Герцен Александр Иванович - Кто виноват? - Книги

iv align="justify">

Александр Иванович Герцен

КТО ВИНОВАТ?

РОМАН В ДВУХ ЧАСТЯХ

Наталье Александровне Герцен в знак глубокой симпатии - от писавшего.

Москва. 1848.

А случай сей за неоткрытием виновных предать воле божией, дело те,

почислив решенным, сдать в архив.

Протокол

"Кто виноват?" была первая повесть, которую я напечатал. Я начал ее во

время моей новгородской ссылки (в 1841) и окончил гораздо позже в Москве.

Правда, еще прежде я делал опыты писать что-то вроде повестей; но одна

из них не написана, а другая - не повесть. В первое время моего переезда из

Вятки в Владимир мне хотелось повестью смягчить укоряющее воспоминание,

примириться с собою и забросать цветами один женский образ, чтоб на нем не

было видно слез ["Былое и думы". - "Полярная звезда", III, с. 95 - 98.

(Примеч. А. И. Герцена.)].

Разумеется, что я не сладил с своей задачей, и в моей неоконченной

повести было бездна натянутого и, может, две-три порядочные страницы. Один

из друзей моих впоследствии стращал меня, говоря: "Если ты не напишешь

новой статьи, - я напечатаю твою повесть, она у мепя!" По счастью, он не

исполнил своей угрозы.

В конце 1840 были напечатаны в "Отечественных записках" отрывки из

"Записок одного молодого человека", - "Город Малинов и малиновцы" нравились

многим; что касается до остального, в них заметно сильное влияние

гейневских "Reisebilder" ["Путевых картин" (нем.)].

Зато "Малинов" чуть не навлек мне бед.

Один вятский советник хотел жаловаться министру внутренних дел и

просить начальственной защиты, говоря, что лица чиновников в г. Малинове до

того похожи на почтенных сослуживцев его, что от этого может пострадать

уважение к ним от подчиненных. Один из моих вятских знакомых спрашивдл,

какие у него докаэательства на то, что малиновцы - пашквиль на вятичей.

Советник отвечал ему: "Тысячи"; например, авктор прямо говорит, что у жены

директора гимназии бальное платье брусничного цвета, - ну разве не так?"

Это дошло до директорши, - та взбесилась, да не на меня, а на советника.

"Что он, слеп или из ума шутит? - говорила она. - Где он видел у меня

платье брусничного цвета? У меня, действительно, было темное платье, но

цвету пансэ". Этот оттенок в колорите сделал мне истинную услугу.

Раздосадованный советник бросил дело, - а будь у директорши в самом деле

платье брусничного цвета да напиши советник, так в те прекрасные времена

брусничный цвет наделал бы мне, наверное, больше вреда, чем брусничный сок

Лариных мог повредить Онегину.

Успех "Малинова" заставил меня приняться за "Кто виноват?".

Первую часть повести я привез из Новгорода в Москву. Она не

понравилась московским друзьям, и я бросил ее. Несколько лет спустя мнение

об ней изменилось, но я и не думал ни печатать, ни продолжать ее. Белинский

взял у меня как-то потом рукопись, - и с своей способностью увлекаться он,

совсем напротив, переценил повесть в сто раз больше ее достоинства и писал

ко мне; "Если бы я не ценил в тебе человека, так же много или еще и больше,

нежели писателя, я, как Потемкин Фонвизину после представления "Бригадира",

сказал бы тебе: "Умри, Герцен!" Но Потемкин ошибся, Фонвизин не умер и

потому написал "Недоросля". Я не хочу ошибаться и верю, что после "Кто

виноват?" ты напишешь такую вещь, которая заставит всех скавать: "Он прав,

давно бы ему приняться за повесть!" Вот тебе и комплимент, и посильный

каламбур".

Ценсура сделала разные урезывания и вырезывания, - жаль, что у меня

нет ее обрезков. Несколько выражений я вспомнил (они напечатаны курсивом) и

даже целую страницу (и то, когда лист был отпечатан, и прибавил его к стр.

38). Это место мне особенно памятно потому, что Белинский выходил из себя

за то, что его не пропустили.

8 июня 1859 г.

Perk-House, Fulham

Часть первая

I. ОТСТАВНОЙ ГЕНЕРАЛ И УЧИТЕЛЬ, ОПРЕДЕЛЯЮЩИЙСЯ К МЕСТУ

Дело шло к вечеру. Алексей Абрамович стояя аа балконе; он еще не мог

прийти в себя после двухчасового послеобеденного сна; глаза его лениво

раскрывались, я он время от времени зевал. Вошел слуга с каким-то докладом;

но Алексей Абрамович не считал нужным его заметить, а слуга не смел

потревожить барина. Так прошло минуты две-три, по окончании которых Алексей

Абрамович спросил:

- Что ты?

- Покаместь ваше превосходительство изволили почивать, учителя

привезли из Москвы, которого доктор нанял.

- А? (что, собственно, тут следует: воироситеяь-ный знак (?) или

восклицательный (I) - обстоятельства не решили).

- Я его провел в комнатку, где жил немец, что изволили отпустить.

- А!

- Он просил сказать, когда изволите проснуться.

- Позови его.

И лицо Алексея Абрамовича сделалось доблестнее и величественнее. Через

несколько минут явился казачок и доложил:

- Учитель вошел-с.

Алексей Абрамович помолчал, потом, грозно взглянув на казачка,

заметил:

- Что у тебя, у дурака, мука во рту, что ли? Мямлит, ничего не

поймешь. - Впрочем, прибавил, не дожидаясь повторения: - Позови учителя, -

и тотчас сел.

Молодой человек лет двадцати трех-четырех, жиденький, бледный, с

белокурыми волосами и в довольно узком черном фраке, робко и смешавшись,

явился на сцену.

- Здравствуйте, почтеннейший! - сказал генерал, благосклонно улыбаясь

и не вставая с места. - Мой доктор очень хорошо отзывался об вас; я

надеюсь, мы будем друг другом довольны. Эй, Васька! (При этом он свистнул.)

Что ж ты стула не подаешь? Думаешь, учитель, так и не надо. У-у! Когда вас

оболванишь и сделаешь похожими на людей! Прощу покорно. У меня,

почтеннейший, сын-с; мальчик добрый, со способностями, хочу его в военную

школу приготовить. По-французски он у меня говорит, по-немецки не то чтоб

говорил, а понимает. Немчура попался пьяный, не занимался им, да и,

признаться, я больше его употреблял по хозяйству, - вот он жил в той

комнате, что вам отвели; я прогнал его. Скажу вам откровенно, мне не нужно,

чтоб из моего сына вышел магистер или философ; однако, почтеннейший, я хоть

и слава богу, но две тысячи пятьсот рублей платить даром не стану. В наше

время, сами знаете, и для военной службы требуют все эти грамматики,

арифметики... Эй, Васька, позови Михайла Алексеича!

Молодой человек все это время молчал, краснел, перебирал носовой

платок и собирался что-то сказать; у него шумело в ушах от прилива крови;

он даже не вовсе отчетливо понимал слова генерала, во чувствовал, что вся

его речь вместе делает ощущение, похожее на то, когда рукою ведешь по

моржовой коже против шерсти. По окончании воззвания он сказал:

- Принимая на себя обязанность быть учителем вашего сына, я поступлю,

как совесть и честь... разумеется, насколько силы мои... впрочем, я

употреблю все старания, чтоб оправдать доверие ваше... вашего

превосходительства...

Алексей Абрамович перебил его:

- Мое превосходительство, любезнейший, лишнего не потребует.

Главное - уменье заохотить ученика, а так, шутя, понимаете? Ведь вы кончили

ученье?

- Как же, я кандидат.

- Это какой-то новый чин?

- Ученая степень.

- А позвольте, здравствуют ваши родители?

- Живы-с.

- Духовного звания?

- Отец мой уездный лекарь.

- А вы по медицинской части шли?

- По физико-математическому отделению.

- По-латынски знаете?

- Знаю-с.

- Это совершенно ненужный язык; для докторов, конечно, нельзя же при

больном говорить, что завтра ноги протянет; а нам зачем? помилуйте...

Не знаем, долго ли бы продолжалась ученая беседа, если б ее не прервал

Михайло Алексеевич, то есть Миша, тринадцатилетний мальчик, здоровый,

краснощекий, упитанный и загоревший; он был в куртке, из которой умел в

несколько месяцев вырасти, и имел вид общий всем дюжинным детям богатых

помещиков, живущих в деревне.

- Вот твой новый учитель, - сказал отец. Миша шаркнул ногой.

- Слушайся его, учись хорошенько; я не жалею денег - твое дело уметь

пользоваться.

Учитель встал, учтиво поклонился Мише, взял его за руку и с кротким,

добрым видом сказал ему, что он сделает все, что может, чтоб облегчить

занятия и заохотить ученика.

- Он уже кой-чему учился, - заметил Алексей Абрамович, - у мадамы,

живущей у нас; да поп учил его - он из семинаристов, наш сельский поп. Да

вот, милый мой, Пожалуйста, поэкзаменуйте его.

Учитель сконфузился, долго думал, что бы спросить, и наконец сказал:

- Скажите мне, какой предмет грамматики?

Миша посмотрел по сторонам, поковырял в носу в сказал:

- Российской грамматики?

- Все равно, вообще.

- Этому мы не учились.

- Что ж с тобой делал поп? - спросил грозно отец.

- Мы, папашенька, учили российскую грамматику до деепричастия и

катехизец до таинств.

- Ну поди покажи классную комнату... Позвольте, как вас зовут?

- Дмитрием, - отвечал учитель, покраснев.

- А по батюшке?

- Яковлевым.

- А, Дмитрий Яковлич! Вы ее хотите ли с дороги перекусить, выпить

водки?

- Я ничего не пью, кроме воды.

"Притворяется!" - подумал Алексей Абрамович, чрезвычайно уставший после

продолжительного ученого разговора, и отправился в диванную к жене. Глафира Львовна почивала на мягком турецком

диване. Она была в блузе: это ее любимый костюм, потому что все другие

теснят ее; пятнадцать лет истинно благополучного замужества пошли ей впрок:

она сделалась Adansonia baobab [Баобаб (лат.)] между бабами. Тяжелые шаги

Алексиса разбудили ее, она подняла заспанную голову, долго не могла прийти

в себя и, как будто отроду в первый раз уснула не вовремя, с удивлением

воскликнула: "Ах, боже мой! Ведь я, кажется, уснула? представь себе!"

Алексей Абрамович начал ей отдавать отчет о своих трудах на пользу

воспитания Миши. Глафира Львовна была всем довольна и, слушая, выпила

полграфина квасу. Она всякий день перед чаем кушала квас.

Не все бедствия кончились для Дмитрия Яковлевича аудиенцией у Алексея

Абрамовича; он сидел, молчаливый и взволнованный, в классной комнате, когда

вошел человек и позвал его к чаю. Доселе наш кандидат никогда не бывал в

дамском обществе; он питал к женщинам какое-то инстинктуальное чувство

уважения; они были для него окружены каким-то нимбом; видел он их или на

бульваре, разряженными и неприступными, или на сцене московского театра, -

там все уродливые фигурантки казались ему какими-то феями, богинями. Теперь

его поведут представлять к генеральше, да и одна ли она будет? Миша успел

ему рассказать, что у него есть сестра, что у них живет мадам да еще

какая-то Любонька. Дмитрию Яковлевичу чрезвычайно хотелось узнать, каких

лет сестра Миши; он начинал об этом речь раза три, но не смел спросить,

боясь, что лицо его вспыхнет. "Что же? пойдемте-с!" - сказал Миша, который

с дипломатией, общей всем избалованным детям, был чрезвычайно скромен и тих

с посторонним. Кандидат, вставая, не надеялся, поднимут ли его ноги; руки

у него охолодели и были влажны; он сделал гигантское усилие и вошел,

близкий к обмороку, в диванную; в дверях он почтительно раскланялся с

горничной, которая выходила, поставив самовар.

- Глаша, - сказал Алексей Абрамович, - рекомендую тебе - новый ментор

нашего Миши.

Кандидат кланялся.

- Мне очень приятно, - сказала Глафира Львовна, прищуривая немного

глаза и с некоторой ужимкой, когда-то ей удававшейся. - Наш Миша так давно

нуждается в хорошем наставнике; мы, право, не знаем, как благодарить Семена

Иваныча, что он доставил вам ваше знакомство. Прошу вас быть без церемонии;

не угодно ли вам сесть?

- Я все сидел, - пробормотал кандидат, истинно сам не зная, что

говорил.

- Не стоя же ехать в кибитке! - сострил генерал. Это замечание

окончательно погубило кандидата; он взял стул, поставил его как-то

внецентрически и чуть не сел возле. Глаз он боялся поднять, как пущего

несчастия; может быть, девицы тут в комнате, а если он их увидит, надобно

будет поклониться, - как? Да и потом, вероятно, надобно было не садившись

поклониться.

- Я тебе говорил, - сказал генерал вполслуха, - красная девка!

- Le pauvre, il est a plaindre [Бедняжка, он достоин жалости

(фр.)], - заметила Глафира Львовна, кусак жирные губки свои.

Глафире Львовне в нервого взгляда понравился молодой человек; на это

было много причин: во-первых, Дмитрий Яковлевич с своими большими голубыми

главами был интересен; во-вторых, Глафира Львовна, кроме мужа, лакеев,

кучеров да старика доктора, редке видала мужчин, особенно молодых,

интересных, - а она, как мы после узнаем, любила, по старой памяти,

платонические мечтания; в-третьих, женщины в некоторых летах смотрят на

юношу с тем непонятно влекущим чувством, с которым обыкновенно мужчины

смотрят на девушек. Кажется, будто это чувство близко к состраданию, -

чувство материнское, - что им хочется взять под свое покровительство

беззащитных, робких, неопытных, их полелеять, поласкать, отогреть; это

кажется всего более им самим: мы не так думаем об этом, но не считаем

нужным говорить, как думаем... Глафира

Львовна сама подвинула чашку чая кандидату; он сильно прихлебнул и

обварил язык а нёбо, но скрыл боль с твердостию Муция Сцеволы. Это

обстоятельство, было благотворно для него: сделалось отвлечение, и он

немного успокоился. Мало-помалу он начинал даже подымать взоры. На диване

сидела Глафира Львовна; перед нею стоял стол, и на столе огромный самовар

возвышался, как какой-нибудь памятник в индийском вкусе. Против нее - для

того ли, чтоб пользоваться милым vis-a-vis [Здесь: в смысле - сидящим

напротив (Фр.)], или для того, чтоб не видать его за самоваром, - вдавливал

в пол какие-то дедовские кресла Алексей Абрамович; за креслами стояла

девочка лет десяти с чрезвычайно глупым видом; она выглядывала из-за отца

на учителя: ее-то трепетал храбрый кандидат! Миша находился также за

столом; перед ним миска кислого молока и толстый ломоть решетного хлеба,

Из-под салфетки, покрывавшей стол и на которой был представлен довольно

удачно город Ярославль, оканчивавшийся со всех сторон медведем,

высовывалась голова легавой собаки; драпри скатерти придавали ей какой-то

египетский вид: она неподвижно вперила два Жиром заплывшие глаза на

кандидата. У окна, на креслах, с чулком в руке, - миньятюрная старушка, с

веселым и сморщившимся видом, с повисшими бровями а Тоненькими бледными

губами. Дмитрий Яковлевич догадался, что это француженка-мадам. У дверей

стоял казачок, подававший Алексею Абрамовичу трубку; возле него горничная,

в ситцевом платье с холстинными рукавами, ожидавшая с каким-то

благоговением, когда Господа окончат церемонию пития чая. Еще одно лицо

Присутствовало в комнате, но его Дмитрий Яковлевич не видал, потому что

оно было наклонено к пяльцам. Лицо это принадлежало бедной девушке, которую

воспитывал добрый генерал. Разговор долго не клеился, да и когда склеился,

был как-то отрывчат, не нужен и утомителен для кандидата.

Странно было это столкновение жизни бедного молодого человека с жизнью

семьи богатого помещика. Кажется, эти люди могли бы преспокойно прожить до

окончания века не встречаясь. Вышло иначе. Жизнь нежного и доброго юноши,

образованного и занимающегося, каким-то диссонансом попала в тучную жизнь

Алексея Абрамовича и его супруги, - повала, как птица в клетку. Все

для него изменилось, и можно было предвидеть, что такая перемена не пройдет

без влияния на молодого человека, совершенно не знавшего практического мира

и неопытного.

Но что это за люди такие - генеральская чета, блаженствующая и

преуспевающая в счастливом браке, этот юноша, назначенный для выделки

Мишиной головы настолько, чтоб мальчик мог вступить в какую-нибудь военную

школу?

Я не умею писать повестей: может быть, именно потому мне кажется вовсе

не излишним предварить рассказ некоторыми биографическими сведениями,

почерпнутыми из очень верных источников. Разумеется, сначала -

II. БИОГРАФИЯ ИХ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВ

Алексей Абрамович Негров, отставной генерал-майор в кавалер, толстый,

рослый мужчина, который, после прорезывания зубов, ни разу не был болен,

мог служить лучшим и полнейшим опровержением на знаменитую книгу Гуфланда

"О продолжении жизни человеческой". Он вел себя диаметрально противоположно

каждой странице Гуфланда - и был постоянно здоров и румян. Одно правило

гигиены он исполнял только: не расстроивал пищеварения умственными

напряжениями и, может быть, этим стяжал право не исполнять всего

остального. Строгий, вспыльчивый, жесткий на словах и часто жестокий на

деле, нельзя сказать, что он был злой человек от природы; всматриваясь в

резкие черты его лица, не совсем уничтожившиеся в мясных дополнениях, в

густые черные брови и блестящие глаза, можно было предполагать, что жизнь

задавила в нем не одну возможность. Четырнадцати лет, воспитанный природой

и француженкой, жившей у его сестры, Негров был записан в кавалерийский

полк; получая много денег от нежной родительницы, он лихо проводил свою

юность. После кампании 1812 года Негров был произведен в полковники;

полковничьи эполеты упали на его плечи тогда, когда они уже были утомлены

мундиром; военная служба начала ему надоедать, и он, послужив еще немного и

"находя себя не способным продолжать службу по расстроенному здоровью",

вышел отставку и вынес с собою генерал-майорский чин, усы, ва которых

оставались всегда частицы всех блюд обеда, и мундир для важных оказий.

Когда отставной генерал соседился в Москве, которая успела уже обстроиться

после пожара, перед ним открылась бесконечная анфилада дней и ночей

однообразной, пустой, скучной жизни. Не было занятия, которым бы он умел

или хотел заняться. Он ездил из дома в дом, поигрывал в карты, обедал в

клубе, являлся в первом ряду кресел в театре, являлся на балах, завел себе

две четверки прекрасных лошадей, холил их, учил денно и нощно словами и

руками кучера, сам преподавал тайну конной езды форейтору... Так прошло

года полтора; наконец кучер выучился сидеть на козлах и держать вожжи,

форейтор выучился сидеть на лошади и держать поводья, скука одолела

Петрова; он решился ехать в деревню хозяйничать и уверил себя, что эта

поездка необходима для предупреждения важного расстройства. Теория его

хозяйства была очень несложна: он бранил всякий день приказчика и старосту,

ездил за зайцами и ходил с ружьем. Не привыкнув решительно ни к какого рода

делам, он не мог сообразить, что надобно делать, занимался мелочами и был

доволен. Приказчик и староста были, с своей стороны, довольны барином; о

крестьянах не знаю, они молчали. Месяца через два в окнах господского дома

показалось прекрасное женское личико, сначала с заплаканными, а потом

просто с прелестными голубыми глазками, В то же самое время староста,

нисколько не занимавшийся устройством деревни, доложил енаралу, что у

Емельки Барбаша изба плоха и что не соблаговолит ли Алексей Абрамович явить

отеческую милость и дать ему леску. Лес был пункт помешательства Алексея

Абрамовича; он себе на гроб не скоро бы решился срубать дерево; но... но

тут он был в добром расположении духа и разрешил Барбашу нарубить леса на

избу, прибавив старосте: "Да ты смотри у меня, рыжая бестия, за лишнее

бревно - ребро". Староста сбегал на заднее крыльцо и доложил Авдотье

Емельяновне о полном успехе, называя ее "матушкой и заступницей". Бедняжка

краснела до ушей, но в простоте душевной была рада, что у отца ее будет

новая изба. Мы находим в источниках наших мало сведений о завоевании

голубых глазок, о встрече с ними Я полагаю - потому, что эта победы

делаются очень я росте

Как бы то ни было; сельская жизнь, в свою очередь, надоела Негрову;

он уверил себя, что исправил все недостатки по хозяйству и, что еще важнее,

дал такое прочное направление ему, что оно и без него идти может, и снова

собрался ехать в Москву. Багаж его увеличился: прелестные голубые глазки,

кормилица и грудной ребенок ехали в особой бричке. В Москве их поместили в

комнатку окнами на двор. Алексей Абрамович любил малютку, любил Дуню, любил

и кормилицу, - это было эротическое время для него! У кормилицы испортилось

молоко, ей было беспрестанно тошно, - доктор сказал, что она не может

больше кормить. Генерал жалел об ней: "Вот попалась редкая кормилица: и

здоровая, и усердная, и такая услужливая, да молоко испортилось...

досадно!" Он подарил ей двадцать рублей, отдал повойник и отпустил для

излечения к мужу. Доктор советовал заменить кормилицу козою, - так было и

сделано; коза была здорова. Алексей Абрамович ее очень любил, давал ей

собственноручно чев-вый хлеб, ласкал ее, по это не помешало ей выкормить

ребенка. Образ жизни Алексея Абрамовича был такой же, как и в первый

приезд; он его выдержал около двух лет, но далее не мог. Совершенное

отсутствие всякой определенной деятельности невыносимо для человека.

Животное полагает, что все его дело - жить, а человек жизнь принимает

только за возможность что-нибудь делать. Хотя Негров с двенадцати часов

утра и до двенадцати ночи не бывал дома, во все же скука мучила его; на

этот раз ему и в деревню не хотелось; долго владела им хандра, и он чаще

обыкновенного давал отеческие уроки своему камердинеру и реже бывал в

комнате окнами на двор. Однажды, воротившись домой, он был в необыкновенном

состояния духа, чем-то занят, то морщил лоб, то улыбался, долго ходил по

комнате и вдруг остановился с решительным видом. Заметно было, что дело

внутри кончено. Кончив внутри, он свистнул, - свистнул так, что спавший в

другой комнате на стуле казачок от испуга бросился в противоположную

сторону от двери и насилу после сыскал. "Спишь все, щенок, - сказал ему

генерал, но не тем громовым голосом, после которого сыпались отеческие

молнии, а так, просто. - Поди скажи Мишке, чтоб завтра чем свет сходил к немцу-каретнику и привел бы его ко мне к

восьми часам, да непременно привел бы". Видно было, что камень свалился с

плеч Алексея Абрамовича, и он мог спокойно опочить. На другой день, в

восемь часов утра, явился каретник-немец, а в десять окончилась

конференция, в которой с большою Отчетливостью и подробностью заказана была

четвероместная карета, кузов мордоре-фонсе [темно-коричневого цвета в

металлическим оттенком (он фр. mordore fonce)], гербы золотые, Сукно

пунцовое, басон коклико, парадные козлы о трех чехлах.

Четвероместная карета значила ни более ни менее как то, что Алексей

Абрамович намерен жениться. Намерение это вскоре обнаружилось

недвусмысленными признаками. После каретника он позвал своего камердинера.

В длинной и довольно нескладной речи (что служит к большой чести Негрова,

ибо в этой нескладности отразилось что-то вроде того, что у людей

называется совестью) он изъявил ему свое благоволение за его службу и

намерение наградить его примерным образом. Камердинер понять не мог, куда

это идет, кланялся и говорил учтивости вроде:. "Кому ж нам и угождать, как

не вашему превосходительству; вы наши отцы, мы ваши дети". Комедия эта

надоела Негрову, и он в кратких, но выразительных словах объявил

камердинеру, что он позволяет ему жениться на Дуньке. Камердинер был

человек умный и сметливый, и хотя его очень поразила нежданная милость

господина, но в два мига он расчел все шансы pro и contra [зa и против

(лат.)] и попросил у него поцеловать ручку за милость и неоставление:

нареченный жених понял, в чем дело; однако ж, думал он, не совсем же в

немилость посылают Авдотью Емель-яновну, коли за меня отдают: я человек

близкий, да и баринов нрав знаю; да и жену иметь такую красивую недурно.

Словом, жених был доволен. Дуня удивилась, когда ей сказали, что она

невеста, поплакала, погрустила, но, имея в виду или ехать в деревню к отцу,

или быть женою камердинера, решилась на последнее. Она без содрогания не

могла вздумать, как бывшие ее подруги будут над ней смеяться; она

вспомнила, что и во времена ее силы и славы они ее называли вполслуха

полубарыней. Через неделю их обвенчали. Когда, на другое утро, молодые

пришли с конфектами на поклон, Негров был весел, подарил новобрачным сто

рублей и сказал повару, случившемуся тут: "Учись, осел, люблю наказать,

люблю и жаловать: служил хорошо, и ему хорошо". Повар отвечал: "Слушаю,

ваше превосходительство", но на лице его было написано: "Ведь я же тебя

надуваю при всякой покупке, а уж тебе меня не провести; дурака нашел!"

Вечером камердинер давал пир, от которого вся дворня двое суток пахла

водкой, и, точно, он расходов не пожалел. Была, впрочем, мучительно горькая

минута для бедной Дуни: маленькую кроватку, а с нею и дочь ее велели

перенести в людскую. Дуня безмерно любила малютку всей простой,

безыскусственной душой. Алексея Абрамовича она боялась - остальные в доме

боялись ее, хотя она никогда никому не сделала вреда; обреченная томному

гаремному заключению, она всю потребность любви, все требования на жизнь

сосредоточила в ребенке; неразвитая, подавленная душа ее была хороша; она,

безответная я робкая, не оскорблявшаяся никакими оскорблениями, не могла

вынести одного - жестокого обращения Нег-рова с ребенком, когда тот чуть

ему надоедал; она поднимала тогда голос, дрожащий не страхом, а гневом; она

презирала в эти минуты Негрова, и Негров, как будто чувствуя свое

унизительное положение, осыпал ее бранью и уходил, хлопнув дверью. Когда

надобно было перенести кроватку, Дуня заперла дверь и, рыдая, бросилась на

колени перед иконой, схватила ручонку дочери и крестила ее. "Молись, -

говорила она, - молись, мое сокровище, идем мы с тобою мыкать горе;

пресвятая богородица, заступись за ребенка малого, ни в чем не

виноватого... А я-то, глупая, думала: вырастет она, моя сердечная, будет

ездить в карете да ходить в шелковых платьях; из-за двери в щелочку

посмотрела бы на тебя тогда; спряталась бы от тебя, мои ангел, - что тебе

за мать крестьянка!.. А теперь вырастешь ты не на радость себе: сделают

тебя, пожалуй, прачкой новой барыни, и ручки-то твои мылом объест...

Господи боже мой! Чем пред тобой согрешил младенец?.." И Дуня, рыдая,

бросилась на пол; сердце ее раздиралось на части; испуганная малютка

уцепилась за нее руками, плакала и смотрела на нее такими глазами, как

будто все понимала... Через час кроватка была в людской, и Алексей

Абрамович приказал камердинеру приучать ребенка называть себя "тятей".

Но кто же счастливая избранная? В Москве есть особая varietas

[разновидность (лат.)] рода человеческого; мы говорим о тех полубогатых

дворянских домах, которых обитатели совершенно сошли со сцены и скромно

проживают целыми поколениями по разным переулкам; однообразный порядок и

какое-то затаенное озлобление против всего нового составляет главный

характер обитателей этих домов, глубоко стоящих на дворе, с покривившимися

колоннами и нечистыми сенями; они воображают себя представителями нашего

национального быта, потому что им "квас нужен, как воздух", потому что они