| Главная » Книги |
Герцен Александр Иванович - Кто виноват?, Страница 6
Герцен Александр Иванович - Кто виноват?ign="justify"> слово, как у нас теперь говорят об вояжере, посетившем наш город; охота,
право, пустосло-" вить.
Председатель посмотрел на него строго и, как будто ничего не видал и
не слыхал, продолжал:
Он был, по их речам, и страшен и злонравен. И, верно, Душенька с
чудовищем жила. Советы скромности в сей час она забыла, Сестры ли в том
виной, судьба ли то, иль рок,
Иль Душенькин то был порок,
Она, вздохнув, сестрам открыла, Что только тень одну в супружестве
любила, Открыла, как и где приходит тень на срок, И происшествия подробно
рассказала,
Но только лишь сказать не знала,
Каков и кто ее супруг,
Колдун, иль змей, иль бог, иль дух.
- Вот эти стихи не звук пустой, а стихи с душою и с сердцем. Я, мой
почтеннейший господин советник, по слабости ли моих способностей или по
недостатку светского образования, не понимаю новых книг, с Василия
Андреевича Жуковского начиная.
Советник, который отроду ничего не читал, кроме, резолюций губернского
правления, и то только своего отделения, - по прочим он считал себя
обязанным
высшей деликатностью подписывать, не читая, - " заметил:
- Без сомнения; а вот я полагаю, что приезжие из столицы не так
думают.
- Что нам до них! - ответил председатель. - Знаю и очень знаю, все
повременные издания ныне хвалят Пушкина; читал я и его. Стихи гладенькие,
но мысли нет, чувства нет, а для меня, когда здесь нет (он ошибкою показал
на правую сторону груди), так одно пустословие.
- Я сам чрезвычайно люблю чтение, - прибавил советник, которому никак
не удавалось овладеть предметом разговора, - да времени совсем не имею:
утро провозишься с проклятыми бумагами, в делах правления истинно мало пищи
уму и сердцу, а вечером бос-то и чик, вистик.
- Кто хочет читать, - возразил, воздержно улыбаясь, председатель, -
тот не будет всякий вечер сидеть за картами.
- Конечно, так-с- вот, например, говорят об этом-с Бельтове, что он в
руки карт не берет, а все читает.
Председатель промолчал.
- Вы, верно, изволили слышать об его приезде?
- Слышал что-то подобное, - отвечал небрежно философ-судия.
- Говорят, страшной учености; вот-с будет вам под пару, нраво-с;
говорят, что даже по-итальянски умеет.
- Где нам, - возразил с чувством собственного достоинства
председатель, - где нам! Слыхали мы о господине Бельтове: и в чужих краях
был, и в министерствах служил; куда нам, провинциальным медведям! А
впрочем, посмотрим. Я лично по имею чести его знать, - он не посещал меня.
- Да он и у -его превосходительства не был-с, а ведь приехал, я
думаю, дней пять тому назад... Точно, сегодня в обед будет пять дней. Я с
Максимом Ивановичем обедал у полицеймейстера, и, как теперь- помню, за
пудином услышали мы колокольчик; Максим Иваныч, - знаете его слабость, - не
лытерцел: "Матушка, говорит, Вера Васильевна, простите", подбежал к окну и
вдруг закричал: "Карета шестерней, да какая карета!" Я к окну: точно,
карета шестерней, отличнейшая, - Иохима, должно быть, работы, ей-богу.
Полицмейстер сейчас унтера... "Бельтов-де из Петербурга".
- Мне, сказать откровенно, - начал председатель несколько
таинственно, - этот господин подозрителен: он или промотался, или в связях
с полицией, или сам под надзором полиции. Помилуйте, тащится девятьсот
верст на выборы, имея три тысячи душ!
- Конечно-с, сомнения нет. Признаюсь, дорого дал бы я, чтоб вы его
увидели: тогда бы тотчас узнали, в чем дело. Я вчера после обеда
прогуливался, - Семен Иванович для здоровья приказывает, - прошел так раза
два мимо гостиницы; вдруг выходит в сени молодой- человек, - я так и думал,
что это он, спросил полового, говорит: "Это - камердинер". Одет, как наш
брат, нельзя узнать, что человек... Ах, боже мой, да у вашего подъезда
остановилась карета!
- Что ж вас это удивляет? - возразил стоический председатель. - Меня
нередко посещают добрые знакомые.
- Да-с; но, может быть...
В эту минуту вошла в комнату толстая, румяная горничная, в глубоком
дезабилье, и сказала: "Приехал какой-то помещик в карете; я его не видала
прежде, принимать, что ли?"
- Подай мне халат. - сказал председатель, - и проси...
Что-то вроде улыбки показалось на лице его в то время, как он
облекался в свой шелковый халат цвета лягушечьей спинки. Советник встал со
стула и был в сильном волнении.
Человек лет тридцати, прилично и просто одетый, вошел, учтиво кланяясь
хозяину. Он был строен, худощав, и в лице его как-то странно соединялись
добродушный взгляд с насмешливыми губами, выражение порядочного человека С
выражением баловня, следы долгих и скорбных дум с следами страстей,
которые, кажется, не обуздывались. Председатель, не теряя чувства своей
доблести, приподнялся с кресел и показывал, стоя на одном месте, вид, будто
он идет навстречу.
- Я - здешний помещик Бельтов, приехал сюда на выборы и счел себя
обязанным познакомиться с вами.
- Чрезвычайно рад, - сказал председатель, - чрез-! вычайно рад и
прошу покорнейше, милостивый государь, занять место. :
Все сели.
- Недавно изволили приехать?
- Дней пять тому назад.
- Откуда?
- Из Петербурга.
- Ну, вам после столичного шума будет очень скучно в монотонной жизни
маленького нровинциального городка.
- Не знаю, по, право, не думаю; мне как-то в больших городах было
очень скучно.
Оставимте на несколько минут, или на несколько страниц, председателя и
советника, который, после получения Анны в петлицу, ни разу не был в таком
восторге, как теперь: он пожирал сердцем, умом, глазами и ушами приезжего;
он все высмотрел: и то, что у него жилет был не застегнут на последнюю
пуговицу, и то, что у него в нижней челюсти с правой стороны зуб был
выдернут, и проч. и проч. Оставимте их и займемтесь, как NN-цы,
исключительно странным гостем.
VI
Мы уже знаем, что отец Бельтова умер вскоре после его рождения и что
мать его была экзальте и обвинялась в дурном поведении Бельтова. По
несчастию, нельзя не согласиться, что она одна из главных причин всех
неудач в карьере своего сына. История этой женщины сама по себе очень
замечательна. Она родилась крестьянкой; лет пяти ее взяли во двор: у ее
барыни были две дочери и муж; муж заводил фабрики, делал агрономические
опыты и кончил тем, что заложил все имение в Воспитательный дом. Вероятно,
считая, что этим исполнил свое экономическое призвание в мире сем, он умер.
Расстройство дел ужаснуло вдову; она плакала, плакала, наконец утерла слезы
и с мужеством великого человека принялась за поправку имения. Только ум
женщины, только сердце нежной матери, желающей приданого дочерям, может
изобрести все средства, употребленные ею для достижения цели. От сушения
грибов и малины, от сбора талек и обвешиванья маслом до порубки в чужих
рощах и продажи парней в рекруты, не стесняясь очередью, - все было
употреблено в действие (это было очень давно, и что теперь редко
встречается, то было еще в обычае тогда), - И, надобно правду сказать,
помещица села Засекина Пользовалась всеобщей репутацией несравненной
Maтери.
Между разными бумагами покойного агронома она нашла вексель, данный
ему содержательницей какого-то пансиона в Москве, списалась с нею, но,
видя, что деньги мудрено выручить, она уговорила ее принять к себе
трех-четырех дворовых девочек, предполагая из них сделать гувернанток для
своих дочерей или для посторонних. Через несколько лет возвратились
доморощенные гувернантки к барыне с громким аттестатом, в котором было
написано, что они знают закон божий, арифметику, российскую пространную и
всеобщую краткую историю, французский язык и проч., в ознаменование чего
при акте их наградили золотообрезными экземплярами "Paul et Virginie"
["Поль и Виргиня" (фр.)]. Барыня велела очистить для них особую комнату и
ждала случая их пристроить. Тетка отца нашего Бельтова искала именно в это
время воспитательницу для своих дочерей й, узнав, что соседка ее имеет
гувернанток, ей принадлежащих, адресовалась к ней, - потолковали о цене,
поспорили, посердились, разошлись и, наконец, поладили. Барыня позволила
тетке выбрать любую, и выбор пал на будущую мать нашего героя. ?ода через
два-три приехал в свою деревню отец Владимира. Он был молод, развратен,
игрок, в отставке, охотник пить, ходить с ружьем, показывать ненужную удаль
и волочиться за всеми женщинами моложе тридцати лет и без значительных
недостатков в лице. Со всем этим нельзя сказать, чтоб он был решительно
пропащий человек: праздность, богатство, неразвитость и дурное общество
нанесли на него "семь фунтов грязи", как выражается один мой знакомый, но к
чести его должно сказать, что грязь не вовсе приросла к нему. Бельтов был
редко чем-нибудь занят и потому часто посещал свою тетку; имение его было в
пяти верстах от теткиной усадьбы. Софи (так звали гувернантку) приглянулась
ему: ей было лет двадцать, - высокая ростом, брюнетка, с темными глазами и
с пышной косой юности. Долго думать казалось Бельтову смешным; он, вопреки
Вобановой системе, не повел дальних апрошей, а как-то, оставшись с ней один
в комнате, обнял ее за талию, расцеловал и звал очень усердно пройтиться
вечером по саду. Она вырвалась из его рук, хотела было кричать, но чувство
стыда, но боязнь гласности остановили ее; без памяти бросилась она в свою
комнату и тут в первый раз вымерила всю длину, ширину и глубину своего
двусмысленного положения. Раздраженный отказом, Бельтов начал ее
преследовать своей любовью, дарил ей брильянтовый перстень, который она не
взяла, обещал брегетовские часы, которых у него не было, и не мог
надивиться, откуда идет неприступность красавицы; он и ревновать
принимался, но не мог найти к кому; наконец, раздосадованный Бельтов
прибегнул к угрозам, к брани, - и это не помогло; тогда ему пришла другая
мысль в голову: предложить тетке большие деньги за Софи, - он был уверен,
что алчность победит ее выставляемое целомудрие; но как человек, вечно
поступавший очертя голову, он намекнул о своем намерении бедной девушке;
разумеется, это ее испугало более всего прочего, она бросилась к ногам
своей барыни, обливаясь слезами, рассказала ей все и умоляла позволить
ехать в Петербург. Не знаю, как это случилось, но она барыню застала
врасплох; старуха, не зная Талейранова правила - "никогда не следовать
первому побуждению сердца, потому что оно всегда хорошо", - тронулась ее
судьбою и предложила ей отпускную за небольшой взнос двух тысяч рублей. "Я
сама, - сказала она ей, - заплатила за тебя эти деньги; а корм и платье, с
тех пор потраченные на тебя? Ну, а пока выплатишь деньги, присылай мне
какой-нибудь небольшой оброк, рублей сто двадцать, и я велю Платошке
написать паспорт; он ведь у меня дурак, испортит, пожалуй, лист, а нынче
куды дорога гербовая бумага". Софи согласилась на все, благодарила,
обливаясь слезами, барыню и несколько успокоилась. Через неделю Платошка
написал паспорт, заметил в нем, что у ней лицо обыкновенное, нос
обыкновенный, рост средний, рот умеренный и что особых примет не оказалось,
кроме по-французски говорит; а через месяц Софи упросила жену управляющего
соседним имением, ехавшую в Петербург положить в ломбард деньги и отдать в
гимназию сына, взять ее с собою; кибитку нагрузили грибами, вареньем,
медом, мочеными и сушеными ягодами, назначенными в подарки; жена
управляющего оставила только место для себя;
Софи поместилась на какой-то кадке, которая в продолжение девятисот
верст напоминала ей, что она сделана не из лебяжьего пуха. Гимназиста
усадили на козлах; он был долговязый малый, лет четырнадцати, куривший
нежинские корешки и более развитый, нежели казалось; он всю дорогу ухаживал
за Софи, и если б не помойного цвета прищуренные глаза его матери, то он,
может быть, перещеголял бы Бельтова. А рrороs [Кстати (фр.)], Бельтов
сделал опыт увезти Софи, когда она переезжала от тетки к управительше, и
вероятно бы увез, если б кучер не нарезался пьян и не сбился с дороги, С
досады и в первую минуту горького созна- , ния о кислоте винограда Бельтов
разболтал свой роман не совсем в том виде, как он был, компании игроков. Он
представил, что тетка его, ревнивая, как все старухи, насильно услала
Софью, влюбленную в него более, нежели по уши; впрочем, он отчасти был рад,
что она уехала и увезла с собой кой-какие знаки его внимания. Известно, что
из кочующих племен в Европе цыгане и игроки никогда не ведут оседлой жизни,
и потому нет ничего удивительного, что один из слушателей Бельтова через
несколько дней был уже в Петербурге. Он находился в самой тесной дружбе с
француженкой Жу-кур, содержательницей пансиона. Жукур, шнуровавшаяся
ежедневно до сорока лет и носившая платья с высоким воротом из стыдливости,
была неумолимо строга к нравственности ближнего; говоря о том о сем, она
рассказала своему другу, что у ней нанялось классной дамой престранное
существо, принадлежащее NN-ской госпоже и говорящее прекрасно
по-французски. Кочующий друг расхохотался. "Ба! старая знакомая! это
прекрасно! это превосходно - ха, ха, ха, ха, - помилуйте, да я ее тысячу
раз видал у Бельтова, куда она таскалась по ночам, когда у тетки в доме все
спали". Потом, ревнуя о репутации заведения, он предупредил мадам Жукур
насчет положения Софи. Жукур была вне себя от испуга, кричала: "Quelle
demoralisation dans се pays barbarei" [Какой разврат в этой варварской
стране! (фр.)], забыла от негодования все на свете, даже и то, что у
привилегированной повивальной бабки, на углу их улицы, воспитывались два
ребенка, разом родившиеся, из которых один был похож на Жукур, а другой -
на кочующего друга. Сгоряча она хотела послать за квартальным, потом ехать
к французскому консулу, но рассудила, что это вовсе не нужно, и
просто-напросто прогнала Софи из дому самым грубым образом, забыв второпях
отдать ей следующие деньги. - Жукур рассказала трем другим содержательницам
страшную историю, эти - всем остальным в Петербурге. Куда ни адресовалась
бедная девушка, везде ей указывали дверь. Она стала искать частного места,
но где найти - знакомых нет, Вышло было какое-то место в отъезд, и довольно
выгодное, но мать прежде, нежели кончила, съездила- осведомиться к мадам
Жукур - и потом благодарила провидение за спасение дочери. Софи подождала
еще неделю, пересчитала свои деньги, - у ней было тридцать пять рублей и
никаких надежд; квартира, которую она наняла, была ей не по карману, и она,
долго искав, переехала наконец в пятый, если не шестой, этаж огромного дома
в конце Гороховой, набитого всякой сволочью. Двумя грязными двориками,
имевшими вид какого-то дна не вовсе просохнувшего озера, надобно было дойти
до маленькой двери, едва заметной в колоссальной стене; оттуда вела сырая,
темная, каменная, с изломанными ступенями, бесконечная лестница, на которую
отворялись, при каждой площадке, две-три двери; в самом верху, на финском
небе, как выражаются петербургские остряки, нанимала комнатку
немка-старуха; у нее паралич отнял обе ноги, и она полутрупом лежала
четвертый год у печки, вязала чулки по будням и читала Лютеров перевод
Библии по праздникам. Комнатка была шага в три; из них два казались бедной
немке совершенной роскошью, и она отдавала их внаем, вместе с окном, от
которого на пол-аршина возвышалась боковая, некрашеная кирпичная стена
другого дома. Софи поговорила с немкой и наняла этот будуар; в этом будуаре
было грязно, черно сыро и чадно; дверь отворялась в холодный коридор, по
которому ползали какие-то дети, жалкие, оборванные, бледные, рыжие, с
глазами, заплывшими золотухой; кругом все было битком набито пьяными
мастеровыми; лучшую квартиру в этом этаже занимали швеи; никогда не было,
по крайней мере днем, заметно, чтоб они работали, но по образу жизни видно
было, что они далеки от крайности; кухарка, жившая у них, ежедневно раз
гпять бегала в полпивную с кувшином, у которого был отбит нос... Все
старания найти место были тщетны; добрая немка просила и хлопотала через
единственную Свою знакомую и соотечественницу, жившую у кого-то при детях,
поразведать, нет ли какого места? Та обещала, но ничего не представилось.
Софи решилась на последнее: она стала искать места горничной и нашла было
одно; в цене сошлись, но особая примета в паспорте так удивила барыню, что
она сказала: "Нет, голубушка, мне не по состоянию иметь горничную, которая
говорит по-французски". Софи принялась шить белье. Начальница швей была
очень довольна ее строчкой, заплатила ей почти все, что следовало по
уговору, и звала к себе напиться чаю, вместо которого потчевала розовым
пивом; она очень приглашала бедную девушку переехать к себе, но какой-то
внутренний ужас остановил Софи, и она отказалась. Это очень оскорбило
начальницу, и она, с гордостью захлопнув дверь, когда Софи ушла, сказала:
"Сама придешь заискивать, дворянка какая важная! У нас немка из Риги живет
не хуже тебя собой". Вечером начальница с колкой иронией отзывалась о
бедной девушке комиссару, приходившему иногда вечером отдыхать в приятном
обществе от дневных трудов, и так заинтересовала его, что он немедленно
отправился в комнату немки и спросил ее:
- Что, фрау-мадам, как живете-можете? А? Пора бы ведь за ногами!
Немка, торопливо надевая чепчик, который всегда лежал возле нее для
непредвидимых случаев, отвечала:
- Што телить, бог не перебирай!
- Ну, а где же эта Телебеевой девка, Софья Немчинова?
- Здесь, - отвечала Софи.
- Где это тебя угораздило выучиться по-французски, а? Плут-девка,
должно быть; ну-тка, поговори по-французски.
Софи молчала.
- Видно, не умеешь? Ну, что-нибудь скажи-ка. Софи молчала, и ее глаза
были полны слез.
- Фрау-мадам, что, умеет она по-вашему?
- Ошень карашо!
- Небось как ты - вприсядку плясать... а что вы этак настоечки не
держите? Я что-то прозяб.
- Нет, - отвечала немка.
- Плохо, ну, а это яблоко чье? (Яблоко это принесла знакомая немке
старуха, и она его берегла с середы, чтоб закусить им Лютеров перевод
Библии в воскресенье.)
- Мой, - отвечала немка.
- Ну, где тебе его раскусить; вот ведь француженка эта съест у тебя;
ну, прощайте, - сказал комиссар, не сделавший, впрочем, никакого вреда, и,
очень довольный собою, отправился, с яблоком в кармане, к швеям.
Томно, страшно тянулись дни; несчастная девушка потухала в этой грязи,
оскорбляемая, унижаемая всем и всеми. Не будь она так развита, может быть,
она сладила бы как-нибудь, нашлась бы и тут; но воспитание раскрыло в ней
столько нежного, деликатного, что на нее все окружающее действовало в
десять раз сильнее. Были минуты такого изнурения, такого оне- мения сил,
что онег, вероятно, упала бы глубоко, если б не была защищена от падения
той грязной, будничной наружностью, под которой порок выказывался ей. Были
минуты, в которые мысль принять яду приходила ей в голову, она хотела себя
казнить, чтоб выйти из безвыходного положения; она тем блище была к
отчаянию, что не могла себя ни в чем упрекнуть; были минуты, в которые
злоба, ненависть наполняли и ее сердце; в одну из таких минут она схватила
перо и, сама не давая себе отчета, что делает и для чего, написала, в
каком-то торжественном гневе, письмо к Беяьтову. Вот оно:
"Я не хочу удерживаться более. Пишу к вам, пишу для того только, чтоб
иметь последнюю, может быть, радость в моей жизни - высказать вам все
презренье мое; я охотно заплачу последние копейки, назначенные на хлеб, за
отправку письма; я буду жить мыс-лию, что вы прочтете его. Ваши поступки со
мной, в доме вашей тетушки, показали мне в вас безнравственного шалуна,
бездушного развратника; я еще, разумеется, по неопытности, извиняла вас
дурным воспитанием, кругом, в котором вы тратите свою жизнь; я извиняла вас
тем, что мое странное положение вызывало вас на это. Но клевета, которой вы
повершили их, гнусная, подлая клевета, показала мне всю меру вашей низости,
даже не злодейства, а именно низости: вы ре- шились из мести, из мелкого
самолюбия погубить беззащитную девушку, налгать на нее. И за что? Разве вы
в самом деле любили меня? Спросите свою совесть... Радуйтесь же, вам
удалось: ваш приятель очернил меня здесь, меня выгнали, на меня смотрели с
презрением, мои уши должны были слышать страшные оскорбления; наконец, я
без куска хлеба, а потому выслушайте от меня, что я сама гнушаюсь вами,
потому что вы мелкий, презренный человек; выслушайте это от горничной вашей
тетки... Как мне приятно думать о бессильной злобе, о бешенстве с которыми
вы будете читать эти строки; а ведь вы слывете за порядочного человека и,
вероятно, послали бы пулю в лоб, если б кто-нибудь из равных вам сказал
это".
Бельтов, проигравшийся в пух, раздосадованный, валялся перед чаем на
диване, когда посланный в город привез ему, между прочим, и письмо от Софи.
Он не Знал ее руки; следовательно, не догадался по адресу, от кого письмо,
и прехладнокровно развернул его. При первой строчке рука его задрожала, но
он дочитал письмо спокойно, встал, бережно сложил его, потом сел на стул и
обернулся головою к окну. Два часа просидел он в этом положении; чай давно
уже стоял на столе, и он не хлебнул еще из своего стакана; трубка его
давным-давно докурилась, и он не кликал казачка. Когда он соверигенно
пришел в себя, ему показалось, что он вынес тяжкую, долгую болезнь; он
чувствовал слабость в ногах, усталь, шум в ушах; провел раза два рукою по
голове, как будто щупая, тут ли она; ему было холодно, он был бледен как
полотно; пошел в спальню, выслал человека и бросился на диван, совсем
одетый... Через час он позвонил; а на другой день, чем свет, по плотине
возле мельницы простучала дорожная Коляска, и четверка сильных лошадей
дружно подымала ее в гору; мельники, вышедшие посмотреть, спрашивали: "Куда
это наш барин?" - "Да, говорят, в Питер", - отвечал один из них. А через
полгода по тому же мосту простучала та же коляска назад: барин воротился с
барыней. Сельский священник, ходивший поздравить Бельтова с приездом,
возвратясь домой, с величайшим удивлением говорил жене:
- Попадья, а попадья! Знаешь, кто барыня? Вот;
что была учителыщца-то, бывшая у Веры Васильевны от засекинской
барыни. Чудны дела твои, господи!
- Чтo? Небось, - отвечала попадья, - приступу нет?
- Нет, не хочу лжесвидетельствовать, - отвечал священник, -
словоохотна и благодушна.
Тетка, двое суток сердившаяся на Бельтова за его первый пассаж с
гувернанткой, целую жизнь не могла забыть несносного брака своего
племянника и умерла, не пуская его на глаза; она часто говорила, что дожила
бы до ста лет, если б этот несчастный случай не лишил ее сна и аппетита.
Видно, уж таково устройство женского сердца: сама Бельтова не могла изжить
страшного опыта, перенесенного ею до замужества. Есть нежные и тонкие
организации, которые именно от нежности не перерываются горем, уступают ему
по видимому, но искажаются, но принимают в себя глубоко, ужасно глубоко
испытанное и в продолжение всей жизни не могут отделаться от его влияния;
выстраданный опыт остается какой-то злотворной материей, живет в крови, в
самой жизни, и то скроется, то вдруг обнаруживается с страшной силой и
разлагает тело. Именно такая натура была у Бельтовой: ни любовь мужа, ни
благотворное влияние на него, которое было очевидно, не могли исторгнуть
горького начала из души ее; она боялась людей, была задумчива, дика,
сосредоточена в себе, была худа, бледна, недоверчива, все чего-то боялась,
любила плакать и сидела молча целые часы на балконе. Года через три Бельтов
простудился и дней к пять умер; тело его, изнуренное прежней жизнию, не
имело достаточных сил победить горячку; он умер в беспамятстве. Софи
поднесла к нему двухгодового мальчика: он дико взглянул на него, и
испуганный ребенок потянулся ручонками в другую комнату. Удар этот сильно
потряс Бельтову: она любила этого человека за его страстное раскаяние; она
узнала благородную натуру из-за грязи, которая к ней пристала от
окружавшего ее; она оценила его перемену; она любила даже иногда
возвращавшиеся порывы буйного разгула и дикой необузданности избалованного
ирава.
Со всей своей болезненной раздражительностью обратилась Бельтова,
после потери мужа, на воспитание малютки; если он дурно спал ночью - она
вовсе не спала; если он казался нездоровым - она была больна; словом, она
им жила, им дышала, была его нянькой, кормилицей, люлькой, лошадкой. Но и
эта судорожная любовь к сыну была смешана у ней с черным началом ее души.
Мысль, что она потеряет ребенка, почти бес-престанно вплеталась в мечты ее;
она часто с отчаянием смотрела на спящего младенца и, когда он был очень
покоен, робко подносила трепещущую руку к устам его. Но, вопреки
внутреннему голосу матери, как она называла болезненные грезы свои, ребенок
рос и, если не был очень здоров, то не был и болен. Она не выезжала из
Белого Поля; мальчик был совершенно один и, как все одинокие дети, развился
не по летам; впрочем, и помимо внешних влияний, в ребенке были видимы
несомненные признаки редких способностей и энергического характера. Настало
время учения. Бельтова отправилась с сыном в Москву, для того чтоб найти
гувернера. У ее покойного мужа жил в Москве дядя, оригинал большой руки,
ненавидимый всей роднёю, капризный холостяк, преумпый, препраздный и, в
самом деле, пренесносный своей своеобычностью.
Не могу никак удержаться, чтоб не сказать не-, сколько слов и об этом
чудаке: меня ужасно занимают биографии всех встречающихся мне лиц. Кажется,
будто жизнь людей обыкновенных однообразна, - это только кажется: ничего на
свете нет оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей,
особенно там, где пет двух человек, связанных одной общей идеей, где всякий
молодец развивается на свой образец, без задней мысли - куда вынесет! Если
б можно было, я составил бы биографический словарь, по азбучному порядку,
всех, например, бреющих бороду, сначала; для краткости можно бы выпустить
жизнеописания ученых, литераторов, художников, отличившихся воинов,
государственных людей, вообще людей, занятых общими интересами: их жизнь
однообразна, скучна; успехи, таланты, гонения, рукоплескания, кабинетная
жизнь или жизнь вне дома, смерть на полдороге, бедность в старости, -
ничего своего, а все принадлежащее эпохе. Вот поэтому-то- я нисколько не
избегаю биографических отступлений: они раскрывают всю роскошь мироздания.
Желающий может пропускать эти эпизоды, но с тем вместе он пропустит и
повесть. Итак, биография дядюшки.
Отец его - степной помещик, прикидывавшийся всегда разоренным, - ходил
всю жизнь в нагольном тулупе, сам ездил продавать в губернский город рожь,
овес и гречиху, причем, как водится, обмеривал и был за это проучаем
иногда. Однако сына своего, несмотря на расстроенные обстоятельства, он
отправил в гвардию и с ним - две четверки лошадей, двух поваров,
камердинера, лакея-гиганта и четырех мальчиков как hors d'oeuvre
[добавление к главному (фр.)]. В Петербурге находили, что молодой офицер
прекрасно воспитан, то есть имеет восемь лошадей, не меньшее число людей,
двух поваров и проч. Все шло сначала как по маслу; будущий дядюшка сделался
гвар-дии поручиком, как вдруг произошло важное событие в его жизни: оно
случилось в семидесятых годах. В прекрасный зимний день ему вздумалось
прокатиться в санях по Невскому; за Аничковым мостом его нагнали большие
сани тройкой, поравнялись с ним, хотели обогнать, - вы знаете сердце
русского: поручик закричал кучеру: "Пошел!" - "Пошел!" - закричал львиным
голосом высокий, статный мужчина, закутанный в медвежью шубу и сидевший в
других санях. Поручик обогнал. Задыхаясь от бешенства, при повороте
господин в медвежьей шубе, державший в руке арапник, вытянул им поручичьего
кучера, нарочно зацепив за барина:
- Не перегонять, бестия!
- Что вы, с ума сошли? - спросил офицер. - Я хочу отучить вашего
дурака, чтоб он не смел
перегонять.
- Я ему велел скакать, милостивый государь, и вы понимаете, что я
слишком уважаю мундир моей государыни, чтоб позволить запятнать его. - Ба,
какой молодчик, - да кто ты такой?
- Да ты кто? - спросил поручик, готовый броситься на него, 
| |
| Просмотров: 521 | Комментарии: 5 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры