м_н_а_т_ы смысла.
Мы с Раисой Ивановной безбоязненно отворяли все. двери; и - проходили
по всем з_в_у_к_о-к_о_м_н_а_т_а_м; двери нам открывались; и выходили на
"Рупрехты".
Прохождение комнат - игра: мы, играя, - вернемся.
НЕ ПАПИН, НЕ МАМИН
Университетские "люди", бывало, со страхом косились на мамочку; со
страхом ходила к ней в спальню но вечерам Афросинья-кухарка: со счетного
книгою; мамочка примется: уличать Афросиныо, а папочка примется: выручать
Афросиныо, а Афросинья-кухарка молчит; и на меня покосится (будут ужасы в
кухне!): папочка, - крадется с толстым томиком к дверной щелке: подслушивать
мамочкины недовольства кухаркой, чтобы потом, в нужный миг, повыскакивать
из-за двери - спасать Афросинью.
- "Знаешь ли, Лизочек, - оставь ее!"
А пока же скрипит половицею у приоткрытой он двери; виден: - мамочке,
мне и Афросинье-кухарке: просунутый папин нос; и на нем - два очка.
Мама хмурится: Афросинья-кухарка смелеет...
Дрожу я: -
- будет, будет нам крик; Афросинья, - она на весь дом
прошипит нам котлом; и разговоры подымутся - с тетей Дотей и
бабушкой...
- "Михаил Васильевич: чудак, эгоист!"
- "Не в свои дела сует нос..."
- "Мне он портит прислугу..."
Через два часа после другие уже разговоры:
- "Михаил Васильевич чудак: идеалист!"
- "Светлая, гуманная личность..."
- "Простяк он, ребенок..."
. . . . . . . . . .
Самое страшное начинается: мамочка, разгасяся, меня оттолкнет от себя;
и со слезами в глазах обращается к бабушке:
- "Тоже с Котом вот: преждевременно развивает ребенка; воспитание
ребенка - это дело мое: знаю я, как воспитывать... Накупает все английских
книжек - о воспитаньи ребенка... Ерунда одна... Нет, подумайте: пятилетнему
показывать буквы... Большелобый ребенок... Мало мне математики: вырастет мне
на голову тут второй математик..."
- "Ах, да что ты..."
- "Да что вы..."
Я же тут, уличенный в провинности, начинаю дрожать; одиночество
нападает: все кажется хрупким.
. . . . . . . . . .
Опасения, как бы я не стал "в_т_о_р_ы_м м_а_т_е_м_а_т_и_к_о_м", -
одолевают меня; мне ужасно, что я - большелобый: поменьше бы лобик мне;
хорошо еще, что мне локоны закрывают глаза; их откинуть - все конченоа
страшная, ненормальная выпуклость - лоб - выдается упорно; и лоб -
расширяется: - у меня громадная голова; она - шар.
Воспоминание о "ж_а_р_е" и "ш_а_р_е" (я "ш_а_р_и_л_с_я" в "ж_а_р_е")
опять нападает; сиротливо мое бытие: в беспредельности я - один, окруженный
печами, отдушиной, трубами, из которых за мною полезут: меня взять от
мамочки; там живут - "математики": папа водится - с очень странной
компанией: преждевременно развитой; угрожает она развивать и меня:
п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о; и мне кажется: -
-
"п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о_е р_а_з_в_и_т_и_е" уж со мною
случилось, когда-то; я откуда-то "р_а_з_в_и_в_а_л_с_я"; и
"п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о" выгнался: осиливать пустоту и
упадать (нападает "с_т_а_р_у_х_а" там) в наших комнатах; снова
свился я с трудом; неужели же мне развиться и - выгнаться вон...
уже я проседаю во тьму.
Но э_т_о в_с_е - вечерами...
. . . . . . . . . .
А утром: -
- с папой мне легко и просто; перед уходом на "лекции" обнимает меня;
согревая мне ручки отверстием бородатого-усатого рта, он мне шепчет:
- "Котинька, повторяй-ка, голубчик, за мною: Отче наш, иже еси на
небесех..."
И я повторяю:
- "Отче наш, иже еси..."
- "На небесех..."
- "Небесех..."
Не проснулась бы мамочка!
Я люблю очень папочку; а вот только: он - учит; а грех мне учиться (это
знаю от мамочки я)... Как же так? Кто же прав?.. С мамочкою мне легко:
хохотать, кувыркаться; с папочкой мне легко: затвердить "Отче наш"; с
мамочкою оба боимся мы: придут "м_а_т_е_м_а_т_и_к_и"; с папочкою выручаем мы
"м_о_л_о_д_ы_х л_ю_д_е_й" и прислугу.
Грешник я: грешу с мамочкой против папочки; грешу, с папочкой против
мамочки. Как мне быть: не грешить?
Одному мне зажить: я - не папин, не мамин; а жить - одиноко...
. . . . . . . . . .
Милая Раиса Ивановна!
Мы стоим в хрупком круге: почти на тарелке; она врезана в синерод: и
синерод полушаром встает там, за окнами...
Вот попадаем мы незащищенно носиться -
- "Нет мочи!" -
- И сорвется все:
потолки, полы, стены; папа, мама - провалятся; хрупкий круг разобьется, и
провалится тоже, как хрупкий круг солнца, за окнами: в тучи; а тучи, в
багровых расколах, проходят за окнами; из-за багровых расколов блистает
т_о_т с_а_м_ы_й (а кто, ты - не знаешь).
УЖ И ТЕМНО
Уж и темно: нетопыриными крыльями пронесутся там тени, когда -
перерезая пары, свисты, шепоты, шипы на кухне, полнокровный огонь
перебежит из печи через воздух на стены; и самокрылые светлые косяки
задрожат на стенах... Слушаю: толчея за стеною, на кухне; Афросипья-кухарка
там рубит котлеты; а то снимет железную вейку с печи и забьет кочергою она;
и - действия Афросиньикухарки мне не кажутся ясными; все они -
подозрительны; подозрительна ее лихая рука; и - бородавка под носом,
подозрителен вспученный подбородок, как... зоб индюка; подозрительно жалобен
муж Афросиньи-кухарки, костлявый Петрович, рукою слагающий мне на печи тени
зайчика; говорят: Афросинья давно загрызает Петровича; и кидается на него с
острым ножиком: выгнется ее бело-каленая голова с жующим ртом и очень злыми
глазами; и, ухвативши за спину Петровича, она стащит портки; и вырезает
ножом из Петровича... ростбифы (оттого-то на нем мяса нет: только кожа да
кости), а -
- ломти мягкого мяса малиновеют на столике; и кровоусая кошечка
все косится...
Помню раз: поднималась на кухне возня; и выбегала Дуняша из кухни
поведать нам с плачем, что Афросинья Петровича душит; чувствовалось:
н_е_н_о_р_м_а_л_ь_н_о_с_т_и
р_а_з_в_и_т_и_я
действий;
и
-
п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о_с_т_ь их.
Думал я:
- "Вот оно наступило: преждевременное развитие".
Осознавалося: Петровича уже нет, а есть ломти мяса, малиновеющего под
точеным ножиком Афросиньи, - в шумах и шипах, в парах.
Мы бежим в проходной коридор; мы стоим в коридоре; самозвучная половица
скрипит; переменяясь, ползут наши тени; тени свесились из углов; тени
свесились о потолков; и чернорогие женщины, возникая из воздуха, - угрожают
из воздуха.
. . . . . . . . . .
Кружевные дни на ночи: повторяют себя - на ночи"
- "Ту-ту-ту!"
- "Ту-ту!"
- "Ту-ту-ту!" -
- белоглазая Альмочка лапочкой чешет шерстку.
Красноярая свора огней пробежит по печам: окоптит трубы нам.
МАМИНЫ РАССКАЗЫ
Мамочка, в пеньюаре, положивши на плюшевый пуф алый бархатный башмачок
и дразня им болоночку: -
- ("ту-ту-ту - ту-ту - ту-ту-ту" - белоглазая
Альмочка лапочкой чешет шерстку под мамочкой) -
- как разблещется глазками,
принимаясь рассказывать нам: что она была девочкой, "з_в_е_з_д_о_ч_к_о_й"; и
что дедушка требовал, чтобы мамочкин лобик открыт был; маме былой пять лет;
а тете Доте - два года; и водился за нею грешок: не просилась она из
постельки;
дядя
Вася
тогда
становился
бездельником;
"П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е" - были куклы; и ездили в гости к
"Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_м";
"П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е"
сохранились у
мамочки, а "Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_х" я изорвал; когда дедушка умер, то бабушка
обеднела, а мамочку вывезли: на предводительский бал; и - появились
"х_в_о_с_т_ы": то - вздыхатели мамочки; где она, там они... двадцать пять
женихов получили отказ; предлагали они свои руки и сердце; получили они:
длинный нос.
Мамочка вышла за папочку: из уважения к папочке; ее приданое - куклы:
"П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е" сохранились еще; а "Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_х" я
изорвал...
. . . . . . . . . .
Мамочка переложит, бывало, ножки с пуфа на креслице; и, продолжая
рассказы, она вся откинется к длинной спинке качалки: -
- Мои дяди и тети все
слушались мамочку; зажигались огни в белом зале с колоннами; дедушка -
белый, гордый и полный, в чистейшем жилете, держа руки за спину, - с очень
толстой сигарой в зубах выходил из теней: любоваться на игры.
- "Детки: деточки-деточки... Ангелы-ангелы, ангелы... Ну-ка,
"звездочка": матушка... Ха-ха-ха: хорошо..."
И проходил за колонны...
Иногда затевалась война: и пребольно дирала капризница-мамочка дядю
Васю-бездельника за вихор; и тогда из колонн выходил на них дедушка:
- "Не хорошо: нет-нет-нет... Не хорошо: нет-нет-нет..."
Дедушка не кричал никогда; он покачивал головою.
И дом погружался в молчание: бабушка запиралась на ключ; мамочка, тетя
Дотя и дядя рыдали; прабабушка (мамина бабушка) начинала шептаться с
бабушкой; в белоколонной комнате дедушка проносил гордый лоб: от колонны к
колонне; и без всякого гнева шептал бритым ликом:
- "Нет-нет: так нельзя..."
Приходили в дом гости: Белоголовый и Иноземцев (тот, которого - капли);
приходил и Плевако - талантливый молодой человек; дедушка говаривал им:
- "Покажу-ка вам "з_в_е_з_д_о_ч_к_у"...
Вызывалися дети - петь хором:
"Нелюдимо наше море:
"День и ночь шумит оно.
"В роковом его просторе
"Много бед погребено".
Если кто-нибудь из гостей начинал петь "р_о_м_а_н_с_ы", его
останавливал дедушка, безо всякого гнева:
- "Нельзя, знаете - в н_а_ш_е_м доме: оставьте... Дети тут у меня, Они
- чистые ангелы..."
Пелось:
"Белеет парус одинокий "В тумане моря голубом..."
По вечерам, задрав волосы детям, подводили их к дедушке: подставлять
ему лобики; всякий лобик крестя, приговаривал он:
- "Дай-ка я тебя: в лобик и в глазки..." Занимался коммерцией он;
временами он ездил в Ирбит, приезжая оттуда с мехами; никто из домашних не
знал, что он делает утром в амбаре; с кем торгуется он; и - кому продает;
видывали его, проезжающим по Остоженке, на своей серой лошади, в меховой
большой шапке; и в шубе с бобрами.
- "Это едет вот - Пазухов; он - советник коммерции. Очень почтенная
личность..."
Дедушка мало знался с гостями; запирался с двумя докторами: Белоголовым
и Иноземцевым; над молодым человеком, Плевако, подшучивал он; и - заходил он
к прабабушке перед сном со свечою в руке: рассказывать каламбур и зачем-то у
ней взять бумажку...
. . . . . . . . . .
Так, бывало, нам мамочка, разблиставшись глазами, часами заводит
рассказы, положивши на плюшевый пуф алый бархатный башмачок; я, бывало,
заслушаюсь; белоглядные окна - заслушались тоже; белоглазая Альмочка
лапочкой чешет шерстку под мамочкой.
ТИХОНЯ
С паночкой говорить мне нельзя: а то мамочка скажет: - "Да он
преждевременно развит..."
Ну-ка - буду-ка я кувыркаться! И ну-ка: на мамочку поползу, как
болоночка, прямо к плюшевой туфельке - ее нюхать; и, приложив ручку к
спинке, лукаво виляю я маленьким хвостиком.
Я - себе на уме...
Мамочка рассмеется и скажет:
- "Ребенок..."
И похлопает меня, как собачку: и подкину ножками... Весело!
Если бы я ее расспросил, что такое "оно", что встает в уголочке, и что
такое там "мыслится", - то она бы сказала;
- "Нет, он - математик".
И поднялся бы у нас разговор о большом моем лбе.
Этот "лоб" закрывали мне: локоны мне мешали смотреть; и мой лобик был
потный; в платьице одевали меня; да, я знал: если мне наденут штанишки - все
кончено: разовьюсь преждевременно.
. . . . . . . . . .
Кувыркаться я очень любил: и любил я подумать; вот только - подумать
нельзя:
- "Ни-ни-ни..."
Кувыркался я для себя: и еще больше... для мамочки.
Мне не нравились разговоры: о воспитаньи ребенка; пересекались на мне
тут две линии (линия папы и мамы): пересечение линий есть точка;
м_а_т_е_м_а_т_и_ч_е_с_к_о_й точкою становился от этого я: я - немел; все -
сжималось; и - уходило в невнятицу; говорить - не умел и придумывал, что бы
такое сказать; и оттого-то я скрыл свои взгляды... до очень позднего
возраста; оттого-то и в гимназии я прослыл "дурачком"; для домашних же был я
"Котенком", - хорошеньким мальчиком... в платьице, становящимся на
к_а_р_а_ч_к_и: повилять им всем хвостиком.
Но стояло в душе моей:
- "Ты - не папин, не - мамин..."
- "Ты - мой!.."
- "Он" за мною придет.
. . . . . . . . . .
Светлоногий день идет в ночь: чернорогая ночь забодает его.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГНОСТИК
Белую лилию с розой,
С алою розою мы сочетаем.
Вл. Соловьев
ДРЕВО ПОЗНАНИЯ
Вот Раиса Ивановна -
- милая! -
- из кургузых лоскутиков делает шерстяной
червячок: красный, красный такой!..
- "Was ist das?"
- "Das ist die Jakke..."
Глядя искоса на меня, наклонилась она к шерстяным красным тряпкам:
смеется и клонит свой локон в мой локон.
"_Яккэ_", "_Яккэ_" - какое-то: шерстяное, змеёвое; ничего не пойму -
хорошо!..
Папа раз к нам пришел; наклонился над лобиком толстеньким томиком в
переплете; прочел мне из томика - об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о
древней змее, о земле, о добре и о зле: -
- и я думаю: -
- об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней змее, о земле, о добре и
о зле; и мне ясно уже: шерстяная змея моя - "_Яккэ_"; -
- бывало, сшивала
Раиса Ивановна красненький шерстяной червячок из кургузых лоскутиков.
. . . . . . . . . .
Сплю: -
- из кургузых и узких лоскутиков строится ночью какой-то
особенный, свой, нарастающий рост: рост лоскутов разроится багровыми
краснолетами, ходит огромными строями очень громких алмазиков и азиатскими
змеями, лживыми мигами; близятся - пухнуть в огромных рассказах -
- о старом
Адаме, о рае, об Еве, о древе, земле! -
- обо мне: о добре и о зле! -
- Начинаю
мечтать; принимаюсь кричать; -
- и Раиса Ивановна встанет унять меня, взять
меня спать: на постельку к себе; я не сплю; я - молчу: чуть дышу; мне -
- и
мило, и древне, и жарко, и грозно, и грустно; -
- ужасно сжимая мне грудку,
ужасные сжатия в грудку опустятся чувствами: пухнуть... И все начинает опять
мне кричать в очень громких рассказах; сквозь милое, древнее, крестное древо
прорежется: -
- ясно: -
- уже не Раиса Ивановна дышит со мною тут рядом, а
пламя тут пышет -
- "_оно_!" -
- ужасаюсь и чувствую: произрастание, набуханье
"его" - в никуда и ничто, которое все равно не осилить; и -
- что это?
. . . . . . . . . .
"Оно" - не было мною; но было мне, как... во мне, хоть - "во вне": -
- Почему "_это_?.." Где? Не "_оно_" ли уж Котик Летаев? "Где я"? Как же
так? И почему это так, что у "него" не "я" - "я"? -
- "Ты не ты, потому что рядом с тобою - какое-то: жаровое такое...
- "Не Раиса Ивановна - грозовое, глухое "оно"...
- "Вот "оно" - набухает: растет стародавнею жизнию...
- "Тело!" -
- Так бы я уплотнил словом странные строи из мыслей моих в
том глотающем, лезущем, суетном, водоворотнопустом: и я - вскакивал;
вскакивала и Раиса Ивановна.
- "Was ist das?"
Схватывала, прижимала к себе; но объятия начинали казаться какими-то
стародавними пламенами; ураганное состоянье сознания в натяжении ощущений
моих начинало носиться во мне крыдорогими стаями...
- "Jakke!.."
. . . . . . . . . .
"Это, - думал я, - рост"; "это, - думал я, - древо познания, о котором
мне читывал папа: познания -
- о добре и о зле, о змее, о земле, об Адаме, о
рае, об Аггеле..."
По ночам поднималось во мне это древо: змея обвивала его,
КРАСНОРЕЧИВЫЙ МИГ
"Я помню все: тот миг красноречивый,
"Которым вы свою любовь открыли..." -
-
Свершилось: я
вспомнил!
. . . . . . . . . .
Это было под вечер; и мама была у Гутхейля: вернулась с романсом; меня
брали к Дадарченкам; и вернулся я с маленьким, крашеным, деревянно пахнущим
клоуном; и - та же обложка романса; в красноречивых разводах: клоун же был -
полосато-пятнистый: и желтый, и красный.
Он без слов на меня посмотрел; и без слов мне сказал;
- "Вспомни же!"
Мама пела: -
- "Я помню все: тот миг красноречивый..."
Красноречивый мой клоунчик; и - певучий мамочкин голос - все вспыхнуло
мне ярко-красным: мне милым, мне древним; и что-то затеплилось в грудке,
| |
| Просмотров: 416 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры