Герцен Александр Иванович - Кто виноват?, Страница 8 - Книги

лоначальник.

В самом деле, столоначальник рассуждал основательно, и события, как

нарочно, торопились ему на подтверждение. Бельтов вскоре охладел к занятиям

канцелярии, стал раздражителен, небрежен. Управлявший канцелярией) призывал

его к себе и говорил, как нежная мать, - не помогло. Его призвал министр и

говорил, как нежный отец, так трогательно и так хорошо, что экзекутор,

случившийся при этом, прослезился, несмотря на то, что его нелегко было

тронуть, что з,нали все сторожа, служившие под его начальством, - и это не

помогло. Бельтов начал до того забываться, что оскорблялся именно этим

родственным участием посторонних, именно этими отеческими желаниями его

исправить. Словом, через три месяца носле красноречивого разговора

столоначальника с его помощником Осип Евсеич гневался на одного писца,

что-то недоумевавшего, и приговаривал:

- Да когда же ты научишься? Ну, сколько раз приходилось тебе писать,

и всякий раз для тебя всю черновую составь; все оттого, что не служба на

уме, а в сюртучке по Адмиралтейскому бульвару шляться за мамзелями, - не

раз видал... Ну, пиши: "И для свободного в Российской империи прожития дан

ему, отставному губернскому секретарю Бельтову, сей паспорт, за надлежащим

подписанием и с приложением казенной печати..." Кончил? давай! - И он

бормотал: - Из двор... душ... уезда... курс... штат... восем-надцатого

сентября... православного... хорошо! - И внич зу Осип Евсеич скрепил

мельчайшим шрифтом на самом краешке листа.

- Поди же, снеси сейчас и подай, а когда подпишет - в регистратуру;

вот печать поставили бы сбоку, видишь, где написано: "у сего паспорта". Он

завтра аа ним придет.

- Что, Василий Васильич, не хотели на полыни ную-то держать, а вот

оно теперь бы и 8ашли. Нечего сказать, проворен!

- Ровно четырнадцать лет и шесть месяцев не дослужил до пряжки, -

остроумно заметил помощник.

Столоначальник и за ним весь стол его расхохотались.

Этим олимпическим смехом окончилось служебное поприще доброго приятеля

нашего, Владимира Петровича Бельтова. Это было ровно аа девять лет до того

знаменитого дня, когда в то самое время, как у Веры Васильевны за столом

подавали пудинг, раздался колокольчик, - Максим Иванович не вытерпел и

побежал к окну. Что же делал Бельтов в продолжение этих десяти лет?

Все или почти все.

Что он сделал?

Ничего или почти ничего.

Кто не знает старинной приметы, что дети, слишкем много обещающие,

редко много исполняют. Отчего цто? Неужели силы-у человека развиваются в

таком определенном количестве, что если они потребятся в молодости, так к

совершеннолетию ничего не останется? Вопрос премудреный. Я его не умею и не

хочу разрешать, но думаю, что решение его надобно скорее искать в

атмосфере, в окружающем, в влияниях и соприкосновениях, нежели в

каком-нибудь нелепом психическом устройстве человека. Как бы то ни было, но

примета исполнилась над головой Бельтова, Бельтов о юношеской

запальчивостью и с неосновательностью мечтателя сердился на обстоятельства

и с внутренним ужасом доходил во всем почти до того же последствия, которое

так красноречиво выразил Осип Евсеич:

"А делают-то одни чернорабочие", и делают оттого, что барсуки и

фараоновы мыши не умеют ничего делать и приносят на жертву человечеству

одно желание, одно стремление, часто благородное, но почти всегда

бесплодное...

Одним, если не прекрасным, то совершенно петербургским утром, - утром,

в котором соединились неудобства всех четырех времен года, мокрый снег

хлестал в окна и в одиннадцать часов утра еще не рассветало, а, кажется, уж

смеркалось, - сидела Бельтова у того же камина, у которого была последняя

беседа с женевцем; Владимир лежал на кушетке с книгою в руке, которую читал

и не читал, наконец, решительно не читал, а положил на стол и, долго

просидев в ленивой задумчивости, сказал:

- Маменька, знаете, что мне в голову пришло? Ведь дядюшка-то был прав,

советуя мне идти по медицинской части. Как вы думаете, не заняться ли мне

медициной?

- Как хочешь, мой друг, -отвечала с обычной кротостью Бельтова, - одно

страшно, Володя, надобно будфт тебе подходить к больным, а есть прилипчивые

болезни.

- Маменька, - сказал Владимир, нежно взяв ее руку и улыбаясь, - какой

вы эгоист, преисполненный любви! Жить сложа руки, конечно, безопаснее; но я

полагаю, что на бездействие надобно так же иметь призвание как и на

деятельность. Не всякий, кто захочет, может ничего йе делать.

- Попробуй, - отвечала мать.

На другой день утром Владимир явился в зале анатомического театра и с

тем усердием, с которым принялся за дела канцелярии, стал заниматься

анатомией. Но он в эту аудиторию не принес той чистой любви к науке,

которая его сопровождала в Московском университете; как он ни обманывал

себя, но медицина была для него местом бегства: он в нее шел от неудач, шел

от скуки, от нечего делать; много легло уже расстояния между веселым

студентом и отставным чиновником, дилетантом медицины. Одаренный быстрым

умом; он очень скоро наткнулся в новых занятиях своих на те вопрооы, на

которые медицина учено молчит и от разрешений Которых завВсйтг все

остальное. Он остановился перед ними и хотел их взять приступом, отчаянной

храбростью мысли, - он не обратил внимания на то, что разрешения эти бывают

плодом долгих, постоянных, неутомимых трудов: на такие труды у него не было

способности, и он приметно охладел к меди цине, особенно к медикам; он в

них нашел опять сво их канцелярских товарищей; ему хотелось, чтоб они

посвящали всю жизнь разрешению вопросов, его занимавших; ему хотелось, чтоб

они к кровати больного подходили как к высшему священнодействию, - а им

хотелось вечером играть в карты, а им хотелось практики, а им было недосуг.

"Нет, - думал Владимир, - нет, не хочу быть доктором! Что я за

бессовестный человек, что осмелюсь лечить больного при современной

разноголосице во всех физиологических вопросах. Все практическое в сторону!

Что я за чиновник, что я за ученый? Я... я... не смею признаться, я -

артист!" Срисовывая изображения черепа, Бельтов догадался, что он художник.

Вздумано - сделано. Нижние стекла у окон его кабинета завесились

непроницаемыми тканями, возле двух черепов явилась небольшая Венера; везде

выросли, как из земли, гипсовые головы с выражением ужаса, стыда, ревности,

доблести - так, как их понимает ученое ваяние, то есть так, как эти страсти

не являются в натуре. Владимир перестал стричь волосы и ходил целое утро в

блузе, этот костюм пролетария ему сшил аристократ-портной на Невском

проспекте. Владимир стал ходить всякую неделю в Эрмитаж и усердно сидеть за

мольбертом... Мать входила иногда на цыпочках, боясь помешать будущему

Тициану в его занятиях. Он начинал поговаривать об Италии и об исторической

картипе в еовременном и сильном вкусе: он обдумывал встречу Бирона, едущего

из Сибири, с Минихом, едущим в Сибирь; кругом зимний ландшафт, снег,

кибитки и Волга... Само собою разумеется, что и живопись не совсем

удовлетворила Бельтова: в нем недоставало довольства занятием; вне его

недоставало той артистической среды, того живого взаимодействия и обмена,

который поддерживает художника. Ничто не вызывало его деятельнести; она

была вовсе не нужна и обусловливалась только его личным желанием. Но всего

более мешали ему прежние мечты о службе, о гражданской деятельности. Ничто

в мире не заманчиво так для пламенной натуры, как участие в текущих делах,

в этой воочию совершающейся истории; кто допустил в свою грудь мечты о

такой деятельности, тот испортил себя для всех других областей; тот, чем бы

ни занимался, во всем будет гостем: его безусловная область не там - он

внесет гражданский спор в искусство, он мысль свою нарисует, если будет

живописец, пропоет, если будет музыкант. Переходя в другую сферу, он будет

себя обманывать, так, как человек, оставляющий свою родину, старается

уверить себя, что все равно, что его родина везде, где он полезен, -

старается... а внутри его неотвязный голос зовет в другое место

и.напоминает иные песни, иную природу. Темно и отчетливо бродили эти мысли

по душе Бельтова, и он с завистью смотрел на какого-нибудь германца,

живущего в фортепьянах, счастливого Бетховеном и изучающего современность

ex fpntibus [по первоисточникам (лат.)], то есть по древним писателям.

К тому же длинные петербургские вечера, в которые нельзя рисовать...

Эти вечера Владимир проводил очень часто у одной вдовы, страстной

любительницы живописи. Вдова была молода, хороша собой, со всей

привлекательностью роскоши и высокого образования; у нее-то в доме Владимир

робко проговорил первое слово любви и смело подписал первый вексель на

огромную сумму, проигранную им в тот счастливый вечер, когда он, рассеянный

и упоенный, играл, не обращая никакого внимания на игру; да и до игры ли

было? Против него сидела она, и он так ясно читал в ее глазах любовь,

вниманье!

Не буду вам теперь рассказывать всю историю моего героя; события ее

очень обыкновенвы, но они как-то не совсем обыкновенно отражались в его

душе. Скажу вкратце, что после опыта любви, на который потратилось много

жизни, и после нескольких векселей, на которые потратилось довольно много

состояния, он уехал в чужие край - искать рассеянья, искать впечатлений,

занятий и проч., а его мать, слабая и состарившаяся не по летам, поехала в

Белое Поле поправлять бреши, сделанные векселями, да уплачивать годовыми

заботами своими минутные увлечения сына, да копить новые деньги, чтоб

Володя на чужой стороне ни в чем не нуждался. Все это для Бельтовой было

совсем не легко; она хотя любила сына, но не имела, тех способностей, как

засекинская барыня, - всегда готовая к снисхождению, всегда позволявшая

себя обманывать не по небрежности, не по недогадке, а по какой-то нежной

деликатности, воспрещавшей ей обнаружить, что она видит истину. Крестьяне

Белого Поля молили бога за свою барыню и платили оброк на славу. Бельтов

писал часто к матери, и тут бы вы могли увидеть, что есть другая любовь,

которая не так горда, не так притязательна, чтоб исключительно присвоивать

себе это имя, но любовь, не охлаждающаяся ни летами, ни болезнями, которая

и в старых летах дрожащими руками открывает письмо и старыми глазами льет

горькие слезы на дорогие строчки. Письма сына были для Бельтовой источником

жизни; они ее подкрепляли, тешили, и она сто раз перелистывала каждое

письмо. А письма его были грустны, хотя и полны любви, хотя и много было

утаено от слабого сердца матери. Видно было, что скука снедает молодого

человека, что роль зрителя, на которую обрекает себя путешественник, стала

надоедать ему: он досмотрел Европу - ему ничего не оставалось делать; все

возле были заняты, как обыкновенно люди дома бывают заняты; он увидел себя

гостем, которому предлагают стул, которого осыпают вежливостью, но в

семейные тайны не посвящают, которому, наконец, бывает пора идти к себе. Но

при одном воспоминании петербургских похождений на Бельтова находила

хандра, и он, не зная зачем, переезжал из Парижа в Лондон. За несколько

месяцев перед приездом Бельтова мать получила от него письмо из Монпелье;

он извещал, что едет в Швейцарию, что несколько простудился в Пиренейских

горах и потому пробудет еще дней пять в Монпелье; обещал писать, когда

выедет; о возвращении в Россию ни слова. "Несколько простудился", - и мать

уже начала тревожиться и ждать письма с дороги. Но проходит две недели -

письма нет; проходит около месяца - письма нет. Бедная женщина, она была

лишена даже последнего утешения в разлуке - возможности писать с

достоверностью, что письмо дойдет, - и, не зная, дойдут- ли, для одного

облегчения, послала два письма в Париж confiees aux soius de l'ambassade

russe [доверив их попечению русского посольства (фр.)]. Ложась спать, она

всякий раз приказывала Дуне пораньше отправить кучера верхом в уездный

город справиться, нет ли письма, хотя она и очень хорошо знала, что почта

приходит в неделю раз. Уездный почтмейстер был добрый старик, душою

преданный Бельтовой; он всякий раз приказывал ей доложить, что писем нет,

что как только будут, он сам привезет или пришлет с эстафетой, - и с каким

тупым горем слушала мать этот ответ после тревожного ожидания в продолжение

нескольких часов! Мысль ехать самой начинала мелькать в голове ее; она

хотела уже послать за соседом, отставным артиллерии капитаном, к которому

обращалась со всеми важными юридическими вопросами, например, о составлении

учтивого объяснения, почему нет запасного магазина, и т. п.; она хотела

теперь выспросить у него, где берут заграничные пасиорты, в казенной палате

или в уездном суде... И тем скучнее шли дни ожидания, что на дворе была

осень, что липы давно пожелтели, что. сухой лист хрустел под ногами, что

дни целые дождь шел, будто ш-хотя, но беспрестанно. Как-то раз иод вечер

девушка, ходившая за Бельтовой, попросилась у нее идти ко всенощной.

- Ступай; да что такое завтра?

- Неужели вы изволили забыть, что завтра семнадцатого сентября, день

вашего ангела, богомудрой Софии и дщерей ее - Любви, Веры и Надежды!

- Ступай, Дуня, да помолись и об Володе, - сказала Бельтова, и слёзы

навернулись на глазах ее.

Человек до ста лет - дитя, да если бы он и до пятисот лет жил, все был

бы одной стороной своего бытия дитя. И жаль, если б он утратил эту

сторону, - она полна поэзии. Что такое именины? почему в этот день ярче

чувствуется горе и радость, нежели накануне, нежели потом? Не знаю почему,

а оно так. Не только именины, а всякая годовщина сильно потрясает душу.

"Сегодня, кажется, третье марта", - говорит один, боясь пропустить срок

продажи имения, с публичного торга. - "Третье марта, да, третье марта", -

отвечает другой, и его дума уж за восемь лет; он вспоминает первое.свидание

после разлуки, он вспоминает все подробности и с каким-то торжественным

чувством прибавляет: "Ровно восемь лет!", И он бои гея осквернить этот

день, и он чувствует, что это праздник, и ему не приходит на мысль, что 13

марта будет ровно восемь лет и десять дней и что всякий день своего рода

годовщина. Так было с Бельтовой. Мысль разлуки, мысль о том, что нет писем,

стала горче, стала тягостнее при мысли, что Володя не придет поздравить ее,

что он, может быть, забудет и там ее поздравить... Она впадала в задумчивую

мечтательность: то воображению ее представлялось, как, лет за пятнадцать,

она в завтрашний день нашла всю чайную комнату убранною цветами; как Володя

не пускал ее туда, обманывал; как она догадывалась, но скрыла от Володи;

как мсье Жо-зеф усердно помогал Володе делать гирлянды; потом ей

представлялся Володя на Монпелье, больной, на руках жадного трактирщика, и

тут она боялась дать волю воображению идти далее и торопилась утешить себя

тем, что, может быть, мсье Жозеф с ним встретился там и остался при нем. Он

так нежен, так добр, так любит Володю, он за ним будет ходить, он строго

исполнит приказы доктора, он ,будет смотреть на него, когда он уо.нет. Да

зачем же Жозеф в Монпелье? Что же? Володя мог его выписать как друга...

Но... И ей опять становилось невыносимо тяжело, и ряд мрачных картин,

переплетенных с светлыми воспоминаниями, тянулся в душе ее всю ночь.

На другой день разные хлопоты заняли и, насколько могли, развлекли

Бельтову. С раннего утра передняя была полна аристократами Белого Поля;

староста стоял впереди в синем кафтане и держал на огромном блюде страшной

величины кулич, за которым он посылал десятского в уездный город; кулич

этот издавал запах конопляного масла, готовый остановить всякое

дерзновенное покушение на целость его; около него, по бортику блюда, лежали

апельсины и куриные яйца; между красивыми и величавыми головами наших

бородачей один только земский отличался костюмом и видом: он не только был

обрит, но и порезан в нескольких местах, оттого что рука его (не знаю, от

многого ли письма или оттого, что он никогда не встречал прелестное

сельское утро не выпивши, на мирской счет, в питейном доме кружечки сивухи)

имела престранное обыкновение трястись, что ему значительно мешало

отчетливо нюхать табак и бриться; на нем был длинный синий сюртук и

плисовые панталоны в сапоги, то есть он напоминал собою- известного зверя в

Австралии, орниторинха, в котором преотвратительно соединены

зверь, птица и амфибий. На дворе жалобпо кричал время от времени юный

теленок, поенный шесть недель молоком: это была гекатомба, которую тоже

приготовили крестьяне барыне для дня имении. Бельтова не умела с

достодолжной важностью делать выходы она это знала сама и всегда как-то

терялась в этих случаях. После выхода - обедня; служили молебен; в самое

это время приехал артиллерийский капитан: на этот раз он явился не

юрисконсультом, а в прежнем воинственном виде; когда шли из церкви домой,

Бельтова была очень испугана каким-то треском. Сосед привез с собою в

кибитке маленький фальконет и велел выстрелить из него в ознаменование

радости; легавая собака Бельтовой, случившаяся при этом, как глупое

животное, никак не могла понять, чтоб можно было без цели стрелять, и

исстрадалась вся, бегая и отыскивая зайца или тетерева. Воротились домой.

Бельтова велела подать закуску, - вдруг раздался звонкий колокольчик, и

отличнейшая почтовая тройка летела через мост, загнула за гору - исчезла и

минуты две спустя показалась вблизи; ямщик правил прямо к господскому дому

и, лихо подъехав, мастерски осадил лошадей у подъезда. Сам старик

почтмейстер (это был он), вылезая из кибитки, не вытерпел, чтоб не сказать

ямщику:

- Ай да Богдашка, собака, истинно собака, можно чести приписать.

Богдашка был, разумеется, доволен комплиментами почтмейстера, щурил

правый глаз и поправлял шляпу, приговаривая:

- Уж если нам вашему благородию не сусердетво-ватгь, так уж это -

хуже не надо.

С торжественно-таинственным видом, с просасывающимся довольством во

всех чертах вошел почтмейстер в гостиную и отправился учинить целование

руки.

- Честь имею, матушка Софья Алексеевна, поздравить с

высокоторжественным днем ангела и желаю вам доброго здравия. Здравствуйте,

Свиридов Васильевич! (Это относилось к капитану.)

- Василью Логиновичу наше почтение, - отвечал артиллерист.

Василий Логинович продолжал:

- А я-с для вашего ангела осмелился подарочен привезти вам; не

взыщите - чем богат, тем и рад; подарок не дорогой - всего портовых и

страховых рубль пятнадцать копеек, весовых восемь гривен; вот вам, матушка,

два письмеца от Владимира Петровича: одно, кажись, из Монтраше, а другое из

Женевы, по штемпелю судя. Простите, матушка, грешный человек: недельки две

первое письмецо, да и другое деньков пять, поберег их к нынешнему дню;

право, только и думал: утешу, мол, Софью Алексеевну для тезоименитства, так

утешу.

Софья Алексеевна поступила с почтмейстером точно так, как знаменитый

актер Офрен - с Тераменовым рассказом: она не слушала всей части речи после

того, как он вынул письма; она судорожной рукой сняла пакет, хотела было

тут читать, встала и вышла вон.

Почтмейстер был очень доволен, что чуть не убил Бельтову сначала

горем, потом радостью; он так добродушно потирал себе руки, так вкушал

успех сюрприза, что нет в мире жестокого сердца, которое нашло бы в себе

силы упрекнуть его за эту шутку и которое бы не предложило ему закусить. На

этот раз последнее сделал сосед:

- Вот, Василий Логиныч, оконтузили письмом-то, одолжили, нечего

сказать! Однако, знаете, пока Софья Алексеевна беседует с письмами, оно

ведь не мешает и употребить; я очень рано встаю.

Они употребили.

...Одно письмо было с дороги, другое из Женевы. Оно оканчивалось

следующими строками: "Эта встреча, любезная маменька, этот разговор

потрясли меня, - и я, как уже писал вначале, решился возвратиться и начать

службу по выборам. Завтра я еду отсюда, пробуду с месяц на берегах Рейна,

оттуда - прямо в Тауроген, не останавливаясь... Германия мне страшно

надоела. В Петербурге, в Москве я только повидаюсь с Знакомыми и тотчас к

вам, милая матушка, к вам в Белое Поле".

- Дуня, Дуня, подай поскорее календарь! Ах, боже мой, ты где его

ищешь, - какая бестолковая! Вот он.

И Вельтова бросилась сама за календарем и начала отсчитывать,

рассчитывать, переводить числа с нового Стиля на старый, со втарого на

новый, и при всем этом она уже обдумывала, как учредить комнату... ничего

не забыла, кроме гостей своих; по счастию, они самй вспо; мнили о себе и

употребили по второй.

- Странное и престранное дело! - продолжал председатель. - Кажется,

жизнь резиденции представляет столько увеселительных рассеяний, что

молодому человеку, особенно безбедному, трудно соскучиться.

- Что делать! - отвечал Бельтов с улыбкой в встал, чтоб проститься.

- А впрочем, поживите и с нами. Если не встретите здесь того блеска и

образования, то, наверное, найдете добрых и простых людей, которые

гостеприимно примут вас в среде своих мирных семейств.

- Это уж конечно-с, - прибавил развязный советник с Анной в

петлице, - наш городок-с чего другого нет, а насчет гостеприимства - Москвы

уголок-с!

- Я в этом уверен, - сказал Бельтов, откланиваясь"

Часть вторая

Вы знаете уже сильную и продолжительную сенса-цию, которую произвел

Бельтов на почтенных жителей NN; позвольте же сказать и о сенсации, которую

произвел город на почтенного Бельтова, Он остановился в гостинице

"Кересберг", названной так, вероятно, не в отличие от других гостиниц,

потому что она одна и существовала в городе, но скорее из уважения к

городу, который вовсе не существовал. Гостиница эта была надежда и отчаяние

всех мелких гражданских чиновников в NN, утешительница в скорбях и место

разгула в радостях; направо от входа, вечно на одном месте, стоял

бесстрастный хозяин за конторкой и перед ним его приказчик в белой рубашке,

с окладистой бородой и с отчаянным пробором против левого глаза; в этой

контррке хоронилось, в первые числа месяца, больше половины жалованья,

полученного всеми столоначальниками, их помощниками и помощниками их

помощников (секретари редко ходили, по крайней мере, на свой счет; с

секретарства у чиновников к страсти получать присовокупляется страсть

хранить, - они делаются консерваторами). Хозяин серьезно и важно пощелкивал

на счетах; проклятая конторка приподнимала свою верхнюю доску, поглощала

синенькие и целковые, выбрасывая за них гривенники, пятаки и копей-гш,

потом щелкала ключом - и деньги были схоронены. Только в двух случаях

притворялась она мертвою, когда к ее страшной загородке являлся Яков

Потапыч - частный пристав, разумеется, для того, чтоб отдать свой долг...

Иногда заезжали в гостиницу и советники поиграть на бильярде, выпить пуншу,

откупорить одну, другую бутылку, словом, погулять на холостую ногу,

потихоньку от супруги (холостых советников так же не бывает, как женатых

аббатов), - для достижения последнего они недели две рассказывали направо и

налево о том, как кутнули. Мелкие чиновники, ори появлении таких

сановников, прятали трубки свои за спину (но так, чтоб было заметно, ибо

дело состояло не в том, чтоб спрятать трубку, но чтоб показать достодолжное

уважение), низко кланялись и, выражая мимикой большое смущение, уходили в

другие комнаты, даже не окончивши партии на бильярде, - на бильярде, на

котором, в часы, досужие от карт, корнет Дря-галов удивлял поразительно

смелыми шарами и невероятными клапштосами..

Содержатель, разбогатевший крестьянин из подго-роднего села, знал, что

такое Бельтов и какое именьице у него, а потому он тотчас решился отдать

ему одну из лучших комнат трактира, - комната эта только давалась особам

важным, генералам, откупщикам, - и потому повел его в другие. Другие были

до такой степени черны и гадки, что. когда хозяин привел Бель-това в ту,

которую назначил, и заметил: "Кабы эта была не проходная, я бы с нашим

удовольствием", - тогда Бельтов стал с жаром убеждать, чтоб он уступил ему

ее; содержатель, тронутый его красноречием, согласился и цену взял не

обидную себе. Учтивость к Бельтову усугубил почтенный содержатель грубостью

всем прочим посетителям. Комната была действительно проходная; он запер

дверь и отрезал парадное сообщение между залой и бильярдной, предоставив

желающим ходить через кухню. Большая часть посетителей молча подверглась

этому испытанию, так, как прежде подвергалась всем прочим испытаниям,

которыми судьба считала за нужное награждать их; впрочем, нашлись и такие,

которые явно кричали против грубо пристрастного поступка содержателя. Один

заседатель, лет десять тому назад служивший в военной службе, собирался

сломить кий об спину хозяина и до того оскорблялся, что логически

присовокуплял к ряду энергических выражений:

"Я сам дворянин; ну, черт его возьми, отдал бы генералу

какому-нибудь, - что тут делать станешь, - а то молокососу, видите, из

Парижа приехал; да позвольте спросить, чем я хуже его, я сам дворянин,

старший в роде, медаль тысяча восемьсот двенадцатого..." - "Да полно ты,

полно, горячая голова!" - говорил ему корнет Дрягалов, имевший свои виды

насчет Бельтова. Как бы то ни было, но хозяин, молча и отшучиваясь, с

апатической твердостью, с уступчивой непреклонностью русского купца

поставил на своем, Комната, до которой достигнул Вельтов с оскорблением

щекотливого point d'honneur многих, могла, впрочем, нравиться только после

четырех ужасных нумеров, которыми ловко застращал хозяин приезжего; в

сущности, она была грязна, неудобна и время от времени наполнялась запахом

подожженного масла, который, переплетаясь с постоянной табачной атмосферой,

составлял нечто такое, что могло, бы произвесть тошноту у иного эскимоса,

взлелеянного на тухлой рыбе.

Первая суета приезда улеглась. Каретные ваши, сак, шкатулка были

принесены, и за всеми тяжестями явился наконец. Григорий Ермолаевич,

камердинер Бельтова, с последними остатками путевых снадобий - с кисетом, с

неполною бутылкой бордо, с остатками фаршированной индейки; разложив все

принесенное по столам и стульям, камердинер отправился выпить водки в

буфет, уверяя буфетчика, что он в Париже привык, по окончании всякого дела,

выпивать большой птивер [рюмку (от фр. petit verre)] (так, как в России

начинают тем же самым все дела). Толпа чиновников, желавших из самого

источника узнать подробности о проезжем, облепила его, но нельзя не

заметить, что (камердинер не очень поддавался и обращался с ними немного

свысока; он жил несколько лет ва границей и гордо сознавал это достоинство.

Белътов, между тем, был один; посидевши недолго на диване, он подошел к

окну, из которого видно было полгорода. Прелестный вид, представившийся

глазам его, был общий, губернский, форменный: плохо выкрашенная каланча, с

подвижным полицейским солдатом наверху, первая бросилась в глаза; собор

древней постройки виднелся из-за длинного и, разумеется, желтого здания

присутственных мест, воздвигнутого в известном штиле; потом две-три

приходские церкви, из которых каждая представляла две-три эпохи

архитектуры: древние византийские стены украшались греческим порталом, или

готическими окнами, или тем и другим вместе; потом дом губернатора с

сенями, украшенными жандармом и двумя-тремя просителями из бородачей;

наконец, обывательские дома, совершенно те же, как во всех наших городах, с

чахоточными кодоннами, прилепленными к самой стене, с мезонином, не

обитаемым зимою от итальянского окна во всю стену, с флигелем, закопченным,

в котором помещается дворня, с конюшней, в которой хранятся лошади; дома

эти, как водится, были куплены вежливыми кавалерами на дамские имена;

немного наискось тянулся гостиный двор, белый снаружи, темный внутри, вечно

сырой и холодный; в нем можно было все найти - коленкоры, кисеи,

пиконеты, - все, кроме того, что нужно купить. Несколько тронутый картиной,

развернувшейся перед его глазами, Бельтов закурил сигару и сел у окна; на

дворе была оттепель, - оттепель всегда похожа на весну; вода капала с крыш,

по улицам бежали ручьи талого снега. Будто чувствовалось, что вот-вот и

природа оживет из-подо льда и снега, по это так чувствовалось новичку,

который суетно надеялся в первых числах февраля видеть весну в NN; улица,

видно, знала, что опять придут морозы, вьюги и что до 15/27 мая не будет

признаков листа, она не радовалась; сонное бездействие царило на ней;

две-три грязные бабы сидели у стены гостиного двора с рязаныо и грушей;

они, пользуясь тем, что пальцы не мерзнут, вязали чулки, считали петли и

изредка только обращались друг к другу, ковыряя в зубах спицами, вздыхая,

зевая и осеняя рот свой знамением креста. Недалеко от них старик купец, лет

под семьдесят, с седою бородой, в высокой собольей шапке, спал сладким сном

на складном стуле. Изредка сидельцы перебегали из лавки в лавку; некоторые

начинали запирать их. Никто, кажется, ничего не покупал; даже почти никто