| Главная » Книги |
Герцен Александр Иванович - Кто виноват?, Страница 13
Герцен Александр Иванович - Кто виноват? звучит,
потому что ей груст-, не, потому что ей тесно, и проч. и проч. Это было в
маю молодость!
- Как хорошо здесь... - сказала наконец дама в белом бурнусе. -
Сознайтесь, что и северная природа прекрасна?
- Как везде. Где бы ни взглянул человек и когда бы ни взглянул на
природу, на жизнь с раскрытой душой, прямо, бескорыстно - они дадут бездну
наслаждения.
- Это правда. Всем на свете можно любоваться, если только хочешь. Мне
часто приходит в голову странный вопрос: отчего человек умеет всем
наслаждаться, во всем находить прекрасное, кроме в людях?
- Понять можно отчего, но от этого не легче будет. Мы вносим в наших
отношениях с людьми заднюю мысль, которая тотчас убивает самой дрянной
прозой поэтическое отношение. Человек в человеке всегда видит неприятеля, с
которым надобно драться, лукавить и спешить определить условия перемирья.
Какое ж тут наслаждение? Мы с этим выросли, и отделаться от этого почти
невозможно; в нас во всех есть мещанское самолюбиё, которое Заставляет
оглядываться, осматриваться; с природой человек не соперничает, не боится
ее, и оттого нам так легко, так свободно в одиночестве; тут совершенно
отдаемся впечатлениям; пригласите с собой самого близкого приятеля, и уже
не то.
- Я вообще мало встречаю людей, особенно таких, которые бы мне были
близки; но думаю, что есть, что может быть, по крайней мере, такое
сочувствие между лицами, что все внешние препятствия неиониманья пали между
ними, они не могут помешать друг другу ни в какок случае жизни.
- Я сомневаюсь в продолжительной полноте такого сочувствия; это все
говорится только. Люди, Совершенно сочувствующие, еще не договорились до
тех предметов, где они-противоположны; но, рано или поздно, они
договорятся.
- Всё же, пока они не договорились, могут быть минуты полной
симпатии, где они не мешают друг другу наслаждаться и природой и собой.
- В эти-то минуты я только и верю. Это святые минуты душевной
расточительности, когда человек не скуп, когда он все отдает и сам
удивляется своему богатству и полноте любви. Но эти минуты очень редки; по
большей части мы не умеем ни оценить их в настоящем, ни дорожить ими, даже
пропускаем их чаще всего сквозь пальцы, убиваем всякой дрянью, и они
проходят человека, оставляя после себя болезненное щемление сердца и тупое
воспоминание чего-то такого, что могло бы быть хорошо, но не было. Надобно
признаться, человек очень глупо устроил свою жизнь: девять десятых ее
проводит в вздоре и мелочах, а последней долей он не умеет пользоваться.
- Зачем же терять такие минуты, когда человек анает им цену? На вас
лежит двойная ответственность, - заметила Круциферская, улыбаясь, - вы так
ясно видите и понимаете.
- Я не только такими мгновениями, я дорожу каждым наслаждением; но
ведь это легко сказать: не теряйте такие мгновения; одна фальшивая нота - и
оркестр погиб. Как отдаться вполне, когда тут же рядом видишь всякие
привидения... грозящие патьцем, ругающиеся...
- Какие? Не собственные ли это капризы? - за-метила Круциферская.
- Какие? - повторил Бельтов, которого голос мало-помалу изменялся от
внутреннего движения. - Трудно мне вам объяснить, а для меня это очень
ясно, человек так себя забил, что не смеет дать воли ни одному чувству.
Послушайте, так и быть, я скажу вам пример, именно тот, который не
следовало бы говорить, - но я его скажу... начавши, я не в ,силах
оста-нодиить себя. С первых дней нашего знакомства я полюбил вас, - дружба
ли это, любовь ли, просто ли сочувствие?.. Но знаю, что вы, ваше
присутствие сделались для меня необходимостью. Знаю то, что целые утры я
проводил в детском нетерпении, в болезненном ожидании вечера... Приходил
наконец вечер, я бежал к вам, задыхаясь от мысли, что я увижу вас; лишенный
всего, окруженный со всех сторон холодом, я на вас смотрел как на последнее
утешение... поверьте, что на сию минуту,.я всего далее от фраз... с
волнением переступал я порог вашего дома и входил хладнокровно, и говорил о
постороннем, и так проходили часы... для чего эта. глупая.комедия?.. Скажу
больше: вы не остались равнодушны ко мне; вероятно, иной вечер и вы меня
ждали, я видел радость в ваших глазах при моем появлении - и сердце у меня
билось в эти минуты до того, что я задыхался, - и вы меня встречали с
притворной учтивостью, и вы садились издали, и мы представляли
посторонних... зачем?.. Разве на дне моей души, на дне вадией души было
что-нибудь такое, чего надобно стыдиться, прятать от глаз людей? Нет! -
Чего от глаз людей?., еще смешнее: мы скрывали друг от друга вашу близость;
теперь в первый раз говорим мы об этом, да и тут, кажется, вполовину
скрываем. Самое светлое чувство делается острым, жгучим, делается темным, -
чтоб не сказать другого слова, - если его боятся, если его прячут, оно
начнет верить, что оно преступно, и тогда оно сделается преступным; в самом
деле, наслаждаться чем-нибудь, как вор краденым, о запертыми дверями,
прислушиваясь к шороху, - унижает и предмет наслажденья и человека.
.. - Вы несправедливы, - отвечала Круциферская дрожащим голосом, - я
никогда не скрывала моей дружбы к вам, я не имела в этом нужды...
- Так отчего же, скажите, - возразил Бельтов, схватив ее руку и
крепко ее сжимая, - отчего же, иди мученный, с душою, переполненною
желанием исшй веди, обнаружения, с душою, полной любви к женщине, я не имел
силы прийти к ней и взять ее за руку, и смотреть в глаза, и говорить... и
говорить... и склонить свою усталую голову на ее грудь... Отчего она не
могла меня встретить теми словами, которые я видел на ее устах, но которые
никогда их не переходили.
- Оттого, - отвечала Круциферская с какой-то отчаянной энергией, -
оттого, что эта женщина принадлежит другому и любит его... да, да! любит
его от души.
Бельтов бросил ее руку.
- Представьте себе, что я именно этого ответа а не ждал, а теперь мне
кажется, что другого и сделать нельзя. Однако позвольте, разве непременно
вы должны отвернуться от одного сочувствия другому, как будто любви у
человека дается известная мера?
- Может быть, но я не понимаю любви к двоим. Муж мой, сверх всего
другого, одной своей беспредельной любовью стяжал огромные, святые права на
мою любовь.
- Зачем вы начали защищать права вашего мужа? Никто не нападает на
них. К тому же вы дурно начали их защищать; да, если его любовь дала ему
такие права, отчего же любовь другого, искренняя, глубокая, не имеет
никаких прав? Это странно!.. Послушайте, Любовь Александровна,
откровенность, откровенность раз в жизни, потом, пожалуй, я совсем не буду
ничего говорить, даже уеду, если вы хотите. Вы говорите, что не понимаете
возможности любить вашего мужа и еще любить; не понимаете? Сойдите
поглубже, в душу вашу и посмотрите, что там делается теперь, сейчас. Ну,
имейте же дух признанья, что я прав, скажите, по крайней мере, что вы все
это перечувствовали, передумали, ведь я это знаю, -я видел эти думы на
вашем челе, в ваших глазах.
- Ах, Бельтов, Бельтов, зачем все это, зачем этот разговор? -
говорила Круциферская голосом, исполненным мрачной грусти. - Нам было так
хорошо... теперь не будет так... вы увидите.
- То есть пока мы не назвали вещей своими именами? Какое ребячество!
Бельтов грустно качал головою и щурил глаза; лицо его, за минуту
вдохновенное и выражавшее бесконечную нежность, приняло свою насмешливую
мину.
Со слезами, с ужасом смотрела на него испуганная женщина...
Круциферская была поразительно хороша в эту минуту; шляпку она сняла;
черные волосы ее, развитые от сырого вечернего воздуха, разбросались,
каждая черта лица была оживлена, говорила, и любовь струилась из ее синих
глаз; дрожащая рука то шала платок, то покидала его и рвала ленту на
шляпке, грудь по временам поднималась высоко, но казалось, воздух не мог
проникнуть до легких. Чего хотел этот гордый человек от нее? Он хотел
слова, он хотел торжества, как будто это слово было нужно; если б он был
юнее сердцем, если б в голове его не обжились так долго мысли горькие и
странные, он не спросил бы этого слова.
- Вы ужасный человек, - промолвила наконец бедная Круциферская и
подняла робкий взгляд на него.
Он выдержал этот взгляд и спросил:
- Куда это Семен Иванович запропастился? Хотел тотчас прийти. Не ищет
ли он нас в других аллеях? Пойдемте к нему навстречу, а то совсем
смеркается.
Она не трогалась с места, обиженная тоном последних слов. Помолчавши
несколько, она опять подняла взор свой на Бельтова и тихим, умоляющим
голосом сказала ему:
- Я стала ниже в ваших глазах, вы забыли, что я простая, слабая
женщина, - и слезы лились из глаз ее.
Тут, как всегда, любовь и теплота женщины победили гордую
требовательность мужчины, Бельтов, тронутый до глубины души, взял ее руку и
приложил к своей груди; она слышала биение его сердца; она слышала, как
горячие капли слез падали на ее руку... Он был так хорош, так увлекателен в
своей гордой страсти... У ней самой так волновалась кровь, так смутно было
в голове и так хорошо, так богато чувствами на сердце, что она в каком-то
безотчетном порыве бросилась в его объятия, и ее слезы градом лились на
пестрый парижский жилет Владимира Петровича. Почти в ту же минуту раздался
голос Семена Ивансвича:
- Где вы? - кричал он. - Тут, что ли?
- Здесь, - отвечал Бельтов и подал руку Любови Александровне.
Бельтов был упоен своим счастьем; его дремавшая душа вдруг воскресла
со всеми своими силами.
Любовь, доселе сдерживаемая, распахнулась в нем, он чувствовал
невыразимое блаженство во всем бытии своем. Как будто он вчера, третьего
дня не знал, что он любит и любим. От дома Круциферского он воротился в
сад, бросился на ту же скамью, грудь его была так полна, и слезы текли из
глаз; он удивлялся, что нашел и столько юности, и столько свежести в
себе... Правда; вскоре примешалось что-то неловкое к радостному чувству,:
что-то такое, что заставляло его морщить лоб; но, воротившись домой, он
велел Григорью подать за закуской бутылку шампанского, и. неловкое потонуло
в нем, а радостное стало еще звонче.
Круциферская, бледная, как смерть, простилась с Бельтовым у своего
дома, куда их проводил и Семен Иванович. Она не смела понять, не смела ясно
вспомнижь, что было... но одно как-то страшно помнилось, само собою, всем
организмом, это - горячий, пламенный, продолжительный поцелуй в уста, и ей
хотелось забыть его, и так хорош он был, что она ни за что в свете не могла
бы отдать воспоминания о нем. Семен Иванович хотел идти, Круциферская
испугалась; она просила его зайти, она боялась одна переступить за порог,
ей было страшно.
Они вошли. Дмитрий Яковлич сидел перед столом и внимательно читал
какой-то журнал; вид его был, кажется, покойнее и безмятежнее, нежели
обыкновенно. Добродушно улыбаясь входящим, он закрыл журнал и, протягивая
руку жене, спросил:
- Где вы это загулялись? Я ждал, ждал тебя, даже грустно сделалось.
Рука жены была холодна и покрыта потом, как бывает у при смерти
больных. - Мы были в саду, - отвечал Крупов за нее.
- Что с тобою? - спросил Круциферский. - Какая у тебя рука! Да на
тебе, мой друг, лица нет.
- У меня что-то кружится голова; не беспокойся, Дмитрий, я пойду в
спальню и выпью воды, это сейчас йройдет.
- Позвольте, позвольте; куда торопиться? Дайте-ка посмотреть; вы
забыли, что ли, что я доктор... Что это? Да ей дурно. Дмитрий Яковлевич,
посадимте ее на диван; держите так, под руку, под руку... так, так. Я
что-то на. дороге заметил, что ей не по себе. Весен-аий воздух, кровь
остра, талый лед испаряется всякая дрянь оттаивает... Кабы была под рукой
английская горчица, сделать бы синапизмики - маленькие, в ладонь, с черным
хлебом и уксусом... Кухарка ваша дома?.. Пошлите-ка к моему Карпу, он
знает... просто, так... спросить горчицы... так... и привязать к икрам, а
не поможет - еще парочку, пониже плеч, где мясное место.
- Я не больна, я не больна, - повторяла слабым голосом Любовь
Александровна, приходя в себя и дрожа всем телом, - Дмитрий, поди сюда ко
мне, Дмитрий... я не больна, дай мне твою руку.
- Что с тобой, что с тобой, мой ангел? - спрашивал ее муж, который
сам уже успел и занемочь в расплакаться.
Она посмотрела каким-то странно грустным взглядом на него, но не могла
сказать, зачем его звала" Он опять спросил ее.
- Дай мне воды да немножко уснуть, и я буду здорова, мой друг.
Часа через два или три Любовь Александровна, наказанная угрызениями
совести внутри и горчичниками снаружи за поцелуй Бельтова, лежала на"
постели в глубоком летаргическом сне или в забытьи. Потрясение было слишком
сильно, организм не выдержал.
А в гостиной на диване лежал совсем одетый Крупов, оставшийся сколько
для больной, столько и для Круциферского, растерянного и испуганного.
Крупов, чрезвычайно сердясь на пружины дивана, которые, ни" сколько не
способствуя эластичности его, придавали ему свойства, очень близкие той
бочке, в которой карфагеняне прокатили Регула, - в четверть часа сладко
захрапел с спокойствием человека, равно не обременявшего себе ни совести,
ни желудка.
Возле кровати больной горел ночник, сделанный в блюдечке, который
бросал довольно яркий круг света на потолок, беспрестанно изменявший
величину, колебавшийся и вторивший всем движениям маленького пламени,
сожигавшего маленькую светильню. Бледный и потерянный, Круциферский сидел
за столиком, на котором стоял ночник. Кому случалось проводить ночи у
изголовья трудно больного, друга, брата, любимой женщины, особенно в нашу
полновесную зимнюю ночь, тот поймет, что было на душе нервного
КруциферскогОа:
Тупое, глупое чувство бессилия помочь вместе со страхом будущего и с
горячечной напряженностью от бессонницы и устали привели его в какое-то
раздраженное состояние. Он беспрестанно приподнимался и смотрел на нее,
клал ей руку на лоб, находил, что жар уменьшился, и начинал думать, что не
хуже ли это, не бросилась ли болезнь внутрь. Он вставал, переставлял ночник
и склянку с лекарством, смотрел на часы, подносил их к уху и, не видавши,
который час, клал их опять, потом опять садился на свой стул и начинал
вперять глаза в колеблющийся кружок света на иотолке, думать, мечтать - и
воспаленное воображение чуть не доходило до бреда. "Нет, - думал он, - это
нельзя, это невозможно, ну, просто невозможно; как это она одна у меня на
свете, она так молода. Бог видит мою любовь, он сжалится над нами. Это
пустяки, пройдет; так, холодный, сырой ветер, кровь остра, лед испаряется,
да, только весенние простуды страшны, нервная горячка, чахотка... как это
до сих пор не умеют лечить чахотки? Страшная болезнь! Впрочем, она опасна
до восемнадцати лет; а вот у нашего французского учителя жена тридцати лет,
а в чахотке умерла,-да, умерла; ну, если..." И ему так живо представился
гроб в гостиной, покрыт покровом, грустное чтение раздается, Семен Иванович
стоит печальный возле, Яшу держит нянька, повязанная белым платком, А потом
еще что-то страшнее почудилось ему, что и гроба нет, в комнате так
прибрано, поды вымыты... только попахивает ладаном. Он встал, близкий к
обмороку, и подошел к жене. Щеки ее пылали, она тяжело дышала, болезненный
сон сковал ее. Круциферский скрестил руки на груди и горько заплакал... Да!
этот человек умел любить, - стоило взглянуть на него; он опустился на
колени, взял горячую руку жены и приложил ее к губам своим.
- Нет, - говорил он вслух, - нет, он не возьмет ее, она не оставит
меня; что же со мной будет без нее?
И, поднявши глаза к небу, он молился.
Тут вошел Семен Иванович с сильно заспанным видом; левый глаз у него
вовсе не хотел открываться, сколько он ни нудил мускул, нарочно затем
приставленный к глазу, чтоб его раскрывать.
- Что, начала бредить? А?
- Нет, она спит спокойно.
- Я сам, братец, слышал; во сне, что ли, мне показалось.
- Должно быть, Семен Иванович, вам показалось во сне, - возразил
Дмитрий Яковлевич с видом пойманного школьника.
Крупов подошел к постели.
- Жарок есть, а впрочем, кажется, ничего; да вы бы прилегли, Дмитрий
Яковлевич, ну, что пользы себя мучить.
- Нет-с, я не лягу, - отвечал Дмитрий Яковлевич.
- Больному воля, - заметил Крупов, зевая и направляя стопы свои к
рельефному дивану, на котором преспокойно проспал до половины осьмого -
час, в который он вставал ежедневно, несмотря на то - в десять ли вечера он
ложился или в семь поутру.
Осмотревши больную, Семен Иванович решил, что это легонькая простудная
горячечна, как он выражался, и прибавил, что теперь это в поветрии.
Что было после горячечки, пусть расскажет сама Любовь Александровна;
вот отрывок из ее журнала.
"Мая 18. Как давно я не писала в этой книге: больше месяца... больше
месяца! А иной раз подумаешь, будто годы прошли с того дня, как я
занемогла. Теперь, кажется, все прошло, и жизнь опять пойдет тихо,
спокойно. Вчера я первый раз выходила из дому. Как я рада была подышать
воздухом! Погода была прекрасная... Однако я очень ослабела во время
болезни; два или три раза прошла я по нашему палисаднику и до того устала,
что у меня закружилась голова. Дмитрий перепугался, но это тотчас прошло.
Господи! как он меня любит! Добрый, добрый Дмитрий, как он ходил за мной!
Стоило мне ночью раскрыть глаза, пошевельнуться - он уже стоял тут;
спрашивал, что мне надобно, предлагал пить.ч. бедный, он сам похудел, как
будто после болезни. Какая способность любви! Надобно иметь каменное
сердце, чтоб не любить такого человека. О! Я люблю его, мне было бы
невозможно не любить его. То происшествие в саду, оно ничего не значит,
болезнь уже приготовлялась, и я была в особом расположении, нервы у меня
были раздражены... Вчера я его видела в первый раз после болезни... его
голос я слыхала, как сквозь сон, но его не видала. Он был очень взволнован,
хотя и скрывал это, голос у него дрожал, когда он мне сказал: "Наконец-то,
наконец-то вам лучше". Потом бн мало говорил, какая-то мысль его занимала,
он раза два провел рукою по лбу, как будто желал стереть ее, по она снова
проступала. Ни одного малейшего намека о бывшем, он, верно, понял, что это
было болезненное опьянение. Зачем я не рассказала всего Дмитрию? В тот
вечер, когда он так кротко протянул мне руку, мне хотелось броситься к нему
и все рассказать, но я не имела силы, мне сделалось дурно. Сверх того,
Дмитрий так нежен, его это страшно бы огорчило. После я ему скажу
непременно.
20 мая. Вчера мы были с Дмитрием в саду, он хотел сесть на той
скамейке, я сказала, что боюсь ветра с реки, - мне эта скамейка сделалась
страшна; мне казалось, что для Дмитрия будет оскорбительно сидеть на ней.
Будто это правда, что можно любить двоих? Не понимаю. Можно и не двоих, а
нескольких любить, но тут игра слов; любить любовью можно одного, и ею я
люблю моего мужа. А потем я люблю Крупова и не боюсь признаться, что и
Бельтова люблю; это такой сильный человек, что я не могу не любить его. Это
человек, призванный на великое, необыкновенный человек; из его глаз
светится гений. Та любовь и не нужна такому человеку. Что для него женщина?
Она пропадает в беспредельной душе его... ему нужна любовь иная. Он
страдает, глубоко страдает, и нежная дружба женщины могла бы облегчить эти
страдания; ее он всегда найдет во мне, он слишком пламенно понимает эту
дружбу, он все пламенно понимает; сверх того, он так не привык к вниманию,
к симпатии; он всегда был одинок, душа его, огорченная, озлобленная, вдруг
встрепенулась от голоса сочувствующего. Это очень натурально.
23 мая. Бывают иногда странные минуты какого-то беспокойного желания
жизни еще полнейшей. Неблагодарность ли это к судьбе, или уж человек так
устроен, а я чувствую часто, особенно с некоторого времени, стремление...
очень мудрено это выразить. Я искренно люблю Дмитрия; но иногда душа
требует чего-то другого, чего я не нахожу в нем, - он так кроток, так
нежен, что я готова раскрыть ему всякую мечту, всякую детскую мысль,
пробегающую по душе; он все оценит, он не улыбнется с насмешкой, не
оскорбит холодным словом или ученым замечанием, но это не все: бывают
совсем иные требования, душа ищет сияй" отвагу мысли; отчего у Дмитрия нет
этой потребности добиваться до истины, мучиться мыслию? Я, бывало,
обращаюсь к нему о тяжелым вопросом, с сомнением, а он меня успокаивает,
утешает, хочет убаюкать, как делают с детьми... а мне совсем не того
хотелось бы... он и себя убаюкивает теми же детскими верованиями, а я не
могу.
24 мая. Яша болеп. Два дня он лежал в жару, сегодня показалась сыпь,
Семен Иванович меня обманывает. В десять раз лучше сказать прямо; надобно
испугать воображение, а не предоставить ему волю: оно само выдумает еще
страшнее, еще хуже. Я не могу прямо в глаза посмотреть Яше, сердце
обливается кровью, страдания ребенка ужасны. Как он похудел, бедняжка, как
бледен!.. И туда же, чуть выйдет минута полегче, улыбается, просит мячик.
Что это за непрочность всего, что нам дорого, страшно вздумать! Так
какой-то вихрь несет, кружит всякую всячину, хорошее и дурное, и человек
туда попадает, и бросит его на верх блаженства, а потом вниз. Человек
воображает, что он сам распоряжается всем этим, а он, точно щепка в реке,
повертывается в маленьком кружочке и плывет вместе с волной, куда
случится, - прибьет к берегу, унесет в море или увязнет в тине... Скучно и
обидно!
26 мая. У него скарлатина. У Дмитрия умерло трое братьев от
скарлатины. Семен Иванович печален, сердит, груб и не отходит от Яши. Боже
мой, боже мой! Что это такое делается над нами? Дмитрий сам едва ходит;
это-то счастие я тебе принесла?
27 мая. Время тащится тихо, все то же; смертный приговор или
милость... поскорей бы... Что у меня за страшное здоровье, как я могу
выносить все это! Семен Иванович только и говорит: подождите, подождите...
Яша, ангел мой, прощай... прощай, малютка!
29 мая. Полтора суток прошло поспокойнее, кризис миновал. Но тут-то и
надобно беречь. Все это время я была в каком-то натянутом состоянии, теперь
начинаю чувствовать страшную душевную усталь. Хотелось бы много поговорить
от души. Как весело говорить, когда нас умеют верно, глубоко понимать и
сочувствовать.
1 июня. Все идет хорошо... Кажется, на этот раз туча пропита мимо
головы. Яша играл со мной сегодня часа двз на своей постельке. Он так
ослабел, что не может держаться на ногах. Добрый, добрый Семен Иванович,
что за человек!
6 июня. Все успокоилось, Яше гораздо лучше, но я больна, больна, это я
чувствую. Сижу иногда у его кроватки, и вместо радости, вдруг, без всякой
внешней причины, поднимается со дна души какая-то давящая грусть, которая
растет, растет и вдруг становится немою, жестокой болью; готова бы,
кажется, умереть. Я в этой суете не имела времени остаться наедине с собою;
моя болезнь, болезнь Яши, хлопоты не давали мне ни минуты углубиться в
себя. Лишь ехало поспокойнее и лучше, какой-то скорбный, мучительный голос
звал меня заглянуть в свое сердце, и я не узнала себя. Вчера после обеда я
что-то чувствовала себя дурно, сидела у Яши, положила голову на его
подушечку и уснула... Не знаю, долго ли я слала, но вдруг мне сделалось
как-то тяжело, я раскрыла глаза - передо мною стоял Бельтов, и никого не
было в комнате.,. Дмитрий пошел давать уроки... Он смотрел на меня, и глаза
его были полны слез; он ничего не сказал, он протянул мне руку, он сжал мою
руку крепко, больно... и ушел. Зачем же он не сказал ничего?.. Я хотела его
остановить, но у меня не было голоса в груди.
9 июня. Он был весь вечер у нас и ужасно весел: сыпал остротами,
колкостями, хохотал, шумел, но я видела, что все это натянуто; мне даже
казалось, что он выпил много вина, чтоб поддержать себя в этом состоянии.
Ему тяжело. Он обманывает себя, он очень невесел. Неужели я, вместо
облегчения, принесла новую скорбь в его душу?
15 июня. День был сегодня удушливый, я изнемогала от жары. К обеду
собралась гроза, и проливной дождь освежил меня, может, больше, нежели
траву и деревья. Мы пошли в сад; на дворе необычайно, было хорошо: деревья
благоухали какой-то укрепляющей, влажной свежестью; мне стало легко... Я
первый раз вспомнила о тогдашнем дне иначе: в нем много прекрасного...
Может ли быть что-нибудь преступное полно прелести, упоения, блаженства?..
Мы шли по той же дорожке. На лавочке кто-то сидел, мы. подошли: это был он;
я чуть не вскрикнула от радости. Он был очень печален, все слова его были
грустны, исполнены горечи и иронии. Он прав - люди сами себе выдумывают
терзания; ну, если б он был мой брат, разве я не могла бы его любить
открыто, говорить об этом Дмитрию, всем?.. И никому не показалось бы это
странно. А он брат мне, я это чувствую... Как мы могли бы прекрасно
устроить нашу жизнь, наш маленький кружок аз четырех лиц; кажется, и
доверие взаимное есть, и любовь, и дружба, а мы делаем уступки, жертвы, не
договариваем. Когда мы шли домой, было поздно; месяц взошел. Б. шел возле
меня. Что-за странная магнетическая власть взгляда у этого человека! Взгляд
Дмитрия тих и спокоен, как небо голубое, а его - волнует, так делается
беспокойно, - и потом нет.
Мы мало говорили... только, прощаясь, он мне сказал: "Я много думал об
вас все это время и... мне очень бы хотелось поговорить, так на душе
много". - "И я думала об вас... прощайте, Вольдемар..." Я сама не знаю, как
у меня сорвались эти слова; я никогда его так не называла, но мне казалось,
что я не могу его иначе назвать. Он содрогнулся, услышав это на-ввавъе; он
наклонился ко мне и с тою нежностью, которая минутами является у него,
сказал: "Вы третьи меня так назвали, это меня может тешить как ребенка, я
буду этим счастлив дня на два", - "Прощайте, прощайте, Вольдемар", -
повторила я. Он хотел что-то сказать, подумал, пожал мне руку, посмотрел в
глаза в ушел.
20 июня. Я много изменилась, возмужала после встречи с Вольдемаром;
его огненная, деятельная натура, беспрестанно занятая, трогает все
внутренние струны, касается всех сторон бытия. Сколько новых вопросов
возникло в душе моей! Сколько вещей простых, обыденных, на которые я прежде
вовсе не смотрела, заставляют меня теперь думать. Многое, о чем я едва
смела предполагать, теперь ясно. Конечно, при этом приходится часто
жертвовать мечтами, к которым привыкла, которые так береглись и лелеялись;
горька бывает минута расставания с ними, а потом становится легче, вольнее.
Мне было бы очень тяжело, если б он уехал. Я не искала его, но случилось
так; наши жизни встретились - совсем врозь они идти не могут; он открыл мне
новый мир внутри меня. И не странно ли, что этот человек, не нашедший себе
нигде ни труда, ни покоя, одиноко объездивший весь свет, вдруг вдесь, в
маленьком городишке, нашел симпатию в женщине мало образованной, бедной,
далекой от его круга!
Он, может, слишком любит меня. - да разве это зависит, от воли? К тому
же он столько вынес холоду и безучастия, что готов платить сторицею за
всякое теплое чувство. Оставить его тем же одиноким, сделаться чужою ему я
не могла бы, это было бы просто грешно... да! Он прав: и его любовь имеет
права!
Последнее время Дмитрий особенно не в духе: вечпо задумчив, более
обыкновенного рассеян; у него это есть в характере, но страшно, что все это
растет; меня беспокоит его грусть, и подчас я дурно объясняю ее...
22 июня. И, кажется, не ошиблась. Вчера Дмитрий был до того мрачен,
что я не вынесла и спросила, что с ним? "У меня болит голова, - ответил
ои, - мне надобно походить", - и взял свою шляпу. "Пойдем вместе", -
сказала я. "Нет, друг мой, не теперь; я пойду очень скоро, ты устанешь", -
и он ушел со слезами на глазах. Я не вынесла этого и горько проплакала все
время, пока он ходил; он меня застал на том же месте у окна, видел, что я
плакала, грустно пожал мне руку и сел. Мы молчали. Потом, спустя несколько
минут, он мне сказал: "Любонька, знаешь ли, о чем я думаю? Как хорошо бы в
такую теплую, летнюю ночь, где-нибудь в роще, положить голову тебе на
колени и уснуть навеки". - "Помилуй, Дмитрий, - сказала я ему, - что это за
мрачные мысли; неужели тебе не жаль никого покинуть здесь?" - "Жаль, -
отвечал он, - очень жаль и тебя и Яшу; но Семен Иванович гов 
| |
| Просмотров: 516 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры