| Главная » Книги |
Герцен Александр Иванович - Кто виноват?, Страница 5
Герцен Александр Иванович - Кто виноват?div>
преступного? Почему вы думаете, что мои намерения порочны?
- А вот почему: если б вы имели честные намерения, так вы бы не стали
с толку сбивать девушку своими билье-ду [любовными записками (от фр. billet
doux)], а пришли бы ко мне. Вы знаете, по плоти я ей отец, так вы бы и
пришли ко мне, да и попросили бы моего согласия и позволения; а вы задним
крыльцом пошли, да и попались, - прошу на меня не пенять, я у себя в доме
таких романов не допущу; мудреное ли дело девке голову вскружить! Нет, не
ожидал я от вас; вы мастерски прикидывались скромником; и она-то
отличилась, поблагодарила за воспитание и за попечение! Глафира Львовна всю
ночь проплакала.
- Письмо в ваших руках, - заметил Круциферский, - вы из него можете
увидеть, что оно первое.
- Первый блин, да комом. А что, в этом первом письме вы просите ее
руки, что ли?
- Я не смел и думать.
- Как это на одно так смелы, а на другое робки? С какою же целью вы
писали мышиные лапки на целом почтовом листе кругом?
- Я, право, - отвечал Круциферский, пораженный словами Петрова, - не
смел и думать о руке Любови Александровны: я был бы счастливейший из
смертных, если б мог надеяться...
- Красноречие - вот вас этому-то там учат, морочить словами! А
позвольте вас спросить: если б я и позволил вам сделать предложение и был
бы не прочь выдать за вас Любу, - чем же вы станете жить?
Негров, конечно, не принадлежал к особенно умным людям, но он обладал
вполне нашей национальной сноровкой, этим особым складом практического ума,
который так резко называется: себе на уме. Выдать Любу замуж за кого бы то
ни было - было его любимою мечтою, особенно после того, как почтенные
родители заметили, что при ней милая Лизонька теряет очень много. Гораздо
прежде письма Алексею Абрамовичу приходило в голову женить Круциферского на
Любоньке, да и пристроить его где-нибудь в губернской службе. Мысль эта
явилась на том основании, на котором он говорил, что если секретарик
добренький подвернется, то Любу и отдать за него. Первое, что ему пришло в
голову, когда он открыл любовь Круциферского, - заставить его жениться; он
думал, что письмо было шалостью, что молодой человек не так-то легко
наденет на себя ярмо брачной жизни; из ответов Круциферского Негров ясно
видел, что тот жениться не прочь, и потому он тотчас переменил сторону
атаки и завел речь о состоянии, боясь, что Круциферский, ре-шась на брак,
спросит его о приданом.
Круциферский молчал; вопрос Негрова придавил чугунной плитою его
грудь.
- Вы, - продолжал Негров, - вы не ошибаетесь ли васчет ее состояния?
У нее ничего нет и ждать неоткуда; конечно, из моего дома я выпущу ее не в
одной юбке, по, кроме тряпья, я не могу ничего дать: у меня своя невеста
растет.
Круциферский заметил, что вопрос о приданом совершенно чужд для него.
Негров был доволен собою и думал про себя: "Вот настоящая овца, а еще
ученый!"
- Вот то-то, любезнейший; с конца добрые люди не начинают. Прежде,
нежели цидулки писать да сбивать с толку, надобно бы подумать, что вперед;
если вы в самом деле ее любите да хотите руки просить, отчего же вы не
позаботились о будущем устройстве?
- Что мне делать? - спросил Круциферский голосом, который потряс бы
всякого человека с душою.
- Что делать? Ведь вы - классный чиновник да еще, кажется, десятого
класса. Арифметику-то да стихи в сторону; попроситесь на службу царскую;
полно баклуши бить - надобно быть полезным; подите-ка на службу в казенную
палату: вице-губернатор нам свой человек; со временем будете советником, -
чего вам больше? И кусок хлеба обеспечен, и почетное место.
Отроду Круциферскому не приходило в голову идти на службу в казенную
или в какую бы то пи было палату; ему было так же мудрено себя представить
советником, как птицей, ежом, шмелем или ие знаю чем. Однако он чувствовал,
что в основе Негров прав; он так был непроницателен, что не сообразил
оригинальной патриархальности Негрова, который уверял, что у Любоньки
ничего нет и что ей ждать неоткуда, и вместе с тем распоряжался ее рукой,
как отец.
- Я мог бы лучше занять место учителя гимназии, - сказал наконец
Дмитрий Яковлевич.
- Ну, это будет поплоше. Что такое учитель гимназии? Чиновник и нет,
и к губернатору никогда не приглашают, разве одного директора, жалованье
бедное.
Последняя речь была произнесена обыкновенным тоном; Негров совершенно
успокоился насчет негоциации и был уверен, что Круциферский из его рук не
ускользнет.
- Глаша! - закричал Негров в другую комнату. - Глаша!
Круциферский помертвел: он думал, что последний поцелуй любви для
Глафиры Львовны так же был важен и поразителен, как для него первый
поцелуй, попавшийся не по адресу.
- Что тебе? - отвечала Глафира. Львозна.
- Поди сюда.
Глафира Львовна вошла, придавая себе гордую и величественную мин.у,
которая, разумеется, к ней не шла и которая худо скрывала ее
замешательство. По несчастию, Круциферский не мог этого заметить: он боялся
взглянуть на нее.
- Глаша! - сказал Негров. - Вот Дмитрий Яковлевич просит Любонькиной
руки. Мы ее всегда воспитывали и держали, как дочь родную, и имеем право
располагать ее рукою; ну, а все же не мешает с нею поговорить; это твое
женское дело.
- Ах, боже мой! вы сватаетесь? какие новости! - сказала с горечью
Глафира Львовна. - Да это сцена ив "Новой Элоизы"!
Если б я был на месте Круциферского, то сказал бы, чтоб не отстать в
учености от Глафиры Львовны: "Да-с, а вчерашнее происшествие на балконе -
сцена из "Фоблаза", - Круциферский промолчал.
Негров встал в ознаменование конца заседания и сказал:
- Только прошу не думать о Любонькипой руке, пока не получите места.
После всего советую, государь мой, быть осторожным: я буду иметь за вами
глаза да и глаза. Вам почти и оставаться-то у меня в доме неловко. Навязали
и мы себе заботу с этой Любонькой!
Круциферский вышел. Глафира Львовна с величайшим пренебрежением
отзывалась о нем и заключила свою речь тем, что такое холодное существо,
как Лю-оонька, пойдет за всякого, но счастия не может доставить никому.
На другой день утром Круциферский сидел у себя в комнате, погруженный
в глубокую думу. Едва прошли двое суток после чтения "Алины и Альсима", я
вдруг он почти жених, она его невеста, он идет на службу... Что за странная
власть рока, которая так распоряжается его жизншо, подняла его на верх
человеческого благополучия, и чем же? Подняла тем, что он поцеловал одну
женщину вместо другой, отдал ей чужую записку. Не чудеса ли, не сон ли все
это? Потом он припоминал опять и опять все слова, все взгляды Любоньки, в
липовой аллее, и на душе у него становилось широко, торжественно.
Вдруг послышались чьи-то тяжелые шаги по корабельной лестнице, которая
вела к нему в комнату. Круциферский вздрогнул и с каким-то полустрахом ждал
появления лица, поддерживаемого такими тяжелыми шагами. Дверь отворилась, и
вошел наш старый знакомый, доктор Крупов; появление его весьма удивило
кандидата. Он всякую неделю ездил раз, а иногда и два к Негрову, но в
комнату Круциферского никогда не ходил. Его посещение предвещало что-то
особенное.
- Этакая проклятая лестница! - сказал он, задыхаясь и обтирая белым
платком пот с лица. - Нашел же Алексей Абрамович для вас комнату.
- Ах, Семен Иванович! - произнес быстро кандидат и покраснел бог
знает почему.
- Ба! - продолжал доктор. - Да какой вид из окон! Это вон вдали-то
белеется дубасовская церковь, что ли, вот вправо-то?
- Кажется; наверное, впрочем, не знаю, - отвечал Круциферский,
пристально посмотрев налево.
- Студент, неизлечимый студент! Ну, как живете вы здесь месяцы и не
знаете, что из окна видно. Ох, молодость!.. Ну, дайте-ка вашу руку
пощупать.
- Я, слава богу, здоров, Семен Иванович.
- Вот вам и слава богу, - продолжал доктор, подержав руку
Круциферского, - я знал это: усиленный и неравномерный. Позвольте-ка...
раз, два, три, четыре... лихорадочный, жизненная деятельность сильно
поднята. Вот с таким-то пульсом человек и решается на всякие глупости:
бейся пульс, ровно, тук, тук, тук, никогда бы вы не дошли до этого. Мне
там, внизу, почтеннейший мой, говорят: "Хочет-де жениться", - ушам не верю;
ну, ведь малый, думаю, не глупый, я же его из Москвы привез... не верю;
пойду посмотрю; так и есть: усиленный и неравномерный; да при этом пульсе
не только жениться, а черт знает каких глупостей можно наделать. Ну, кто же
в лихорадочном состоянии решится на такой важный шаг? Подумайте. Полечитесь
прежде, приведите орган мышления, то есть мозг, в нормальное состояние,
чтоб кровь-то ему не мешала. Хотите, я пришлю фельдшера пустить вам кровь,
ну, так, чайную чашечку с половинкой?
- Покорнейше благодарю; я не чувствую никакой нужды.
- Где же вам знать, что нужно и что нет: ведь вы медицине совсем не
учились, а я выучился. Ну, не хотите кровопусканья, примите глауберовой
соли; аптечка со мной, я, пожалуй, дам.
- Я вам очень благодарен за участие, по должен предупредить вас, что
я здоров и вовсе не шутя, а в самом, деле хочу (здесь он запнулся)...
жениться и не понимаю, что вы имеете против моего благо получия.
- Очень многое! - Старик сделал пресерьезное лицо. - Я вас люблю,
молодой человек, и потому жалею Вы, Дмитрий Яковлевич, на закате моих дней
напомнили мне мою юность, много прошедшего напомнили; я вам желаю добра, и
молчать теперь мне показалось преступлением. Ну, как вам жениться в ваши
лета? Ведь это Негров вас надул... Вот видите ли, как вы взволнованы, вы не
хотите меня слушать, я это вижу, но я вас заставлю выслушать меня; лета
имеют свои права...
- О, нет, Семен Иванович, - сказал молодой человек, несколько
смешавшись от слов старика, - я понимаю, что из любви ко мне, из желания
добра вы высказываете свое мнение; мне жаль только, что оно несколько
излишне, даже поздно.
- О, если бы только то вы имели против моего мнения, это - сущая
безделица; никогда не поздно остановиться. Брак... у-у какое тяжелое дело!
Беда в том, что одни те и не думают, что такое брак, которые вступают в
него, то есть после-то и раздумают на досуге, да поздненько: это все -
febris erotica; где человеку обсудить такой шаг, когда у него пульс бьется,
как у вас, любезный друг мой? Вы понтируете на все свое состояние: может
быть, и удастся сорвать банк, может... да какой же умный человек будет
рисковать? Ну, да в картах сам виноват, сам и наказан: по делам вору мука.
А в женитьбе непременно с собою топишь еще человека. Эй. Дмитрий Яковлевич,
подумай! Я верю, что вы ее любите, что и она вас любит, но это ничего не
значит. Будьте уверены, что любовь пройдет в обоих случаях: уедете
куда-нибудь - пройдет; женитесь - еще скорее пройдет; я сам был влюблен и
не раз, а раз пять, но бог спас; и я, возвращаясь теперь домой, спокойно и
тихо отдыхаю от своих трудов; день я весь принадлежу моим больным, вечерком
в вистик сыграешь, да и ляжешь себе без заботы... А с женою хлопоты, крик,
дети, да весь мир погибай, кроме моей семьи! Трудно жить на месте, трудно
перебираться; пойдут мелкие сплетни, вертись около своего очага, книгу под
лавку; надобно думать о деньгах, о запасах. Теперь, хоть бы об вас молвить:
придет иной раз нужда - что за беда, всякое бывает! Мы, бывало, с Антоном
Фердинандовичем, - знакомый вам человек, - денег какой-нибудь рубль, а есть
и курить хочется, - купим четверку "фалеру", так уж, кроме хлеба, ничего и.
не. едим, а купим фунт ветчины, так уж не курим, да оба и хохочем над этим,
и все ничего; а с женой не то: жену жаль, жена будет реветь...
- О, нет! Эта девушка, наверное, найдет силы перенести нужду. Вы ее
не знаете!
- Это-то, любезнейший, еще хуже; как бы очень-то начала кричать,
рассердит, по крайней мере, плюненгь, да и прочь пойдешь; а как будет
молчать да худеть, а ты-то себе: "Бедная, ча что я тебя стащил на антопиеву
пищу"... Поломаешь голову, как бы достать денег. Ну, честным путем, брат,
не разживешься, плутовать не станешь, - вот ты подумаешь, подумаешь да для
освежения головы и хватишь горьконького; оно ничего - я сам употребляю
желудочную, - а знаешь, как вторую с горя-то да третью... понимаешь? Ну,
да, положим, что и будет кусок хлеба... то есть не больше; ведь она хоть и
дочь Негрову, а Иегров-то хоть и богат, да ведь я его знаю - не
разгуляется! Вот за дочерью-то он приготовил пятьсот душ, ну, а Любоньке
разве пять тысяч рублей даст, - что за капитал?.. Ох, жаль мне тебя,
Дмитрий Яковлевич! Ну, пусть другие, которые лучшего ничего из себя не
сделают, - ты-то бы поберег себя. Я бы предложил вам другое место; поскорее
отсюда вон - любовь-то и порассеялась бы; у нас в гимназии открылась
хорошая ваканция. Не ребячься, будь мужчина!
- Право, Семен Иваныч, я благодарен вам за участие; но все это
совершенно лишнее, что вы говорите: вы хотите застращать меня, как ребенка.
Я лучше расстанусь с жизеию, нежели откажусь от этого ангела.
Я не смел надеяться на такое счастие; сам бог устроил это дело.
- Эк его! - сказал неумолимый Крупов. - А все я его погубил: ну,
зачем было рекомендовать в этот дом! Бог устроил - как же! Негров тебя
надул да твоя молодость. Так и быть, не хочу ничего утаивать. Я, любезный
Дмитрий Яковлевич, долго жил на свете и не похвастаюсь умом, а много
наметался. Знаете, наша должность медика ведет нас не в гостиную, не в
залу, а в кабинет да в спальню. Я много видел на своем веку людей и ни
одного не пропускал, чтобы не рассмотреть его на обе корки. Вы ведь все
людей видите в ливреях да в маскарадных платьях, - а мы за кулисы ходим;
нагляделся я на семейные картины; стыдиться-то тут некого, люди тут
нараспашку, без церемонии. Homo sapiens [Человек разумный (лат.)] - какой
sapiens, к черту! - ferus [дикий (лат.)], зверь, самый дикий, в своей
берлоге кроток, а человек в берлоге-то своей и делается хуже зверя... К
чему бишь я это начал?., да... да... ну, так я привык такие характеры
разбирать. Не пара тебе твоя невеста, уж что ты хочешь, - эти глаза, этот
цвет лица, этот трепет, который иногда пробегает по ее лицу, - она
тигренок, который еще не знает своей силы; а ты - да что ты? Ты - невеста;
ты, братец, немка; ты будешь жена, - ну, годно ли это?
Круциферекий обиделся последней выходкой и, против своего обыкновения,
довольно холодно и сухо сказал:
- Есть случаи, в которых принимающие участие помогают, а не читают
диссертации. Может быть, все то, что вы говорите, правда, - я не стану
возражать; будущее - дело темное; я знаю одно: мне теперь два выхода, -
куда они ведут, трудно сказать, но третьего нет: или броситься в воду, или
быть счастливейшим человеком.
- Лучше броситься в воду: разом конец! - сказал Крупов, тоже
несколько оскорбленный, и вынул красный платок.
Разговор этот, само собою разумеется, не принес той пользы, которой от
него ждал доктор Крупов; может быть, он был хороший врач тела, но за
душевные болезни принимался неловко. Он, вероятно, по собственному опыту
судил о силе любви: он сказал, что был несколько раз влюблен, и,
следственно, имел большую практику, но именно потому-то он и не умел
обсудить такой любви, которая бывает один раз в жизни.
Крупов ушел рассерженный и вечером того дня за ужином у
вице-губернатора декламировал полтора часа на свою любимую тему - бранил
женщин и семейную жизнь, забыв, что вице-губернатор был женат на третьей
жене и от каждой имел по нескольку человек детей. Слова Крупова почти не
сделали никакого влияния на Круциферского, - я говорю почти, потому что
неопределенное, неясное, но тяжелое впечатление осталось, как после
зловещего крика ворона, как после встречи с покойником, когда мы торопимся
на веселый пир. Все это изгладилось, само собою разумеется, при нервом
взгляде Любоньки.
- Повесть, кажется, близка к концу, - говорите вы, разумеется,
радуясь.
- Извините, ана еще не начиналась, - отвечаю я с должным почтением.
- Помилуйте, остается послать за священником!
- Да-с; но ведь я считаю концом, когда за священником посылают, чтоб
он соборовал маслом, да я то иной раз не конец. А когда служитель церкви
является с тем, чтоб венчать, то это начало совсем новой повести, в которой
только те же лица. Она не замедлят явиться перед вами.
V. ВЛАДИМИР БЕЛЬТОВ
В***, - впрочем нет никакой необходимости астрономически и
географически точно определять место и время, - в XIX столетии были в
губернском городе NN дворянские выборы. Город оживлялся; часто были слышны
бубенчики и скрип дорожных экипажей; часто были видны помещичьи зимние
повозки, кибитки, возки всех возможных видов, набитые внутри всякою
всячиною и украшенные снаружи целой дворней, в шинелях и тулупах,
подвязанных полотенцами; часть ее обыкновенно городом шла пешком, кланялась
с лавочниками, улыбалась стоящим у ворот товарищам; другая спала во всех
положениях человеческого тела, в которых неудобно спать. Мало-помалу
помещичьи лошади перевезли почти всех главных действующих лиц в губернию, и
отставной корнет Дрягалов был уж налицо и украшал пунцового цвета
занавесами окна своей квартиры, нанятой на последние деньги; он ездил в
пять губерний на все выборы и на главнейшие ярмарки и нигде не
проигрывался, несмотря на то что с утра до ночи играл в карты, и не
наживался, несмотря на то что с утра до ночи выигрывал. И отставной генерал
Хрящов, славившийся музыкантами, богач, наездник, несмотря на 65 лет, был
налицо; он являлся на выборы давать четыре бала и всякий раз отказываться
болезнью от места губернского предводителя, которое всякий раз предлагали
ему благодарные дворяне. В гостиных начали появляться странные фраки,
покоившиеся целое трехлетие, переложенные табачным листом, с бархатными
воротниками, изменившимися в цвете и сохранившими какую-то отчаянную форму;
вместе с ними явились и странные мундиры всех времен: и милици-одные. и с
двумя рядами пуговиц, и однобортные, и с одной эполетой, и совсем без
эполет. С утра до ночи делались визиты; три года часть этих людей не
вида-пась и с тяжелым чувством замечала, глядя друг на Друга, умножение
седых волос, морщин, худобы и тол-Щины; те же лица, а будто не те: гений
разрушения оставил на каждом своя следы; а со стороны, с чувством, еще
более тяжелым, можно было заметить со всем противоположное, а эти три года
так же прошли, как и тринадцать, как и тридцать лет, предшествовавшие им...
Во всем городе только и говорили о кандидатах, обедах, уездных
предводителях, балах и судьях. Правитель канцелярии гражданского
губернатора третий день ломал голову над проектом речи; он испортил два
дести бумаги, писав: "Милостивые государи, благородное NN-ское
дворянство!..", тут он останавливался, и его брало раздумье, как начать:
"Позвольте мне снова в среде вашей" или: "Радуюсь, что я в среде вашей
снова"... И он говорил старшему помощнику:
- Ах, Куприян Васильевич, самое запутанное уголовное дело легче в
семьсот раз разобрать, нежели написать речь!
- Вы бы попросили у Антона Антоновича "Образцовые сочинения"; там, я
помню, есть речи.
- Славная мысль! - сказал правитель дел, страшно больно хлопнув по
плечу своего помощника. - Ай да Куприян Куприянович!
Правитель пел думал, что очень остро называть человека раз по батюшке
да раз по самому себе. Ион в тот же вечер составил несколько строк,
руководствуясь речью князя Холмского из "Марфы ПосадницыКарамзина.
Среди этих всеобщих и грудных занятий вдруг вниманье города, уже столь
напряженное, обратилось на совершенно неожиданное, никому не известное
лицо, - лицо, которого никто не ждал, ни даже корнет Дряга-лов, ждавший
всех, - лицо, о котором никто не думал, которое было вовсе не нужно в
патриархальной семье общинных глав, которое свалилось, как с неба, а в
самом деле приехало в прекрасном английском дормезе. Лицо это было
отставной губернский секретарь Владимир Петрович Бельтов; чего у него
недовешивало со стороны чина, искупалось довольно хорошо 3000 душ
незаложенного имения; это-то имение, Белое Поле очень подробно знали
избираемые и избиратели; но владетель Белого Поля был какой-то миф,
сказочное, темное лицо, о котором повествовали иногда всякие несбыточности,
так, как повествуют о далеких странах, о Камчатке, о Калифорнии, - вещи
странные для нас, невероятные.
Несколько лёт тому назад говорили, например, что Бельтов, только что
вышедший из университета, попал в милость к министру; потом, вслед за тем,
говорили, что Бельтов рассорился с. ним и вышел в отставку назло своему
покровителю. Этому не верили. Есть лица, о которых в провинциях составлено
окончательное и определенное понятие; с этими лицами ссориться нельзя, а
можно и должно им свидетельствовать почтение; вероятно ли, что Бельтов
осмелился?..
Нет, разве навлек на себя справедливый гнев, разве проигрался в карты,
или спился, или увез у кого-нибудь дочь, то есть не у особы какой-нибудь, а
так, дочь чью-нибудь. Потом сказывали, что он уехал во Францию; к этому
догадливые и ученые прибавляли, что он никогда не воротится, что он
принадлежит к масонской ложе в Париже; и что ложа назначила его совестным
судьей в Америку.
"Весьма вероятно! - говорили многие. - Он с малых лет был как
брошенный; отец его умер, кажется, в тот год, в который он родился; мать -
вы знаете, какого происхождения; притом женщина пустая, экзальте, да и
гувернер им попался преразвращенный, никому не умел оказывать должного".
Сверх того, этим объясняли, почему он так запустил хозяйство, хотя мужики
его славятся богатством и ходят в сапогах. Наконец, года три совсем о нем
не говорили, и вдруг это странное лицо, совестный судья от парижской
масонской ложи в Америке, человек, ссорившийся с теми, которым надобно
свидетельствовать глубочайшее почтение, уехавший во Францию на веки
веков, - явился перед NN-ским обществом, как лист перед травой, и явился
для того, чтобы приискивать себе голоса на выборах. Во всем этом было
чрезвычайно много непонятного для NN-ских жителей. Что за странное
предпочтение губернской службы столичной? Что за странное предпочтение
службы по выборам? Потом: Париж - и дворянское депутатское собрание, 3000
душ - и чин губернского секретаря...
Ну, было над чем потрудиться и без того занятым NN-цам. Сильнейшая
голова в городе был бесспорно председатель уголовной палаты; он решал
окончательно, безапелляционно все вопросы, занимавшие общество, к нему
ездили совещаться о семейных делах; он был очень учен, литератор и философ.
У него был только ?Дин соперник - инспектор врачебной управы Крупов... и
председатель как-то действительно конфузился при нем; но авторитет Крупова
далеко не был так всеобщ, особенно после того, как одна дама губернской
аристократии, очень чувствительная и не менее образованная, сказала при
многих свидетелях: "Я уважаю Семена Ивановича; но может ли человек понять
сердце женщины, может ли понять нежные чувства души, когда он мог смотреть
на мертвые тела и, может быть, касался до них рукою?" - Все дамы
согласились, что не может, и решили единогласно, что председатель уголовной
палаты, не имеющий таких свирепых привычек, один способен решать вопросы
нежные, где замешано сердце женщины, не говоря уже о всех прочих вопросах.
Само собою разумеется, что одна мысль блеснула почти у всех, когда явился
Бельтов: что-то скажет Антон Антонович насчет его приезда? - Но Антон
Антонович был не такой человек, к которому можно было так вдруг
адресоваться: "Что вы думаете о г. Бель-тове?" Далеко нет; он даже, как
нарочно (а, весьма может быть, что и в самом деле нарочно), три дня не был
видим ни на висте у вице-губернатора, ни на чае у генерала Хрящова. Всех
любопытнее, с своей стороны, и всех предприимчивее в городе был один
советник с Анною в петлице, употреблявший чрезвычайно ловко свой орден,
так, что, как бы он ни сидел или ни стоял, орден можно было видеть со всех
точек комнаты. Этот носитель ордена св. Анны в петлице решился в
воскресенье от губернатора (у которого он не мог не быть в воскресные и
праздничные дни) заехать на минуту в собор и, если председателя там нет,
ехать прямо к нему. Подъезжая к собору, советник спросил квартального
поручика: тут ли председательские сани? - "Никак нет-с, - отвечал
квартальный, - да, должно быть, их высокородие и не будут, потому что
сейчас я видел, их кучер Пафнушка шел в питейный" Последнее обстоятельство
показалось очень важным советнику: не поедет же Антон Антонович в
кафедральный собор, подумал он, на одной лошади, а где же Никешке-форейтору
справиться с парой буланых! И он, не заходя уж в собор, отправился к
председателю.
Председатель, вовсе не ожидая посещения, сидел в своем домашнем
костюме, состоявшем из какой-то длинной вязаной куртки, из широких панталон
и валяных сапогов на ногах. Он был не велик ростом, широкоплеч и с огромной
головой (ум любит простор); все черты лица его выражали какую-то важность,
что-то торжественное и исполненное сознания своей силы. Он обыкновенно-
говорил протяжно, с ударением, так, как следует говорить мужу, вершающему
окончательно все вопросы; если какой-нибудь дерзновенный перебивал его, он
останавливался, ждал минуту-две и потом повторял снова с нажимом последнее
слово, продолжая фразу точно в том духе и характере, в каком начал.
Возражений он не мог терпеть, да и не приходилось никогда их слышать ни от
кого, кроме доктора Крупова; остальным в голову не приходило спорить с ним,
хотя многие и не соглашались; сам губернатор, чувствуя внутри себя все
превосходство умственных способностей председателя, отзывался о нем как о
человеке необыкновенно умном и говорил: "Помилуйте, ему не председателем
быть уголовной палаты, повыше бы мог подняться. Какие сведения! Да и потом
вы послушайте его рассуждения - это просто Массильон! Он много по службе
потерял, посвящая большую часть времени чтению и наукам". - Итак, этот-то
господин, много потерявший из любви к наукам, сидел в куртке перед своим
письменным столом; подписав разные протоколы и выставив в пустом месте
достодолжное число ударов за корчемство, за бродяжество и т. п., он досуха
обтер перо, положил его на стол, взял с иолочки книгу, переплетенную в
сафьян, раскрыл ее и начал читать. Мало-помалу у него по лицу
распространилось какое-то сладкое, невыразимое чувство довольства. Но
чтение продолжалось недолго; явился на сцену советник с Анной в петлице.
- А я-с как беспокоился на ваш счет, ей-богу! К губернатору
поздравить с праздником приехал, - вас, Антон Антонович, нет; вчера не
изволили на висте быть; в собор - ваших саней нет; думаю, - не ровён час,
ведь могли и занемочь; всякий может занемочь... от слова ничего не
сделается. Что с вами? Ей-богу, я так встревожился!
- Покорнейше вас благодарю; я, слава всевышнему, не жалуюсь на
здоровье; а вас прошу занять место, почтеннейший господин советник.
- Ах, Антон Антонович! Я, кажется, помешал вам: ВЫ изволили читать.
- Ничего, мой почтеннейший, ничего; у меня есть время для муз и есть
для добрых приятелей.
- Вот-с, Антон Антонович! Я полагаю, насчет новеньких книжечек можно
теперь вам поснабдиться...
- Не люблю новых, - прервал председатель дипломата-советчика, - не
люблю-с новых книг. Вот и теперь перечитывал "Душеньку" в сотый раз и,
истинно уверяю вас, с новым удивительным наслаждением. Какая легкость,
какое востроумие! - Да, Ипполит Федорович не завещал никому таланта.
Тут председатель прочел:
Злоумна ненависть, судя повсюду строго,
Очей имеет много
И видит сквозь покров закрытые дела. Вотще от сестр своих царевна их
скрывала. И день, и два, и три притворство продолжала, Как будто бы она
супруга въявь ждала. Сестры темнили вид, под чем он был неявен, Чего не
вымыслит коварная хула? Он был, по их речам, и страшен и злонравен.
- Вот-с, - перебил в свою очередь советник, - эти точно слово в
| |
| Просмотров: 578 | Комментарии: 2 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры