| Главная » Книги |
Герцен Александр Иванович - Кто виноват?, Страница 10
Герцен Александр Иванович - Кто виноват?bsp;и то, о чем я боялся мечтать, боялся думать, вдруг совершилось, - и счастью
моему нет меры. Да где же справедливость, если это так и пойдет на всю
жизнь? Я покоряюсь моему счастию так, как другие покоряются несчастию, но
не могу отделаться от страха перед будущим.
- То есть перед тем, чего нет. И я, с своей стороны, скажу, что всю
жизнь не понимал да и не пойму эти болезненные воображения, находящие
наслаждение в том, чтобы мучить себя грезами и придумывать беды и вперед
грустить. Такой характер - своего рода несчастие. Ну, пришибет бедою,
разразится горе над головой, - поневоле заплачешь и повесишь нос; но
думать, когда надобно пить прекрасное вино, что за это завтра судьба подаст
прескверного квасу, - это своего рода безумие. Неуменье жить в настоящем,
ценить будущее, отдаваться ему - это одна из моральных эпидемий, наиболее
развитых в наше время. Мы все еще похожи на тех жидов, которые не пьют, не
едят, а откладывают копейку на черный день; и какой бы черный день ни
пришел, мы ие раскроем сундуков, - что это за жизнь?
- Я совершенно согласна с вами, Семен Иванович, - с жаром сказала
Круциферская. - Я часто говорю об этом с Дмитрием. Если мне хорошо, зачем я
стану думать о будущем? Для меня его хоть бы совсем не было. Он еам со мною
часто соглашается, по тайная грусть так глубоко вкоренилась в него, что он
не может ее победить. Да и зачем, впрочем, - прибавила она, светло и
симпатично улыбаясь мужу, - я я грусть эту люблю в нем, в ней столько
глубокого. Я думаю, мы с вами оттого не понимаем или, по крайней мере, не
сочувствуем этой грусти, что у нас прав
поверхностнее,
удобовпечатлительнее, что а ас занимает и увлекает внешность.
- Начали за здравие, свели за упокой; начали так, что я хотел
поцеловать вашу ручку и скапать мужу: "Вот человеческое пониманье жизни", а
кончили тем, что его грезы - глубокомыслие; хорошо глубокомыслие -
мучиться, когда надобно наслаждаться, и горевать о вещах, которых, может
быть, и не будет.
- Семен Иванович, на что вы так исключительны? Есть нежные
организации, для которых нет полного счастия на земле, которые
самоотверженно готовы отдать все, но не могут отдать печальный звук,
лежащий на дне их сердца, - звук, который ежеминутно готов сделаться...
Надобно быть погрубее для того, чтоб быть посчастливее; мне это часто
приходит в голову; посмотрите, как невозмущаемо счастливы, например, птицы,
звери, оттого что они меньше нас понимают.
- Однако довольно неприятно, - заметил неумолимый Крупов, - иметь
высшую натуру для существа, назначенного жить не выше и не ниже, как на
земле. Признаюсь, эту высоту я принимаю за физическое расстройство, за
нервный припадок; обливайтесь холодной водой да делайте больше движения -
половина надзвездных мечтаеий пройдет. Вы, Дмитрий Яковлевич, от рождения
слабы физическими силами; в слабых организациях часто умственные
способности чрезвычайно развиты, но почти всегда эдак вкось, куда-нибудь в
отвлеченье, в фантазию, в мистицизм. Вот отчего древние говорили: mens sana
in corpore sano [в здоровом теле здоровый дух (лат.)]. Посмотрите на
бледных, белокурых немцев, отчего они мечтатели, отчего они держат голову
на сторону, часто плачут? От золотухи И от климата; от этого они готовы
целые века бредить о мистических контроверзах, а дела никакого не делают.
- Недаром говорят, что медицинские занятия прививают человеку
какой-то сухой материальный взгляд на жизнь; вы так коротко знакомитесь с
вещественной стороной человека, что из-за нее забыли другую сторону,
ускользающую от скальпеля и которая одна и дает смысл грубой материи.
- Ох, эти мне идеалисты, - сказал Семен Иванович., который приметно
начал сердиться, - вечно подъезжают с вздором. Да кто же это им сказал, что
вся медицина только и состоит из анатомии; сами придумали и тешатся;
какая-то грубая материя... Я не знаю ни грубой материи, ни учтивой, а знаю
живую. Мудрецы вы, нынешние ученые, а мелко плаваете! Это наш старый спор,
он никогда не кончится, лучше перестать. Посмотрите, как Яшу мы убаюкали
нашими пустяками, спит себе спокойно. Спи, малютка! Тебя еще папаша не
научил презирать землю да материю, не уверил еще тебя, что эти милые ножки,
эти ручонки - кусочки грязи, приставшей к тебе. Любовь Александровна,
пожалуйста, не развивайте в нем этих пустяков; ну, вы мужу даете поблажку,
бог с ним! Невинного ребенка, по крайности, не развращайте этим бредом с
малых лет; ну, что сделаете из него? Мечтателя. Будет до старости искать
жар-птицу, а настоящая-то жизнь в это время уйдет между пальцев. Ну, хорошо
ли это? Возьмите-ка его.
Старик отдал Яшу матери, взял свой картуз и, мед-пенно застегивая
фрак, сказал:
- Ах, я забыл вам рассказать: на днях как-то я познакомился с
преинтересным человеком.
- Верно, с Бельтовым? - спросила Круцифер-ская. - Его приезд до того
наделал шуму, что и я узнала об нем от директорши.
- Именно. Они шумят потому, что он богат, а дело в том, что он
действительно замечательный человек, все на свете знает, все видел, умница
такой; избалован немножко, ну, знаете, матушкин сынок; нужда не воспитывала
его по-нашему, жил спустя рукава, а теперь умирает здесь от скуки, хандрит;
можете себе представить, каково после Парижа.
- Бельтов! Да позвольте, - сказал Дмитрий Яковлевич, - фамилия
знакомая; да не был ли он в мое время в московском университете? Бельтов
оканчивал курс, когда я вступил; про него и тогда говорили, что он страшно
умен; еще его воспитывал какой-то женевец.
- Тот самый, тот самый.
- Я помню его, мы были немного знакомы.
- Я уверен, что он был бы очень рад вас видеть; в этой глуши
встретить образованного человека - всякому клад; а Бельтов вовсе не умеет
быть один, сколько я заметил. Ему надобно говорить, ему хочется обмена, и
он болен от одиночества.
- Если вы не находите ничего против этого, я, пожалуй, пойду.
- Пойдемте-ка, доброе дело. - Нет, постой; вот я " стар, да
опрометчив; он слишком, брат, богат, чтоб тебе первому идти к нему! Я
завтра ему скажу: захочет, приедем с ним к тебе. - Прощай, любезный
спорщик. Прощайте.
- Привозите же завтра вашего Бельтова, - сказала Любовь
Александровна, - нам до того наговорили об нем, что и мне захотелось его
видеть.
- Стоит, право, стоит, - сказал старик, выходя в переднюю.
Крупов всякий раз спорил с Круциферским, всякий раз сердился и
говорил, что он все более и более расходится с ним, - что не мешало
нисколько тому, что они сближались ежедневно теснее и теснее. Для Крупова
семья Круциферского - была его семья; он туда шел пожить сердцем, которое у
него еще было тепло, отдохнуть, глядя на счастье их. Для Круциферских
Крупов представлял действительно старшего в семье - отца, дядю, но такого
дядю, которому любовь, а не права крови дали власть иногда пожурить и
погрубить, - что оба прощали ему от души, и им было грустно, когда не
видали его дня два.
На другой день, часов в семь после обеда, Семен Иванович привез в
своих пошевнях, покрытых желтым ковром, и на паре обвинок, светло-саврасой
шерсти, Бельтова к Круциферскому. Разумеется, Бельтов был рад-радехонек
познакомиться с порядочным человеком, и ему вовсе не пришло в голову, что
он сделает первый визит. Хозяева немного сконфузились; похвалы Семена
Ивановича, слух о его заграничной жизни, даже его богатство - все это
смутно вспомнилось, когда он вошел в комнату, и сделало встречу несколько
натянутой; но это тотчас прошло. В приемах и речах
Бельтова было столько открытого, простого, и притом в нем было столько
такту, этой высокой принадлежности людей с развитой и нежной душою, что не
прошло получаса, как тон беседы сделался приятельским, Даже Круциферская,
так не привыкнувшая к посторонним, невольно была вовлечена в разговор. С
Дмитрием Яковлевичем Бельтов вспомнил университетские годы, бездну
тогдашних анекдотов, тогдашние мечты, надежды. Давно ему не было так
отрадно, и он дружески благодарил Крупова за это знакомство, когда тот
подвез его к подъезду гостиницы "Кересрерг".
- Ну, что, - спрашивал потом Семен Иванович у Круциферских, - как вам
нравится новый зиакомый?
- Этого и спрашивать не следует, - отвечал Кру-циферскин.
- Он мне очень понравился, - сказала Любовь Александровна.
Семен Иванович, чрезвычайно довольный, что доставил всем удовольствие,
шутливо погрозил пальцем.
Любовь Александровна покраснела.
Семейные картины увлекательны, и теперь, докончивши одну, я не могу
удержаться, чтоб не начать другую. Тесная связь их, уверяю вас, раскроется
после.
III
У дубасовского уездного предводителя была дочь, - и в этом еще не было
бы большого зла ни для почтеннейшего Карпа Кондратьича, ни для милой
Варвары Карповны; но у него, сверх дочери, была жена, а у Вавы, как звали
ее дома, была, сверх отца, милая маменька, Марья Степановна, это изменяло
существенно положение дела. Карп Кондратьич был образец кротости в семейных
делах; странно было видеть, как изменялся он, переходя из конюшни в
столовую, с гум-еа в спальню или в диванную. Если б мы не имели достоверных
документов от известных путешественников, свидетельствующих о том, что один
и тот же англичанин может быть отличнейшим плантатором и прекрасным отцом
семейства, то мы сами усомнились бы в возможности такой двойственности.
Впрочем, рассуждая глубже, можно заметить, что это так и должно быть; вне
дома, то есть на конюшне и на гумне, Карп
Кондратьич вел войну, был полководцем в наносил врагу наибольшее число
ударов; врагами его, разумеется, являлись непокорные крамольники - лень,
несовершенная преданность его интересам, несовершенное восвящение себя
четверке гнедых и другие преступления; в зале своей, напротив, Карп
Кондратьич находил рыхлые объятия верной супруги и милое чело дочери для
поцелуя; он снимал с себя тяжелый панцирь помещичьих забот и становился не
то чтобы добрым человеком, а добрым Карпом Кондратьичем. Жена его
находилась вовсе не в таком положении; она лет двадцать вела маленькую
партизанскую войну в стенах дома, редко делая небольшие вылазки за
крестьянскими куриными яйцами и тальками; деятельная перестрелка с
горничными, поваром и буфетчиком поддерживала ее в беспрестанно
раздраженном состоянии; но к чести ее должно сказать, что душа ее не могла
совсем наполниться этими мелочными неприятельскими действиями - и она со
слезами на глазах прижала к своему сердцу семнадцатилетнюю Ваву, когда ее
привезла двоюродная тетка из Москвы, где она кончила свое ученье в
институте или в пансионе. Это уж не повару чета, не горничной - родная
дочь, одна кровь течет в жилах, да и священная обязанность. Сначала дали
Ваве отдохнуть, побегать по саду, особенно в лунные ночи; для девочки,
воспитанной в четырех стенах, все было ново, "очаровательно, пленительно",
она смотрела на луну и вспоминала о какой-нибудь из обожаемых подруг и
твердо верила, что и та теперь вспомнит об ней; она вырезывала вензеля их
на деревьях... Это было то время, которое холодным людям просто смешно, а у
нас оно срывает улыбку, но не улыбку презренья, а ту улыбку, с которой мы
смотрим на играющих детей: нам нельзя играть - пусть они поиграют.
Натянутость, экзальтация, в которой обыкновенно об-" виняют девушек, только
что оставивших пансион, несправедлива, совершенно несправедлива. Во ъсщ
мечтах, во всех самопожертвованиях этого возраста, jp его готовности
любить, в его отсутствии эгоизма, в его преданности и самоотвержении -
святая искренность? жизнь пришла к перелому, а занавесь будущего еще н0
поднялась; за ней страшные тайны, тайны привлекательные; сердце
действительно страдает по чем-и? неизвестном, и организм складывается в то
же время, и нервная система раздражена, и слезы готовы беспрестанно литься.
Пройдет пять, шесть лет, все переменится; замуж выйдет - и говорить нечего;
не выйдет - ga если только есть искра здоровой натуры, девушка не станет
ждать, чтоб кто-нибудь отдернул таинственную завесу, сама ее отдернет и
иначе взглянет на жизнь. Смешно смотреть институткой на мир
двадцатипятилетними глазами, и печально, если институтка смотрит на вещи
двадцатипятилетними глазами.
Варвара Карповна не была красавица, но в ней была богатая замена
красоты, это нечто, се quelque chose, которое, как букет хорошего вина,
существует только для понимающего, и это нечто, еще не развитое,
пророческое, предсказывающее, в соединении с юностью, которая все румянит,
все красит, - придавало ей особую, тонкую, нежную, не всем доступную
прелесть. Глядя на довольно худое, смуглое лицо ее, на юную нестройность
тела, на задумчивые глаза с длинными ресницами, поневоле приходило в
голову, как преобразятся все эти черты, как они устроятся, когда и мысль, и
чувство, и эти глаза - все получит определение, смысл, отгадку, и как
хорошо будет тому, на плечо которого склонится эта головка! Марья
Степановна, впрочем, была очень недовольна наружностью дочери, называла ее
"дурняшкой" и приказывала всякое утро и всякий вечер мыться огуречного
водой, в которую прибавляла какой-то порошок, чтоб прошел загар, как она
называла ее смуглость. Поведение Вавы при гостях заставило мать обратить
серьезное внимание на нее; Вава была застенчива, уходила в сад с книжкой,
не любезничала, не делала глазки. Книжка, как ближайшая причина, была
отнята; потом пошли родительские поучения, вовеки нескончаемые; Марье
Степановне показалось, что Вава ей повинуется не совсем с радостью, что она
даже хмурит брови и иногда смеет отвечать; против таких вещей, согласитесь
сами, надобно было взять решительные меры; Марья Степановна скрыла до поры
до времени свою теплую любовь к дочери и начала ее гнать и теснить на
всяком шагу. Она ей не позволяла гулять, когда той хотелось; она ее
посылала, когда та хотела сидеть дома. Она ее заставляла нехотя есть и
всякий день упрекала, что она не толстеет. Гонения матери сделали нрав Вавы
сосредоточенным, она стала еще дичее, худела еще больше.
Карпу Кондратьячу иногда приходило в голову, чтс жена его напрасно
гонит бедную девушку, он пробовал даже заговаривать с нею об этом издалека;
но как только речь подходила к большей определительности. он чувствовал
такой ужас, что не находил в себе силы преодолеть его, и отправлялся
поскорее на гумно, где за минутный страх вознаграждал себя долгим страхом,
внушаемым всем вассалам. Поле оставалось свободно за Марьей Степановной, и
она, с величайшей ревностью скупая ткацкие полотна, скатерти и салфетки для
будущего приданого и заставляя семерых горничных слепить глаза за
кружевными коклюшками, а трех вышивать в пяльцах разные ненужности для
Вавы, - в то же самое время с невероятной упорностью гнала и теснила ее,
как личного врага.
Когда они приехали в NN на выборы и Карп Кондратьевич напялил на себя
с большим трудом дворянский мундир, ибо в три года предводителя прибыле
очень много, а мундир, напротив, как-то съежился, и поехал как к начальнику
губернии, так и к губернскому предводителю, которого он, в отличение от
губернатора, остроумно называл "наше его превосходительство", - Марья
Степановна занялась распоряжениями касательно убранства гостиной и выгрузки
разного хлама, привезенного на четырех подводах из деревни; ей помогали
трое не чесанных от колыбели лакеев, одетых в полуфраки из какой-то серой
не то байки, не то сукна; дело шло горячо вперед; вдруг барыня, как бы
пораженная нечаянной мыслшо, остановилась и закричала своим звучным
голосом:
- Вава, Вава, где ты это прячешься, а?
Бедная девушка, чувствуя, что это не к добру, робко вошла в комнату.
- Я здесь, maman!
- Что это у тебя за вид, больна, что ли, ты? Право, посмотришь на вас
со стороны, покажется, что вам дурно жить в родительском доме; вот эти
пансионы! к матери подходит с каким лицом! - Тут Марья Степановна
передразнила томный вид девушки. - Я сама была дочь; бывало, маменька
позовет, бегу к ней с открытым видом. - Тут она представила открытый вид и
улыбочку. - А ты все исподлобья... Дурак, разобьешь! Чему обрадовался, -
тащит, мужик; никогда не выучишь... - Ну, милая моя, полно шутить, я тебе в
последний раз скажу добрым порядком, что твое поведение меня огорчает; я
еще молчала " деревае, но здесь этого не потерплю; я не за тем тащилась в
такую даль, чтоб про мою дочь сказали: дикая дурочка; здесь я тебе не
позволю в углу сидеть. Как не умеешь заинтересовать ни одного кавалера? Да
мне было пятнадцать лет, а уж отбою не было от них. Тебя пора пристроить,
слышишь ли?.. - Ах ты мерзавец, ведь говорила, что сломаешь; поди сюда,
поди, тебе говорят, покажи, вишь, дурак, как сломал, совсем на две части;
ну, я тебя угощу, дай барину воротиться; я сама бы оттаскала тебя за
волосы, да гадко до тебя дотронуться: маслом как намазался, это вор Митька
на кухве дает господское масло; вот, погоди, я и до него доберусь... -
Да-с, Варвара Карповна, вы у меня на выборах извольте замуж выйти; я
;.найду женихов, ну, а вам поблажки больше не дам; что ты о себе думаешь,
красавица, что ли, такая, что тебя очень будут искать: ни лица ни тела, да
и шагу не хочешь сделать, одеться не умеешь, слова молвить не умеешь, а еще
училась в Москве; нет, голубушка, книжки в сторону, довольно начиталась,
очень довольно, пора, матушка, за дело приниматься. Я тебя с глаз сгоню,
если не поправишь поведения.
Вава стояла, как приговоренная к смерти; последние слова матери
казались ей утешением.
- Как тебе не найти жениха! Триста пятьдесят душ крестьян! Каждая
душа две души соседски" стоит да приданище какое!.. Что, что - да ты,
кажется, плакать начинаешь, плакать, чтоб глаза сделались красными; так ты
эдак за материнские попечения!..
Она так близко подошла к ней, а у Вавы волосы были так мягки и сухи,
что неизвестно, чем кончилась бы эта история, если б медвежонок в полуфраке
не уронил в самое это время десертную тарелку. Марья Степановна перенесла
на него всю ярость.
- Кто разбил тарелку? - кричала она хриплым голосом.
- Сама разбилась, - отвечал, по-видимому, вышедший из терпения слуга.
- Как сама! Сама? И ты смеешь мне говорить это - сама! - Остальное
она договорила руками, находя, вероятно, что мимика сильнее выражает
взволнованное состояние души, чем слово.
Измученная девушка не могла больше выпести: она вдруг зарыдала и в
страшном истерическом припадке упала на диван. Мать испугалась, кричала:
"Люди, девка, воды, капель, за доктором, за доктором!" Истерический
припадок был упорен, доктор не ехал, второй гонец, посланный за ним, привез
тот же ответ: "Велено-де сказать, что немножко-де повременить надо, на
очень, дескать, трудных родах".
- Тьфу ты, проклятый! Да кому так приспичило родить?
- Прокуроровой кухарке-с, - отвечал посланный.
Только этого и недоставало, чтоб довершить трагическое положение Марьи
Степановны; она побагровела; лицо ее, всегда непривлекательное, сделалось
отвратительным.
- У кухарки? У кухарки?.. - больше она не могла вымолвить ни слова.
Вошел Карп Кондратьич с веселым и довольным видом: губернатор дружески
жал ему руку, ее превосходительство водила показывать ковер, присланный для
гостиной из Петербурга, и он, посмотревши на ковер с видом патриархальной
простоты, под которую мы умеем прятать лесть и унижение, сказал: "У кого
же, матушка Анна Дмитриевна, и быть таким коврам, как не у ваших
превосходительств". Он всем этим был очень доволен, особенно ловким ответом
своим. И вдруг семейная сцена обрушилась на его голову: дочь в истерике,
жена в исступлении, разбитая тарелка на полу, у Марьи Степановны лица нет и
правая ручка как-то очень красна, - почти так же, как левая щека у
Те-решки.
- Что за история! Что с Вавой?
- Известно, с дороги; дело девичье, - ответила нежная мать, - где ей
вынести сто двадцать верст; говорила - отложить до середы, ну так нет;
теперь и лечи.
- Помилуй, в середу не меньше бы было верст.
- Ты все лучше знаешь. А вот этого убийцу Крупова в дом больше не
пускай; вот масон-то, мерзавец! Два раза посылала, - ведь я не последняя
персона в городе... Отчего? Оттого, что ты не уме-ешь себя держать, ты себя
держишь хуже заседателя; я посылала, а он изволит тешиться надо мной,
видишь, у прокурорской кухарки на родинах; моя дочь умирает, а он у
прокурорской кухарки... Якобинец!
- Подлец и мерзавец! - заключил предводитель.
Горячий поток слов Марьи Степановны не умолкал еще, как растворилась
дверь из передней, и старик Крупов, с своим несколько методическим видом и
с тростью в руке, вошел в комнату; вид его был тоже довольнее
обыкновенного, он как-то улыбался глазами и, не замечая того, что хозяева
не кланяются ему, спросил:
- Кому нужна здесь моя помощь?
- Моей дочери!
- А! Вере Михайловне? Что с ней?
- Дочь мою зовут Варварой, а меня Карпом, - не без достоинства
заметил предводитель.
- Извините, извините; да, ну что же у Варвары Кирилловны?
- Да прежде, батюшка, - перебила дрожащим от бешенства голосом Марья
Степановна, - успокойте, что, кухарка-то прокурорская родила ли?
- Хорошо, очень хорошо, - возразил с энергией Крупов, - это такой
случай, какого в жизнь не видал. Истинно думал, что мать и ребенок
пропадут; бабка пренеловкая, у меня и руки стары, и вижу нынче плохо.
Представьте, пуповина...
- Ах, батюшка, да он с ума сошел; стану я такие мерзости слушать! Да
с чего вы это взяли! У меня в деревне своих баб круглым числом пятьдесят
родят ежегодно, да я не узнаю всех гадостей. - При этом она плюнула.
Крупов насилу сообразил, в чем дело. Он всю ночь провозился с бедной
родильницей, в душной кухне, и так еще был весь под влиянием счастливой
развязки, что не понял сначала тона предводительши. Она продолжала:
- Да что, прокурор-то платит вам, что ли, так уж густо, что вы не
могли бабы его оставить на минуту, когда с моей дочерью чуть смерть не
приключилась?
- Ни на одну минуту, сударыня, ни на одну минуту не мог - ни для
вашей дочери, ни для кого другого. Да, видно, она не очень и больна: вы не
торопитесь вести меня к ней. Я знал это.
Это замечание озадачило нежных родителей; но мать скоро оправилась и
возразила:
- Ей лучше, да я и не подпущу вас теперь к моей дочерней рук-то,
верно, вы не вымыли.
- Признаюсь, господин доктор, - прибавил предводитель, - такого
дерзкого поступка и такого дерзкого ему объяснения я от вас не ожидал, от
старого, заслуженного доктора. Если бы не уважение мое к кресту,
украшающему грудь вашу, то я, может быть, не остался бы в тех пределах, в
которых нахожусь. С тех пор как я предводителем, - шесть лет минуло, - меня
никто так не оскорблял.
- Да помилуйте, если в вас нет искры человеколюбия, так вы, по
крайней мере, сообразите, что я здесь инспектор врачебной управы,
блюститель законов по медицинской части, и я-то брошу умирающую женщину для
того, чтоб бежать к здоровой девушке, у которой мигрень, истерика или
что-нибудь такое - домашняя сцена! Да это противно законам, а вы сердитесь!
Карп Кондратьич, в дополнение, был трус величайший; ему показалось,
что в словах доктора лежит обвинение в вольнодумстве; у него в глазах
поголубело, и он поторопился ответить:
- Не знал, видит бог, не знал; перед властью закона я немею. Да вот
Вава сама встает.
Крупов подошел к ней, посмотрел, взял руку, покачал головой, сделал
два-три вопроса и, - зная, что без этого его не выпустят, - написал
какой-то вздорный рецепт и, прибавивши: "Пуще всего спокойствие, а то может
быть худо", - ушел.
Испуганная истерикой, Марья Степановна немного сделалась помягче; но
когда до нее дошел слух о Бель-тово, у нее сердце так и стукнуло, и
стукнуло с такой силой, что болонка, лежавшая у нее постоянно шестой год на
коленях вместе с носовым платком и с маленькой табакеркой, заворчала и
начала нюхать и отыскивать, кто это прыгает. - Бельтов - вот жених!
Бель-тов - его-то нам и надо!
Разумеется, Бельтов сделал Карпу Кондратьичу визит; на другой день
Марья Степановна протурила мужа платить почтение, а через неделю Бельтов
получил засаленную записку, с сильным запахом бараньего тулупа,
приобретенным на груди кучера, принесшего ее; содержание ее было следующее:
"Дубасадский уездный предводитель дворянства и супруга его покорнейше
просят Владимира Петровича сделать им честь откушанием у них обеденного
стола, завтра в три часа".
Бельтов с ужасом прочел приглашение и, бросив его на стол, думал: "Что
им за охота звать? Денег стоит много, все они скупы, как кощеи, скука будет
смертная... а делать нечего, надобно ехать, а то обидится".
За два дни до обеда начались репетиции и приготовления Вавы; мать
наряжала ее с утра до ночи, хотела даже заставить ее явиться в каком-то
красном бархатном платье, потому что оно будто бы было ей к лицу, но
уступила совету своей кузины, ездившей запросто к губернаторше и которая
думала, что она знает все моды, потому что губернаторша обещала ее взять на
будущее лето с собой в Карлсбад, - С вечера Марья Степановна приказала
принести миндальные отруби, оставшиеся от приготовляемого на завтра
бланманже, и, показавши дочери, как надобно этими отрубями тереть шею,
плечи и лицо, начала торжественным тоном, сдерживая очевидное желание
перейти к брани.
- Вава, - говорила она, - если бог мне поможет выдать тебя за
Бельтова, все мои молитвы услышаны, я тогда тебе цены не буду знать; утешь
же ты мать свою; ты не бесчувственная какая-нибудь, не каменная; неужели
этого не можешь сделать? - Как не понравиться мужчине, молодому? Да и что
здесь девиц, что ли, очень много: две, три - да и обчелся; красавицы-то
хваленые - председательские дочки, по мне, прегадкие, да и, говорят,
перемигиваются с какими-то секретаришками. А потом, что за фамилия их -
отец выслужился из повытчиков казенной палаты. Кабы у тебя амбиции было
хоть на волос, то на смех им надобно бы... Они, бесстыдницы, мимо его
квартиры в открытой коляске шныряют, да нет - надежда плоха: вот теперь я
распинаюсь, а ведь она смотрит, как деревянная; наградил же меня господь за
мои прегрешения куклой вместо дочери!
- Маменька, маменька, - говорила полушепотом Вава с каким-то
отчаянием во взгляде, - что же мне делать, я не могу иначе; да рассудите
сами, я не знаю совсем этого человека, да и он, может быть, на меня не
обратит вовсе никакого внимания. Нз Зроснться же мне к нему на шею.
- Грубиянка эдакая! Да кто тебе говорит - броситься на шею... так ты
эдак хочешь исполнить волю матери... не видала никогда! Что, у тебя мать
дура или пьяная какая, что не умеет выбрать тебе жениха! Царевна какая!
Она остановилась, боясь разобидеть ее до слез, от которых завтра глаза
будут красны.
Пришел наконец день испытания; с двенадцати часов Ваву чесали,
помадили, душили; сама Марья Степановна затянула efi, и без того худенькую,
корсетом и придала ей вид осы; зато, с премудрой распорядительностью, она
умела кой-где подшить ваты - и все была не вполне довольна: то ей казался
ворот слишком высок, то что у Вавы одно плечо ниже другого; при всем этом
она сердилась, выходила из себя, давала поощрительные тоднки горничным,
бегала в столовую, учила дочь делать глазки и буфетчика накрывать стол и
проч. Труден был этот день для Марьи Степановны - но много может любовь
матери!
Понятно, что все это очень хорошо и необходимо в домашнем обиходе; как
ни мечтай, но надобно же подумать о судьбе дочери, о ее благосостоянии; да
то жаль, что эти приготовительные, закулисные меры лишают девушку
прекраснейших минут первой, откровенной, нежданной встречи - разоблачают
при ней тайну, которая не должна еще быть разоблачена, и показывают слишком
рано, что для успеха надобна не симпатия, н 
| |
| Просмотров: 550 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры