| Главная » Книги |
Белый Андрей - Котик Летаев, Страница 5
Белый Андрей - Котик Летаевиковы-Чемоданиковы.
ПАЯЦ-ПЕТРУШКА
Курий крик -
- Крр-кр! -
- каверзник: растрещался трещоткой; он -
-
грудогорбая, злая, пестрая, полосатая финтифлюшка-петрушка: в редкостях, в
едкостях, в шустростях, в юростях, востреньким, мертвеньким, дохленьким
носиком, колпачишкой и щеткою в руке-раскоряке колотится что есть мочи без
толку и проку на балаганном углу -
- Крр-крр-кр! -
- высоко!
Я -
- подтянутый,
схваченный,
вскинутый! -
- с изумлением, строгостью и безо всякого наслаждения
рассматриваю вредоносное, вострое, пестрое и очень злое созданьице, как
дозирают тарантулов в опрокинутой банке: как бы не выскочил укусить; и -
-
Кррр-крр-кр! -
- разрезает картавенький голосок как точеными ножницами:
подчирикнул, подпрыгнул, подпрыгнул и нет его - на балаганном
углу; падают лишь снежинки на носик.
Тут ударили в бубны.
Меня же, дрожащего, покрытого смертной испариной, продолжают -
- подтягивать,
схватывать,
вскидывать! -
- тащут за
руки, без всякого милосердия: под полотно балагана, где кипят и пучатся
бубны - под полотном балагана! Мы спешим в кровавые кумачи, в мимотекущие
ураганы и старые-старые ярости, где нас всех прищемят, растиснут, раскрошат,
завертят, закрутят, зажарят и... сбросят -
-
в
пропасти
колесящих
карбункулов! -
- Вот уже кровавые кумачи с курьим криком Петрушек, из
которого вдруг выхватывается на нас, обдавая нас пламенами, мелолицый
колпачник и что есть мочи замахивается своей медной тарелочкой" Мне говорят:
- Вот - паяц! -
- но на бывалое безобразие отвечаю я криком!
ФИЛОСОФ
В это время себя вспоминаю философом я: -
- ползая под столом, под
подолом, под стулом - при нянюшке! - я не просто ползал, а - так сказать - с
ударением, как подобает ползать дельцу, побывавшему во всех передрягах; и -
колесившему по пустотам; ползал я - в настоящема без всяких видов на будущее
- без проэктов, без планов; и - конечно же! - без надежд (обманула манная
кашка!)...; с достоинством отдаюсь я огромным рукам; и меня, как царя, уж
сажают в высокое креслице, откуда взираю я на текущие события мира с
философским спокойствием: -
- стародавний орфист; я проник в мир мистерий; в
о мирах изначальной змеи, вспоминая свою коридорную бытность,
кое-что рассказать бы я мог. мне в младенческих ужасах открывались
миры древних гадов, и гад дядя Вася стоял во главе их...
- Я - боролся со Л_ь_в_о_м...
- Старый Гераклитианец - я видывал метаморфозы вселенной в
пламенных ураганах текущего; и я знал очень твердо; что сегодня -
нянина голова, то когда-нибудь - отверстие лампы; (няни нет уже -
утекла: я не помню, когда это было; но знаю - прогнали мою
молчаливую нянюшку).
- Папа бьет нам вулканом; и - наполняет все комнаты керосиновой
копотью, в копоти бросается трубочист меня выхватить из пожара;
передает меня нянюшке; нянюшка строем дорических стен отражает
огонь;
и
-
отражает нам полчища "корибантов":
Фундаменталиков-Чемодаников; доктор Пфеффер, паяц - нападают на
нас; мир х_т_о_н_и_ч_е_с_к_и_х к_у_л_ь_т_о_в пронизан струей
аполлонова света; и возникает т_р_а_г_е_д_и_я: воспоминаний о
нянюшке...
. . . . . . . . . .
Анаксимандр, Фалес, Гераклит, Эмпедокл пробегают по нашей квартире на
чувственных знаках:
Говорю:
- "Рой, ро_и_ - все роится".
Фалес меня учит:
- "Все полно богов, демонов, душ..."
Передо мною - огни: в страшный мир колесящих карбункулов распадается
мне темнота; метаморфозы охватывают; а - Гераклит мне твердит:
- "Все - течет".
С Анаксимандром мы ведаем беспредельности; Эмпедокл бросается в Этну; я
- падаю в обморок.
В эту давнюю пору разыграна и разучена мною: вся история греческой
философии до Сократа; и я ее отвергаю.
Перечитывая "И_с_т_о_р_и_ю г_р_е_ч_е_с_к_о_й ф_и_л_о_с_о_ф_и_и":
- "Нечего ее изучать: надо вспомнить - в себе".
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
БЛЕСКИ НАД БЛЕСКАМИ
И этих грез в мировом дуновеньи
Как дым несусь я, и таю невольно,
И в этом прозреньи и в этом забвеньи
Легко мне жить и дышать мне не больно.
А. Фет
КОТИК ЛЕТАЕВ
Мне четыре года; родился я вечером: около девяти; вскричал - ровно в
девять; над моим появленьем на свет постарался - лейб-медик: профессор
Макеев; тут же его я обидел: -
- он, взявши на руки, меня хотел приласкать, а
я... я... я...: словом он побежал к рукомойнику...
Я его видывал после, на улице; маленький старичок, положивши на плед
свои руки, пролетит в коляске, бывало; и седою головкой -
направо-налево-направо; наушники шапки болтаются; и - удивляется улицам;
детские голубые глаза на меня уставятся - нет их; думаю: вот - профессор
Макеев, лейб-медик, когда-то старался, чтоб мне его видеть; кабы не он, мне
бы его не увидеть; я его узнаю; а он - нет.
Говорили мне: при моем появленье на свет свой огромный том мне прислал
академик Грот с своей надписью; не видал этой книги я, но всегда ей
гордился.
Очень я любил повторять со слов мамы, что, когда меня подносили к окну,
я увидел вспыхнувший газ в колониальном магазине Выгодчикова, -
разволновался, затрясся и торжественно произнес - свое первое слово:
- "Огонь..."
Это - помнил я твердо.
Я ходил - тихий мальчик, - обвисший кудрями: в пунсовеньком платьице;
капризничал очень мало; а разговаривать не умел; слушал речи других,
склоняясь над сломанным слоником; и, отвечая на ласки, я терся головкой о
плечи; прогнанный, отходил в уголок, чтобы оттуда мне медленно подбираться к
коленям: поспать на коленях.
Или я смирно садился на креслице: мне подумать на креслице; свои руки
сложив в ручках креслица, - думал на креслице:
- "Почему это так: вот я - я; и вот - Котик Летаев... Кто же я? Котик
Летаев?.. А - я? Как же так? И почему это так, что -
- я - я?.."
Из-под бледно-каштановых локонов, падающих на глаза и на плечи, я из
сумерек поглядывал: в зеркала.
И становилось так странно...
. . . . . . . . . .
ДЕНЬ КОТИКА ЛЕТАЕВА
Из кроватки смотрю: на букетцы обой; я умею скашивать глазки; и стены,
бывало, снимаются: перелетают на носик; легко и воздушно сквозь стены
проходит мой пальчик; ах, туда бы головку; но - непроглядные стены! -
моргну: перелетают на место.
Раиса Ивановна, бонна, встает из пастели; одеяло откинет; и голыми
ножками - в пол; подбежит босиком в белой теплой рубашке: вынимать меня из
постельки, одевать чулочки и лифчик, и мне - улыбнется.
Девять часов; а не то - половина десятого; и Раиса Ивановна в ясненькой
красненькой кофточке разливает чай (мама спит: она встанет к двенадцати);
сагловар трещит: и самосыпные искры летят нам на скатерть; носик мой
упирается в край стола; и захрустел на зубах край поджаренной булочки; папа
- в форменном фраке: кудро. лобый, очкастый; захлебнул чай усами;
светлоливная капелька капнула с его мокрых усов в синий бархатный отворот
его синего чистого фрака; фалды фрака, качаются; двуглавые золотые орлы
золотых его пуговиц - строжайше расставили крылья.
Папа едет на лекции: лекции - липни листиков; многолетие прожелтело их;
листики сшиты в тетрадку; по линиям листиков - лекций! - летает взгляд
папочки; линии лекций - значки: круглорогий, прочерченный икс хорошо мне
известен; он - с зетиком, с игреком.
Папа водит по ним большим носом; и, щелкая крепким крахмалом, бормочет:
- "Так-с, так-с!"
И получается: "Такс".
Иксики напоминают мне таксиков: напоминают собачек; таксики (думал я)
вырастают из этих крючочков; их встречал на бульваре я уже значительно
позже, весною; продувные, нелистые дерева желтоглазились почками; бульвар
лился людом; и на пологие лобики песиков я укладывал ручки.
Самовара нет. Папы - нет.
. . . . . . . . . .
За окнами все-то крыши: и удивленные горизонты - раздвинуты, пусты.
Наша гостиная -
- уставлена красными креслами; с подоконников подымают
печальные пальмы свои линии листьев; злые, зеленые зеркала - в ясном золоте
рам: и Раиса Ивановна передается из зеркала в зеркало; и все - валится, не
падая, набок; а пол - скачет вверх. И Раиса Ивановна принимается меня
обнимать; и - зеркалами пугать; и - все валится, не падая, набок, а пол -
скачет вверх...
. . . . . . . . . .
Наша столовая, как денница, вся белая: -
- на летящих спиралях с обой
онемели давно: лепестки белых лилий легкотенным изливом; у обой гнули стулья
ломкие полукруги сидений; из обой просунулась круглота: деревянная голова;
стрекотала строгими стрелками на циферблатном оскале; кружевные гардины, как
веки, тишайше белели под окнами; дубостопный желтый буфет - он один
будоражился; и, бряцая посудой, кидался на прохожих у двери.
После ночи, бывало, войду, посмотрю; и окнами, как глазами, посмотрят
одни бледноглазые стены; и бледноглазая ясность покроет покоем.
Наша столовая - утренница; а -
- темно в коридоре: в коридорной печи
залетали огни; чернорогая женщина меня ждет в коридоре.
Тонкою нитью прояснилось многокружие паутины; и -
- Раиса Ивановна, -
-
милая! -
- глядя искоса на меня, наклонилась кудрявой головкой к своим
красным тряпкам, перекусивши зубками нитку; протягивается иголка; и -
- "Was ist das?"
- "Das ist..." -
- мне не помнится слово.
Мои кубики порассыпались; и - головкой - в колени; ручка в ручку; и -
ничего; мы - пройдем... коридором...
Чернорогая женщина, может быть, забодает нам - маму...
. . . . . . . . . .
Мама проснулась - зовет нас: -
- меня берет на постель; треплет кудри; и
я - перед ней кувыркаюсь:
- "Котик, маленький..."
Альмочка кувыркается тоже: и уже бьет двенадцать часов; пора маме
вставать: уж на кухне стоит дымно-шипный котел; и огонь бьет в котел,
прободая железную вейку; там - в железной печи, - окаляет поленья: краснорогий огонь из трескучих печей поедает поленья. Побегу в кухню я - шепоты,
шумы, шипы, огни, пары, чады.
. . . . . . . . . .
После завтрака -
Наш веселый кузен Веревитинов с дымнокудрой сигарой в руках все-то
щелкает пальцем на Альмочку, которая поедает щеняток, и Раисе Ивановне нежно
посмотрит он в глазки: в агаты; из кудрокрылого личика мамочка бирюзеет
глазами на нас и капризно качается на качалке в своей красной косыночке,
поджидая к себе Поликсену Борисовну Блещенскую в великолепной карете:
кататься; и бледная ленточка с ясным бубенчиком гремит в ее пальцах: это -
лиловая ленточка; бубенчик - серебряный; Миловзориков перевязал ею мамину
руку.
Миловзориков - светлогрудый гусар; и это все - "котильон".
Поликсена Борисовна позвонилась: мамочка привскочила с качалки и
протянула мне ручки; я зарылся головкой в коленях: пеньюар разлетается от
нее самокрылыми змеями.
Кучер - с лазурной подушкой на голове: прирос толстым задом; вороные
кони хрипят, жуют мыльные удила - с угла Арбата: ждут мамочку; это вижу я из
окна: из серебряных листьев мороза; мамочка, в коричневом казакине и в
брошке, надела ротонду; она - к Блещенским на весь день; и вечером - в
бенуар.
Нам пора на прогулку.
. . . . . . . . . .
Тут с меня снимут туфельки; и проденут ножку чулочком - в меховой
сапожок; и принимается кто-нибудь, сапожок уперши в колени, крючочком щипать
мою ножку.
Каждый день мы идем: на Пречистенский бульвар погулять (на Смоленский
бульвар мы не ходим: там дурно воспитаны дети) ; кто-нибудь ходит там; и
вдруг сядет на лавочку; на меня поглядит; и - значительно посылает улыбки;
все они улыбаются мне; все они уже знают, что Котик Летаев гуляет; хлопает
крыльями чернокрылый каркун, и вислоухая шуба сутулится в снеге; спегосынное
дерево вздрогнуло; а уж кто-нибудь, вставши -
- медленно уходит туда: в
крылоногие ветерки; обернется, кивает...
А уже набежали на нас: крылоногие ветерки; веют бе-, лые вей на
разгасившихся щечках; дымит куча снега; песик к ней подбежал и над нею он
поднял: мохнатую ногу; я бросаюсь к лимонному пятнышку, но Раиса Ивановна -
"пфуй"!
Ах, как жалко!
Безрукая шуба щетинится комом древнего меха в снега; и хлопает в
воздухе крыльями; я бросаюсь на шубу; обхватить ее ручками; она нагибается
низко, и из шершавого меха, под шапкой, уставятся: два очка; и белая борода
прожелтится усами; шуба - гуляет, как я; и она называется: Федор Иваныч
Буслаев; и Федор Иваныч зашамкает -
- птичка ему рассказала, что Котик Летаев
сегодня гуляет; и он Котику принес на бульвар кое-что: и дрожащей рукой меня
треплет по разгасившимся щечкам; и кусочек рябиновой пастилы осторожно
просунет мне в ротик, кивая очкастою головой; Федор Иваныч Буслаев гуляет,
не на ногах, а... на шубе (живет в своей шубе), а шуба проходит: чернокрылые
каркуны сквозь суки пропорхнул" ей вслед.
Рассыпаются снеговые вьюны; рассыпаются неосыпные свисты; пахнет
трубами в воздухе; золотою ниточкой фонарей многоочитое время уже побежало
по улицам: предвечерним дозором; все на небе расколото; кто-то блистает:
оттуда, из-за багровых расколов; желтеет, мрачнеет; и - переходит во тьму.
Мы - домой.
. . . . . . . . . .
Вечером: -
- на летящих спиралях, с обой, кружевеют, горя, косяки
красных зорь: бледно-розовым роем, а -
- Раиса Ивановна мягким,
агатовым взглядом таинственно переводит мой взгляд: переводит туда, где -
-
багровая голова, со стены хохоча, огрызнулась оскалом.
Не успею я вскрикнуть: Раиса Ивановна -
- милая! -
- шаловливо уж клонит
свой локон в мой локон; и - начинает смеяться.
Кружевные дни - на ночи: повторяют себя - на ночи; тени свеялйсь из
углов; тени Свесились с потолков; и, возникая из воздуха, - чернорогие
женщины проходили но воздуху.
. . . . . . . . . .
По вечерам мне Раиса Ивановна все читает -
- о королях, лебедях; ничего не
пойму: хорошо!
Мы - под лампою; лампа лебедь; и ширятся лучики - в белоснежные блески
развернутых солнечных крылий, пересекаясь в ресницах; застревая в волосиках,
пощекочут ушко они; полудремотно ласкаюсь я к лучикам; голова на коленях:
ласкаюсь к коленям; все отхлынуло - в теневое, темное море; спинка кресла -
скала; она набегает, растет: хорошо!
Со скалы: -
- (Явь ушла в полусон: в полусон вошла сказка) - стародавний
король просит верного лебедя по волнам, по морям плыть за дочкой в
страну незабудок (когда это было?) -
- лампа -
лебедь: с лебедем улетаю и я: -
- мы - кидаемся в волны; несемся по
воздуху в голос: забытый и древний: -
- . . . . . . . . . . . . . . .
"Я плакал во сне.
"Мне снилось: меня ты забыла.
"Проснулся... И долго, и горько
"Я плакал потом..."
(Это - кто-то: поет из гостиной...)
Полусон мешается мне со сказкой, а в сказку вливается голос: -
- мы - в
воздухе: на лебединых, распластанных крыльях, где на протянутых
струнах воздуха разыгрались арфисты и где лебединые перья, как
пальцы, сиянием проходят по ним; лебеди переливаются по лазурям, а
из лазурей -
- (б_е_з_з_в_у_ч_н_о, к_а_к п_р_е_ж_д_е, у_ж_е
к_и_в_а_е_ш_ь м_н_е т_ы: тебя не было; плакал я без тебя; все
забывши, я плакал; ты вернулась ко мне - лебединая королевна моя) -
- . . . . . . . . . . . .
"Я плакал во сне.
"Мне снилось: ты любишь, как прежде.
"Проснулся, а слезы все льются...
"И я но могу их унять..." -
- Несемся! все вместе.
Несется и красный Наставник за нами: тысячелетием, пламенами и
пурпуром: -
- открываю глаза: лебедь - лампа. Лебедя вырежет мне
Раиса Ивановна завтра...
. . . . . . . . . .
Воспоминание детских лет - мои танцы? под лампою; в_с_е в_о в_с_е_м:
насыпают в чайницу чай; и над куском кабинетной стены под самоваром бормочет
быстроглазый мой папа; в кабинете стен нет! вместо стен - корешки, эа
которые папа ухватится: вытащить переплетенный и странно пахнущий томик!
вместо томика в стене - щель; и уже оттуда нам есть; -
- проход в иной мир; в
страну жизни ритмов, где я был до рождения и оттуда теперь вынимаю
я пальчиком... паутинник; папа же томик раскроет; и -
- бросятся -
-
крючковатые знаки: дифференциала и... функций; эти функции ползают на
крючочках; и, вероятно, кусаются, как... мурашки, которые позаводились в
буфете и которые... -
- раз принесли мне кусочек черствого хлебика... из него
делать грешника, то есть обмакивать в чай; разломили кусочек, а
| |
| Просмотров: 518 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры